Библиотека литературы Древней Руси. Том 2 (XI-XII века)

ОРИГИНАЛ

Уеспасиянъ[598] же се съ своимъ сыномъ Титомъ[599] и въ Птолеимаде[600] пребываа, искушаше вои и писаше, кождо какъ ихъ есть. И Плакида же, иже бысть посланъ на воевание галилейско, хотя славу взяти, и устремися на Иотопатъ,[601] иже есть стлъный градъ галилейскый и твержий. Но не улучи упования. Гражане же очютивше пришествие ихъ, сташа предъ градомъ исплъчившеся, и снемшеся съ римскыми плъкы, скоро победиша ихъ, и язвивше много ихъ, и убивше 7 мужь. Зане не обычай имъ есть обратити плещи, когда побежени будуть, но тихо отступають, яко не знати бегания ихъ.

И абие Еуспасианъ погна от Птоломаиды и на Галилею, и повеле воемъ ходити яко обычай есть римляномъ: стрелцемъ и легкооружником напереде, да блюдуть внезапнаго приезда противныхъ и испытають, егда когда будуть съкрыти вои по лесомъ; и по них ити бронистьцемь, едина чясть конникъ, а другаа пешець; и по нихъ путеделци, идеже тесно и люто, секуще и равнающе, да не трудятся лютымъ путемъ; и по нихъ игемонъ товаръ и воеводстий и конници на съблюдение его; и потомъ съ избранными сам конникы и пешци; и по немъ осли и мскы, несуще съсуды, имиже грады възимаху; и по техъ начялници спирамъ[602] и воеводы, окрестъ же ихъ избраннии вои; и потомъ хоругви наричемыи орелъ, зане се есть цесарь всемъ птицамъ и креплий всехъ, и устретение его победы являеть. И темъ въследоваху трубници, и по нихъ плъкъ, расширився на 6 частей; и по нихъ сотникъ призирая чины; и по них стражие конници и пешци съ оружиемъ, стрегуще зада.

И видевше их галилеяне ужасошася вси, и мнози начяша раскаиватися. Иже окрестъ Иосифа, прежде видения разбегошяся съ Иосифомъ къ Тивириаде.[603]

Исплънишася страха вси тивириане, разумеюще, яко не бежалъ бы и Иосифъ, аще бы ся не отчаялъ. То смотряше, како конець будеть иудеомъ, и ведяше, яко несть имъ спасениа, аще не покаются, а самъ чаяше прощениа от римлянъ. Но обаче съ людми изволи умрети, негли предати отечьство и власть, преданную ему. И написа къ властелемъ иерусалимъскымъ о всемъ съ истинною, да или миръ изволять, или прислють ему помощь.

Еусписиан же взя Гадарю[604] и окръстняя веси, не пощаде от стара и до младенець, но вся ножу предасть. И потомъ иде на Етапату. И слыша Иосифъ, пришедъ тамо от Тивириады, и укрепи мышци иудейскы. И некоему благовестовавшу къ Еуспасиану Иосифово пришествие, и абие той тосняся, мня всю Иудею взяти, аще Иосифа имуть, посла Плакиду съ тысящею конникъ, да объступять градъ, да бы не выбежалъ Иосифъ. Самъ же по единомъ дни поемъ всю силу, иде на Етапату до полудне, и двема плъкома пешець объступи градъ, а конникы за теми постави, загражаа имъ вся пути.

Июдеи же, вышедъ пред врата, сташа. Еуспасианъ пусти на ня стрелци, и пристави праща[605] и вся дале пущаемаа. Сам же съ пешци на пригорняя места иде, идеже мощно раскопати стены. И убоявся Иосифъ выскочи, и с нимъ вси иудеи, и сняшася с римляны и отгнаша а. И секъшеся весь день, на нощь разидошася. И тогда от римлянъ мнози быша язвени, три убитии, от жидовъ же язвени 600 и 17 и падоша же.

Наутрия вышедъше нападоша на римляны велми крепле. Обретоша же ся противнии крепльше ихъ. До пятого дне бишася, и бысть видети ломъ копийный, и скрежтание мечное, и щити искепани, и мужи носими, и землю напоиша кровий. А ни иудеи римлянъ не устрашивахуся, ни римляне трудяхутся, зряще твердости града.

Сей бо градъ весь стоить над пропастию, яко не мощно очима человеческыма дозрети глубины, токмо от севера приступъ малъ, зане къ дебри кончяшася стены. Еуспасианъ же, противляяся утвержению града и крепости иудейской, и призва властелины своя, и повеле воемъ носити пръсть, и хворостъ, и камение, и абие расшедъшеся понесоша. И устроивше желевы,[606] да быша не пакостили из града, и наплъниша пропасти. Иудеи же камение велико пущаху на ня, но не успеша ничтоже.

Уесписианъ же постави окрестъ града стенобиичныя съсуды; бяше ихъ 60, и трекапный[607] камень метаху порочами, и сулици[608] из лукъ пущаемы шумяху, и стрелы помрачиша светъ. И темъ не смеша жидове лести на стены, възбраняеми суще от вышняя мьсти. Выристаху же яко разбойници изъ вратъ, внезаапу желевъ отторгаху, и под нею стоящихъ сечяху.

Еуспасианъ же повеле покровъ сътворити от конець до конець града и приспу выше града. Иосифъ же, видевъ, съвокупи делатели, да быша выше възделали стены. Онем же не могущимъ от камениа и стрелъ, и сей покровъ имъ устрои новодраными кожами волуями. И тако делающе за нощь и день въздаша 20 лакотъ възвыше стены, имже велика бысть печяль Еуспасиану, зане не помысли, что сътворити высоте той противу. И отозва воя и седе около града думаа, да гладом възметь я.

Онем же обилие бысть всякого брашна, оскуде же в нихъ соль и вода, зане не бысть источника, ни кладязя внутрь града. Еуспасианъ же... яко жаждею предадятся ему. Иосифъ же, хотя преломити упование его, повеле измочити много ризъ и повесити на стенахъ, да каплеть из нихъ, имже печяль и ужасъ приа римляны. И гемонъ, отчаався гладное взятие, възвратися пакы на оружие и на нужю, егоже жадаху июдеи: отчаявъше бо себе и градъ, изволиша умрети от рати, негли от глада и жажда. И по вся дни жидовое биющеся вси побиени быша, и мало ихъ остася. Расмотревъ Иосифъ, яко несть уже спасениа, думаше побегнути изъ града. И разумевше народи, обиступлеше и моляхуся ему, да не презрит их в той беде, въздвигающе упование свое на нь на единаго: «Аще бо и еще пребудеши с нами, то вси на рати бодри будем тебе ради; аще ли отидеши, то мы пленени будем». Он же, промышляя о своей главе, глаголаше им, яко: «Вас деля выхожу, да събравъ воя внезапу нападу на супостаты. Ти бо, оже слышат мя вышедша от вас, град оставлеше, и по мне женут». Таковая рекшу ему, не послушашя людие, но и дети, и старии, и жены съ младенци, болма разгоревшяся любовию к нему, припадаху к ногама его, молящеся, да не отступить от нихъ. И сей, видя вопль и рыдание ихъ, осклаблься рече: «Ныне время, о друзи, обрести славу некончяную и сътворити что мужеское на память последнимъ».

И събравъ крепльшихъ, иде на стражи и разгна их, и сечяше я до обрытия, и желевъ раздруши и покровъ ихъ, и приспу раскопа, и дела ихъ зажже; и по три дни и по три нощи не опочиваа то творя. Еуспасианъ же то видя воя своя недомышляюща противу ристанию иудейску, и повеле не сниматися съ человекы, жаждющихъ смръти: несть бо крепле ничтоже отчаявшихъся крепле и неволею биющихся. И повеле аравскиимь стрелцемъ и сурьскымъ порочником, да борются съ иудеи. Си же идуще и тела не щадяще, нападаху на римляны лютии, поминующе стрелци.

И пакы Еуспасианъ исплъчи воя якоже прежде, и стрелци застави, и възделаша приспу. И поставиша овенъ, еже есть древо велико и тлъсто, подобно шегле корабелной, а в конець же его всажено железо велико рогато, имже и овенъ наречется. И врывше две древе яко рососе, и между има положьше и оборсавше ужи множество людий и влекуще биаху. И стрелцемъ стреляющим, и суличникомъ сулицами сующимъ, и порочникомъ камение пущающимъ, и не смеюще июдеи стати на забралехъ.[609] Потомъ же безъ страха биаху стены овномъ, и множеству на единомъ месте биющимъ, и трясахуся стены. Иосифъ же наплъни мехы половы, събра и повеси, и идеже влечаху овна, то на то место влечяху мехы, и не бысть пакости стенамъ, възбраняющи овну мехы. Римляне же, привязывающе сръпы къ стружиемъ, отрезываху мехы. Иудеи же отчаявшеся въземше лючь, и тростие, и хворостъ сухъ, и смолу и серу, и треми месты вытекше подожгоша приспу, и дела, и пороки, и овенъ. Римляне же ужасошася от шатания ихъ, разбегошася; и пламени обьступившю ихъ, и не могуще утещи, сами ся резаху.

Тогда мужь некто иудеянинъ дело сътвори подобно памяти. Елеазаръ сей бысть Соммеинъ сынъ, отечьство же его весь галилейскаа. И сей подъемъ камень великъ зело, и пусти на овенъ, и отшибе главу его, и скочи съ забралъ и взя главу его среди римлянъ, и възвращься ста надъ градомъ, да будеть всемъ явленно и славно, и дръжа овню главу. И прелетевше 5 стрелъ от заднихъ стрелець и удариша и, и уязвенъ свалися съ града съ овномъ.

И по семъ храбра явистася Нетиръ и Филипъ из града Рума: нападоста бо на десятый плъкъ с такимъ шюмомъ и с такою крепостию и скоростию, яко раздрушиста плъкъ велий, разгнаста и победиста, и не тръпяще мужества ею, на няже устремляшетася. Иосифъ вышед съ людми, разгна пятый плъкъ и вся оставшаа пожже, а основания приспы размета.

И утру же бывшю, Еуспасианъ, събравъ разбегшихся, поносяше имъ, занеже бежаша не пред воины, но пред разбойникы, не стыдящеся ни воинскаго закона, ни отечьскыя похвалы. И вси единодушествующе третьюю приспу възделаша, и овенъ възделаша, и биаху идеже преже пошибоша.

И ту некто из града застрели Еуспасиана въ плесно, нъ съверху: удаление бо места изя силу стрелную. И великъ мятежь бысть римляномъ: окрестнии бо его, видевше кровь, възвестиша всемъ о язве гемонстей. И страхъ велий на всехъ нападе, и охабльшеся градъвзятия, течяху скоро къ гемону. Прежде всехъ Титъ убояся о отци. Но скоро престаша от мятежа, гемонъ же обезавъ ногу и погна сквозе плъкы своя, да быша узрели и, и ти видевше и обрадовашася и другъ друга пострекаша, на стены устремляющеся, мъщающе своего гемона. И бысть видети падающа жиды акы снопы съ забралъ, но обаче не слазяху съ стенъ, но смръть пред очима видяще висяхуся и огнь, и железа и камение пущаху на подстоящихъ. Но не успеша ничтоже.

Но и нощи приспевши не опочиваху, стрелы же и сулици пущаемы множество убиваху, паче же всехъ порочна сила, иже и забрала отшибаху, и углы съкрушаху. Единому же от мужь срази главу, и съскочи глава до трей връстъ. И жена непраздна вышедши из дому, яко удари въ чрево ея, и вышебе младенець до връсты. Лютъ же вопль от женъ изъутра въста, плачь же и внешнихъ, и стенание до небеси идяше. Кровь зъ забралъ течяше яко рекы, и моглъ бы кто по трупиа вълести въ градъ, яко по степенемъ. Мнози же иоттапатианъ тогда добре страдавше падоша, мнозн же язвени быша. Стена же всею нощию биема овномъ съкрушися и паде. Жидове же облъкшеся въ оружие, падшаа места твердяху.

И утру бывшю Еуспасиянъ покои воя от нощнаго труда мало, и потомъ иде на възимание града. И повеле конникомъ крепльшимъ, да съседъ с конь, поидуть на падшаася места, и по техъ пешцем храбрейшимъ, а прокъ конникъ постави по пригорию, да не утечет из града никтоже гражанъ. Стрелца же и порочникы застави назадъ, да не дадять гражаномъ выникнути и-забралъ. И на места, идеже стены целы быша, ту принесше лествица, да гражаномъ падшихъ местъ блюдущимъ, си безъ страха влезуть. Уведев же Иосифъ, повеле олово кыпящее леяти на ня, имже иждежени своливахутся, и много ихъ иждежено бысть. И пакы Еуспасиянъ повеле три сыны на приспе съделати, по 50 лакотъ възвыше, и поковаша а железомъ, да не прикоснется ихъ огнь, и тверди будуть тягостию. И възведъ на ня лучьшии стрелци, и суличникы, и праки легкиа, и биахуть и яко из неба. Гражане же исподнии не могуще с вышними битися и видимии с невидимыми усклабишася, но противляхутся, дондеже изнемогоша.

И потомъ выбеже некто из града и насочи къ Еуспасиану, яко: «Уже изнемогошася гражане бдениемъ и утружениемъ бесчисленымъ бес престани. Но обаче можеши въ заутренюю стражю[610] взяти град, отаи пришедъ: тружающимся бо день и нощь, а в зоре одолееть имъ сонъ, яко в той часъ отчающимся рати, и вси стрегущеи спять». Онъ же не я веры сочившему, ведаа твердость иудейску и уверениа другъ къ другу. И пред темъ ятъ некоего иотапатанина и мучи и всеми муками, и огнемъ, и железомъ, да бы что поведалъ о внутренихъ. Ничтоже рекшю ему распя и, и умре смеяся. И о семъ же чюяше, яко не велмм далече речи его от истинны суть, и предасть и на съблюдение. Сам же в насоченый часъ прииде съ вои къ граду съ млъчяниемъ. И пръвое възлезе на стены Титъ съ Савиномъ тысячьскым и по нею Секостъ и Плакида съ своими вои, избиша стража и внидоша въ градъ млъчяще, и посреде града ходящим пленении не очютиша: раздруши бо силу их трудный сонъ. Аще же кто въставъ, мъглою не можаху видети, послучившися ей тогда над градомъ, дондеже свету бывшю, и внидоша вси вои, поминающе злаа, яже прияша от нихъ, не щадяху от стара и до младенца. И друзии, видяще кончину, сами ся зарезаху, а друзии по пещерамъ разбегошася... и Антониа сотника да вдасть ему руку да не убиеть его; и оному же безъ злобы простершю руку и безъ соблюдения, и той прободе ребра его копиемъ и уби и, прежде его варивъ. И въ той день вси видимии убиени быша числомъ 60 тысящь, пленныхъ же пять тысящь, и градъ раздрушиша, и сыны ижжегоша. Иотопатъ же тако взятъ бысть, месяца панема,[611] еже есть иуль, въ третьее на десять лето кесарьства Неронова.[612]

Римляне же искаху Иосифа, гневающеся на нь, и хотяще угодити гемону своему; въ трупьи искаху и въ тайныхъ местехъ градныхъ.

Онъ же егда възимаху градъ, Богу поспешествующю ему, украдеся среде вой, и въскочи въ яму глубоку, от неяже бе путь невидимъ къ пещере, и ту обрете 40 мужь лучьших таящихся, и всяка пристроя ту бысть, яже на потребу телу. Стражие бо седяху около града, и не мощно бысть убежати. И по два дни таяшеся. Въ третий же день, некую жену емше стражие мучяху, и та мучима, исповеда на того и яже с нимъ. Абие Еуспасианъ посла два тысячьскаа съ тщаниемъ, Павлина и Галикана, вывабити Иосифа и вдати ему руку. И та шедша молястася ему, на спасение десницю даяста, но сей не послуша бояся мучениа, зане зла много створилъ имъ при брани. И гемонъ же и третиаго тысячьскаго посла къ нему знаемаго друга, именемъ Никанора. И сей пришедъ почиташе ему римскую кротость и милосердиа пленнымъ, и приложи, яко храбръства его деля и мудрости не възненавидять, но паче дивятся. «Гемонъ же теснется вывести тя къ собе не на муку, но хранити тя хотя. Аще бы хотелъ на зло тя вабити, то не послалъ бы мене, друга твоего, ни азъ бых послушалъ его на прелесть тобе».

Иосифу же двоумующу, вои хотяху съ гневомъ закурити пещеру. И сей уведевъ грозу их, въспомяну сны нощныя, имже Богъ показа ему будущаа на иудея беды. Бысть же на разрешение сномъ хитръ и мога разумети, яже Богъ кажеть с покровомъ, и священныхъ книгъ пророческыхъ не утаилося от него, зане иерей бысть и от иерейскаго племене родися. И въ той час духа исплънився, и рассуди страшнаа видениа соннаа, и принесе къ Богу тайную молитву глаголя: «Понеже иудейскъ род, зиждителю, осклаблено ми ся мнить предъ твоима всевидящима очима и всю вазнь преводилъ еси на римляны и поручилъ еси имъ свою крепость, и мою душю избавилъ еси проповедати будущаа, и се твоимъ святымъ повелениемъ даю руце римляномъ волею, и кленуся святымъ твоимъ именемъ, яко не живота деля въсхожю, ни предати хотя отечьство, но послужити твоей славе и силе, и проявити ми яже показа».

И тако рекъ, простре руку к Никонору. Иудеи же иже с нимъ, очютивше его хотяща вылести, и обьступивше въпияху, яко велми постенеть отечьскый законъ, и дряхлъ будеть Богъ, иже създа иудеомъ душа обидящаа смръти и непокориви. «Животъ ли любиши, Иосифе? Тръпиши ли видети светъ работный? Велми ускорилъ еси на забыть, коликы научилъ еси умирати за свободу. А лжу славу приялъ еси о мужестве, и всуе еси былъ мудръ, оже уповаеши от них спастися, ихъже сердце раскровави. Но аще ты ума своего забылъ еси, но намъ подобаеть промыслити о отечьскомъ законе. Се ти мечь: аще въгрузиши въ свою утробу волею, то будеши вечный воевода июдейскъ; аще ли не хощеши, умреши от нашихъ рукъ, акы предатель». Тако глаголюща обнажиша мечь на нь, аще дасться римляномъ.

Иосифъ же убояся насилства их, и мня обиду Божественую, аще прежде повелениа Божиа умреть, начя мудрити къ нимъ яже при нужн, и рече: «Въскую на ся смръти ищемъ? Въскую възлюбленнаа разлучяемъ — душю и тело? Мните ли мене изменившася? Но не изменихся. Лепо при брани убиену быти от ратныхъ рукъ. Аще бо римскаго мечя боюся и крыюся, то достоинъ есмь въ истинну своею рукою и своимъ мечемъ умрети. Аще ли щадять насъ пленныхъ, то како намъ не достоить ли помиловати себе? Добро ли свободы ради умрети, то мне любо пред полкомъ. Ныне кде плъкъ? Кто с нами биется? Страшивъ же есть вкупе иже не умираеть, егда достойно, и иже умираеть, егда не достойно. Что же боящеся не внидемъ к римляномъ? Смръти ли? Да въскую егоже ся боимъ чаемо от врагъ, сами на ся влечемъ нуждею? Работу ли кто поносить? Ныне же та велми есмы свободни. Храборъ ли мнится вамъ еже ся режеть? Ни, нъ слабейши всехъ человекъ, якоже кръмникъ волнъ убояся, прежде бури потопи корабль. Саморезание же кроме естества есть, и вдано никоторому животну, ни можеть обрести ниединого собою умирающаго. Естественый бо законъ крепокъ въ всехъ животу хотети. Того ради и отъимающихъ от насъ животъ врагъ мнимъ, и Бога прогневаеть человекъ, егда ся дару его поругаеть, и безаконствуеть пред очима его. Всяка плоть смрътна есть и от тленна естества създанна, душа же безъсмрътна выину, и Божественымъ подобиемъ въ телеси пребываеть. Аще ли кто погубить чюжь кровъ, вданое ему на съхранение, то наречется лукавъ и неверенъ, и всемъ непотребенъ. Аще же кто разлучить кровъ Божий от своего тела, какъ можеть утаитися от обидимаго? Аще работенъ убежить от господина, аще и лукавъ есть, достоинъ есть муце. Сами же прекраснаго владыкы и предобраго, Бога бегающе, не будемъ ли нечтиви? Не весте ли, яко выходять от сего жития по естественому закону, взятый от Бога длъгъ отплативше, егда хощеть взяти? То темъ слава вечнаа, и доми тверди, и роди памятни, а душа ихъ чисты и непорочны пребывають у святаго небеснаго места и чають оттуду въспять вселитися имъ въ своя телеса, егда възвратятся веци. И пакы, иже на ся възложивше руки, то душа ихъ адъ темный приемлеть, Отець же и Богъ и до правнукъ мучить ихъ. Темъ възненавидено се предъ Богомъ, и законодавець нашь повеле до запада солнечьнаго лежати безъ погребениа телесомъ самоубийць; по инем же землямъ и десниця мрътвых отрезають. Достойны есмы, о друзи, съ правдою ходити, а не приложити къ напастемъ человеческымъ гнева зиждителева. Се моея речи конець. Не могу предатель собе быти. Иноплеменници зовуть на спасение — азъ ли хощю на мечь налечи? Не буди ми се. Аще же и по вдании рукы убиють мя, то яко венцемъ победнымъ венчянъ отъиду, имея неверство ихъ луче цесарства».

Таковаа многа глагола Иосифъ к нимъ, браня имъ от саморезаниа. Они же заградивше уши отчаяниемъ, обьступиша и, убити хотяща, поругающе и хуляще на слабость. Онъ же ового именемъ нарицаа, на другаго же съ грозою зря, ового же за руку попадаа, различными речми отреваше от себе. И тии еще стыдящеся от своего воеводы акы при плъку и срамляющеся, никтоже възложи рукы на него.

И сей, поручивъ спасение свое Богу строителю, рече: «Понеже благоволилъ Богъ умрети намъ, числомъ да убиени будемъ: на негоже конець числа будеть, да той будеть убиенъ от втораго». Тако рекъ, почте числа мудростию, и темъ пребляди вся, и убиени быша вси другъ от друга, развеи единого. И тъснася, да не осквернить десниця кровию сродническою, помолися тому, и оба вынидоста жива. И поведоша а къ Еуспасияну, а римляне вси течяху на позоръ, и бысть кличь разноличенъ, овемъ радующимся о Осифове пленении, овемъ грозящимся, овем же велящимъ мучити и убити врага, овем же дивящимся пременению житийскому. Еуспасианъ же повеле утвердити и, да послеть и къ Нерону.

Град же бе ограженъ треми стенами, идеже не заидоша глубокы пропасти, въ техъ бо местех едино огражение бысть. Самъ же град създанъ бысть на двою гору, а между горама дебрь есть, в неиже чястии храми стояху. И от тою гору едина бысть вышьши и длъжши, на неиже стоить Горнии градъ, нареченъ Давыдом[613]цесаремъ Хранитель,[614] зане бысть утверженъ, иже бысть отець Соломоновъ,[615] создавшаго церкви пръвее. Втораа же нарицается Край,[616] на неиже създанъ град Длъний на дву горбу, пред нею дебрь глубока. Потомъ же в лета, в няже цесарствоваша Асамонеи,[617] дебрь ту исплъниша, хотяща сравнати градъ церкви, а иную высоту железы секуще сътвориша ниже, да явится выше и церковьный връхъ. Сыротворенаа же дебрь,[618] юже рекохомъ межди градома, доидеть до Силуана,[619] идеже бяше кладязь сладокъ и множаася. И окрестъ гору обыдоша пропасти страшны, имиже неприступно ниоткудуже.

От трий же стенъ пръваа създана бысть Давидомъ и Соломономъ твердо велми и неприступно, и починается от Коннаго сына[620] и кончяется до Соломоновы купели[621] и до Офласа.[622]Втораа же починается от вратъ Генафь[623] и обиходить до Антония[624] и кончяется. Третьяя же идеть от Коннаго сына и до Мусиинаго[625] и кончяется до Еленинъ гробъ[626] и до Цесарьскых пещеръ,[627] идеже гробъ Синничь.[628] Агрипа[629] же приделалъ бяше къ острогу новы стены и нарече я Везефа,[630] наречемыи Новый градъ, но не кончя дела убоявся Клавдея,[631] да не мнить велика дела на разрачениа делана. Не могли быша взяти града сего, аще бы Агрипа скончялъ стены акы почялъ: созда бо камениемъ по два десяти локотъ тлъстоты, а по десяти широта, ни железы мощно сечи их, ни овны подвигаемо. Агрипе же преставшу от дела, якоже рекохомъ, страха деля, иудеи же възвысиша до полутретиа десятъ лакотъ.

Церкви[632] же създана бысть на горе высоце на верху равне, окрестъ же ея пропасти великы. Цесарю же Соломону стены създавшю на въсточную страну и приспу, сътвори на ней комары, по инем же странамъ гола бысть церкви. И въ последняя времена людемъ выину присыпающимъ, сравнаша гору и разшириша, и просекше полуденьныя стены, оттуда объградиша окръстняя церкви. И оградивше около горы и трудившеся паче силы, съвершиша дело славно, на немже длъгы векы искончяшася и священное съкровище исклочися, и посылаемо от всея вселенныя на честь Богови. А идеже глубока места бяше, 300 лакотъ въздаяху камениемъ и по 40 лакотъ въ тлъце. Множество бе имения и людско поспешение паче ума и слова съвершаше строение, и искончяша еже видящимъ верно, а слышащимъ неверно.

Верху же сугубы комары създаша, стлъпи же камени в нихъ по полутретью десятъ въ высоту лакотъ, изъ единого мрамора, бели учинени; покровъ же бысть кедреными дсками, добре тесаными. И многоукрашенно естествомъ, имже видець не можаше скоро отнести очи свои от видения; рукописаннаго же строения не бысть в немъ, ни рукоделания. Кругло же стенно бысть 6 връстъ, и дворъ же не покрытъ, украшенъ бе различными камении възидаеми и помощенъ. Оттудуже въсходъ бысть на вторую церковь, пред неюже предграднии камение трилокотное высотою, а видениемъ весело зело; в неиже стояху стлъпи равни, и на нихъ титлы грамотами еллинскыми и римскыми и жидовскыми, проповедующе законъ чистоте и да не приидеть внутрь иноплеменникъ. То бо нарикаху святое, 14 степени проходимо, и на четыри углы създанъ верхъ. И над теми титлами четвертаа титла висяше, теми грамотами показаа Исуса, цесаря не цесарствовавша, распятаго от иудей, зане проповедаше разорение града и опустение церкви.[633]

И на въсточную страну врата быша и место отдано женамъ на службу и на молитву; инеми бо дверми недостойно бе женамъ внити, ни въ своя двери прелазити огражения. Въ западнеи же стране не бысть вратъ, но от краа и до краа загражено же бысть стенами. Комары же, иже межи враты быша, зряще внутрь от стенъ пред газофилакиемъ, над великыми стлъпы мраморяными стояху.

От вратъ же 9 златом и сребромъ покованы быша, и с вереями и съ одверием, едина же внешняя коренфийскою медию окована бяху, светлейши и честнейши сребреныхъ и позлащенныхъ. По всем же вратомъ по двоя двери быша, кояждо же дверь имяше въ высоту 30 лакотъ, а в широту 15, от вратъ и до вратъ 30 лакотъ. Оград мраморянъ образомъ сынномъ, высота же его боле 40 лакотъ. И по два стлъпа мраморяна по коемждо ограде стояху, и величество всехъ бысть равно. Въсточнаа врата кореньфинскаа 50 лакотъ быша възвыше, а двери 40 лакотъ, на нихъже тлъстота злата и сребра бе паче. Всехъ бо инехъ 9 Александръ[634] покова, Тивериевъ[635] отець. Степений же 15 до великых вратъ от женскаго места быша.

Сама же церкви среди стояше, святое священое, двема на десять степенема непроходимо;[636] высота же ея предняя 100 лакотъ възвыше, а вшире такожде, задняя же ея 40 лакотъ ужше. Пръваа же врата имяху въ высоту 70 лакотъ, а вшире полутретиа десят локотъ, дверий же не имеяше по подобию невидения небеснаго. Позлащена быша чела вся, и приклонившимся к нимъ виденъ бысть внутрений весь домъ, сияемь златомъ. Си же церкви есть покрыта бысть сугубъ, а пръвый храмъ предстояше, въздвиженъ великою высотою 90 лакотъ, а ширина до 50, а продлъжено до 20. Висяхуть же над теми враты лозы златы, а от нихъ грезни злати, възвыше мужеска възраста. Внутрь же и двери быша сухаго злата, 50 и 5 локотъ възвыше, а вшире 16. Пред теми же висяше катапетазма,[637] равна широтою и долготою, яже бе паволока вавилонскаа, устроена уакинфомъ, и виссомъ, и кокомъ, и перфиромъ, чюдно видениемъ, но не безъ мудрости видение имущи, но на ображение всемъ. Прообразовашет бо кокъ огнь, а усъ землю, а уакинфъ аиера, а порфиръ море: кокъ бо и уакинфъ подобитася предреченнымъ образомъ, усъ же и перфира ражаниемъ приближаетася оно къ земли, оно къ морю. Написано же бе на той катапетазме всяко небесное видение и мудрость, разве двою на десять поясъ небесныхъ.[638]

Си же катапетазма пред симъ родомъ бысть цела, зане благочестиви быша людие; ныне же жалостно бысть зрети на ню: раздра бо ся внезаапу от верху и до долу, егда добродейца мужа, и не мужа деломъ, предаша на убой мздою. И ина знамения многа страшна кажут бывша тогда. И того убиена и по погребении не обретома въ гробе глаголаху — ови бо творяху въставша его, ови же украденна его своими другы. Не вем же, котории правейше глаголють: въстати бо мрътвый собою не можеть, но молитвою иного праведника поспешаемъ, разве аще аггелъ будеть или инъ от небесныхъ силъ, или самъ Богъ явится яко человекъ и сътворить елико хощеть, и ходить съ людми, и падеть и ляжеть и въстанеть, яко есть ему воля. Ови же рекоша, якоже немощно есть украсти его, понеже окрестъ его гроба посадиша стражи — 1000 римлянъ, а 1000 июдей. Таковаа о той катапетазме глаголемаа суть, и противу вину раздрание ея есть.[639]

Пришедъши внутрь приимаше равность церковьнаа, егоже высота 60 локотъ. Место же се шестьдесятное делится надвое: первое же 40 локотъ, в немже быша три дела пречюднаа и преславнаа всемъ человекомъ: светилникъ и трапеза и кадилница.[640] На светилнице же бысть 7 свещникъ, по подобию 7 звездъ небесныхъ, нареченныя планитъ.[641] На трапезе быша 12 хлеба, по подобию числу поясомъ небеснымъ и по образу летъ. На кадилници же быша 13 темиана, събираеми от всехъ морь, и от всея вселенныя, и от всехъ пустынь, назнаменающа, яко вся от Бога и къ Богу. Внутрьнее же место 20 лакотъ невидимо есть катапетазмою другою, и ничтоже в немъ не стояше, ни лежаше, и непроходимо бысть и нескврънно и невидимо всеми, нареченнаа святаа святыхъ. И подле ребра долнее црькви учястишася и умножишася храми тревръхнии, на высоцей же стране не таци быша храми, зане бе тесно.

На внешнее же лице церкви зряще ужасахутся очима и душами: златыми дсками тлъстыми оковано бе всюду, противу же солнечному сиянию огненъ взоръ пущаше. Яко на чисто солнце нелзе възрети, но мжить всякъ, тако и очи не хотящихъ зрети на ню помижаетася. Мимоходящим же на ню зрящимъ являшеся яко гора исплънена снега: на нихъже бо местех не ковано бе златом, белеяшеть бо ся зело. На връху же всажени быша златы гвозды и велици и длъзи, и части, яко стрелы и остры, да никоторыйже птичь седъ осквернить верха. Камение имже създано бысть, быша по полупяту десяту локотъ въ долготу, а възвыше по пяти, а вшире по 6. Пред тою же бысть жрътвеникъ,[642] высотою 15 лакотъ, а вшире 8 лакотъ, и въ долготу такожде, на четыри углы създанъ, выходя от единого угла, образомъ акы рогъ, и въсходъ же на нь от полудния. Създано же бысть безъ железа, и николиже не прикоснется ему железо. Окрестъ же церкви и жрътвеника обыиде акы венець, заграда камена прекрасна, лакте възвыше, бранящи народ и от иерей. Прокаженым же и трудоватымъ ни въ градъ да не дадяхуть входити, женам же браняху преити заграды тоя чистымъ и нечистымъ. И мужемъ не очистившимся възбраняху от внутреняго двора, такоже иереомъ.

Иже родънии иереи быша, не мощно служити слепотою или хромотою или рукою, идяху внутрь съ здравыми и целыми иереи, и чясть емлюще с теми равно, а въ священныя ризы не облачяхуся. На жрътовникъ бо и на церковь въсхожаху иереи непорочнии, и облекшеся въ усъ, и паче говеюще от вина, страшащеси, да ничтоже не преступят въ службе. И архиерей въсхожаше с ними не по вся дни, но въ суботы и в новыя месяця и въ отечьскыя праздникы великыя. Егда служаше, ризы[643] его быша кроме от иерей. Покрыяше бо пред до голений и препоясникомъ, а исподъ полотном, връху же облачяшеся въ ризу круглу до ногъ, уакинфомъ устроена. И около ея висять колоколи злати и роидья такоже; клаколи же прообразують громъ, а родиа млънию. И венець прилепливаше ризу къ персемъ, пятью же поясъ обиатъ от злата и от пръфира, и от кока, и от уса, и от уакинфа, имже и катапетазма устроена бе — вины ради, еяже рекохомъ. И надъ темъ висяшеся емофоръ, златомъ кованъ, образъ имущь бронный. Подле же его два щита, златомъ кованы, и в нею насреди сардоникы, велици и прекраснии, в нихъже написано начяльници колена иудейска. На друзей же стране висяху 12 камени на 4 чясти разделени: на пръвой сарди, и топазъ, изморагдъ, а на вторей анфраксъ, иаспи и самфиръ, и на третьей ахати, амефисъ, лигури, и на четвертой ониксъ, вирилъ, хрусолифъ. Главу же покрываше венцемъ вусинскомъ, покрытъ уакинфом, а над нимъ инъ златъ венець, на немже написана быша крестомъ священныи грамоты и четворица[644] Въ сию же ризу не облачяшется въ ино время, разве егда служаше в непроходимей единою лета, егда обычай всемъ говети Бога.[645] Въ ины же праздникы въ простейшаа ризы облачяшеся.

О граде же и о церкви и обычаи пакы изречемъ, яже оставихомъ.

Сынъ же нарекомый Антоний създанъ бысть межи двема комарама церковьныма, над высокымъ камениемъ 50 лакотъ възвыше. Строение же бе Ирода цесаря, иже камень сей покры дсками мраморяными от корене до верху, красоты деля и плъзости деля, да невъзможно будеть внити и изыти. И пред сыномъ създа стену трий локотъ възвыше, и потомъ сынъ създалъ възвыше 40 лакотъ. Внутренее же его место цесарьскый дворъ бе: храми прекрасни и потребни, и комары, и бани великы, и воинскыи дворы широкы. Зане вся потребнаа имяше, подобяшеся граду силному, егда зане вся быша в немъ прекраснаа и различнаа, бысть же жилище цесарьское. И образомъ сынъ сей на углы четырми сынъ обиатъ бысть, три възвыше быша по пятидесятъ лакотъ, четвертый же на въсточней стране 70 лакот, яко видети от него церковь, идеже седяще стражие римстии съ оружиемъ при празднице блюдааху, да не разратятся людие. Церковьный бо градъ бысть граду самому акы детинець,[646] сынъ же Антоний вышний и твержий црьковнаго града. Вышний же градъ имяше оприснь детинець — Иродовы полаты.[647] Везефа же разлучится от Антония и от полунощия призрить на церковь. О граде же и о стенахъ, елико ми мощно, измолвихъ.

Мятежници[648] же от цръкьве по вся дни биющеся съ делающими приспу, и въ 27 день преждереченнаго месяца[649] таку лесть сътвориша: заднюю комару между соломенемъ и връхомъ исплъниша хвороста съ смолою и съ серою, потом же творяхутся акы бегающе. И к тому мнози от несмотрящихъ устремльшеся нападоша на отступльшаа, и поставиша лествиця и възлезоша горе на комары. И абие иудеи пожгоша, и располевшюся огню, всюда обступи вся, и не можахуть како промыслити и метахутся назад въ пропасти, инии же къ супостатомъ исъкрушахутся, а инии изгорешася, а инии изрезашяся. Кесарь же гневашеся на погыбшаа, зане безъ повеления възлезоша, но обаче съжалиси о нихъ. И не могущю никомуже помощи имъ, се бысть утеха истляющимся, понеже видяше кесарь, за негоже кождо ихъ душю полагаше, кличюще бо и поскачюще и молящеся другъ другу, да въспомогуть, имже лзе, и гласы светлы пущающе, с похвалами и с веселиемъ умираху. Инии же къ комарней стене прибегше, широце сущи, и от огня избавишася. Обступльше же ихъ иудеи биюща я, падоша вси.

Единъ же от нихъ уноша, именемъ Логинъ, дело сътвори достойно памяти. Иудеи бо не могуще убити, даяхуть ему руку, молящеся да слезеть къ нимъ. Братъ же его Корнилий, противу ему стоя, въпияше къ нему, да не посрамить своего рода, ни укорить вой римскыхъ. И сей, послушавъ его, и извлекъ мечь, всемь на нь зрящимъ въгрузи в ся. Токмо же Арторий лестию от огня избы: тъй бо призва своего Лукья, своего товарника, и рече к нему великымъ гласомъ: «Тебе оставлю наследника моему стяжанию, аще приступль ухитиши мя». Оному же бодро притекшю, съвержеся на нь и живъ бысть; Лукий же от тяжасти зараженъ бысть, и падъ ниць на камени умре.

Си лесть печяль възложи на римляны за мало время, потом же научишася блюсти от льсти иудейскы, имже многажды спакостишаси, не ведуще градныхъ местъ и нрава мужь. И пожжены быша комары до Иоаннова сына, егоже създа, егда биашеся съ Симономъ.[650] Утру же бывшю, римляне съ северныя комары иждегоша.

Иже истляхуть от глада въ граде, падахуть якы листвие и яко песокъ, и страсть ихъ неизъглаголема бысть. По всемъ храмомъ, аще и крупь стенъ явился бы, то рать бысть, и руками биахуся любимии сродници, выдавливающе изъ гортани сквернное извлечение душевное. Не имеяхуть веры ни умирающимъ, но издыхающихъ разбойници испытааху, аще кто пищю въ надрехъ нося, творится лжа умираа. И зияюще, акы беснии пси, не улучяху въ двери, поревающеся и уклоняющеся, аможе не хотяху, акы пиании. И не могуще никдеже обрести что снедно, въ едину храмину и трижды, и 4-жды влазяху въ единъ час. И вся обретаемаа в зубы вношаше нужда. Яже непотребна быша сквернымъ безсловеснымъ животинамъ, то сами выбирающе ради ядяху, и на конци ни поясъ, ни сапогъ гнушахуся, ни кожь щитныхъ, но раздирающе я ради ядяху. Аще же согнившее сено или солому кто обреташе, то бяше имъ пища акы съ благоуханным зелиемъ устроена. Инии же тонко сено събирающе, продаяху полъ гривны[651] веса на четырехъ златницехъ атитьскыхъ, яже суть 8 златникъ погоручих. И въскую потолику исповедаю нужду гладную? Иду же на показание дела, иже ни въ еллинехъ, ни въ варварехъ написано бысть, страшно глаголющимъ и неверно слышащимъ. Азъ же молилъся быхъ последнимъ человекомъ, да быша не мнели мене лжуща, и съ сладостию бых преступилъ злобное слово се, аще быша не были послуси и видоци бесчислении; обаче же суетну благодать сътворю отечьству моему, аще потаю страсть, юже прияша.

Жена бо некаа, живущи об онъ полъ Иердана, именемъ Мария, дщи Елеазарова, от веси Вафехоръ, еже сказается домъ усоповъ, родом же и богатством нарочита сущи, и съ прочими людми въ Иерусалимъ прибегши. Еяже стяжание мучители расхищьше, елико бо пристроивши принесе от оного полу Иордана, не оставиша ничтоже и-съсудъ драгыхъ, и всяку промысленую пищю, приходяще по вся дни, отимаху. Лютъ же гневъ вниде въ жену сию, и лающи и кленущи въсхитающаа, на ся поостриваше я, да бы ю кто убилъ. Потом же видящи, яко никтоже брежеть убити ея, ни гневающуся на ню, ни жалующу по ней, тружашеся ходящи къ инемъ, да бы ю обрела что снедно. И не могущи обрести никдеже, гладу ходящю сквозе утробу и мозгы, и приемши съдумника нуждю, на свое естество устремися. Бе же у нея отрочя у сесца, и приемши и в руце и рече къ нему: «Младенче милый! Се обидоша на насъ рать, и гладъ, и мятежь. Кому тя храню? Аще римляне възмуть нас, тамо работа тяжка и нестеръпима; аще же они не приспеють, то глад нас въсхитить; мятежници же лютейши обою. Гряди, чядо, откуду еси вышелъ, и буди ми пища, и мятежникомъ клятва, и веку притчя, яже дойде иудейскаа жития!» И тако рекши, закла сына своего, и испекши и раздели и надвое наполы, и полъ предасть утробе, а полъ же его покрывши схрани. И абие мятежници приступивше по обычаю, скверный смрадъ обухавше, запрещахуть убити ю, аще не явить пристроенаго. Она же рече яко: «И добру чясть оставила есмь вамъ», — и откры имъ остаток чяда. Онех же узревших обья ихъ страхъ и трепетъ и ужасъ, и противу видению окаменишася. Она же рече: «Се чядо мое от мене рожденно, а дело мое. Снежьте, ибо и азъ ела есмь. И не будете мякчейше жены, ни милостиви паче матере. Аще же вы есте благочестиви и мое заколение отметаете, но азъ снех, и прокъ мне оставите». По том же они трепещюще изидоша, темъ единемъ устрашьшеся, и одва сея пища отступиша матере. И абие извещено бысть по всему граду си скверность, и кождо пред своима очима положи страсть сю, яко самъ творивъ трепеташе. Гладнии же тесняхутся къ смръти и ублажахуть прежде умръшаа, преже даже не видеша таковаго зла.

Скоро же и къ римляномъ принесоша весть о сей страсти, от нихъ же ови не яша веры, ови же съжалишаси о нихъ, ови же гнушахуся о нихъ болма. Кесарь[652] же отвещеваше о томъ к Богу глаголя, яко: «Азъ иудеомъ миръ и волную жизнь подаваю, и не въспомянулъ быхъ шатания ихъ, ни всяческаго зла, яже сътвориша. Си же за единоумие мятежь изволиша, а за миръ рать, а за сытость и обилие — и страсть и гладъ. И ныне своими руками начяша зажигати святое, егоже азъ съблюдохъ доселе. Темже и достойно имъ таку пищу приимати и покрыти скверность чядоядениа падениемъ града, да не останутся по вселенней живи, ни видить солнце града, в немъже матери чяда своя ядять. Егоже было отцемъ сътворити пред матерми, зане такое страсти зряще, и еще въ оружии пребывають». И тако рекъ помышляше, како отчаяшася мужи ти и не въсхотять покаятися, ни приемлють целомудрия.

И двема плъкома скончявшима приспу въ осмый день месяца лоя, иже есть август, повеле поставити овны на западнемъ месте внутреняя цръкве. Пред тем же по шесть денъ бия безъ престани Победникъ стены, иже есть болий всехъ овенъ, не възможе ничтоже разбити. Под северными же враты подкопаша ини създанаа основания, и зело трудившеся, одва вывалиша преднии камени три, но не порушишяся стены, но стояша крепко. Римляне же, ни овны, ни железы могуще разбити я, ни инемъ ничимъже, лествица приставиша къ камарамъ. Иудеи же не вариша бранити имъ възлезти горе, но последи притекше сняшася съ възлезшими, крепко бишася. И овы метаху долу, овы же въ пропасти връжаху, овы же бодяху, инех же топръво възлезшихъ, и еще не доспевшимъ възняти щитъ, варяющися сечяху, инех же, лествиць укланяюще я, метаху доловъ. Римляне же въ иномъ месте възнесоша хоругви кесаревскыя. Иудеи же потекше люту сечю съставиша, тоснущеся отяти я. Они же, срамоту безславную мняще отимания ихъ, не осклабишася биюще, дондеже вси погибоша. Иудеи же хоругви отъемше и възлезших избивше, хупяхуся яко самого кесаря бивше или пленивше. От римлянъ же никтоже безо мьсти погыбе, но убивъ прежде, тожде убиенъ есть. Титъ же видя, яко на пакость воиномъ его щадение цръковное, и повеле да зажгуть врата.

И тогда прибегоста къ нему Анан, иже от Амауса, и Архилай Магудатинъ сынъ, уповающе проститися от него, зане одолевшимъ иудеом прибегоста. Титъ же мняше, яко лестию приидоша, и слышавъ жестосердие иудейско, повеле убити глаголя, яко: «Нуждею приидоста, а не волею, и ни еста достойна спасению, зане прискочиста, видяща запаляемо отечьство». Но обаче веры ради въздержа гневъ и пусти я, но не бы има чясти равны, якоже инемъ.

Воином же възложившимъ огнь на врата сребренаа, сребру же растекающюся, и яся пламень дскамъ, и оттуду внезаапу пойде пламень по камарамъ. Иудеом же видящимъ пламень окръстъ себе, телеса и душа ихъ раслабешася, и ужасомъ никтоже не подвизашеся на угашение, но въ едином месте стояху зряще. Потомъ же стужившеси зело, прияша умъ, но не целъ, и възъяришася на римляны болма. Въ той же день и нощь огнь запаляше по храмомъ и по каморамъ.

Утру же бывшю Титъ посла угасити огнь и раскопати ожженаа и расширити путь плъкомъ. И призва шесть от връховныхъ гемонъ: Тиверия и Александра, и Секста и Кереялья, и Ларкия Лепида, и Тита Фругыя, и Фронтона Етерина, и Марка Антония Иулиана, иудейскаго властелина, думаше с ними о цръкви. И от нихъ же ови рекоша, да ратный законъ на ней съвершать: не престануть бо иудеи мятущеся, дондеже цръковь стоить, в нюже отвсюду събираются. Ови же рекоша: «Аще оставять иудеи и не въздвизають оружия в ней, то достойно ю съхранити; аще ли же бьются ту, то зажещи ю: наречеть бо ся сынъ бойный, а не цръкве. Безаконие же не от насъ, но от понудившихъ ны». Титъ рече: «Аще среди ея стояще иудеи биются, то николиже не погублю бездушныя в нихъ место, ни пожгу такаго и толика дела. Аще бо погибнеть, то римляномъ пакость, аще ли стоить, то красота будеть нашей власти». К тому же слову приложистася Фронтонъ и Александръ. И тогда распусти думца и повеле гемономъ, да почиють съ вои, да крепчее утро исплъчятся.

Въ тойжде день трудъ и ужасъ удръжа устремление иудейско. Наутреи же събравше всю силу съ упованиемъ, вытекоша въ вторый час дне[653] въсточными враты и нападоша на стража внешняя. И си крепко сътръпеша устремление ихъ, и въоружившеся сташа противу яко стена, исплъчившеся чясто, но ярость и ристание иудейско одолеваше имъ. И поразуме Титъ уклонение их, видяше бо от Антония, и прийде съ избранными вои на помощь. Иудеи же не стръпеша пришествия его, но преднимъ падшимъ, а прочии разбегошася. Егда же отступаху римляне, си възвращающеся нападаху на ня, онем же възвращающимся, си бегаху. То же бысть до пятого часа дне, дондеже бежавше затворишася въ внутреней цръкви.

Титъ же отступи къ Антонии и наряди воя, да утро приступят вси около цръкви. Богъ же инако промысли и древле осуди ю огнемъ скончятися. И приспе судный день на скончяние лета, въ десятый день месяца лоя, в онже древле вавилонскымъ цесаремъ иждежена бысть. Пламени же начятие бысть от своихъ. Отступившю бо Титу, и мало время почивше иудеи пакы на римляны вытекоша, и си побеждьше иудея, гнаша по нихъ и до цръкве, и сами внидоша. Идеже некто воинъ ни казания кесарева пождавъ, ни убояся о толице почятьи демонскомъ, суровствомъ въсхити огнь изовну и на дружне рамо въступи, досяже до златаго оконца и до дверий, имиже възможно бысть възлазити къ храмом оцръковнымъ. Пламени полящю, иудеи възопиша и въскликаша по достоянию страсти, на възбранение и на месть потекоша, ни живота щадяще, ни себе блюдуще, ни опасающеся.

И некто притекъ възвести Титови. Сей же въ шатре почиваше от брани. И абие въсхоплься, течяше къ цръкви, да угасить огнь. И по немъ поидоша гемони вси, и въследъ их идяху плъци убоявшеся, и бысть вопль и мятежь великъ, толикой силе бес чину подвигшися. Кесарь же гласомъ и рукою казаше воемъ угасити огнь. Они же ни кличюща слушаху, зане уши ихъ не слышаху от ратнаго кличяниа, ни ручнаго махания внимаху.

Ови бо на супостаты зряху, кто кого убиеть, ови же гневомъ затвориша уши, плъком же текущимъ, ни казание, ни запрещение, ни млъба можаше удръжати устремления их, но ярость воеводяше пред всеми и гневъ обья вся. И въ тесноте съгнетающеся, мнози потоптани быша другъ от друга, мнози же на горящее камение и на попелъ въступающе, не могуще вылезти изгараху. А иже близъ цръкве стояша, не творяхуся слышаще кесарева повеления, но кождо ихъ ближнему веляше зажещи болма. Мятежници же метяхутся, не могуще что промыслити, и бысть везде бой и кровь и бежание. Народ же, людие суще немощнии и безъ оружия, идеже кто постиженъ, ту убиенъ бысть. У жрътвеника събрашася множество мрътвець, кровь же течяше акы река, и струя кровнаа влечяше трупие.

Кесарь же разумевъ, яко не можеть устремления удръжати войскаго, и огнь одолеваше, вниде съ гемоны внутрь и виде святое цръковное, егоже жадаше, и вся яже в немъ преславна, не токмо у своихъ людий, но и у иноплеменникъ, чюдна и преславна и прекрасна. Пламени же и еще не прошедшу внутрь, но окрестнаа храмы обходящю, мня Титъ, яко възможно есть и еще отъяти дело огня, прискочи и начя самъ гасити огнь, и воины понуждаше. И Ливерарья пристави сотника бити непослушающаа, да възбранять пламени. Гневъ же ихъ и ненависть иудейска одаляше чести кесареве и страху, и устремления ратнаа полаху паче пламене. Мнозии же въсхищения надеющеся болма зажигаху, мняще, яко вся исплънена внутреняя богатства, зане видеша окръстнаа златом покрыта. Вышедшю же кесарю на възбранение вой, некто вложи огнь въ темныя двери внутрении,[654] и внезапу изъвнутрь явившюся пламени, отступиша игемони съ кесаремъ, и оттоле не възбраниша никомуже. И цръкви же такоже зажжена бысть, не хотящю кесарю.

Дело велика рыдания достойно, предивнейши всехъ, елико слышахомъ и видехомъ и създаниемъ, и величествомъ, и красотою, и устроениемъ, и славою от святаа. Велико же утешение прииметь кто зря на суд Божий, егоже не възможьно утечи ни съдушьнымъ, ни бездушнымъ, ни деломъ, ни местомъ. Удивить же ся кто временному кругу: судъ бо и съблюде и того месяца, и того же дне, якоже рекохомъ, в онже древле вавилоняне пожьгоша ту цръковь.[655] И от перваго же създаниа ея, еже нача Соломанъ цесарь, до нынешьня разорениа, еже бысть въ две лете кесарьства Еуспасианова, съчитается лет 1000 и 100 и 30, и 7 месяць, дневъ 15, от последняго же създаниа, еже сътвори Аггей[656] во 2 лето цесарьства Кирова, до сего пленениа съчитается летъ 600 и 30 и 9, и месяць одинъ и 15 дневъ.

Съгарающи же цръкви вся обретаемая въ гробежь и въ расхыщение быша, и вси постигаемии железомъ скончашася, и не бысть милости никоторомуже възрасту, ни стыдения на благообразныхъ, но и дети, и старии, и сквернии, и иереи равно смръть прняша: рать бо обья всякъ род бьющихся и молящихся. И пламени же бучащю, и вопль падающих и стонание громъ въспущаше. Высоты ж ради горнее и величества деля съгарающю делу, реклъ бы кто издалечя зря, яко весь градъ горить. И невъзможно помыслити что лютейша и страшнейша тогдашняго вопля: римстии плъци бо мятущеся кликаху, мятежници же обступлени огнемъ и оружиемъ въпияху, иже остася людий бежаху съ ужасомъ кличюще, противу страсти плачюще; мнози же от глада иссохше и мжаще, видевше цръковный огнь, възмогоша пакы кликати и плакати. И противу кличю възгласяху горы окрестнаа и леси. И всюда бысть мятежь и страсть люта, и мнели бо цръковную гору ис корения скачющю, зане исплънися всюда пламене. Кровь же бысть обилнейши огня, и убиваемии боле убивающихъ, и не бысть лзе видети земля, зане вся покрыта бысть трупиемъ. Воини же и на стогы мрътвець въступающе на бегающаа течяху. Мятежници же одва проборовшеся къ внешней цръкви въстекоша, и оттуду къ граду, останокъ же народа вбеже въ внешнюю комару. Иереи же пръвее вертелища[657] железнаа истлъчьными ногами метаху на римляны; потомъ же яко дойде ихъ огнь, поступиша къ стене широце сущи 8 лакотъ. Два же от нарочитых въвергостася въ огнь и сожжена быста съ цръковью — Мииръ, сынъ Вельговъ, и Иосифъ Далеевъ.

Римляне же мняще восуе щадети окрестнаа, цръкви же пожжени сущи, зажгоша комары и двери и врата, разве двоихъ — въсточныя и полуденьныя, последь же раскоявшеся, и ты раскопаша и пожгоша и газофилакию, яже быша хранилища стяжания многа: лежаше же в нихъ ризы и паволокы, и съсуды бесчисленыя, и отинудь рещи все богатство иудейско ту бе събранно и вси домове богатых. Приидоша же и на прочную комару внешнюю, в нюже прибегоша жены и дети и ина чядь смешенаа 6000. И прежде даже не повеле кесарь ни гемони, ии гнева исплънившеся вои подожгоша и истлеша вси, и не избы от нихъ никтоже, овемъ въ пламень вметавшимъся, овемъ ту изгоревшимъ.

Погибель же си людемъ сътвори некто лжий пророкъ, иже въ ты дни проповедаше гражаномъ, яко: «Богъ велить вамъ внити въ цръковь и приати знамение избавлению». Техъ же лживыхъ пророкъ Иоаннъ съ Симономъ пустиста къ людемъ, заповедающа людемъ ждати Божия помощи, да быша не бежали к римляномъ. Обычай же есть всякому въ бедахъ сущю, възвестить ему кто избавление от зла, то иметь веру. Аще же льстить кто и лжеть добраа млъвя, то вернй ему, и все упование на того възложить.

Темже и се многострастный народ лестьцемъ и лжющимъ на Бога внимаше, глаголющим же право и проповедающимъ хотящюю быти пустоту и знамениемъ и явлениемъ не внимааше, ни вероваше, но якоже шибении, ни души имущи, ни очью, ни послушаша Божествъныя проповеди. Ни разумеша, егда ста звезда над градомъ, подобна копию, и пребы лето все, ейже имя комитисъ наречемаа, вся власятая. И пакы, прежде заротения съвокупляющимся людемъ къ опресночному празднику, въ 8 день месяца ксанфика, иже есть априль, въ девятый час нощи, толикъ светъ въсия на жрътвенице и на цръкви, яко мнети дни быти светлу, и продлъжися до получаса. Иже неразумнии мнеша благо знамение, священнии же грамотеи тако судиша, якоже и скончяся. В той же праздникъ корова некымъ приведена бысть на заколение, и посреди цръкви стоящи роди агньца. Въсточнаа же врата внутреняя, меднаа и тлъста, одва въздвизаема 20-ю мужь на затворение, имъже быша верея железны и завора, подбой глубокъ и длъгымъ камениемъ устроенъ, явишяся въ 6 час нощи сама отворена. Притекше же стражие цръковьнии поведаша властелину, и сей съ многыми людми пришедъ, едва поможе затворити я. Се же знамение судиша на благое: мнеша бо, яко Богъ отвръзеть имъ двери благыя. Книжници же разумеша, яко утвръжения цръковнаа сама разорятся, и туне отверзется ратникомъ, и опустееть святое. По мале же дневъ от праздника, въ 21 день месяца артемисия, иже есть май, видение некое демонское явися паче веры. Иже слышать, мнели быша речь сю басни и чяродеяния, аще не мнози быша видели и поведали, и страсть въследоваше подобна видению. Преже бо слънечьнаго захождения явишася по аеру и по небу по всей иудейстей земли колесници и полци съ оружиемъ, скачюще сквозе облакы и обступающе грады. Въ праздникъ же нареченный Пянтикостий, нощию иереи влезше въ внутренюю црьковь по обычаю на службу, пръвое очютиша подвизание и громъ, потом же и глас внезаапу слышаша глаголющь: «Отступимъ отсюду». Иже страшнейши сих.

Исусъ некто Анановъ сынъ, от простыхъ, не книжникъ, прежде четырь летъ рати, граду еще мирну сущю и изообилну, пришедъ на праздникъ, егда вси празднують скинопигью по обычаю, въ цръкви стоя, начя внезаапу въпити: «Глас от въстока, глас от запада, глас от 4 ветръ, глас на Иерусалимъ и на цръковь, глас на женихы и на невесты, глас на всехъ людей». Се глаголя, по вся дни и нощи въпияше, обходя по стъгнамъ. Некоторыи же от нарочитыхъ разгневашася на нь, злоречия его ради, и емше многыми ранами мучиша и. Сей же ни ранъ мняше, ни о собе моляшеся, ни къ мучящему и отвещеваше, но токмо въпияше, яже прежде. Власти же иерусалимьстии, мняще сего вышнею силою некоею подвизаема на вопль той, и приведоша и къ римскому властелю, идеже биемъ прутиемъ и манъглавиемъ даже и до костий, ни поболе, ни прослези, но блъма чресъ силу кликаше гласомъ жалостнымъ темъ: «Люте, люте Иерусалиму!» Алвину же прошащю его, — той бо бе властелинъ тогда от Рима, — «Кто еси? Откуда? И въскую таковаа въпиеши?», сей же не отвеща ничтоже противу речемъ его и не преста плета рыдание градное, дондеже Алвинъ безумна творя отпусти и. Се же оттоле не прииде ни к комуже, ни явися, дондеже прииде рать. И потомъ по вся дни акы молитве изучься, рыдаа въпияше: «Люте, люте Иерусалиму!», а ни къ биющимъ его отвещаваше, ни лающимъ его кленяше, ни подавающихъ ему пищю благословяше. Единъ же ответъ се дряхлъ бысть къ всемъ по 7 летъ и по 5 месяць, и ни глас его измлъче, ни утрудися, дондеже виде дела ратнаа, яже проповедаше, и потомъ почи смрътию. Ходя по забраломъ, пакы въпияше: «Увы, увы граду и людемъ и цръкви!», наконець же приложи: «Увы, увы мне!» И абие камень прилетевъ от порочя удари и и уби и, и испусти душю, и еще глаголющю проповедание се.

И аще кто добре разумееть, то обрящеть Бога промышляюща за человека и всемъ нравомъ проявляюща роду нашему яже на спасение; мы же несмыслиемъ и злодействомъ самоволнымъ погибаемъ. Богъ знамения гневнаа показаа, да быша разумели людие Божий гневъ, и престануть от своея злобы, и темъ умолять Бога. Сущю же въ иудеихъ пророчьству, яко четвероуглънымъ образом опустееть градъ и цръкви, то сами начяша кресты делати на распятие, еже есть, якоже рекохомъ четверообразныи. И по разорении Антония цръковь четвероугльную сътвориша. На рать же подвиже я проповедания дворазумнаа въ святыхъ книгахъ обретаемая, глаголюще, яко в та времена некто от иудейскыя земля будеть цесарствуя над всею вселенною. Имже разноличнаа сказания суть: ови бо мнеша Ирода, ови же распятаго чюдотворца Исуса,[658] ови же Уесписиана. Но обаче невъзможно человеком суда убежати, аще и промыслять. Иудеи же знамения судиша, якоже хотеша, вратяще я на свою сладость, другаа же похулиша, дондеже погубивше себе и отечьство, обличишася и постыдешася и явишася безумни.

ПЕРЕВОД

КОММЕНТАРИЙ

Иосиф Флавий (ок. 38 — после 100) происходил из иудейского жреческого рода; во время восстания против римлян, участники которого сражались за политическую независимость Иудеи, был одним из организаторов сопротивления в Галилее, но после взятия римлянами города Иотапаты перешел на их сторону. Иосиф пытался уговорить повстанцев, защищавших Иерусалим, сдаться римлянам, но безуспешно; город был взят и стерт с лица земли на его глазах. «Иудейская война», написанная участником и очевидцем событий, является уникальным источником сведений не только о самом восстании, но и о разнообразных сферах жизни Иудеи этого времени. «Иудейская война» была написана Иосифом на арамейском и греческом языках; арамейская версия не сохранилась, а греческая получила широкое распространение — во многом благодаря тому, что трактовка Иосифом бедствий, обрушившихся на Иудею, как кары за грехи, за то, что иудеи отвергли истинного Бога, оказалась созвучна христианскому пониманию истории: как и сам Иосиф, средневековый читатель видел в разрушении Иерусалима свершение Божьего суда и исполнение пророчества Иисуса Христа о разорении города (Лк. 19, 41—44). Однако трактовка событий у Иосифа неоднозначна: признавая справедливость Божьей кары, он не может не оплакивать гибель родного города. Скорбь о его поруганной красе, о его попранных святынях, сочувствие к погибающим в страшных мучениях соотечественникам сообщают произведению Иосифа совершенно особую интонацию, отличающую «Иудейскую войну» от средневековых хроник и сохраненную в древнерусском переводе (это особенно отчетливо проявляется при сопоставлении с «Хроникой» Георгия Амартола, где также описано взятие Иерусалима).

Перевод «Иудейской войны» на древнерусский язык был осуществлен не позднее XII в. Выполненный в свободной манере, чрезвычайно выразительный и яркий, он является своего рода шедевром древнерусского переводческого искусства.

Вниманию читателя предлагаются три фрагмента: описание взятия Иотапаты в 67 г. (кн. III, 7—8), описание Иерусалима и Иерусалимского храма (кн. V, 4—5) и описание взятия Иерусалима в 70 г. (кн. VI, 3—5). Текст приводится по рукописи РГАДА, МГАМИД, № 279, XV в., л. 413—417, 438—440, 455 об.—460. Список акающий, отсюда написания типа гробежь вместо грабежь, своливатися вместо сваливатися, а вместо о (предлог) и т. п. Исправления сделаны по списку ЦНБ АН Литвы № 109/ 147 XVI в. и по изданию: La prise de Jérusalem de Josèphe le Juif. Par V. Istrin, t. 1—2. Paris, 1934—38; в основе издания — список РГБ, ф. 113, № 651, XVI в.