Без права на ошибку

XXII

Белокрылов поспешил к Горбунову, надеясь, что тот еще не успел уйти домой. Председатель часто задерживался на работе до поздней ночи, а то и до утра.

В коридоре Валентину встретился Зайцев с перевязанной рукой.

— Привет, Валентин Иванович. Не торопись. Нет его на месте. Председатель отправился с оперативной группой в Агрыз, а оттуда намеревался заехать и в Вожгурезь. Так что вернется не раньше завтрашнего дня.

— Жаль… — с досадой сказал Белокрылов. — Как твоя рука?

— Заживает, как на собаке.

— Ну, пока! Будь здоров. Пойду в казарму. Гирыш, наверное, уже заждался, гостинцы ему отнесу, — Белокрылов бережно извлек из кармана Машин сверток с пирогом и зашагал к выходу.

В казарме Гирыш, как всегда, радостно бросился навстречу:

— Я давно тебя жду, Валентин агай!

Через минуту он с удовольствием уплетал сдобный пирог, запивая горячим морковным чаем из жестяной кружки…

… Белокрылов проснулся, когда зимнее солнце уже заглянуло в окна. Он с одобрением посмотрел на койку Гирыша, аккуратно заправленную по самой строгой армейской форме, чего нельзя было сказать о некоторых других, покинутых в спешке. «Люди давно делом занимаются, а я дрыхну, как барсук», — молча ругнул себя Валентин. Он посмотрел на часы. До назначенного свидания с Машей осталось пять часов. Начальник в отъезде, доложить о вчерашней встрече с секретаршей Жвакиной кому-нибудь другому — нежелательно. Лучше подождать его возвращения. Почему все же она решилась показать тюремные фотографии Курчавого? С какой целью вынесла их в сумочке?

Белокрылов долго еще ломал себе голову и не находил решения. Помочь мог только Горбунов и не потому, что со стороны виднее, а по его большому опыту.

В том, что Жвакина — не тот человек, за кого себя выдает, Валентин теперь не сомневался. Она притворялась, что выпила больше, чем надо. Та доза спиртного, что ей досталась, чувствовалось, — не в диковинку. Встречаться с ней еще раз было неприятно, даже противно, его не покидало чувство брезгливости. Может быть, поэтому ему пришла мысль: перво-наперво сходить в городскую баню, забежать в парикмахерскую и окончательно снять с себя до смерти надоевшую личину протоиерея Иеронима.

Как иногда бывает в Приуралье, мороз неожиданно отступил, небо посерело, принялось осыпать темные деревянные дома города пушистыми хлопьями снега. Белокрылов спустился на Сенной базар, купил у краснощекой торговки кусок дегтярного мыла и мочалку.

В бане и около нее толпился народ. Валентин занял очередь в парное отделение и зашел в парикмахерскую. Длинный цирюльник с хитрой усмешкой посматривал на странного клиента, а когда закончил работу и спрыснул Белокрылова какой-то душистой жидкостью, то ехидненько спросил:

— В коммунисты решили податься, святой отец?

— Пора, уважаемый, и вам могу посоветовать, не прогадаете! — Валентин озорно подмигнул ловкому брадобрею.

Битый час потом пришлось выстаивать в очереди, но зато в парилке он отвел душу. Помылся и попарился — на славу, одолжив у какого-то старичка березовый с дубовой и пихтовой ветками веник. Чистое белье надевал разомлевшим и умиротворенным, даже вроде бы и на сердце стало светлее и легче. Хорошо бы Гирышу купить какой-нибудь новогодний подарок, порадовать парнишку. Успеть бы на базар, пока там не закончилась торговля.

Около круглого дощатого цирка Белокрылов купил подходящие для подростка подшитые валенки, а на рынке подобрал по их размеру деревянные коньки-колодки с железными полозьями и сыромятными ремнями.

Гирыш никогда не катался на коньках, сначала пришлось научить его привязывать колодки к валенкам, а потом показать приемы скольжения. Парнишка часто падал, вставал и снова растягивался на утрамбованный снег около конюшни. Смех и горе с ним!

Незаметно приблизился условный час — пора идти на свидание с Машей. Но прежде необходимо еще оставить у дежурного записку Горбунову.

С Машей у них была договоренность встретиться на плотине заводского пруда у памятника Дерябину. Туда он и пришел первым, стал ждать.

Машу Валентин увидел еще издали. Среди других пешеходов она выделялась белой меховой шапочкой, такого же цвета воротником, муфтой и валенками.

«Узнает она меня или нет? — подумал Белокрылов. — От прежнего Иеронима ни во мне, ни на мне ничего не осталось».

На нем сейчас была ладно пригнанная добротная шинель под новым ремнем, теплая серая шапка и сапоги, начищенные до блеска. Бороду он сбрил полностью, а вот усы — маленькие, коротко подстриженные — оставил.

Но Маша узнала его сразу. Еще не доходя нескольких шагов, она улыбнулась и приветливо помахала рукой.

— Здравствуйте, Валентин Иванович!

— Здравствуйте, Мария Егоровна…

— Вы снова забыли свое обещание.

Белокрылов хотел спросить: «Какое обещание?» Но вспомнив, что дал слово называть ее просто Машей, виновато посмотрел на девушку.

— Пойдемте куда-нибудь, Маша, — предложил он.

— Пойдемте.

Валентин не решился взять ее под руку. Не сговариваясь, они направились в сторону заречных улиц, где было малолюдно и тихо. Падал редкий снежок. Валентин пытался сосредоточиться на чем-нибудь определенном И не мог, не мог начать разговора. Думалось о многом хорошем, которое переполняло его сейчас, и все же нужные слова не находились. Маша тоже молчала. Они шли рядом, изредка несмело поглядывая друг на друга, все замедляя и замедляя шаг.

Улица, по которой они брели, была пустынной. На углу узкого переулка остановились.

— Вы не замерзли, Маша?

— Что вы! Я одета очень тепло, а вот вы — в тонких перчатках руки, наверное, закоченели. Так?

— Ничуть. Мне очень тепло.

— Не верю, Валентин Иванович. Снимите перчатку, дайте проверить. Ну, конечно, ледышки!.. Прячьте в муфту, места хватит, в ней действительно тепло.

Валентин охотно подчинился. В пушистой мягкой муфте пальцы горячих и холодных рук переплелись, а через некоторое время трудно было понять, чьи горячее.

Смеркалось. В домах уже зажглись лампы. Первой пришла в себя Маша. Осторожно высвободив пальцы, она сказала мягко, но убедительно:

— Пора по домам, Валентин, уже поздно. Да и мама, наверное, волнуется.

Обратно почти всю дорогу они не шли, а бежали. Остановились только, когда миновали вешняки[2]. Обоим не хотелось прощаться.

— Пойдем, Маша, через Летний сад, тут есть тропинка-прямушка. Путь короче да и выйдем ближе к вашему дому.

Девушка согласилась. Валентин взял ее за руку и, петляя между кустарниками по склону сада, помог ей подняться до крайней аллеи, по обе стороны которой стояли высокие вековые деревья.

Маша остановилась, прислонилась спиной к тополю, чтобы справиться со сбившимся от быстрого подъема в гору дыханием. Кругом — ни души. Сад словно замер, ни звука, ни шороха. Валентин не удержался: снова нашел в муфте теплые нежные пальцы девушки и, перебирая их, гладил. Маша замерла. И снова как будто отодвинулись земля и люди, в целом мире остались только они вдвоем, два сердца, слитые в одно большое, горячее и нежное…

Прядка волос выбилась из-под шапочки Маши, и Валентин притронулся к прядке губами, а потом прижался щекой к девичьей щеке. Маша закрыла глаза, и вся подалась к нему.

— Вот мы и встретились, — скрипучий голос Курчавого Белокрылов узнал сразу. Он вмиг обернулся, но никого не увидел: должно быть, бандит стоял за деревом.

— «Пишите» обоих — мента и его шмару! — приказал кому-то Курчавый.

Из-за кустов выскочили двое мужчин с ножами и бросились к Валентину.

— Маша, беги! — успел крикнуть Белокрылов, отбиваясь ногами. Ему удалось выбить у одного из напавших финку, но он тут же ощутил острый укол в спину. Белокрылов нанес сильный удар в живот второму бандиту, тот согнулся и прохрипел:

— Пали в него, кончай шкуру!

Оставшийся без ножа выхватил из кармана наган.

— Не стрелять! Я сам! — снова совсем рядом просипел Курчавый, и Валентин почувствовал новый укол ножа в спину. Падая, он уже не слышал отчаянного крика Маши — не то от боли, не то от страха, не слышал, как от ворот сада донеслась пронзительная трель милицейского свистка…

В тот вечер на Базарной улице дежурил Петухов. Он, услышав женский крик в саду, бросился на помощь.

На месте преступления бандитов уже не оказалось. Пострадавших, мужчину и девушку, милиционер немедленно отправил в больницу. Белокрылова он не узнал, потому что лицо того было сплошь залито кровью.

В больнице Маша сразу пришла в себя. Превозмогая головокружение и пульсирующую боль в затылке, спросила у склонившейся над ней сестры милосердия:

— Что с ним? Он жив?

— Жив, милая, жив, успокойся. Разговаривать тебе нельзя, волноваться — тоже.

Валентин лежал без сознания. Он потерял много крови — две глубокие раны на спине, правая щека перечеркнута лезвием ножа крест-накрест, на нее пришлось накладывать швы.

Поздно вечером Машу проводили из больницы домой. Ножевых ран ей бандиты не успели нанести, а тяжелый удар в голову, вероятно, смягчила меховая шапка.

Навестить Белокрылова в больнице Горбунову разрешили только через три дня и то на очень короткое время.

Когда председатель ЧК вошел в палату в сопровождении врача, с табурета перед койкой Валентина быстро поднялась девушка в белом халате, но без сестринской косынки на волосах.

— Маша, вы свободны. Пока свободны, — мягко сказал доктор.

Девушка спокойно, с достоинством прошла мимо внимательно посмотревшего на нее Горбунова и не спеша закрыла за собой дверь палаты.

«Так вот она какая — Маша, о которой ему говорили, что она находится около больного уже вторые сутки. Симпатичная, пожалуй, даже красивая, — подумал Горбунов. — И, видать, с характером».

Голова Белокрылова закутана в бинтах, оставлены только щель для глаз да прогалинка для носа и губ.

Присаживаясь на табурет, Александр Иванович подбадривающим взглядом поздоровался с больным. Заговорил не сразу.

— Вот такие-то дела… Ничего не поделаешь: за ошибки надо платить. Приходится говорить спасибо, что с Курчавым в тот вечер были не «мастера», а только подмастерья. И финку ты настоящую у них выбил, а другой нож оказался помельче, иначе…

— Я, Александр Иванович, виноват перед вами и перед товарищами.

— Прежде всего перед собой и перед девушкой, которую мог и не уберечь. Это всем нам урок на будущее. Мы разбирали на собрании случившееся, и я дал соответствующее распоряжение. Теперь никто, даже во время сна, не будет расставаться с личным оружием. Но — хватит об этом. Я все-таки не служитель культа, как, бывало, некоторые из присутствующих, исповедовать тебя не собираюсь, — смягчил выговор шуткой Горбунов и улыбнулся. — Скорее всего наоборот, я пришел тебе доложить о наших делах. Сказать спасибо за докладную записку насчет Жвакиной. Ты оказался прав. Она вовсе не Жвакина, а Серова, хитростью сумела завладеть паспортом вдовы убитого в Тамбове чекиста Жвакина. Была связана с Удалым и Курчавым. У них все сложилось по пословице — рука руку моет и обе грязные. Волки спасают свою шкуру. Сафин помог разоблачить Жвакину, а она задержать Курчавого, отпетого бандита-рецидивиста. Завтра тебя навестит Зайцев, он подробно расскажет, как и где они поймали Курчавого. Сегодня после обеда отпущу к тебе Гирыша. Ну вот, кажется, и все, чем мог я порадовать тебя, Валентин Иванович. Прими гостинец, — Горбунов достал из кармана два яблока, завернутые в газету. — Одно, маленькое, — тебе, а другое, большое, — Маше. Поправляйся, ждем тебя.

— Спасибо, Александр Иванович, постараюсь.

Горбунов задержался у двери:

— Отправь Машу домой. Она не спит вторые сутки, а сама тоже получила серьезную травму.

Вот и произошла встреча, которой Белокрылов больше всего боялся. За такую оплошность, которую он допустил, надо бы его гнать из ЧК, а председатель с гостинцами к нему явился и вроде бы даже доволен знакомством с Машей. Она, наверное, тоже поволновалась, хоть и не подала вида.

Когда вошла Маша и села около койки Валентина, он сразу спросил:

— Испугалась немного, да? Признавайся.

— Нет, я теперь никого не боюсь, а твоего начальника — тем более. Он очень хороший и добрый человек.

Валентин развернул газетный сверток с яблоками:

— Это Александр Иванович принес. Сказал: одно — мне, другое — тебе. И еще сказал, чтобы ты немедленно шла домой и отдохнула, как следует. Кроме того, дома тебя ждет матушка и тоже беспокоится. Видишь, я почти здоров и чувствую себя нормально.

— Гонишь от себя?

Появился доктор. Он строго, по-отцовски, сказал:

— Маша, больному нужен покой. Сегодня он держится молодцом, но поспать ему часа три необходимо. Вам, кстати, тоже пора отдохнуть, вы же еле держитесь на ногах. Идите домой, все самое худшее миновало и не без вашей помощи. Спасибо вам! Еще столько, полстолько да четверть столько — и мы выпишем вашего подопечного. В полном здравии выпишем. Можете, как отдохнете, приходить сюда в любое время на правах медицинской сестры.

Доктор повернулся к ним спиной и стал усердно протирать стекла очков.

Молодые люди поняли его нехитрую уловку — дать возможность им попрощаться без посторонних глаз…

После ухода Маши Белокрылову смерили температуру, сменили бинты, дали выпить какого-то лекарства, и он вскоре заснул, как провалился.

Гирыш долго ждал около двери палаты. Ворчливая медицинская сестра несколько раз входила и выходила от больного, а Гирыша к нему все не пускала. «Неужели не понимает, как трудно ждать? Как сильно-сильно хочется встретиться? Злой она, наверное, может, и совсем не хочет пустить?..» Последняя мысль испугала Гирыша, и он почувствовал, что с каждой минутой у него на душе становится все тоскливее и тоскливее. И вдруг парнишка услышал ласковый голос:

— Заждался, небось? Входи, паренек…

Гирыш даже не поверил, что так может говорить эта сердитая женщина, и он, сторонясь ее, бочком проскользнул в палату. И тут же замер от неожиданности: какой-то человек без головы лежал на единственной в палате кровати, одно лишь туловище, прикрытое одеялом. Только внимательно присмотревшись, различил забинтованную голову на белой подушке.

— Проходи, Гирыш, чего остановился? Я очень рад тебя видеть, — голосом Валентина агая сказал человек. — Запеленали меня, как ребенка, весь в бинтах лежу. Говорят, скоро их снимут. Садись вот сюда на табуретку.

Белокрылов крепко пожал руку своему маленькому другу:

— Научился кататься на коньках?

— Научился, Валентин агай.

Гирыш положил на тумбочку большое красное яблоко и пояснил:

— Это мне сам начальник дал.

— Спасибо, братишка. У меня тоже есть два яблока. Так что сам ешь.

— Ты ешь, Валентин агай, а я — нет. Тебе скоро здоровым быть надо. Меня не колол ножом Курчавый, грозил только. Я вчера его видел с Ильюкой Рогожниковым, их на допрос привозили из тюрьма. Они, как шайтан, глядели на меня, шибко я им не понравился. В Вожгурезе Рогожников деда Никифор убил и еще чекиста нашего, так я слышал. Хуже шайтан плохой человек, его стрелять надо. Правда, Валентин агай?

— Правда, Гирыш.

— А меня скоро на другой работа переведут. Курьер называется. Важный бумага носить буду, куда велят. Их быстро-быстро носить надо, в большой папка с завязкой, так Александр Иванович сказал. Я на коньки уже бегать умею, значит, хорошо дело получится у меня, быстро. Начальство тогда не заругает?

— Конечно, не заругается, а, наоборот, похвалит.

Парнишка разрумянился, щеки, как яблоки на тумбочке, которые есть он отказался наотрез. Под краской румянца даже веснушки растворились, исчезли с лица.

Гирыш мог бы сколько угодно разговаривать с Белокрыловым. Даже просто так сидеть и видеть его ему никогда бы не надоело. Но доктор помешал, пришел с лекарствами, прогнал парнишку: шлепнул по мягкому месту легонько, засмеялся почему-то:

— Завтра приходи, товарищ молодой военный. Завтра милости просим.

В самом конце дня в палату ворвался Зайцев:

— Здорово, Валентин Иванович! Еле пустили меня сюда, поздно уже, говорят. Но по знакомству сделали все же уступку. Я ведь у них свою руку лечил. Во! Полный порядок, — Анатолий потряс рукой, которая была у него ранена. — Нас с тобой ни пуля, ни нож не возьмет, а им, контре и бандитам, от справедливого возмездия не уйти, как бы они ни изворачивались.

Белокрылов понял, что Зайцеву очень хочется, прямо не терпится поделиться с ним о своем последнем оперативном задании — об аресте Курчавого. Глаза Анатолия полны не остывшим азартом. Но, увидев сплошь забинтованную голову Белокрылова, тот сразу осекся.

— Ух, как они тебя!.. Кажись, я рановато пришел к тебе, даже слушать, наверное, нелегко, а уж разговаривать и вовсе тебе пока нельзя. Так? Ты скажи, я как-нибудь попозже заскочу.

— Сиди, Анатолий, я рад тебя видеть и слушать. Рассказывай, что там у вас. Александр Иванович навестил меня, но пробыл совсем мало, видать, спешил очень, но заверил, что придешь ты и обрисуешь все подробно. В этом деле ты у нас тоже мастак.

— Да ну тебя, не нахваливай, а то живо-два зазнаюсь. На все твои вопросы я, конечно, отвечу, посижу здесь, пока не прогонят.

— Тогда начни сразу с Курчавого. Это он меня так разукрасил.

— Если о нем, то надо начинать со Жвакиной. — Зайцев поудобнее пристроился на табурете. — Тут твоя заслуга, ты ведь ее разглядел. Это она предупредила Удалого и навела на тебя Курчавого. В тот день даже на работу не выходила, выслеживала вас с поповской дочкой, с Марией Егоровной то есть, — смутился Анатолий. — Ну, со знакомой твоей, значит… Жвакину вечером после приезда Горбунова взяли на квартире. Сначала не сознавалась, а когда председатель пригрозил ей очной ставкой с подручным Удалого Сафиным, то перестала запираться. Назвала адрес притона в Колтоме, в котором Курчавый залег, вместе с нами поехала. Мы все четверо в гражданское переоделись — под богатеньких клиентов сработали, а Ухов — так тот купеческую борчатку[3] натянул. Не обманула Жвакина, взяли Курчавого тепленьким, прямо в постели. Он за наганом полез под подушку, но и мы ведь тоже не лыком шиты. Словом, теперь и за тебя с него спросится. Думаю, вышки не миновать.

Дверь приоткрылась, показалась медицинская сестра, сердито глянула на Зайцева:

— Пора, товарищ бывший пациент, пойдем на выход, дверь за тобой запереть надо.

— Ну, спасибо, Анатолий, приходи завтра — договорим! — Белокрылов дружески хлопнул его по колену рукой. Зайцев с укором посмотрел на разлучницу, вздохнул и нехотя поднялся, порылся в карманах и, наконец, извлек небольшой синий кулечек:

— Это тебе наши собрали. Здесь — сахар. Подсластись.