Библиотека литературы Древней Руси. Том 2 (XI-XII века)

ОРИГИНАЛ

«Тайну цареву добро есть хранити, а дела Божиа проповедати преславно есть».[535] Тако бо рече ангелъ к Товиту по славнемъ его прозрении ослепленою очию. Еже не хранити царевы тайны — пагубно есть и блазнено, а еже молчати дела Божиа преславнаа — беду души наносить. Темьже и азъ боюся молчати дела Божиа, въспоминаа муку раба оного, приемшаго господень талантъ и в земли съкрывшаго, а прикупа имъ не створившаго.[536] Повесть святу слышах азъ и никакоже могу еа утаити. И никтоже ми да не неверуеть от вас, слышавъ написаниа сиа, ни мните же мене гордящася о словеси сем, дивяся о чюдеси семъ велицемъ. Не буди бо ми лгати на святыа. Аще ли суть етери, чтуще книгы сиа и высоте словеси дивящеся, и не хотяще веровати, буди им милость Господня: ти бо, немощь человечьску помышляюще, неприатна творят нами глаголемаа о человецех. То уже подобает ми начати повесть и вещь предивну, бывшу в роде нашем.

Бысть старець во едином палестиньскых монастырь, житием и словом украшенъ, от самых пеленъ възрастъ чернечьскым обычаем и вещьми, и священьством обложенъ. Зосима же бе имя тому старцу. Никтоже мни, яко онъ есть Зосима-еретикъ: сей убо Зосима праведный, всякыа образы пощениа и дела творяще, и вся преданиа храняше. Николиже от учениа святыхь словес не ослабе, но, въстаа и возложася, руками дръжаще дело и пищу вкушаше, аще достоит пищу нарещи, еяже вкушаше, едино убо дело имяше немолчно — еже пети присно.[537]

От самого бо младеньства вданъ бысть в монастырь и 50 лет створи в нем. Такоже ему живущу в монастыри, помысли убо в себе, глаголя: «Есть ли убо мних на земли, иже ми покажеть образ житиа сего, егоже не сътворих? Можеть ли муж обрестися в пустыни лучши мене?» Си же помышляющи старцу, явися к нему ангелъ Господень и рече ему: «О Зосима! Добре убо яко человекъ подвигнулся еси, но никтоже съвершенъ есть. Но да разумееши, колико инех есть образъ спасениа. Изыди от земля, якоже Авраамъ из дому отца своего,[538] и иди в монастырь, сущий при Иердане».

Абие же старець изыде из манастыря своего, иде въследъ глаголющаго. Прииде, волею Божиею водим, въ Иерданьский монастырь. Толкнувъ въ врата, поведано бысть игумену. Влезъ же Зосима, поклонися по обычаю чрьнечьскому. Въспроси же его игуменъ: «Откуду еси, брате, и что ради к нищим намъ прииде?». Отвеща же Зосима: «Откуду приидох, не въпрошай мене, ползы бо ради приидох. Слышах бо велико ваше дело достохвалное, могущее душа приводити къ Христу, Богу нашему». Рече ему игуменъ: «Богъ единъ, брате, исцеляеть человечьскый род. Той да научить тебе и нас воли своей и наставить тебе творити полезнаа». И се рекшу игумену к Зосиму, Зосима же поклонися и, створивъ молитву, и рече: «Аминь». И пребысть в монастыри.

Видев же старець Зосима деаниа же и делы сиающа, пенье же ихъ непрестанно и стояние всенощное, и в руках присно дело их, и псалмы въ устехь их, словеса же праздна не быша в них, тщание имети в себе имети себе мрътва телом. Пища же их бе — словеса Божиа, питаху же тело хлебом и водою. Се видевъ, Зосима дивися и подвизашеся на предлежащее течение.

Днемъ же мнозем минувшим, приближися время святаго поста. И вратом монастырьским затвореном сущим, не отврьзающимся николиже: пусто бо место и непроходимо, и не знаемо простою чадью. Сицевъ же бе чин в монастыри том преданъ_; егоже ради и Богъ Зосиму приведе ту. В 1-ю убо неделю поста ... творяше прозвутеръ литургию святую, и вси причастници бываху святых тайнъ пречистаго тела и крови Господа нашего Иисуса Христа, и мало брашна вкушаху. Потомь же сбирающеся въ церковь, молитву створше и коленное поклонение, целоваху другъ друга и игумена и, молитву вземше, отврьзаху врата монастырьскаа, поюще съгласно псаломъ: «Господь — просвещение мое и спаситель мой, кого ся убою? Господь — защититель животу моему, от кого ся устрашу?»[539] и прочее псалма того поющи, исхожаху вси, единого или два брата оставльше, да хранять монастырь. Не бо в нем ничтоже татьми крадомо, но церкви без службы да не станеть. Коиждо же их ношаше пищу себе, якоже хотяше: овъ убо мало хлеба, овъ же — мало смоквы, инъ же — финикы, друзии же — сочиво, моченое въ воде, а друзии же — ничтоже, точью тело свое и рубища, яже ношаху. И егда тело их нужаше, быльем и травою питахуся пустынною. И прехожаху Иерданъ и разлучахуся далече от себе и не ведяше другъ друга, како поститься или како подвизается. И аще кто узрить друга своего, идуща к собе, и абие уклоняшеся на иную страну и о собе живяше, Богу поя присно.

Сице убо весь скончавають пост, възвращають же ся в монастырь в неделю, яже есть преже въскресениа Христова, в нюже праздьньство цветное пришло есть церкви.[540] Възвращахуся, имеа коиждо плоды своа и съвесть ведуща свою, якоже коиждо сделалъ есть. И никтоже никогоже не въспрашаше, како ся потруди. Таковъ беяше уставъ монастыря того.

Тогда убо Зосима по обычаю монастырьску прииде на Иорданъ, мало пища съ собою нося, требованиа ради телеснаго, и пресвятый ношаше преданый образъ служебный творяше, сквозе пустыню проходя. И вкушаше, егда тело требоваше, нужда ради, поспаше мало, на земли возлежа. Зело же рано пакы въстааше и свое течение сътворяше, въжделевше въ пустыню внити, негли бы обрелъ поне единого отца, живуща в ней, постящася.

И приложися желание ему к желанию. Шед же осми дней, ста мало от пути въ время 6-го часа, и обратився на въстокъ, творяше обычную молитву. Престояше мало от пути и почиваше во время коегождо часа, поя и кланяася. И егда стояше и пояше и виде одесную яко сень, акы человечьска телеси. Исперва убояся, мняше привидение бесовьское суще. И трепетенъ бывъ и знаменася знамениемь крестным, и страх отложивь всь, пребысть без боязни. Уже бо бе кончаа молитву и, обратився, возре горе очима на полудне и виде некоего ходяща, нага телом и чрьна видением от солнечьнаго горениа, власы же имеяше на главе белы, акы волну, и краткы, яко точью до выа досягающа. Се убо Зосима видевъ и рад бывъ о преславномъ том видении и нача тещи на ту страну, на ней же видимое идяше, и радовашеся радостию великою, не бе бо виделъ в ты дни видиниа человечьска, ни птичья, ни зверина, ни гада.

Егда же и та виде издалеча Зосиму и нача тещи и бежати в нутрьнюю пустыню. Зосима же, яко забывъ свою старость и труд путный, быстро течаше, хотя постигнути бежащее. Сей убо бежаше, а онъ женяше. Быстро бо течение Зосимово, быстрие бежащаго. И егда приближися, яко мощи уже глас слышати, и нача вопити Зосима, сицевыми глаголы глаголя съ слезами: «Что мене бежиши, старца грешна, рабе истиннаго Бога, егоже ради в пустыни сей живеши? Пожди мене грешнаго и недостойнаго и немощнаго. Подаждь ми, старцю, твою молитву и благословение, тако ти Бога не отмещася никогоже николиже». Зосиму же съ слезами глаголющу сице, и быста на едином месте, текуща и глаголюща, яко поток сухъ, и не мню, течаше потокъ коли.

Егда же прииде на место бежащее и сниде абие на другую страну, Зосима же, утрудився и не могый тещи, уже ста на друзе стране потока и приложи къ слезамъ слезы и к воплю вопль. Тогда тело бежащее возпи гласомъ сицемъ к нему и рече: «Авва Зосиме, не могу, обратившися, явитися лицу твоему: жена бо есмь нага и боса, якоже мя видеши, студ телесный непокровенъ имущи. Но всяко, якоже хощеши жене грешне молитву ... даровати, то поврьзи ми портище, еже носиши, да покрыю си немощь женьскую, да обращуся к тобе и молитву прииму от тебе». Тогда устрашися телом Зосима, ужасеся умом, слышавъ именемъ себе зовуща, и рече в себе: «Яко не бы именем звала мене, аще не бы прозорлива была». И створи въскоре реченое ему, и снем ризу ветхую и раздраную, юже ношаше, и верже ю к ней, и обратися лицемь от нея. Она же, вземши ю, препоясася и прикры обе стране телеси, еже достояше прикрыти паче инехь частий тела.

Обратися к Зосиму и рече ему: «Что ти мнится, авва Зосиме, грешную жену, что хотя видети у нея или навыкнути, толика труда не облинися створити?» Он же, на землю поклонивъ колени свои, просяше благословениа по обычаю. Такоже и она поклонися, и лежаста оба на земли, просяще благословениа другъ от друга. И ничтоже не бе слышати от нею глаголема, но точию: «Благослови мя». И егда мину многъ час, рече же она к Зосиму, яко «тебе подобаеть паче молитву творити. Ты бо прозвутерьскою честию почтенъ еси, ты бо олтарю Божию въ мнозех летех предстоиши и многажды святыа дары Господу приносиши». Си же словеса в болий страх Зосиму вложиша, и трепетенъ бывъ старець, потяшеся и стоняше, и глас его кращашеся. Рече же к ней кроткым измолкшим гортанем: «О мати духовнаа! Яко ты Богу паче приближилася еси и множайшею частию от мира умертвилася еси, являеть же ти ся даный даръ, еже мя именем зовеши и прозвутера нарицаеши, егоже николиже виде. Темь же паче сама благослови мя Господа ради и подай же молитву требующему твоего свершения».

Ослабевшу же прилежанию, она рече старцу: «Благословенъ Богъ, человечьскаго рода хотя спасению». Зосиму же рекшу: «Аминь». И въстаста оба от земля. Она же рече къ старцу: «Что ради ко мне, грешнице, пришелъ еси, о человече Божий? Что ради въсхотелъ еси видети жену нагу, всякоа добродетели не имущи? Обаче благодать Святаго Духа наставила тя есть, да едину службу скончаваеши ми, телу моему на потребу. Рци же ми, отче, како крестьяне живут ныне? Како ли цари? Како ли церкви?» Зосима же отвеща, глаголя: «Молитвами вашими святыми миръ свершеный даровалъ есть Богъ. И прииди на молбу, старице, и помолися за весь миръ Господа ради и за мене грешнаго, да не будет ми бесплодно пустыннее хожение». Она же отвеща к нему: «Тобе достойно, авва Зосима, священный имеюще чинъ, за миръ и за вся молитися, на то бо порученъ еси. Обаче повелено ны есть послушати, и повеленое тобою да сътворю».

И се рекши, обратися на въстокъ и очи возведши на небо и руце воздвигши и нача шептати. Речи же ея не бе разумети. Темъже Зосима, ничтоже тоя молитвы не разумеваше, стоящи, якоже глагола, трепетенъ, долу зря, и ничтоже не глагола. Кленяшеся Богомь, глаголя, яко «егда видех ю, творящу молитву и медлящу, и, мало въсклонихся от ничаниа своего, видех ю стоящу на воздусе от земля яко лакти единаго». Тогда видевь ю, Зосима в больший страх впаде и поврьжеся на земли и потяся зело и ничтоже не глагола, но точью: «Господи, помилуй!» На земли лежа, старець блазняшеся мыслию: «Егда како привидение есть и молитвою блазнит мя?» И обратившися жена и въздвигну старца и рекши: «Почто, авва Зосиме, помышлениа смущают тя, яко привидение есмь? Ей, молю тя, блажене, известно ти буди, человече, яко жена грешна есмь и крещениемь ограждена, а привидение несмь, но земля и прах и попелъ, все же от плоти, николиже духовне помысливши». И се рекши, знаменася знамениемъ крестным чело, и очи, и уста, и перси, глаголюще сице: «Авва Зосима! Богъ да избавит ны от диавола, от лааниа его, яко многа ны брань».

Си же слышавъ и видевь, старець паде пред ногама еа, со слезами глаголя: «Заклинаю тя Христомъ Богомъ нашим, родившимся от Девы, егоже ради наготу сию носиши. Не утаи мене житиа своего, но все повежь ми, да величие Божие яве створиши всем. Рци ми все Бога ради! Не хвалы бо ради изречеши, но да известиши ми, грешнику и недостойну. Верую бо Богу моему, емуже живеши, яко сего ради наставленъ есмь в пустыню сию, да твоа Богъ вся яве створит. И несть како немощи нашей сваритися съ судбами Божиими. Аще бо бы Христос нашь не хотелъ, дабы ты уведана была и подвизание твое, и тебе не бы явилъ, и мене бы на толикъ путь не бы укрепилъ, николиже хотевша, не могуща изыти от келиа своеа».

Сице много ино изрекшу Зосиму, и воздвиже жена речь ему: «Срамляюся, отче, студнаа моя дела изрещи. Но понеже тела моего наготу виде, обнажаю ти и дела моя, да разумееши, колика студа наполнихся, и срамоты полна есть душа моа. Не хваления ради, якоже рече, но и не хотя своего житиа исповедаю ти. Сосуд избранъ диаволу бывшу ми. Веде же, яко аще начну поведати житие свое, бежати имаши от мене, якоже кто от змиа, не трьпить слышати ушима, якоже не достойная сътворих. Обаче глаголю не молчащи ничтоже, заклинающи тя прьвие непрестанно молитися за мя, яко да обрящю милость въ день Судный».[541] Старцу же нудящу ю и непрестанно плачющу, она же начатъ повестовати, глаголюще сице.

«Азъ, господи, рожена бых въ Египте, и еще сущима родителема моима живома и бывшу ми 12 лет, отврьгшу ми ся от любви ею и изыдох азъ во Александрию. И егда прьвие девъство свое оскверних, тогда неудержанно и несытно творях любодеание. Стыжу же ся помыслити сие бе-щистие и глаголати, но понеже въскоре реку ти, да разумееши неудержание плоти моеа. 17 лет и боле створих, всемъ невозбранно плоть свою дающи и мзды не емлющи. Тако ми правда истинна. И хотящим ми даяти мзды, возбранях. Се же умыслих, да множество сътворих приходити ко мне даром и скончати желание и хотение мое. Не мни же мене, яко богата сущи, не взимах, в нищете бо живях, аще и много изгребий приядох, неудръжанно рачение всегда в тимении валяхуся, то мнях жизнь, еже всегда творях хотение телесное.

Тако ми живущи, видехъ во время жатвы народа много муж — ливиане и египтяне — идуща на море. Въспросих же единого сретших мя, рекох к нему: “Камо идут мужи си текущеи?” Он же рече: “Вь Иерусалимъ на Воздвижение святаго честнаго креста,[542] еже скоро будет”. Рекох же к нему: “Поимут ли мене, убо аще поиду с ними?” Он же рече: “Аще имаши наемъ и брашно, то никтоже ти не възбранить”. Ркох же к нему: “Воистину, брате, ни наима, ни брашна не имам, но иду и влезу с ними в корабль, и питати мя имут не хотяща: тело бо мое — то дамъ им за наемъ”. Сего ради хотях, отче, ити наипаче, да приобрящу множайшаа рачителя телу моему. Рекох же ти, отче Зосиме, не нуди мене изрещи студа моего: весть бо Господь Богъ, яко ужасаюся, оскверняюще тобе и воздух словесы своими».

Зосима же, слезами умакаа землю, отвеща к ней: «Глаголи, Господа ради, мати моа, глаголи и не престани от полезныа повести». Она же абие к первой повести сия приложи. «Тотъ же убо уноша, бестудие моих словес слышавъ, восмеявся, отиде. Аз же пряслицу повръгши, юже ретко ношах, текох на море, аможе и уноша тече. И видех при море стояща яко 10 муж или боле телесы юны. Аз же возрадовахся, видящи я буя образом и беседою, яко доволни суще похоти моей. Беша же друзии в корабль вошли. И по обычаю моему въскочих в ня, рекох имъ: “Поимите мя, аможе и вы идете. Не имам бо вамъ обрестися неугодна”; и ина же словеса изрекох, множайша сих, створих же всем восмеятися. Они же, бестудие мое видевше, поимше мя, введоша меня в корабль свой, и оттуду начахом плыти.

Како же ти прочее поведаю, отче? Кый язык изречет или кый слух вонметь бывша дела моа злаа на пути и в корабли: яже, темъ не хотящим, нужах творити им бестудный образ любодеяниа, изрицаемый же и неизрицаемый, емуже бых оканным телом учитель. И ныне ими ми веру, отче, дивлюся, како стерпе море любодеание мое, како ли не раздвиже земля устъ своих и живы не сведе мене въ ад, душъ прельстившиа толико <...>. Но мню, яко покааниа моего искаше Богъ, не хощет бо смерти грешьником, но ожидает долготрьпениемь обращениа моего.[543]

Сице убо с тацем тщаниемъ взыдохом во Иерусалимъ. И елико же дней створих прежде праздника, то же дело створих, паче и горее того. И не доволни быша бывшии съ мною в корабли и на пути, но ины многы оскверних, гражаны же и странники збирах на то.

Егда же приближися святый праздникъ Воздвижение честнаго креста, азъ же убо акы преже обхожах, душа уных улавляющи. И видех зело рано вся въ церковь идуща. Идох же азъ, текущи с текущими. И придох же с ними и внидох въ церковный притворъ. И егда бысть чась святаго воздвижениа, рекох же в собе: “Аще мя и отриють, то понуждуся, негли вниду с народом”. Дошедши же и мне до дверей церковных, в нейже животворящее древо лежить, с трудом и скорбию доити нуждахуся, окааннаа. Егда же воступих на порогъ церковных дверей, вси бо безъ возбранениа внидоша, мене же возбрани некаа Божиа сила, не дадущи ми внити, и паки покусихся внити, и далече отринухся от дверий. Едина же въ притворе стояща, мнях, женьскою немощью сие ми бысть. И паки инех примесихся, нужахся, локотьми отреющи. И трудихся без ума, и пакы, егда убогаа нога моа порозе ся косну, вся приа церковь, никомуже не възбраняющи, мене же не приимаше. Но яко множество воин учинено вход затворити, тако и мне возбрани некаа сила Божиа, и паки обретохся во притворе.

Сице трижды и четырижды пострадавши и трудившися, уже и к тому не могущи отриятися, уже ни реема быти, отидох и стах въ угле паперта церковнаго. И егда некогда чювьство бысть ми возбранению видение животворящаго креста, косну бо ся сонъ очию сердца моего, показаа ми, яко тимение делъ моих возбраняеть ми входа. И начах плакати и рыдати и в перси бити, и воздыхати из глубины сердца, износящи слезы. Плачющися на мести, на немъже стояхъ, возревши пред ся и видех икону пречистыа Богородица стоящу и рекох к ней: “Дево Владычице, родившиа плотию Бога Слова, веде бо, яко несть лепо, ни угодно мне, скверници и блудници, на честную икону твою, Приснодевыа, зрети, имеющу ми душю и тело нечисто и скверно. Праведно бо есть мне, блудници, ненавидими быти и мръзити ми чистою твоею иконою ... Но обаче, понеже слышах, яко сего ради Богъ человекь бысть, и его же ради “да призовет грешникы в покаание”,[544] помози ми единой, не имею бо никакояже помощи, повели, да ослаблено будеть ми вхождение церковное, не възбрани ми видети древо, на немъже распятся плотью Богъ, “егоже ради кровъ свою за мое избавление дасть”.[545] Повели ми, Владычице, да ми отврьзутся двери святаго покланяниа крестнаго. И ты ми буди поручница доволна к роженому ис тебе, яко уже плоти сея моея не имам к тому осквернити никоеюже скверною плотьскою. Но егда узрю древо креста Сына твоего, мира сего отрекуся, абие же тогда изыду, аможе наставиши мя, поручница ми еси”.

И се рекши ми, яко едино извещение приемши ражьждениа веры, и милосердой Богородици надеявшися, двигнухся с места того, на немъже стоях, молитву деяхь. И придох, пакы со влазящими примесихся, и не бе уже отриющаго мене, никогоже возбраняющаго мене несть въ церковь внити. Приятъ же мя трепетъ и ужасъ, и, въсклонся, стрясохся. Потомь же дошедши ми дверий, затвореных прежде, и бес труда внидох внутрь. Сподоблена же бых видениа честнаго и животворящаго креста, и видех тайны Божиа, и како готовъ есть приимати кающаася, падши же на земли и святое древо целовавши, изыдох, текущи, хотящи быти у поручници моей.

Придох же на место, на немже обручение исписано бысть рукописание,[546] и колени поклонивши пред иконою пресвятыа Богородица девы, сими словесы начах глаголати сице: “Ты убо Богородице Владычице, благословеннаа госпоже! Твое на мне человеколюбие, тебе не омръзити мое моление, недостойныа. Видех славу, юже въ правду, не презри мя, блудници. Слава Богу, приемлющему тобою покаание грешных. Что бо имам боле помыслити ли вещати, грешница сущи? Время есть уже, Владычице, свершениа обещаниа, и поручение поручих. И ныне, амо же велиши, настави мя. Ныне паче ми буди учитель ко спасению, водящи на путь спасениа”. Си словеса глаголющи ми, абие же слышах глас, глаголющь ми издалеча: “Иерданъ аще преидеши, добръ покой обрящеши”. Азъ же глас той слышах и емши веру, яко мене ради бысть глас сий, плачющи, въскричах и к Богородици възопих: “Госпоже Богородице, не остави мене!”

И сице вопиющи, изыдох ис притвора церковнаго и быстро идох. Видев же мя единъ идущу и три медници далъ ми, рекь: “Возми, мати моа!” Аз же, вземъ, купих 3 хлебы, въспросих же продающаго хлебы: “Человече, куды есть путь на Иерданъ?” Уведавши путь на ту страну, изыдохь, текущи, и идох по пути, плачющи и путь свершающи, день кончах. Бе бо 2-й час дни, егда крестъ видих и, заходящу солнцу, доидох церкви святаго Иоанна Крестителя, бывшюю близъ Иердана. И церкви поклонившися, снидох на Иерданъ, и лице и руци умывши от святыа воды и пречастихся пречистых тайнъ и животворящих во церкви Предт(е)чеве, и полъ хлеба единого снедох, и от воды Иерданскыа пивши, и на земли той нощи поспах. Наутриа же обретох корабль, приехавъ на ону страну Иердана, и паки молихся Богородици наставници: “Настави мя, Госпоже, яко самой ти угодно есть”. Поидохь же в сию пустыню. И оттоле и до днешнего дне “удалихся бегающи, в сей пустыни въдворяющися, чаахъ Бога, спасающаго мя от премоганиа душа и буря”,[547] обращающи ми ся к нему».

Рече же Зосима к ней: «Колико летъ есть, отнележе в пустыню сию въдворися?» Она же рече: «Мню, яко 40 и 7 летъ есть, отнележе изыдох от Святаго града». Рече же Зосима к ней: «Что обрете или что обретаеши пищу себе, о госпоже моа?» Она же рече: «Полъ третиа хлеба принесох от Иердана, иже помале окамениша, иссохше, и мало ядохъ от нихь, многа лета пребывах о нихь». Рече же Зосима: «Како ли же без болезни пребысть толика лета, никакоже пакости приемлющи от незапнаго преложениа?» Рече же она: «Мене ныне въспросилъ еси, авва Зосима, аще убо въспомяну вся те напасти, яже престрадах, и помышлениа, яко сътвориша ми ся пакости, боюся, егда паки теми же осквернена буду». Рече Зосима: «Госпоже моа! Ничтоже не остави, молю ти ся, егоже не исповеси ми, и единою начала еси, темъ все изглаголи».

Она же рече ему: «Веру ими ми, авва Зосиме, 16 лет створих в пустыни сей, аки съ зверми лютыми, с своими помышленьми боряся. Егда начах пищу сию приимати, абие хотяше ми ся мясом и рыбам, яже бе иже въ Египте. Хотяше ми ся вину, любимому мною, много бо вина пиях, егда бех в миру. Зде же ни воды имеюще вкусити, и люте распаляхся, беды не трьпях. Бывше ми желание любодеянных песней люте, яко възмущающися на песни бесовьскыа, яже навыкох в мире. Абие же прослезающися и верою в перси своа биющи, въспоминающи заветы, яже створих, в пустыню сию влазящи, и мысль, юже имех ко иконе святыа Богородица, поручници моей. И у ней плакахся и молихся отгнати ми помышлениа, тающи оканную ми душу. Егда же ся доволно бых наплакалася и в перси умилено билася, тогда светъ видях, всюду облистающи мя, и тишина велиа в бурениа место бываше ми. И помышлениа, реющаа мя на любодеание <...> како ти, авва, исповем? Огнь въ окаяннем ми разжигашеся сердци и всю распаляше на желание прилепа поостряше. Абие же, егда таковии въ помышление прихожаше ми, пометахся на земли и слезы проливах, мнящи, яко сама поручница ми стоит и истязает мя, яко преступльши заветы, и муку за преступление дающи. Не бых въстала от земнаго повержениа, аще бысть ключило день и нощь, дондеже сладкый онъ светъ осиалъ бы и пакости отгналъ. То уже (...) съвесть мою к поручници непрестанно возводях, просящи у нея помощи, приемлющи ми беду. Бысть же ми помощница и покаанию поспешница. И тако кончах 16 летъ, беды тмами приемлющи. Оттоле до днешняго дне помощница та всегда помогаеть ми».

Рече же Зосима к ней: «Да не потребовала ли еси уже пища и одежа?» Она же отвеща: «Хлебы убо оны скончавши въ 16 лет, якоже рех ти, и питана бых зелиемь и былиемь и прочим, сущим в пустыни сей. Ризы же, в нихже бе прешла Иерданъ, раздравшеся и распадошася. Многу же беду от зимы и от зноя пострадах, солнцемъ горящи и мразомъ омерзающи и трясущися. Темьже множицею, падши на земли, лежахь бездушна и недвижима, множицею съ различными напастьми и бедами и мысльми боряхся. И оттоле и до днешняго дне сила Божиа многообразнаа грешную мою душу и тело мое съблюде. Помышляющи бо токмо, от толика зла избави мя Господь, пищу неизедаемую имам, упование спасения моего, питаюся и покрываюся глаголомь Божиимь, съдръжащимъ всячьскаа, “не о хлебе бо едином живъ будеть человекъ”,[548] “зане не имяху покрова, то камениемъ ся облекоша”[549] елико их съвлечеся греховныа ризы».

Слышавъ же Зосима, яко словеса книжнаа помяну от Моисея и от Иева и от псалмовъ,[550] рече к ней: «Неси ли ся учила, госпоже моа, книгам и псалмомъ?» Она же, слышавши, осклабися и рече к нему: «Ими ми веру, отче, не видех иного человека отнележе Иерданъ преидох, токмо твое лице днесь, ни зверина, ни иного животнаго. Книгам же николиже учихся, ни поющаго николи же слышах, ни чтущаго. Но слово Божие живущее, то учить разуму человека. До зде конець моеа повести. И ныне заклинаю тя въплощениемь словеси Божиа, моли за мя, блудницу, Господа ради».

Сице же рекши той и словеса докончавши, хоте паки поклонитися старцу, старець же съ слезами възъпивъ: «Благословенъ Богъ, творяи велиа страшна и дивна, славна же и неизреченна, имъже несть числа! Благословенъ Богъ, показавый ми, елико даруеть боящимъся его! Воистину убо не оставилъ есть боящихся тебе, Господи!» И хоте паки поклонитися ей. Она же, емши старца, не дасть ему поклонитися и рече к нему: «Вся, еже слышалъ еси, отче, заклинаю тя Иисус Христомь, Богомъ нашим, никомуже изглаголати, дондеже Богъ возмет мя от земля. Ныне же иди с миром, и паки же въ преидущее лето узриши мя. Сътвори же Господа ради, еже ти заповедаю: в пост придущаго лета не преходи Иердана, якоже обычай имате в монастыри». Дивляше же ся Зосима, слышавъ, яко и чинъ монастырьский возвести ему, ничтоже ино не глаголаше, нъ точию: «Слава Богу, дающему велиа любящим его». Она же рече: «Пребуди убо, яко рекох ти, авва Зосиме, в монастыри. И хотящу ти изыти, не лет ти будет. Во святый же Великий четверток, тайныа вечеря, вложи в сосуд святый от животворящаго тела и крови Христа Бога нашего и принеси ми. И пожди мене на том полу Иердана, сущим близъ вселенныа, да, пришедши, причащуся святых таинъ. Отнеле же бо причастихся их въ церкви Предтечеве и Ерданъ преидох, то не прияхь и доселе священиа того и ныне желаю причаститися имъ. Темьже молю ти ся, не ослушайся моего гласа, но принеси Божиа животворящиа тайны, в он же час Господь ученикы Божиа вечеря причастникы створи. Игумену же Иоанну манастыря, в немъже живеши, рци: “Внимай себе и стаду своему”,[551] едина бо суть та и творимаа дела требующа исправлениа. Но не хощу, да речеши ему се ныне, но егда Господь повелить ти». Си глаголавши, старцу рекши: «Моли за мя», паки в нутрънюю пустыню иде. Зосима же, поклонився и целовавъ место, на немъже нози ея стояста, давъ хвалу и славу Богу, возвратися, хваля и славя Христа, Бога нашего. Прешед же пустыню, прииде в монастырь, в немже и друзии мниси возвращахуся.

В то же лето умолча, не смеа никомуже изрещи, яже виде, в себе Бога моляше показати ему желаемое видение. Скорбяше же, помышляя долготу лета, хотя, дабы единемь днемь минуло все лето. Егда же приближися время святаго поста 1-я неделя, по обычью монастырьскому <...> прочии изыдоша мниси, поюще, сего же недугъ ятъ огненый, и оста в манастыри, Помяну же Зосимъ реченое ему преподобною, яко «хотящу ти изыти и не летъ ти будет». И не по мнозех днехъ исцеле от недуга. И пребысть в манастыри.

Егда же возвратишася мниси, приближи же ся вечеръ тайныа вечеря, створи же повеленое ему и вложи в малу чашицу от святаго тела и крови Христа Бога нашего. Възложи же на блюдо мало смоквий и сущии от финикъ и мало ляща мочены. И иде вечеръ зело и седе на брезе Иердана, ждыи преподобныа. Медлящи святей, Зосима же воздремася, но прилежно зря в пустыню, хотя видети желание свое. И глаголаше в себе старець: «Егда убо недостояние мое възбрани ей приити, еда ли, пришедши ей убо и не обретши мене, возвратися». Сице же глаголя, воздохнувъ, прослезися и очи свои возвед на небо, моляше Бога, глаголя: «Не лиши мене, Владыко, паки видети еа, да не отиду тощь, своа грехи нося на обличение мое». Сице же съ слезами молився, во иную мысль впаде, рекъ: «Что убо будеть, аще приидеть, а корабля несть, да како Иерданъ преидет и ко мне, недостойному, приити? Увы мне, кто мя в правду лишилъ таковаго добра?»

Сице же помышляющу старцу, и се преподобнаа жена приде, об онъ полъ Иердана ста, отнюду же идяше. Зосима же, въставъ, радуяся и веселяся, славя Бога, и еще же бе в нем мысль, яко не можеть Иерданъ преити. И, възревъ же, виде ю (пресветла бо бе нощь луною), знамениемь крестным Иерданъ знаменавши, и верху воды легко ходящу и к нему идущу. Оному же хотящу поклонитися ей, и возбрани ему, вопиющи, еще на воде ходящи: «Что твориши, авва, иерей сы, нося тайны Божиа». Слезши же ей с воды, рече старцю: «Благослови, отче, благослови!» Он же отвеща ей с трепетом, и ужасъ бо его приатъ о предивнем его видении. И рече: «Воистину не ложь есть Богъ рекыи: “Подобитеся Богу,[552] якоже възможно есть очищающися”». И рече: «Слава тебе, Христе Боже, показавыи ми рабою своею, колико убо есмь далече от свершениа». И се рекшу ему, повеле ему жена глаголати: «Верую въ единого Бога» и «Отче нашь». И кончани бывши молитве, целова ю старець въ уста. Причастивъ же ся святых тайнъ, на небо руце воздевши, въздохнувъ, прослезися и рече: «Ныне отпущаеши рабу свою, Владыко, по глаголу твоему с миром, яко видесте очи мои спасение твое, еже еси уготовалъ пред лицем всехъ людий».[553]

И паки рече къ старцу: «Еще, авва Зосиме, и другое мое желание скончай. И иди ныне в манастырь свой, миром Божиим хранимь, и въ приидущее лето прииди в потокъ, идеже прьвее беседовахове, прииди убо, Господа ради, прииди, и паки же узреши мя, якоже хощеть Господь». Он же отвеща к ней: «Аще бы ми възможно въслед тебе ходити и зрети присно честнаго ти лица». Паки же рече к ней: «Послушай же единого молениа старца и мало от пища, юже принесохь ти, вкуси». И егда се изрекъ, показа ей блюдо, еже ношаше. Она же концемь прьста прикоснуся, три зерна вземши. И рекши: «Доволееть се благодати духовней, хранящи естество душа нескверно». И паки рече къ старцу: «Моли, Господа ради, моли, и мое окаание поминай всегда». И онъ поклонися пред ногама еа. И повеле ей молитву творити о церкви, и о цари и себе ради. Молився съ слезами, въспять возвратися. Старець же, стеня и рыдаа, не смеяше бо удержати неудръжаемыа. Она же, паки знаменавши Иерданъ, преиде врьху воды, якоже рече. Старець же возвратися с радостию и страхомъ одръжим, зазираа себе, скорбя же и о семъ, яко имени преподобныа не уведал, обаче надеяшеся получити въ преидущее лето.

Лету же минувшю, прииде Зосима паки в пустыню по обычаю, течаше на предивное видение. Ходивъ же по пустыни и дошед знамениа единого ищемаго места, и глядаше на десно и на шюе, яко ловець хитрый узрел, где бе сладкый ловъ. Егда же ниоткуду ничтоже не увиде, нача въпити и плакатися, и очи возвед на небо, моляшеся съ слезами, глаголя: «Покажи ми, Владыко, скровище некрадомое, еже в пустыни сей скрылъ еси, Господи. Покажи ми, молюся, плотнаго ангела, емуже не бе достоинъ всь миръ». И сице плача, моляся, доиде места поточнаго и, ставъ на брезе, видевъ на въсточней стране преподобную мертву, и руце, яко подобаше, связане, на въстокъ лицем зрящу. Он же, текъ, слезами божественеи нозе еа умы, не смеаше телеси ея прикоснутися.

Плакав же ся долго и псалмы испевъ, подобныа времени тому, и створи молитву погребалную. И рече к собе: «Подобает ли убо тело сея преподобныа погрести, егда убо се не угодно ей будеть?». И сице глаголя, видевъ возглавие ея написано на земли сице: «Погреби, авва Зосиме, тело убогиа Мариа на сем месте, вдай же прьсть персти, за мя же Господа ради молися. — Умерши же ей месяца марта по-египетьскы, римски же априль въ 1,[554] в самую ту нощь спасеныа муки, причащениа Божиа тайны вечеря». Сия убо писаниа прочетъ старець, первие убо помышляше, кто есть писавыи се. Она бо рече, яко не ведяше книгь. Обаче радъ бысть, яко имя преподобныа уведавъ. Разуме бо, яко егда на Иердане пречистых тайнъ причастися, единем часомъ претече толикъ путь, абие къ Господу отиде.

Славяше Бога старець и омочаа слезами землю же и тело и рече: «Убогый Зосиме! Время есть уже повеленое скончати, но како створиши копание, в руце не имеа ничтоже». И се рекъ и виде древце мало, близъ повержено. И вземь е, нача копати им. Суха же бывши земля, не слушаше старца, трудящася и копаше потяся, не могый что створити. Въздохнувъ велми от сердца и возревъ, виде лва велика, предстояща близъ телеси преподобныа Мариа и нозе ея лижуща. И трепетенъ бысть Зосима, бояся звери. Паче же укрепися, помянувь рекшу преподобную, яко николиже звери видила есмь. Знамениемъ крестным знаменася Зосима, веру ятъ, яко невредимъ будеть от него силою лежащея. Левъ же начатъ радоватися старцу, точию образом не целуя старца. Зосима же рече ко лву: «О зверю! Понеже великаа сия повеле ми погрести тело свое, азъ бо старъ есмь, не могу копати, не имам бо мотыкы, и зело далече есть и не могу обратитися по ню, но створи ты копание нокты своими, и дадеве земли тело преподобныа». Абие же левъ, слово слышавъ, преднима ногама ископа ровъ, елико доволно тело преподобныа покрыти.

Погребе же ю старець, слезами омочивъ тело ея и много молився ей за вся молитися, и покры тело еа землею, наго суще, ничтоже иного имуща, но точию ону ризу раздраную, юже поврьже Зосима. И тогда отидоста оба: левъ же убо в пустыню, яко овча, идяше, Зосима же в манастырь възвратися, благословя и хваля Христа, Бога нашего. И, пришед в манастырь, всемь мнихом исповеда, яже виде и яже слыша от нея, и ничтоже от них не утаи. Дивиша же ся мниси, слышаще величиа Божиа и съ страхом и любовию творяще память преподобныа Мариа. Иоанъ же игуменъ обрете в манастыри едина дела, требующи исправлениа, яже бе рекла преподобнаа. Умре же Зосима в том манастыри мало не ста летъ.

Осташа же мниси на том месте, без сего же писаниа, сиа словеса глаголюща ползы ради слышащим. Аз же без писаниа прияхь и написавъ предахь, и недоведый, аще инеи написали суть житие преподобныа и выше мене ведуще, яже о таковыхь, на умъ мой приидоша, обаче якоже възмогох, тако и написавъ. Богъ, творяи велиа чюдеса и дая великиа дары прибегающим к нему, да дасть мзду чтущим а и послушающим, и повелевшему написати повесть сию, да сподобить я части достойныа сея блаженныа Мариа, о нейже повесть си есть, съ всеми угодившими ему от века видениемь и делы. Дадимь же убо и мы славу Богу, царю вечному, да и нас сподобить милость обрести в день Судный. О Христе и Спасе, о Господе нашем, емуже подобает всяка слава, честь и покланянье.

ПЕРЕВОД

«Тайну цареву следует хранить, а дела Божии возвещать — это славы достойно». Вот так сказал ангел Товиту после славного прозрения ослепших очей его. Не хранить тайн царевых — пагубно и коварно, а умалчивать о преславных делах Божьих — значит беду приносить душе. Поэтому и я боюсь умолчать о делах Божьих, помня о муках раба того, который получил от господина талант и в землю его зарыл, а дохода от него не получил. Святой рассказ этот слышал я и никак не могу его скрыть. И пусть никто из вас не станет мне не верить, услышав написанное здесь, не подумает, что я возгордился словами этими, поражаясь чуду этому великому. Не стану же я лгать о святых. Если же найдутся такие, кто прочтет эти книги и, возвышенным словам их удивляясь, не захочет им поверить, то пусть смилуется над такими Господь: таковые ведь, думая, что немощен человек, неправдоподобным считают то, что говорим мы о людях. Но уже пора мне начать повествование о вещи предивной, случившейся во времена наши.

Был старец в одном из палестинских монастырей, житием своим и речами украшен и с самого раннего возраста — монашескими обычаями и деяниями и священным саном облечен. Зосимой именовался тот старец. И пусть не подумает кто-либо, что то был Зосима-еретик: этот Зосима был правоверный, всякий пост соблюдал и благие дела творил, и все заповеданное хранил. Никогда не отступал от того, чему учили святые слова, и вставая и ложась, занимаясь каким-либо делом, и пищу вкушая, если можно назвать пищей то, чем он питался, одно лишь дело творил не умолкая — постоянно пел <псалмы>.

С младенческих лет отдан он был в монастырь и 50 лет пробыл в нем. Вот так живя в монастыре, помыслил он, говоря сам себе: «Есть ли монах на свете, могущий явить мне образец жития, которого я не достиг? Может ли муж отыскаться в пустыне лучше меня?» И когда размышлял так старец, предстал перед ним ангел Господень и сказал ему: «О Зосима! Велико подвижничество твое среди людей, но никто же не совершенен. Так узнай же, сколько есть иных способов спасения. Выйди из земли <этой>, как Авраам из дома отца своего, и пойди в монастырь, расположенный на Иордане».

Старец же тотчас покинул монастырь свой и пошел вслед возвестившему. Пришел он, ведомый волей Божьей, в Иорданский монастырь. Постучал в ворота, и поведали игумену. И, войдя, поклонился Зосима по обычаю монашескому. Спросил его игумен: «Откуда ты, брат, и зачем к нам, нищим, пришел?» Отвечал же Зосима: «Откуда пришел — не спрашивай меня, ибо пришел я пользы ради. Слышал я о деяниях ваших великих и достохвальных, способных приводить души к Христу, Богу нашему». Сказал ему игумен: «Один Бог, брат мой, исцеляет человеческий род. Пусть он научит и тебя и нас и наставит тебя на полезные дела». И когда сказал так игумен Зосиме, поклонился Зосима и, помолившись, произнес: «Аминь!» И остался в монастыре.

Видел Зосима старцев, деяниями и делами сияющих, пение их было непрестанно, и все ночи простаивали они на молитве, и в руках их всегда было дело, и псалмы в устах их, а пустых разговоров у них не бывало, заботились же они о том, чтобы мертва была плоть их. Пищей же им служили слова божественные, тело же питали хлебом и водою. Видя это, удивлялся Зосима и следовал им в подвижничестве.

Когда прошло немало времени, приблизились дни святого поста. Ворота монастыря были затворены и не отворялись никогда: безлюдно было то место и труднодоступно и неизвестно простым людям. Был же такой обычай принят в монастыре, ради которого Бог и привел сюда Зосиму. В первую неделю поста служил священник святую литургию, и все причащались святых тайн пречистого тела и крови Господа нашего Иисуса Христа и еды мало вкушали. Потом же, собравшись в церкви, вознося молитвы и преклонив колени, целовали друг друга и игумена и после молитвы открывали ворота монастырские, стройно распевая псалом: «Господь — свет мой и спаситель мой, кого мне бояться? Господь — защитник жизни моей, кого устрашусь?», и далее псалом тот распевая, выходили все, одного или двух братьев оставив, чтобы охраняли они монастырь. Не было в нем ничего, на что покусились бы воры, но не должна церковь оставаться без службы. Каждый из них брал с собою пищу, какую хотел: один — немного хлеба, другой же — немного инжира, иной же — финики, другие же — чечевицу, размоченную в воде, а другие — вообще ничего не несли, только тело свое и рубище, на нем одетое. И когда тело их требовало, то питались былием и травою, росшей в пустыне. И переходили они Иордан и расходились в разные стороны, и не знали друг о друге, как кто из них постится и как подвизается. И если кто видел друга своего, к нему направляющегося, то сворачивал в сторону, и каждый пребывал сам по себе, беспрестанно славословя Богу.

Так проводили они весь пост, в монастырь же возвращались в воскресение, предшествовавшее воскресению Христову, в день, в который празднество Цветное наступает в церкви. Возвращались с плодами подвига своего и осознавая каждый, что совершил он. И никто никого не расспрашивал, как он потрудился. Так было уставлено в монастыре том.

Тогда и Зосима по обычаю монастырскому пришел на Иордан, взяв с собою немного пищи для удовлетворения нужды телесной, и установленную службу совершал, бредя через пустыню. И ел по необходимости, когда тело того требовало, и спал мало, лежа на земле. Чуть свет снова вставал и продолжал свой путь, надеясь, углубившись в пустыню, обрести там хотя бы одного <святого> отца, живущего в ней и постящегося.

И все усиливалось его желание. Когда пробродил он уже восемь дней, остановился он как-то в шестом часу дня и, обратившись на восток, творил обычную молитву. Ежечасно прерывая свой путь ненадолго и отдыхая, пел он <псалмы> и клал поклоны. И когда так стоял и пел, увидел справа от себя словно бы тень, напоминающую человека. Сперва Зосима испугался, думая, что это видение бесовское. И затрепетал, и осенил себя крестным знамением, и, преодолев страх, перестал бояться. Уже кончал он свою молитву, когда, обратившись лицом на юг, поднял взор и увидел, что идет кто-то, нагой и черный с виду от солнечного загара, волосы же на голове его были белы, словно шерсть, и коротки, так что едва достигали шеи. Увидев это, Зосима обрадовался дивному тому видению и направился в ту сторону, где двигалось виденое им, и радовался радостью великой, ибо не видел во все те дни ни человека, ни птицы, ни зверя, ни гада.

Когда же и тот увидел издали Зосиму, то пустился бежать, удаляясь в глубь пустыни. Зосима же, словно забыв свою старость и усталость от пути, поспешал, желая догнать убегающее. Тот же убегал, а этот преследовал. Быстро шел Зосима, но еще быстрее убегавший. И когда приблизился к нему Зосима настолько, что можно уже было расслышать голос, то начал кричать, со слезами обращая к нему такие слова: «Зачем от меня, старца грешного, убегаешь, раб истинного Бога, ради которого в пустыне этой живешь? Подожди меня, грешного, и недостойного, и немощного. Даруй мне, старцу, твою молитву и благословение, как и я, ради Бога, не отторгаю от себя никого и никогда». В то время, когда Зосима говорил так со слезами, идя и говоря при этом, оказались они у русла сухого потока, — не знаю, тек ли поток тот когда-либо.

Когда же дошел до того места убегавший, то поспешно спустился до противоположного склона <русла>, Зосима же, устав, не в силах был больше идти и остановился на другой стороне ложбины и смешал со слезами слезы и рыдание с рыданием. Тогда тело убегавшее возопило громко и сказало ему: «Авва Зосима, не могу, обернувшись, предстать перед лицом твоим: ибо я женщина, нагая и босая, как видишь, и срам тела моего не покрыт. Но все же, если хочешь одарить жену грешную молитвой, то брось мне одеяние, которое носишь, чтобы прикрыла я свою немощь женскую, и тогда обернусь к тебе и молитву приму от тебя». Тогда затрепетал телом Зосима и ужаснулся разумом, услышав, что назвали его по имени, и сказал сам себе: «Она меня по имени не назвала бы, если бы не была прозорлива». И сделал тотчас же, о чем просила его, сняв ризу ветхую и драную, что носил на себе, бросил ей и отвернул лицо свое от нее. Она же, взяв ризу, обернула ею тело и прикрыла с обеих сторон то, что подобало скрыть более, чем другие части тела.

Повернулась она к Зосиме и сказала ему: «Что тебе вздумалось, авва Зосима, повидать грешную жену и чему хочешь у нее научиться, что не поленился такие трудности перенести?» Он же, преклонив колени свои, просил, как подобает, благословения. Так же и она поклонилась ему, и лежали оба на земле, прося благословения друг у друга. И ничего не было слышно произносимого ими, кроме: «Благослови меня». И когда так прошло немало времени, сказала она Зосиме: «Тебе более, чем мне, подобает молитву творить. Ты ведь священническим саном почтен, ты ведь алтарю Божьему многие годы предстоишь и многократно святые дары Господу приносишь». Эти слова привели Зосиму в еще больший страх, и вострепетал старец и покрылся потом, и застонал, и голос его стал прерываться. Обратился он к ней едва слышным голосом: «О мать духовная! Так как ты к Богу более меня приблизилась и в большей мере умертвила себя для всего мирского, то и проявляется тебе дарованный дар: меня по имени зовешь и священником называешь, хотя никогда не видела. Поэтому лучше ты сама благослови меня Господа ради и даруй молитву мне, нуждающемуся в твоей помощи».

Уступив просьбе его, отвечала она старцу: «Благословен Бог, желающий спасения рода человеческого». Зосима же ответствовал: «Аминь». И поднялись оба с земли. Она же спросила старца: «Чего ради ко мне, грешнице, пришел ты, человек Божий? Почему захотел увидеть женщину нагую, всякой добродетели лишенную? Однако благодать Святого Духа наставила тебя, чтобы оказал ты мне одну услугу, на пользу телу моему. Скажи же мне, отче, как христиане живут теперь? Как цари? Как церковь?» Зосима же отвечал, говоря: «Молитвами вашими святыми мир совершенный даровал Бог. И приступи к молитве, старица, и помолись за весь мир Господа ради и за меня грешного, да не останется бесплодным мое хождение по пустыне». Она же ответила ему: «Тебе достойно, авва Зосима, имеющему священнический чин, за мир и за всех молиться, ибо это и поручено тебе. Однако велено нам других слушаться, и сотворю то, что велишь ты».

И сказав так, повернулась она к востоку и, глаза возведя к небу и руки воздев, начала шептать. Слов ее нельзя было разобрать. Поэтому Зосима ничего из той молитвы не уразумел, стоял, как сказал я, трепеща и в землю глядя и ни слова не произнося. Клялся Богом, говоря: «Когда наблюдал я за ней, творящей долгую молитву, то, немного приподнявшись от поклона своего, увидел, что стоит она на воздухе приблизительно на локоть от земли». Тогда же, видев это, Зосима еще более испугался и пал на землю, и покрылся испариной, и ничего не говорил, кроме как: «Господи, помилуй!» Лежа на земле, старец терзаем был сомнением: «А что если приведение это и молитвой искушает меня?» И обернулась к нему женщина, и подняла его с земли и сказала: «Почему, авва Зосима, сомнения одолевают тебя — не привидение ли я? Нет молю тебя, блаженный, пусть будет, человек, известно тебе, что я женщина грешная и крещением ограждена, а не привидение, и есть я земля, и пыль, и прах, все во мне плотское, никогда не мыслю о духовном». И сказав это, осенила крестным знамением и лоб, и глаза, и уста, и грудь, говоря так: «Авва Зосима! Да избавит нас Бог от дьявола, от поношений его, ибо постоянно боремся мы с ним».

Слыша это и видя, упал старец к ногам ее, говоря со слезами: «Заклинаю тебя Христом Богом нашим, родившимся от Девы, во имя которого наготу эту переносишь. Не скрой от меня жития своего, но обо всем поведай мне, чтобы всем стало явным величие Бога. Расскажн мне обо всем, Бога ради. Не похвальбы ради расскажи, а чтобы поведать мне, грешному и недостойному. Верую я Богу моему, с именем которого живешь ты, что того ради и надоумил меня прийти в пустыню эту, чтобы было явлено все о тебе. И нет никакой возможности нашей немощи спорить с предначертаниями Божьими. Если бы Христос наш не пожелал, чтобы узнали о тебе и о подвиге твоем, то и тебя бы не показал и меня не подвигнул бы на такой путь, никогда не хотевшего и не могшего выйти из кельи своей».

И многое другое говорил Зосима, и ответила женщина ему: «Стыжусь я, отец, о постыдных делах моих рассказать. Но раз уже ты наготу тела моего видел, то обнажу перед тобой и дела мои, чтобы ты понял, какой стыд я испытываю и какого срама исполнена душа моя. Не похвальбы ради, как сказал ты, но и сама того не желая, расскажу я о своей жизни. Была я сосудом, избранным дьяволом. Знай же, если я начну рассказывать тебе о жизни своей, то захочешь ты бежать от меня, как бегут от гадюки, ибо невозможно слышать ушам, какое непотребство я творила. Однако говорю, ни о чем не умалчивая, заклиная тебя прежде всего непрестанно молиться за меня, чтобы обрела я милость в день Судный». Когда же старец стал настойчиво со слезами упрашивать ее, начала она рассказ, так говоря.

«Я, господин, рождена была в Египте, и когда были еще живы мои родители и было мне 12 лет, то пренебрегла я их любовью и ушла от них в Александрию. И с тех пор как девичество свое осквернила, стала я безудержно и ненасытно предаваться любодеянию. Стыдно мне вспоминать об этом бесчестии и рассказывать, но так как сейчас поведаю тебе, узнаешь ты о невоздержанности плоти моей. 17 лет и более я так поступала, всем безотказно тело свое предлагая и платы за это не беря. Такова истинная правда. А хотевшим меня одарить — возбраняла. Так придумала я поступать, чтобы многие приходили ко мне задаром и удовлетворяли похоть и вожделение мое. Не подумай, что я была богатой и потому не брала платы: жила я в нищете, хотя немало льна пряла, и была неудержима в своем желании всегда пребывать в грязи и считала жизнью то, что постоянно ублажала вожделение телесное.

Так я и жила и увидела как-то в пору жатвы множество мужчин — ливийцев и египтян, — направляющихся к морю. Спросила я одного из встретившихся мне и сказала ему: “Куда так спешат эти люди идущие?” Он же ответил: “В Иерусалим, на <праздник> Воздвижения святого честного креста, который скоро настанет”. Сказала я ему: “Возьмут ли меня с собою, если вдруг я поеду с ними?” Он же отвечал: “Если есть у тебя деньги на проезд и еда, то никто тебе не воспрепятствует”. Я же сказала ему: “По правде говоря, брат мой, ни денег, ни еды не имею, однако пойду и взойду с ними на корабль, и будут кормить меня, сами того не желая, ибо тело свое отдам им в уплату”. Захотела я, отче, поехать более всего потому, что рассчитывала найти многих усладителей телу моему. Сказала же тебе, отче Зосима, не принуждай меня рассказывать о позоре моем: ведь знает Господь, что сама ужасаюсь, оскверняя тебя и воздух своими словами».

Зосима же, слезами орошая землю, отвечал ей: «Говори, Господа ради, мать моя, говори и не прерывай свой полезный рассказ». Она же к сказанному ранее добавила следующее. «Тот же юноша, услышав бесстыжие слова мои, засмеялся и отошел. Я же, бросив прялку, которую изредка носила с собой, поспешила к морю, куда шел и юноша. И увидела стоящих на берегу моря десять или более молодых мужчин. Я же обрадовалась, увидев, что они развязны с виду и речами и подойдут для удовлетворения моей похоти. Другие же уже на корабль взошли. И по своему обычаю я, подбежав к ним, сказала: “Возьмите меня с собой туда, куда вы идете. Не окажусь я вам бесполезной”, и еще многие слова им сказала, так что всех заставила рассмеяться. Они же, видя мое бесстыдство, взяли меня с собой, ввели на свой корабль, и оттуда начали мы плавание.

Как же я тебе, отче, остальное расскажу? Какой язык произнесет кли какое ухо способно слышать о творимых мною грязных делах в пути и на корабле: даже когда и не хотели они, заставляла я их предаватъся бесстыдным делам любострастным, о которых и можно и нельзя говорить, в которых была я наставница окаянным своим телом. И теперь — поверь мне, отче, — удивляюсь, как стерпело море любодеяние мое, как не разверзла земля пасть свою и живой не свела меня в ад, меня, совратившую столько душ. Но думаю, что на покаяние мое надеялся Бог, не желает ведь он смерти грешникам, но долго и терпеливо ожидает моего обращения к себе.

Так вот с усердием добрались мы до Иерусалима. И сколько дней оставалось до праздника, столько дней я творила свои дела, и еще того хуже. И оказалось мне недостаточно бывших со мной на корабле и в пути, но и других многих горожан и приезжих привлекла к себе и осквернила.

Когда же приблизился светлый праздник Воздвижения честного креста, я, как и прежде, шлялась, уловляя души юных. И увидела рано утром, что все идут в церковь. Пошла и я вместе с идущими. И пришла с ними и вошла в церковный притвор. И когда настал час святого воздвижения <креста>, сказала я сама себе: “Если меня и оттолкнут, то постараюсь — а ну как войду с народом”. Когда же подошла я к дверям церкви, в которой покоится животворящее древо, то с усилием и в отчаянии попыталась я, окаянная, войти в нее. Но едва вступила я на порог дверей церковных, как все беспрепятственно входили внутрь, меня же останавливала некая Божия сила, не давая мне войти: и снова попыталась войти и была далеко отринута от дверей. Одна осталась я стоять в притворе, думая, что все это из-за моей женской слабости. И снова, смешавшись с другими, пробивалась я, работая локтями. Но бесплодно было мое старание: снова, когда несчастная моя нога коснулась порога, всех приняла церковь, никому вход не возбраняя, меня же не приняла. Словно множество воинов было приставлено вход собой заслонить, так и мне препятствовала некая сила Божия, и снова очутилась я в притворе.

Вот так трижды или четырежды мучилась я и старалась, и поэтому, не в силах ни пробиться, ни сносить толчки, отошла и стала в углу паперти церковной. И когда поняла я, что мешает мне увидеть животворящий крест, сновидение снизошло на очи сердца моего, показывая мне, что грязь поступков моих препятствует мне войти. И начала я плакать, и рыдать, и бить себя в грудь, и вздыхать из глубины сердца, проливая слезы. Плача на том месте, где стояла, взглянула я перед собой и увидела икону пречистой Богородицы, и обратилась к ней: “Дева Владычица, родившая во плоти Бога Слова, знаю я, что не подобает и непристойно мне, скверной и блуднице, взирать на честную икону твою, Приснодевы, ибо душа и тело мое нечистые и скверные. И по заслугам мне, блуднице, быть ненавидимой и мерзкой перед честной твоей иконой. Но, однако (так как слышала я, что Бог принял облик человеческий того ради, чтобы «призвать грешников к покаянию»), помоги мне одинокой, не имеющей никакой помощи: повели, чтобы было мне разрешено войти в церковь, не запрети мне увидеть древо, на котором был распят во плоти Бог, “отдавший кровь свою за мое избавление”. Сделай так, Владычица, чтобы открылись передо мной двери для поклонения святому кресту. И будь ты за меня надежной поручителъницей перед рожденным из тебя в том, что уже никогда плоти моей не оскверню плотской скверной. Но когда увижу древо креста Сына твоего, отрекусь от мира этого и тотчас уйду, куда наставишь меня пойти, став поручительницей моей”.

И когда сказала я это, то, словно бы некую весть получив, ощутила, как разгорается во мне вера, и с надеждой на милосердную Богородицу шагнула с места того, на котором стояла, молясь. И направилась снова в церковь, смешавшись с входящими, и уже не было никого, кто оттолкнул бы меня, никого, кто бы помешал мне войти в церковь. Охватил меня трепет и ужас, и поклонилась я, вся дрожа. Потом дошла я до дверей, прежде для меня закрытых, и без труда вошла внутрь. И сподобилась увидеть честной животворящий крест и познала тайну Божию и то, как готов Он принять кающегося, упала на землю и поцеловала святое древо, и вышла, ибо хотела быть подле поручительницы моей.

Пришла я на то место, на котором клятва моя как бы была запечатлена, и, колени преклонив перед иконой пресвятой Богородицы девы, обратилась к ней с такими словами: “Ты, Богородица Владычица, благословенная госпожа моя! Твое ко мне человеколюбие в том, что не показались тебе отвратительными мольбы мои, недостойной. Увидела я воистину твою славу, не презрела меня, блудницу. Слава Богу, через тебя принимающего покаяние грешных! О чем еще могу я, грешница, подумать, о чем сказать? Настало уже время, Владычица, свершить мне обещанное и поручение твое принять. И теперь повели мне и напутствуй меня. С этих пор будь мне наставницей к спасению, ведя на путь спасения”. Едва произнесла я эти слова, как услышала голос, доносящийся издали: “Если Иордан перейдешь, то обретешь полный покой”. Я же, тот глас услышав и поверив, что ко мне обращен был тот глас, заплакала, запричитала и возопила к Богородице: “Госпожа Богородица, не оставь меня!”

И так, рыдая, вышла из притвора церковного и быстро пошла. Увидел меня, идущую, некто и подал мне три медяка, сказав: “Возьми, мать моя!” Я же, взяв их, купила три хлебца и спросила продававшего хлеб: “Человек, скажи, где дорога на Иордан?” Узнав дорогу в ту сторону, вышла <из города> и быстро пошла по дороге, плача, и в пути провела весь день. Был уже второй час дня, когда увидела крест и уже на заходе солнца дошла до церкви святого Иоанна Крестителя близ Иордана. И поклонившись церкви, спустилась к Иордану и, омыв лицо и руки святой водой, причастилась пречистых и животворящих тайн в церкви Предтечи, и съела половинку хлебца, и испила воды из Иордана, и ту ночь проспала на земле. Наутра же, найдя ладью, переехала на другой берег Иордана и снова помолилась Богородице-наставнице: “Научи меня, Госпожа, как тебе самой будет угодно”. И пошла в эту пустыню. И с тех пор и до сегодняшнего дня “удалилась, скитаясь в этой пустыне, надеясь на Бога, спасающего меня от волнений душевных и бурь, меня, обратившуюся к нему”».

Сказал же ей Зосима: «Сколько же лет прошло с тех пор, как ты в пустыню эту пришла?» Она же отвечала: «Думаю, что 47 лет минуло, как вышла я из Святого города». Спросил Зосима ее: «Что же нашла и что находишь в пищу себе, о госпожа моя?» Она же отвечала: «Два с половиной хлебца принесла я с той стороны Иордана, которые понемногу зачерствели и высохли, и понемногу вкушала от них, находясь здесь многие годы». Сказал же Зосима: «Как же не болея пробыла ты столько лет, никаких невзгод не испытав от внезапной перемены жизни своей?» Она же отвечала: «Меня теперъ спрашиваешь ты, отче Зосима, но если я вспомню о всех тех напастях, которые перенесла, и мыслях, которые ввергали меня в соблазны, то боюсь, что снова ими же осквернена буду». Сказал Зосима: «Госпожа моя! Ничего не утаи, молю тебя, ничего не скрой от меня, и раз уж начала, то обо всем и поведай».

Она же сказала ему: «Поверь мне, авва Зосима, 16 лет пробыла я в этой пустыне, словно со зверями лютыми борясь со своими помыслами. Когда стала эту пищу употреблять, то хотелось мне мяса и рыбы, как бывало в Египте. Хотелось мне вина, любимого мною, много ведь пила вина, когда жила в миру. Здесь же и воды не могла напиться и приходила в ярость, не в силах терпеть лишения. Одолевали меня страстные желания петь разгульные песни — влекло меня к песням бесовским, к которым привыкла в миру. Но затем, прослезившись, в порыве благочестия била себя в грудь и вспоминала обеты, которые дала, входя в эту пустыню, и мысли, с которыми обращалась к иконе святой Богородицы, поручительницы моей. И жаловалась ей и молила ее отогнать от меня помыслы, иссушившие окаянную мою душу. Когда же я долго плакала и в рвении била себя в грудь, тогда вдруг виделся мне повсюду свет, меня озаряющий, и бурю сменяла тишина великая. И как тебе, авва, расскажу о помышлениях моих, побуждавших меня к любодеянию? Огонь разгорался в моем окаянном сердце и всю меня распалял и порождал во мне плотские желания. Но едва такие мысли приходили ко мне, тут же бросалась я на землю и заливалась слезами, думая, что сама поручительница моя стоит рядом и истязает меня за то, что преступила я обеты, и за проступок этот обрекает на страдания. И не вставала бы я с земли, если бы пришлось, и день и ночь, пока не озарял меня блаженный свет и отгонял все мерзости. И постоянно душу свою перед поручительницей моей очищала, прося у нее помощи в постигшей меня беде. Была же она моей помощницей и побуждала меня к покаянию. И так провела я 16 лет, претерпевая бесчисленные беды. С тех пор и доныне помощница та всегда помогает мне».

Сказал же ей Зосима: «А не нуждалась ли ты в пище и одежде?» Она же отвечала: «Когда хлебцы те кончились за 16 лет, как уже говорила я тебе, питалась я растениями и травами, и прочим, что находила в пустыне этой. Одеяния мои, в которых я перешла Иордан, изодрались и истлели. Многие тяготы претерпела я от холода и от зноя, солнцем опаляема и в морозы замерзая и дрожа. Поэтому не раз, упав на землю, лежала я, бесчувственная и неподвижная, многократно борясь с различными напастями, бедами и помыслами. И с тех пор и до нынешнего дня сила Божья разными путями хранила грешную душу мою и мое тело. И только думаю я: от какого зла избавил меня Господь, ибо имею я пищу неистощимую, надежду на спасение мое, питаюсь и одеваюсь словом Божьим, все в себе содержащим, ибо “не хлебом же единым жив будет человек”, и “если не имею покрова, то камнем оденусь”, ибо совлекла с себя греховные одежды».

Услышав, что употребляет она слова книжные — от Моисея, от Иова и от псалмов, — спросил ее Зосима: «Не училась ли ты, госпожа моя, грамоте и псалмам?» Она же, услышав это, улыбнулась и отвечала ему: «Поверь мне, отче, не видела я ни одного человека, с тех пор как перешла Иордан, только твое лицо вижу сегодня, не видела ни зверя, ни какого-либо живого существа. Грамоте же никогда я не училась, и не слышала никогда ни поющего, ни читающего. Но слово Божье живое наставляет человека уму-разуму. На этом я и окончу свой рассказ. И теперь заклинаю тебя воплощением слова Божьего: молись за меня, блудницу, Господа ради».

Когда сказала она так и речь свою закончила, хотела снова поклониться старцу, но старец со слезами возопил: «Благословен Бог, творящий великое, и страшное, и дивное, славное и несказуемое, чему нет числа! Благословен Бог, показавший мне, сколько дарует он боящимся его! Поистине, Господи, не оставляешь ты, боящихся тебя!» И хотел снова ей поклониться. Она же, ухватив старца, не дала ему поклониться и сказала: «Все, о чем слышал ты, отче, заклинаю тебя Иисусом Христом, Богом нашим, никому не рассказывать до тех пор, пока Бог не возьмет меня от земли. Ныне же иди с миром и на следующий год снова увидишь меня. Сделай же, Господа ради, то, о чем тебя попрошу: в пост будущего года не переходи через Иордан, как это в обычае вашего монастыря». Удивился Зосима, что сказала она ему об уставлении монастырском, но ничего другого не произнес, только: «Слава Богу, многое дающему любящим его». Она же продолжала: «Оставайся же, как сказала я тебе, отец Зосима, в монастыре. И когда захочешь ты из него выйти, то не сможешь этого сделать. В святой же Великий четверг, в день тайной вечери, вложи в святой сосуд от животворящего тела и крови Христа, Бога нашего, и принеси мне. И подожди меня на том берегу Иордана, который ближе к селениям, чтобы могла я прийти и причаститься святых таинств. С тех пор как причастилась в церкви Предтечи и перешла Иордан, доселе я не приобщалась и теперь хочу причаститься. Поэтому прошу тебя, не ослушайся слов моих, а принеси от Божьей животворящей тайны в тот час, когда Господь учеников Божьих на вечере причастниками сотворил. Иоанну же, игумену монастыря, в котором ты подвизаешься, скажи: “Следи за собой и стадом своим”: в совершаемых вами делах есть и такие, что требуют исправления. Но не хочу, чтобы ты сказал ему об этом сейчас, но лишь когда повелит Господь». Сказав это, старцу промолвив: «Молись за меня», она снова удалилась в глубь пустыни. Зосима поклонился и поцеловал то место, на котором стояли ноги ее, воздал хвалу и славу Богу и возвратился, хваля и прославляя Христа, Бога нашего. Пройдя через пустыню, пришел он в монастырь в тот же день, когда возвращались и другие монахи.

В этом году он обо всем умолчал, не смея никому рассказать о том, что видел, и в душе молил Бога еще раз показать ему желанное. Печалился он и тяготился продолжительностью года, желая, чтобы минул он как один день. Когда же настало время первой недели Великого поста и по обычаю монастырскому все прочие монахи вышли <из монастыря> с песнопениями, слег Зосима в горячке и остался в монастыре. Вспомнил он, что сказала ему преподобная: «Захочешь ты выйти и невозможно тебе будет». И через несколько дней выздоровел от недуга. И пребывал в монастыре.

Когда же возвратились монахи, и настал день тайной вечери, сделал Зосима, что было повелено ему — положил в небольшую чашку святого тела и крови Христа, Бога нашего. Положил на блюдо немного инжира и фиников и немного чечевицы моченой. И поздним вечером пошел и уселся на берегу Иордана, ожидая преподобную. Но святой все не было; Зосима же подремывал, однако пристально вглядывался в сторону пустыни, мечтая увидеть желаемое. И сказал сам себе старец: «А что если прегрешения мои препятствуют ей прийти, или же пришла она и, меня не найдя, возвратилась?» Говорил он так, вздыхая, и прослезился, и, глаза свои возведя на небо, молил Бога со словами: «Не лиши меня, Владыка, <возможности> снова увидеть ее, чтобы не ушел я отсюда ни с чем, укоряя себя за свои прегрешения». Пока он так молился со слезами, другая мысль пришла ему на ум, и сказал он себе: «Что же будет, если придет она, а ладьи не окажется, чтобы переплыть Иордан и прийти ко мне, недостойному? Увы мне, кто же меня и вправду лишил такого блага?»

Так размышлял старец, но вот преподобная жена пришла и остановилась на том берегу Иордана, откуда пришла. Зосима же встал, радуясь, и веселясь, и славя Бога, но его не оставляла мысль, что не сможет она Иордан перейти. И, взглянув, увидел <была очень светлая лунная ночь>, что она, осенив Иордан крестным знамением, легко пошла по верху воды и приблизилась к нему. Когда же Зосима собрался поклониться ей, запретила ему, еще когда шла по воде, воскликнув: «Что творишь, авва, ведь ты иерей, носящий святые дары!» Сойдя с воды, сказала она старцу: «Благослови, отче, благослови!» Он же отвечал ей с трепетом, и ужас охватил его от увиденного им чуда. И сказал он: «Поистине правду возвестил Бог, говоря: “Уподобитесь Богу, очищаясь <от греха> как только возможно”». И добавил: «Слава тебе, Христе Боже, показавшему мне на примере своей рабы, насколько я далек от совершенства». И когда сказал он так, велела женщина ему читать «Верую в единого Бога...» и «Отче наш». И после молитвы, поцеловал ее старец в уста. Причастившись святых тайн и к небу руки воздев, вздохнула она и сказала: «Ныне отпускаешь рабу свою, Владыка, по словам своим с миром, ибо видели глаза мои спасение твое, которое ты уготовал пред лицом всех людей».

И снова обратилась к старцу: «Еще, авва Зосима, и другое мое желание исполни. Иди сейчас в монастырь свой с миром, Богом хранимый, а на следующий год приходи на тот поток, где прежде с тобой беседовали, приди же, Господа ради, приди и снова увидишь меня, как хочет того Господь». Он же отвечал ей: «Если было бы возможно мне вслед за тобой ходить и постоянно видеть честное твое лицо!» И снова обратился к ней: «Исполни одну просьбу старца и вкуси немного пищи, которую я принес тебе». И, сказав это, показал ей принесенное блюдо. Она же концом пальца прикоснулась и взяла три зерна <чечевицы>. И сказала: «Достаточно этого для благодати духовной, которая хранит чистое естество души», И снова сказала старцу: «Молись за меня, Господа ради, молись и всегда вспоминай о греховности моей». Он же поклонился ей до земли. И попросил ее помолиться о церкви, и о царе, и о себе самом. Помолившись со слезами, она возвратилась назад. Старец же стенал и рыдал, но не смел удерживать неудержимую. Она же, снова осенив знамением Иордан, перешла его по верху воды, как уже говорилось. Старец же возвратился с радостью и страхом одержим, коря себя и печалясь о том, что не узнал имени преподобной, но надеялся узнать его на следующий год.

Когда же минул год, пришел Зосима снова в пустыню, как было в обычае, и поспешил увидеть предивное. Бродя по пустыне, увидел он приметы того самого разыскиваемого им места, и стал озираться направо и налево, словно искусный охотник, ищущий, где бы уловить желаемую добычу. Когда же нигде ничего не увидел, то начал причитать и плакать, и глаза возвел к небу, молясь со слезами и говоря: «Покажи мне, Владыка, сокровище некрадомое, которое скрыл ты, Господи, в пустыне этой. Покажи, молю тебя, ангела во плоти, которого не достоин весь мир». И так плача и молясь, дошел до того потока и стал на берегу. И увидел на восточной его стороне преподобную, лежащую мертвой, и руки ее связаны были, как подобает, и к востоку обращено было лицо. Он же, подбежав, слезами умыл божественные ее ноги, не смея и прикоснуться к ее телу.

Долго плакал он и пел псалмы, подобающие этому случаю, и сотворил молитву погребальную. И сказал сам себе: «Подобает ли тело преподобной предать погребению, вдруг как это неугодно ей будет?» И пока он так размышлял, обнаружил, что в изголовье ее было начертано на земле: «Погреби, авва Зосима, тело убогой Марии на этом месте, верни прах праху, а за меня Господа ради молись. — Умерла же она месяца марта по-египетски, а по-римски — первого апреля, в самую нощь муки Спасителя после причащения от Божьей тайной вечери». Прочитав эту запись, старец прежде всего задумался: кто же написал это? Она же говорила, что не знала грамоты. Однако обрадовался он, что узнал имя преподобной. Понял он также, что когда на Иордане причастилась она пречистых тайн, то за один час преодолела весь путь и отошла к Господу.

Прославил Бога старец и, орошая слезами землю и тело, говорил: «Несчастный Зосима! Уже настало время свершить, что повелено, но как тебе копать, не имея ничего в руках?» Сказав это, заметил он небольшой обломок деревца, валявшийся неподалеку. И, взяв его, начал копать. Но сухая земля не поддавалась трудившемуся старцу, он вспотел, копая, но ничего не мог сделать. Глубоко вздохнул он и, оглякувшись, увидел огромного льва, стоящего над телом преподобной Марии и лижущего ее ноги. Затрепетал Зосима, испугавшись зверя. Затем, однако, успокоился, вспомнив, как говорила ему преподобная, что никогда не видела ни единого зверя. Осенив себя крестным знамением, Зосима обрел надежду, что благодаря силам, исходящим от лежащей, останется он невредим. Лев же изъявлял приязнь к старцу, только что не целуя его. Зосима тогда сказал льву: «О зверь! Так как великая эта жена велела мне похоронить тело свое, а я стар и не могу копать, ибо нет у меня мотыги и очень далеко мне за ней идти, но покопай ты когтями своими, и предадим земле тело преподобной». Лев же, услышав эти слова, передними лапами выкопал ровик, достаточный, чтобы можно было прикрыть землей тело преподобной.

Похоронил ее старец, слезами омочив тело ее, и много просил ее, чтобы она за всех молилась, и засыпал землею тело ее нагое, ничем другим не прикрытое, кроме той ризы разодранной, которую когда-то бросил ей Зосима. И тогда разошлись оба: лев в пустыню побрел словно овца, Зосима же возвратился в монастырь, славя и хваля Христа, Бога нашего. И, придя в монастырь, рассказал всей братии, что видел и что услышал от нее, ничего от них не утаив. Удивлялись монахи, слыша о величии Божьем, и со страхом и любовью поминали преподобную Марию. Иоанн же игумен обнаружил в монастыре то, что требовало исправления, как сказала преподобная. Умер же Зосима в том монастыре едва ли не ста лет.

Оставшиеся же там монахи без записанного предания рассказывали обо всем на пользу слушающим. Я же, устный рассказ этот услышав, передал его письму и не ведаю, чтобы кто-то другой написал житие преподобной лучше, чем я, — о таковых мне не приходит на ум — однако я как смог, так и написал. Бог, творящий великие чудеса и даруя великие дары приходящим к нему, пусть ниспошлет благодеяние читающим его и слушающим и повелевшему записать повесть эту, чтобы сподобиться хотя бы части достоинств этой блаженной Марии, о которой рассказ этот, со всеми угождавшими Богу во все времена видом своим и делами. Воздадим же и мы славу Богу, царю вечному, чтобы и нас сподобил милость обрести в день судный. Христу и Спасу нашему, Господу нашему подобает вся слава, честь и поклонение.

КОММЕНТАРИЙ

Византийское Житие Марии Египетской атрибутировалось (как считают — ошибочно) иерусалимскому патриарху Софонию I (634—644). Время возникновения славянского перевода Жития — предположительно X в., но старший русский список его датируется XIV в. (это сборник ГИМ, Чудовское собр., № 20). В последующем Житие получило на Руси широкое распространение: оно переписывалось в сборниках, входило в состав Торжественника и Постной триоди, включено и в состав Великих Четий Миней. Известно несколько вариантов перевода, соотношения которых пока не изучены.

Житие повествует о судьбе раскаявшейся блудницы, которая, искупив жесточайшей аскезой грех распутства, смогла превзойти в святости даже благочестивого монаха Зосиму. Мария любодействовала не ради куска хлеба, а снедаемая неутолимой жаждой сладострастия, и тем поразительнее искренность ее раскаяния и глубина духовного преображения: сорок семь лет скитается она в пустыне, страдая от голода и жажды, палимая солнцем и замерзающая холодными ночами, лишенная не только крова, но и давно истлевшей одежды. Как это обычно в рассказах об отшельниках, Мария борется с искушениями, но вопреки традиции агиографических рассказов ее преследуют не бесы в облике зверей или фантастических чудовищ, а всего лишь собственные греховные мысли: ей снова хочется вина и вкусной снеди, ее губы против воли повторяют слова фривольных песенок, и тогда несчастная отшельница исступленно молит Богородицу оградить ее от подобных воспоминаний. В описании многолетней борьбы Марии с собственным греховным прошлым проявляется нечастый для средневековой агиографии подлинный психологизм. Жизнь Марии — как и подобает житию святой — окружена чудесами: впервые встретив Зосиму, она называет его по имени и сообщает ему подробности его жизни; молясь, Мария цитирует Писание, хотя никогда не слышала духовных пастырей; не знающая грамоты, она в предсмертный час смогла начертать на песке слова своего завещания... Так потрясенный Зосима, а вместе с ним и читатель Жития убеждается в особой божественной благодати, ниспосланной Марии.

Житие внушает мысль, что искреннее раскаяние и благочестивые поступки могут искупить любые прегрешения, если падшая женщина смогла после долгих лет подвижничества стать святой. Эта идея оказалась близкой средневековому читателю, и Житие Марии постоянно пребывало в числе наиболее читаемых и почитаемых. В новое время в XIX в. на этот сюжет написал поэму «Мария Египетская» Иван Аксаков.

Публикуется наиболее распространенная в древнерусской книжности редакция Жития, включавшаяся в состав Торжественника. Текст издан по списку РНБ, F.I.870, нач. XVI в., исправления сделаны по спискам той же библиотеки: собр. Погодина, № 949, нач. XVI в., собр. Вяземского, F. 98, первой половины XV в., списку БАН, 21.3.3, второй половины XV в.

Русский перевод греческого текста Жития опубликован в книге: Византийские легенды / Изд. подгот. С. В. Полякова. Л., 1972 («Литературные памятники»).