БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

ГЛАВА 3

К клинике Маковского в Киеве, где шла борьба его жизни со смертью, были прикованы глаза и уши империи, туда были развернуты раструбы миллионов душ.

Он умирал. Трамваи пустили в обход, иными маршрутами. Стальные натруженные жилы рельсов теперь бездельно рассеивали слепящий и пустынный блеск. Солома, разбросанная вокруг дома, вбирала в себя, глушила колесный грохот экипажей, топот ног. Эта тяжкая работа по выработке тишины для умирающего кромсала в труху хлебные стебли, за обильное приращение коих в России он, по сути, и расплачивался жизнью. Теперь ржаной духовитый их слой отдавал долг, чем мог – сбереженной тишиной.

Сознание временами покидало его. Но, возвращаясь, продолжало неустанный ткацкий процесс, ревизионно сплетая ткань прожитого бытия.

Вначале потряс бунт против смерти, когда чуть отпускали приступы боли. Возмущение сверлило мозг: почему именно я?!

Наваливался, хищно засасывал бездонный ужас.

Но на пятый день к вечеру, наконец, стало притекать успокоение, внесенное радугой слез и сострадания на лицах, нависавших над ним.

Плакал, терзаясь виною, штабс-капитан Прозоров – не уберег! Не вытирал мокрых слез брат Александр Столыпин. Сухим воспаленным жаром молили иссякшие уже глаза Ольги: не оставляй нас.

Ледяные руки жены держали у его лба стынь замороженной грелки.

К ночи, опускаясь по ступеням угасания, в какой-то момент он был ослеплен вспышкой озарения: его «эго» становится безымянной каплей в человечьем океане, каплей, зеркально отражавшей коллективный фатум homo sapiens, который с маниакальным бешенством ломился к своему разложению и распаду, пучась дрожжевой закваской фарисеев и саддукеев.

На заре неандертальской юности двуногий homo егесtus с дубиной, как и сам Столыпин в начале реформ, не страшился смерти. Но уже поздний кроманьолец в Сибири, иудей, шумер и эллин в Междуречье испытывали шоковый ужас от неизбежности собственной кончины и метались в поисках противоядия угасанию, вопрошая: почему именно я, такой умный, такой избранный? Человечество ринулось на поиски долгожительства, открыв законы генезиса и наследственности, неизбежность сокращения конечных знаков в каждой хромосоме теломера: с двадцати до десяти и менее, вследствие бесчинства свободных радикалов кислорода в крови.

Но человечество преуспело все же не в этом, а в осознании с Божьей помощью бессмертия души.

Ныне все они (он холодно зафиксировал это «они», разделившее собственное бренное тело с остальным человечеством) вошли в стадию, где цепенеют мозг и тело в сокрушительном разладе с природой.

…К девяти вечера пятого сентября он вдруг отчетливо, ясно ощутил в самом себе остановку движения. Его белковая система, его зарядоносители-ионы, электроны, «дырки», до этого магнитно и целенаправленно сновавшие в строгом взаимодействии, подобно муравьям в здоровом муравейнике, стали сбиваться в паническом хаосе и замедлять свой бег. ЗАТЕМ ОСТАНОВИЛИСЬ. До этого живые клетки его тканей неустанно вытеснялись наружу, чтобы свершить самоубийство фиброзным кератином и превратиться в полупрозрачные, скрепленные жиром кристаллы защитно-кожного панциря, эти живые клетки прекратили свою миграцию к свету поверхности.

Энергия выталкивания их иссякла.

И вот тогда едва приметный фотонный сгусточек, фантом, в коем лишь чуть угадывался человечий торс, соединенный со лбом умирающего серебристым призрачным шнуром, отделился от тела. Натянувшийся шнур прервался. Фантом, струясь в полусумраке палаты, взмыл к потолку и ожидающе рассосался там.

Последним видением по эту сторону границы стали бездонные омуты Ольгиных глаз. Жена УВИДЕЛА. И все поняла.

Прощально и благостно омывшись в этих омутах, он с бесконечным облегчением воспарил над собой, сознавая смиренно вселенскую мудрость свершившегося акта.

Не будь его, земля покроется сплошным слоем бактерий за два дня. Простейшими – за сорок дней. Мухами – за четыре года. Крысами – за восемь лет. Человечеством – за двадцать.

Он узнал все это только что с абсолютной достоверностью: всезнание проникло в него со всех сторон.

…Он парил под потолком палаты, ощущая себя легчайшим сгустком эфира, невесомо трепетавшим в людском дыхании.

Неимоверно обострившимся слухом и зрением он объял их всех внизу, у остывающей собственной плоти: рыдающую жену, детей, брата. Поодаль, у перил лестницы, студенисто колыхалась туша Курлова. Генерала нещадно хлестал фразами штабс-капитан Прозоров:

– Вы дадите отчет о многом! В том числе, о деcяти тысячах рублей, тайно переведенных в Киев для Кулябко. За что? За отобранную у премьер-министра охрану? За издевательство хама у премьер-министерской ложи? За допущение в оперу Мордки Богрова с браунингом и недопущения туда жандармов охраны?

– Как вы смеете?!. Мальчиш-ш-ш~ш…к~кх-х… – сипел перехваченным горлом, рвал ворот мундира товарищ министра.

…Он захотел постигнуть всю цепь заговорных звеньев против него и империи. Всевидение тотчас же с услужливой протокольной четкостью стало разворачивать перед ним картины прошлого бытия, высвеченные изнутри глубинной изначальной подоплекой.

Париж. Приглашение к себе банкиром Альфонсом Ротшильдом главы парижской службы имперской контрразведки Рачковского, затем Витте. Первый схвачен капканом компромата, второй увяз в посуле премьер-министерского кресла. И тот и другой отбыли в Россию расшатывать монархию, истреблять цвет делового сановничества руками эсэров, Азефа, Брешко-Брешковской, Савинкова.

Обработка Гапона премьером Витте. Расстрел мирной демонстрации перед Зимним дворцом Треповым и Рачковским.

Навязанная Государю Конституция, исторгнутая из финансовой утробы Ротшильдов. Позорный мир с Японией, кабальный заем кредитов у Франции.

Резидент Ротшильдов Браудо – хранитель отдела «Россика» Петербургской публичной библиотеки, скармливает Витте яйцо, посыпанное пеплом от сожженной крови христианских младенцев. Витте становится одним из самых перспективных акумов, шабес-гоем: бациллой гнили в империи.

Первое задание от Браудо Рачковскому и Азефу: убрать Столыпина.

Кража «Протоколов сионских мудрецов» из сейфа Альфонса Ротшильда агентом Рачковского Глинкой-Юстиной. Ее убийство Рачковским и ее воскрешение во дворе Марии Федоровны, матери Николая II.

Покушения на Столыпина: первое, второе, третье, четвертое, пятое. Террористический акт в кабинете Столыпина против генерала Сахарова.

Взрыв дачи Столыпина на Аптекарском острове, искалеченные дети.

Раскрутка земельной реформы. Вой в Думе, визг в прессе. Бойкот Российской империи американским и германским банкирами Парвусом Гельфандом и Яковом Шиффом. Рост могущества империи и истерика Вильгельма по этому поводу.

Визит Спиридовича к Николаю II в Ливадийский дворец, терзание государя цитатами из прессы, демонстративно, хамски ставящей императора позади премьер-министра. Получение Спиридовичем от императора, по сути дела, индульгенции на устранение Столыпина.

Матерая злоба Распутина к премьеру, науськивание его на Столыпина Ароном Симановичем, Саблером, Илиодором, Фредериксом, Рубинштейном, Манделем, Винавером, Гинцбургом.

Извлечение из забвения на свет киевского двойного филера Мордки Богрова. Его шантаж боевиками Рутенбергом и Кудиновым. Приказ Богрову убить Столыпина. За приказом – давление оборотней Спиридовича, Кулябко, Курлова, Веригина. За всеми – зловещая, тень и записка Алисы. Отчуждение Николая II, его ревность, опустошенная зависть, маниакальное желание отставки Столыпина.

Постигая логику этой предсмертной лавины из подлости и зависти, настигнувшей его в театре, он потрясенно осознал чудовищную, безмерную емкость мига, вобравшего в себя не только всю его жизнь, но и попутное клокотание страстей вокруг нее.

Теперь терзало одиночество: никогда и никто более из всех, промелькнувших только что перед ним, не соприкоснется с тем, что от него осталось – сгустком всевидящей, всеслыщащей взвеси.

Это «никогда» обрушилось на него осязаемо тяжким горем и долго не отпускало.

В разгар его внизу над гробом навис император. Показательно скорбно и долго были недвижны усы монарха в голодной, прожорливой тишине. Потом волосатые губы разомкнулись и уронили вполголоса, но так, чтобы слышали все:

– П Р О С Т И.

Он ощущал, видел размеренную, ровную пульсацию души царя, не встрепенувшуюся в горе, сострадании ни единым фибром. Сбылось то, что втайне желалось, а публичное «прости» ронялось в историю, чтобы прорасти там царским раскаянием.

– Бог простит, – сухо отозвался он. И был услышан. Едва приметно дернулось в изумленном, испуганном тике лицо Николая. Смутно-провальными кляксами въелась чернота во многие завитки царской души. Режущим антрацитом вилась кудель ее фибров там и сям. Мертвенно-темной синюшнос-тью отблескивали страх и остзейская ненависть, впаявшиеся в десять тысяч девятьсот пятидесятый завиток в утро расстрела манифестации Гапона. Клубилась обширной тьмой Ходынка в восемьсот двенадцатом, раннем царском фибре. Далее – Ленский расстрел.

Но и в призрачно трепетавшем окаеме почти на краю души уже сгущалась тьма в спиралях, бесстрастно копивших кару для отступника от други своя: За все земное воздастся в ответе перед НИМ.

Всевидение Столыпина, нещадно взвихрив время, высветило будущую фразу, начертанную монаршьей рукой:

«Прекратить…»

Первый департамент Госсовета, приступивший к рассмотрению преступного деяния Курлова, Спиридовича Веригина и Кулябко, инициировавших убийство Столыпина, был властно осажен резолюцией Николая II от 4 января 1912 года: «…прекратить без всяких для них последствий».

На исходе сороковых суток пришел, наконец, покой, окончательно размежевав его и все земное, застольно-поминальное, что держало душу на привязи близ тела, погребенного в Киево-Печерской лавре.

Она ринулась в ослепительный световой тоннель. Понеслась ввысь по спирали, отторгаясь от земного праха. Празднично легким, невесомым был этот полет, омраченный лишь на миг светлой печалью: не свиделись напоследок с Прохоровым, его сыном Никитой – продолжателями дела Столыпина на земле.

Но вот закончился, наконец, вихревой взмыв сквозь сияние тоннеля и выплеснуло душу в бездонную сумрачность неведомой сферы.

Цепенело все вокруг в недоброй, свирепой безызвестности ожидания: страдание и ужас сгустились здесь ядовитой взвесью, въедаясь в каждый виток. Густая сумрачная пыль клубилась тучей, пропитывала все и вся. Угадывались в ней рядом такие же пришельцы-мытари.

Доселе он ощущал себя летучим сгустком, чья сущность, как блокнот, была испещрена отметинами его земных деяний и помыслов, оставивших на скрижалях дней, на завитках спиралей свои цвета, свои заряды «плюс» и «минус» – от розовой багряности восторга, неги до черной злости гнева и вины, в неправедных делах копившихся: все было учтено, записано Всевышней волей и сброшюровано в спиральный том души.

Теперь же изумленно, в страхе он ощутил, как расплывается, расслаивается его сущность. Листы-скрижали и спирали фибров распускались властным магнетизмом, покорно подставляя верхней бездне исписанную плоскость – суть прожитой жизни – для СУДА и КАРЫ.

Но тот, кто уготовил суд, был справедлив. Он снизошел до объяснений. И стало открываться распахнуто и терпеливо непознанное на земле. С ним объяснялась Вечность. И ею расшифровывалось мирозданье, его Законы. Все есть СПИРАЛЬ. Спиралью торсионно скручены информполя, мгновенно пронизывающие всезнаньем голограмм сонмища галактик. Но и они закручены спиралью. Спираль двойная – в ДНК, в наследственных геномах человека.

Он развивался, жил, грешил, творил гармонию в запрограммированном ему спиральном логотипе. Жизнь разума в их солнечной системе ниспущена была Создателем на две планеты. Сначала – на Мардук, или Нибиру. Затем на Ки, нареченной Землей. С Мардука прибыло на Ки верховное семейство, клан: два брата Энки с Энлилем и их сестра Нинхурсаг, их челядь. Скрещением геномов клана с аборигенной плотью на земле была порождена первоначальная земная раса для работы и помощи полубогам-пришельцам. И первые экземпляры расы были названы LU LU – помощники. Их размножали близнецовым клоном.

Затем последовал второй этап. Два прародителя, Адам и Ева, возникли в генной хирургии, где были скрещены LU LU с полубогами и два тотемных биопаразита: хам-мельо и сим-парзит, блестяще, виртуозно приспосабливающиеся к любой среде в различных видах фауны, паразитируя на их труде и пище. Ной взял в ковчег ту и другую расу, воплощенную в трех сыновьях: Хам, Сим, Иафет. Меж ними впоследствии разгорелась извечная вражда: между творцом, работником и паразитом. И все это, согласно логике борьбы во всем мирозданьи, где борются свет с тьмой, жара и стужа, огонь с водой, твердь с вакуумом, жизнь со смертью, вещество с антивеществом.

Законы этой борьбы будут раскрыты человеком. Познаются молекулы, атомы, фотоны, электроны и протоны, позитроны, ионное количество зарядов и энергий в них.

Нейтрино будет поймано в ловушку, измеряны движения и массы макро-микромира, пересечения орбит в движениях. Раскрыты будут сверхскопленья звезд, галактик, источники космических лучей, рожденье черных дыр Вселенной.

Но не подвластной человеческому познанью останется Мысль. Она – на стыке сущего, рождается взаимодействием меж веществом и антивеществом в мозгу. ОНА ДАНА КАК СВЕРХПРИБОР ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА, ЧТОБ РАЗЛИЧАТЬ ДОБРО И ЗЛО, ХРИСТА С АНТИХРИСТОМ. Все это переходит одно в другое зачастую неприметно, со стертой гранью меж собою. И потому нуждалось в толкователях, кои посылались к людям: Ной, Авраам, Муса (иль Моисей), Иисус и Будда, Муххамед.

Они учили, как распознать ту грань, как подавлять животные инстинкты, как очищать людскую суть от первобытных наслоений, рассматривать Создателя не только как начало бытия, но и конец, итожащий весь путь, который проходят созданные им и поднимающиеся по виткам спирали.

Весь этот путь фиксирует Душа, по иерархии стоящая за Мыслью. Иль впереди ее: они равны в системе мирозданья.

Он был колышущейся в смрадно-пылевой взвеси длинной лентой, составленной из дней-сегментов, опутанных спиралями фибров. Окрас их накален был розовым и рубиновым оттенком. В них там и сям вкраплялась зловещая синюшность с чернотой, как россыпи гнойных, гангренозно перезревших фурункулов. Трепеща в предчувствии страдания и кары, он прощупал сознанием земные источники этих гнойников, страшась подтверждения тех проклятий и злобы, что сыпались на него в земной юдоли от иудеев за казни и ссылки в Сибирь иудейских террористов, раскачивавших лодку России.

Но потрясенно понял: соцветия фибров, сотканных днями, когда подвешивали террористов в «столыпинских галстуках», струили спокойно-розоватый отблеск. Уютной, теплой киноварью отсвечивал и завиток спирали тех суток, в коих старобардовская толпа растерзала, с его позволения, подстрекателя погромов Розенблюма, спалившего усадьбу Тотлебенов. Фламинговым всеблагостным разливом полыхали месяцы и годы, потраченные на реформу, на переселение крестьян в Сибирь к черноземным наделам, к ссудам, к освобожденному от теснин общины крестьянскому хлеборобству. И далее, где розово струился благой свет…

Он не успел осознать его источник, режущий: страшной силы удар сотряс его сущность, вырвав из неё и распылив по солнечному ветру черный клок. За ним был отказ Щегловитову.

Бесстрастная и неземная сила направляла этот удар, и столь же неземное, доселе не испытанное страдание вкогтилось в его естество, вгрызлось долгим истязанием. Изуверски и нещадно рвала когтями боль, длившаяся, как показалось, вечность.

Отходя от нее и начиная ощущать себя, висящего распластанно и беззащитно в туманной ноосфере, стал постигать он суть вершившегося.

С неодолимо страшной мощью простреливая гулкую бездну, свистели рядом тяжелые и жесткие частицы микрокосма: ядра гелия. Слепившись в единой оболочке, поправ законы электростатики, два положительно заряженных протона и два нейтрона являли вместе плюсовой снаряд, пронизывающий космос. Снаряд скрепила центробежной силой скорость, а зашвырнул в пространство взрыв сверхновой звезды.

Чистилищная сфера, являясь намагниченной ловушкой, вса- сывала ядра и направляла их полет в мишени-души. Электростатика лишь довершала действо: та чернота спиралей, где сфокусировано было земное зло, земная жадность, подлость – минусовой заряд клоаки этой притягивал к себе ядро, заряженное плюсом. Ядро врезалось в фибр, выламывало гнусь, крошило в пыль, и затхлая, непроницаемая взвесь ее клубилась грозным и бездонным слоем.

Издалека, с орбиты Марса, с поверхностей Луны, Юпитера, Сатурна в сияющем соцветии Земли, в чистейших переливах атмосферы бесстыдно оскорбляла взор антихристова клякса пылевой мути. Она ползла, распяливалась, раздувалась.

Он отказал Щегловитову. Теперь пришла расплата.

Пуришкевич, его команда «Михаила Архангела» и министр юстиции Щегловитов подготовили приказ: не допускать иудеев в судьи и в судейство. Он, будучи уже премьером, отказал им, исповедуя и проводя в имперское бытие то равноправие «де-юре» для евреев, которого он добивался от царя.

Фиксирующий тот отказной день спиральный фибр зиял зловеще-провальным мраком. И был подвержен каре первым.

Боль все еще свирепо колыхалась в нем, когда настиг, нахлынул жалящим укором ИТОГ ОТКАЗА: десятки, сотни неправедно осужденных славян-великороссов, малороссов, белорусов пошли на каторгу в Сибирь и сгинули в болотных топях, были казнены по приговорам иудейских судей, тогда как свершившие злодейства иудеи были оправданы, поскольку жестоко и неумолимо требовал раввинат соблюдения их потайных законов «Шулхан аруха».

В Законе 19: «…Всякий беф-дин… может приговорить акума (не еврея) к смертной казни… когда признает это нужным, хотя бы преступление само по себе и не заслуживало смертной казни».

И еще в Законе 21: «Когда акум взыскивает деньги с еврея, а еврей отрицает свой долг акуму, тогда другому еврею, который знает, что акум прав, запрещено быть свидетелем в пользу акума. В противном случае Беф-дин обязан исключить еврея из общины».

И еще в Законе 25: «Еврей может бросить кусок мяса собаке, но не давать его норхи (христианину), так как собака лучше норхи».

И еще в Законе 45: «Разрешено убивать музера (человека), который намерен сделать донос на еврея».

И еще в Законе 50: «С тех пор, как синхедрин и храм (в Иерусалиме) не существуют, убийство без приговора раввинского присутствия является добрым делом в случае, когда еврей убивает апикореса (неверующего в учение Израиля)».

И еще в Законе 64: «Доброе дело сжигать храмы акумов, а самый пепел рассеивать по всем ветрам».

Вот почему выныривали на свободу из-под еврейского суда евреи-шулеры, воры и убийцы, осквернители могил и храмов христианских и осуждались на каторгу и казнь невинные акумы.

Все вокруг него пропиталось нескончаемым терзаньем. В нем корчились, стонали, выли астральные тела – несльшно, из века в век. Здесь крошилась вдребезги накопленная мерзость земного бытия. Бесстрастной сокрушающей капелью низвергались из тьмы карающие ядра, били по эфирно распластанным сгусткам, кромсали их в пылевые клочья. Однажды, отдыхая в короткой передышке меж рвущей яростью ударов, он увидел еще непознанное: в тугое скопище из мглистой пыли вплыла неведомая чаша, отблескивая черненой синью. Из раструбов-иллюминаторов ее, окольцевавших корпус, сочился тусклый свет. Раскрылся в днище люк, накаляясь багряностью, как глотка Безымянного зверя, и с хлюпом всасывая распыленные сгустки отбросов, стал пожирать их. Вздыбилось вихрями мглистое пространство вокруг спиральным закрутом, ввинчиваясь в глотку, выхлестывая из конусной вершины очищенно свирепым потоком: процеживала, фильтровала его чаша, заглатывая пыль.

Потом все прекратилось. Рывками набирая скорость, метнулось обрюхатившееся тулово прочь, оставляя позади себя серый тоннель. Он споро заполнялся пылью. Все угнездилось, успокоилось, и вновь возникла сосущая тоска, хоралы, вопли мук.

Теперь он научился слышать себя и других, познал все спектры ультразвука, испускаемого сонмищем страдальцев. Они и здесь оставались продолжением своей земной оболочки. Проклятия и богохульства исторгались одними. Другие горестно терпели муку.

Но всех сковывал и усмирял ужас, когда встречались на пути ленточные извивы спиралей, обугленных чернотой, подобно головешкам. То несли свой вечный крест сквозь время и пространство Калигула и Ирод, Пилат, Кайфа и Иуда – сотни тех, кто попрал все нормы Божеского бытия. Их итог: исчезнуть навсегда, поскольку вся тьма, их сути, обязана была рассеяться без остатка и без продолженья.

Все очищались, в конце концов: души-великаны, сохранившие свою основную, праведную сущность; умеренные души, изрядно скукошенные за счет потерь черных вкраплений; душонки, чей субэфирный огрызок едва достигал теперь одной десятой от первоначальной массы, – все они, оставив в чистилище греховно-пылевую взвесь, воспаряли во вторую ноосферу – Эдем.

Там обретали мученики отдых, их принимала бережно-радужная перина покоя. Там открывались им все тайны мирозданья, судьбы государств, материков, распахивалась будущность планеты. Там, изголодавшись в одиночестве, в неразделенных муках, они могли наконец общаться меж собой.

Там ниспускалась им возможность продолжить жизнь, вселяясь в новорожденных на Земле.

Омытый и пронизанный ровным свечением разноцветья вокруг, он забылся в неизъяснимо-блаженной полудреме: наконец, без боли и страданья. Он был. Он вытерпел. Он сознавал себя очищенным и умудренным стократно. Он заслужил свой предстоящий выбор.

Перебирая сотни судеб на земле, протекавших перед ним с хрустальной прозрачностью, он остановился вниманием на ладно скроенной паре. Муж – земледелец, агроном, на время снаряженный в учебно-ратный лагерь. Жена – на диво хороша и статью и умом, потомок графа Орлова-Чесменского в седьмом поколении, душевно близка Прохорову, старобардовскому старосте. Во чреве праведной жены уж плавал в плаценте трехмесячный и розовый зародыш.

Он пригляделся. И остановил свой выбор.