Библиотека литературы Древней Руси. Том 2 (XI-XII века)

ОРИГИНАЛ

<...> Иньдейскаа глаголемаа страна далече бо прилежить Егупта, велика бо сущи и многочеловечьна. <...> Въста некый царь в той стране именемъ Авениръ вели бо бысть богатствомъ и силою <...> зело о бесовьстей прелести[733] прилежа <...> Родися ему отроча отнуд красно <...> Иоасафъ нарече ему имя <...> Въ той же праздникъ рожение отрочяте приидоша къ цареве изборнии мужи яко до пятидесять и пять, от халдеян[734] научене мудростию о звездныихъ течений <...> Единъ же от звездословникъ с ними сы старей же всехъ и мудрей рече: «Яко научаютъ мя звезднаа течениа, о царю, поспешение <...> ныне родившюся отрочяте твоему не въ твое царство будеть, нъ въ ино въ лучше <...> Мню же и тобою гонимей крестьяньстей вере прияти его...»

Царь же, яко услышавъ сиа, печаль бысть ему въ веселиа место. Въ граде Домосе[735] полату създавъ осъбъ красну <...> ту отроча всели по скончании перваго въздраста, не исшествовану ему быти ничегоже повеле, пестунея же и слугы пристави юны въздрастомь и образомъ красны, запретивъ имъ ничесо-же житиа сего явите ему, ни скорбна сътворити <...>, да <...> отнуд ни худымь глаголомъ о Христосе и учении его и о законе да услышить <...>

Бысть в то время мнихъ етеръ премудръ о божественыхъ, житиемъ и словомъ украшенъ <...> Варламъ бе имя сему старцю. Се убо откровениемь некоторымъ от Бога бысть ему уведити о сыне цареве. Изьшедшю ему ис пустыне, <...> в ризы же мирьскыя облекся и в лодию вседь, прииде въ царствие Иньдиское и створився купцем, в град той приде, идеже царев сынъ полату имяше <...> Пришедъ особь, глагола <...>: «<...> Купец есмь азъ <...> имамъ камыкъ честныи, емуже подобие нигдеже не обретеся, <...> можеть слепыя сердцемъ светъ даровати премудрый и глухыимъ уши отверзати и немымь глас дасть <...>»

Глагола Иасафъ к старцю: «Покажи ми многоценнаго камыка <...> Ищю слова слышати нова и блага <...>»

И Варлам веща: «<...> Бе бо некый царь велий и славенъ, бысть же ему шествовати на колеснице позлащене и окрестъ его оружници, якоже подобаеть царемъ; усрести два мужа растерзанами ризами и скверными оболчена суща, худа же лицемъ и зело побледевша. Бе же царь сею зная, телеснымъ си томлениемъ и постныимъ трудом и потомъ телу изедаему. Якоже узри я, съскочи абие с колесница и падъ при земле, поклонися има и, вставъ, обьятъ я с любовию и лобызаа ею. Велможе его и князе негодоваша о семъ, яко недостойно царьскыя славы се створити доумевающимъ. Не дерзающе же пред лицемъ обличити, искреному брату его глаголаша, да глаголеть къ цареве да не досажати высоту и славу царьскаго венца. Сему же си къ брату глаголющю, негодующю ему тщеславиа его худаго, дасть ему ответъ царь, егоже брат не разуме.

Обычай же бе тому царю, егда ответъ смертный которому даяше, проповедникы къ вратомъ его посылаше, въ трубе смертьней уведати глаголемое, и гласомъ трубныимъ разумяху вси, яко виновать смерти тъ есть. Вечеру убо наставшю, посла царь трубу смертную въструбити при дверехъ дому брата своего. Якоже услыша онъ трубу смертную, недоумеваше о своемъ животе и размышляше о себе всю нощь. Утру же наставшю, оболкъся в худыя и в плачаныя одежа, купно с женою и с чады иде къ полате цареве и ста при дверехъ, плачяся и рыдая.

Въведе же его царь к себе и тако видивъ и рыдая, глагола к нему: “О неразумне и безумне, яко ты тако устрашися преподобника[736] подобнорожена ти и подобночестна своего брата, к нему никакоже весма себе съгрешивша ведая, како на мя зазрение наведе, въ смирении целовавшю ми и проповидника Бога моего гласнее трубы наречествовавшю ми смерть и страшнаго усретениа Владыкы моего, яко многа и велия в себе грехы сведая. Се убо ныне твоего обличяя неразумиа, таковымъ образомъ замыслихъ, такоже с тобою свещавшиимъ еже о мне зазора, скоро наяве обличю”. И тако угодивъ брату своему и показавъ, пусти в свой домъ.

Повеле же царь створити ковчеги четыре от древа, два же обложи златомъ и косте мертвыя смердяща вложити в ня, златыими же гвозды загвозди а. Другою же двою помазавъ смолою и попелом и наполни а камыкъ честных и бисеръ многоценныихъ, всехъ вонь благоуханных исполнивъ. Власяными ужи обязая и призвав вельможи, зазревъшиимъ царя от двою оною мужю смиреною сретшею, и постави пред ними четыре ковчегы, да судять, колику достойна еста златаа, колику же осмоленая. Оне же двою златою осудиша я къ множеству цены достойна еста, мняхуть бо, яко царьстии венци и поясы вложене в ня. Смолою же помазаная и пепелом малы и худы цены достойна еста глаголаху. Царь же глагола к нимъ: “Видяхъ азъ, яко тако вамъ глаголати, чювьственыима очима чювьственый образъ разумеете, еще же не тако подобаеть творити, нъ утренима очима внутрь лежащее подобаеть видети, ли честь, ли бесщестие˝.

И повеле царь отврести златаа ковчега. Отверзенома же ковчегома, злый смрадъ повеа из нею и некраснаа видена бысть видъ. Рече убо царь: “Се образъ есть въ светлыя и славныя оболченыимъ, много славою и силою гордящиимься, и вънутрь суть мертве смердящаа кости и злыихъ делъ исполнь”. Таче повеле отверсти осмолена и бекомъ помазана. Сима же отверзенома сущиимъ ту вся възвеселиста о лежащиихъ в нею светлости, и благоухание изиде от нею. Глагола же к нимъ царь: “Весте ли, кому подобна еста ковчега си? Подобна еста смиреныима онема и в худыя ризы оболченома, ихъже вы внешний образъ видяще, досажение въменисте лица ею мое поклоняние до земля. Азъ же разумныма очима доброту ихъ и честь душевную разумевъ, чюдився ею прикасание, лучше венца и лучше царьскаго обде честнейшая вменихъ˝. Тако осрами велможа своа и научи я о видимыхъ не блазнитися, нъ и разумных вниматися» <...>

Иоасафъ же к нему отвеща: «Велия и дивьныя вещи глаголеши ми, о человече <...> Что подобаеть сътворити намъ да избегнути уготованыихъ мукъ гръшникомъ и сподобитися радости праведникъ?» <...>

Варламъ же купно отвещаваше: «<...> Сущему бо въ неразумении Божии тма есть и смерть душевная или работати идоломъ на погыбелие естественое <...> Кому уподоблю и како ти образъ неразумеющиихъ предпоставлю, нъ притчю ти приложю, некорымъ мужемъ премудрыимъ изглаголано ко мне. Глаголаше бо, яко подобне суть идоломь кланяющиися человеку липителю, иже устроивъ лепа, ятъ единъ от малых птиць, соловей сию наричють. Приим же нож, закалаеть ю на ядь, дасться соловьеве глас язычный, и глагола к лепителю: “Кая ти полза, человече, о моемь заколении? Не возможеши бо мною наполнити своего чрева, нъ аще от сихъ узъ свободиши мя, дам ти заповеди три. Аще храниши, то велика полза ти будеть паче живота своего˝. Онъ же чюдивъся о глаголанию птици, воскоре свободить ю от узъ. Възвративъ же ся, соловей глагола человеку: “Никогдаже ничтоже от неприиманныхъ начни приимати, начнеши яти, и не буди каяся о вещи мимоходящи, и неверну слову никогда ими веру. Си убо три заповеди храни, и добро ти будеть”.

Радуяся мужь о добре видении и о разумнемъ глаголании, разрешивъ от уз, на аеръ пусти. Соловей же убо, хотя уведити, аще разуме мужь глаголаныих ему силу глаголъ и аще ли наплодися кою любо ползу от нихъ, глагола к нему парящи птица на аере: “Въздохни о своемъ несъвещании, человече, каково бо днесь съкровище погуби. Есть бо внутренихъ бисеръ преимея величествомъ струфокамиловыих яиць˝.

Якоже услыша си лепитель, печаленъ бысть, каяся, како избежа соловей тъ из руку его, и хотя абие яти ю, рече: “Прии в домь мой, и друга створившему тя добре с честию отпущю”. Соловей же рече к нему: “Ныне убо крепко не разуме. Приимъ бо глаголанное к тебе с любовию и съ сладостию послуша, ни единоя же от них ползы стяжа си. Рекохъ ти — не кайся о вещи мимоидущи, и бысть ти печаль, яко от руку твоею избегохъ, каяся о вещи мимошедьши. Глаголахъ ти — не начни от неприатыхъ приимати, и хощети яти мя, не могый приимати моего шествиа. К симъже и неверна глагола не ими веры, глаголахъ ти, нъ се веру ятъ, яко есть вънутренихъ моиъ бисеръ паче възраста моего, и недомыслися разумети, яко весь азъ не могу прияти в себе толико великыхъ яиць струфокамиловыихъ и како бисера толика вместити имамъ в себе”. Тако убо не разумеють надеющися на идолы своя <...>»

Иоасафь рече: «<...> Хотяхъ путь обрести хранити истинно и повелениа Божиа и не уклонитися от нихъ...»

Варлам же глагола: «...Связане житейскыми вещьми и своих прилежа печалий и мятежа и въ пищи живя... подобне суть мужю, бегающю от лица бесующюмуся инорогу, яко не терпящу гласа въпля его и рютиа его страшнаго, нъ крепко отбегь, да не будеть ему ядь. Текущю же ему борзо, в великъ ровъ въпаде. Впадающю же ему, руце простеръ, за древо твердо ятъся, держащю же ся ему крепко, яко на степене нозе утвердивъ, мняше миръ уже есть и твердыне. Възревъ же убо, виде две мыше, едину белу, а другую черну, ядуща беспрестане корень древа, идеже бе держася, и елма же приближающися да погрызета древо. Възревъ въ глубину рва и змея види страшна образомь и огнемъ дышюща и горко взирающа, усты же страшно зевающа и пожрети его хотяща. Възревъ же абие на степень онъ, идеже нозе его утвержене беста, четыре главы види аспидовы, из стены исходяща, идеже бе утвердился. Възревъ очима, виде из ветвий древа того мало медъ. Оставивъ убо расмотряти одержащиихъ его напастей, яко внеуду бо инорогъ зле бесуяся искаше его на ядь, доле же злый змий зеяя да пожреть его, древо же, о немьже ятся, уже пастися хотяше, нозе же на колзание и нетвердо степене утвержене, толикы убо и таковыихъ злыхъ забывъ, потща себе на сладость горкаго оного меду.

Се подобие въ прелести сущимъ сего жития створившемъ. Сию истину изглаголю ти мира сего прелщающихся, егоже сказание ныне реку ти. Ибо инорогъ образъ есть смерти гоняй выину и яти последьствуеть Адамля рода. Ровъ же весь миръ есть, исполнь сы всехъ злыхъ и смертоносныхъ сетей. Древо же, от двою мышу беспрестане грызаемо, ихже створихомъ путь есть, яко жившю комуждо ядомыи гибляяи час раде дневныхъ и нощныхъ и усекновение коренное приближается. Четыре же аспиды еже о прегрешеных и безместныхъ стухый[737] и съставлено человечьское тело съставляется, имиже бещиньствующемь и мятущемься телесный раздрушается съставъ. К симъже огненый онъ и немилостивый змий страшное изобразуеть адово чрево, зевающю приати же сущихъ красотъ паче будущихъ блахъ изволеша. Медвеная же капля сладость пробовляеть всего мира сладкыхъ, имже онъ прелща зле своя другы и оставляеть я прилежания творити о спасении своемь <...>

Абие подобне суть възлюбившеи всего мира красоту и сладости его насладившеся, паче же будущихъ и недвижимыхъ мимотекущая и немощна пречестнаа изволеша человеку, три другы имущю, в нихъ бо двою с любовию чтяше и зело любовию въсприимаше, даже и до смерти ихъ подвизаяся и ею раде беды терплю глаголаше, на третьемь же много небрежение имяше, ни чти, ни яко достояше его сподобити когда любо чти и любве, мало некое и ничесо же рещи на нь творяше дружбу.

Въ единъ от дний дойдуть к нему страшнеи неции и грознии воиници, тщашеся скоростию велеею сего вести къ царю, слово да дастъ, имъже есть долженъ тмою талантъ. Унывшю же бывшю ему, искаше помощника, да заступить его къ страшному цареву ответу, текъ же убо къ первому своему и всех искренейша друга, глагола: “Сведаеши, о друже, яко выину полагахъ душю свою тебе ради. Ныне же требую помощи зъ день сей от одержащаа мя раде беды и нужа. Тако убо исповежь, заступиши ли мя ныня и каа от тебе будеть ми надежа, о друже възлюбленне”. Отвещавъ убо, онъ глагола: ”Несмь тебе другъ, человече, ни сведаю, кто ты еси, ины бо имамъ другы, с ними же ми днесь веселитися и другыя на прочее створити. Се дамъ ти сукнянице две, да имаеши на путе, аможе шествуеши, от нею же ти будеть никакаяже полза, иноя же ни единоя не чай от мене надежа”.

Сия услышавъ онъ и недоумеваяся о ответе семъ, еяже помоще надеяшеся от него, и тече къ етерому другу и глагола к нему: “Помниши, о друже, колико от мене приа честь и добрыхъ ученей. Днесь же и въ печаль впадь и въ напасть великую, требую съпоспешителемъ. Како убо можеши со мною потрудитися, и сихь да разумею”. Другъ же отвеща: “Се празднень днесь с тобою потружатися, въ печале бо и азъ и въ напастехъ впад, въ скорби есмь. Обаче мало с тобой пойду, аще обаче на ползу ти не буду и скоро обращаюся от тебе зде, своими печялми пекыйся”.

Тщама же рукама оттуду възвратився человекъ той и о всехъ недоумевая, рыдаа себе о суетней надеже неразумныхъ своихъ другъ и непромысленъ страды своея, ихъже онехъ ради любве потерпи, таже иде къ третьему своему другу, емуже никогдаже створи, ни зва, и глагола к нему осрамленом лицемъ и долу зря: “Не имамъ устъ развести к тебе, сведаа истинною, яко не помниши мене никогдаже добро створшю ти, аще и дружбу приложихъ к тебе. То зане напасть ятъ мя лютая. Никакоже весма от другъ моихъ обретохъ надежю о спасении моемъ, придохъ к тебе, моляся, аще есть ти възможно малу некую помощь да подаси ми, не отрицайся, помня моего неразумиа”. Онъже рече тихимъ лицем и с радостию: “Подобаеть друга своего искрняго глаголю тя суща и малое помню твое оно добродеяние, съ прилежаниемь днесь въздаваю ти, изъумолю о тебе царя. Не бойся убо, ни устрашайся, азъ бо преже тебе дойду къ царю и не предамъ тебе в рукы врагъ твоихъ. Дерзай убо, возлюбленне друже, и не буди въ скорбе и печале”. Тогда умилився онъ глаголаше съ слезами: “Увы ми, како преже поплачюся о любве, юже на непамятивую и неблагодарьственую и лживу дружбу оною ли вредоумную поплачу недоумевание, еже нъ и истиннаго сего искреняго показа друга”».

Иоасафь же, и сего слова приимъ, чюдися, изветованиа искаше, и глагола Варламъ: «Первый убо другъ есть богатое имение, еже и златолюбезно желание, егоже раде многыя человекы впадають в беды и многыя терпять страды. Пришедши же последней смертней коньчине ничтоже от всехъ техъ со събою възметь, токмо еже на провожение безуспешных другъ. Вторый же другъ нареченъ бысть жена и чада и прочаа ужикы и свои, техже любве прилепне есмь, зле отринутися имамъ самой души и телу любве ихъ раде призираемому. Каа же есть некая от нихъ добродетельствуеть в час смертный, нъ токмо еже и до гроба провожают, абие же обращаеться, своихъ имуть печале и напасте, не имея забыти память ли тело, некогда възлюбленаго погребше въ гробе. Третей же друг есть мимотекый временный неприкосновеный, нъизбежный и якоже от победы, иже добрыми делы ликъ пребываеть, еже есть вера, надежа, любы, милостыне, человеколюбие и прочихъ добродетельныхъ полкъ, могый предь нами шевствовати, егдаже исходимъ от тела, нас раде помолитися къ Богу и от врагъ нашихъ насъ избавити, от злых истяжатель словодатие намъ горко есть на аере движющемъся и яти горко искуще. Се есть доброразумный другъ и благый, иже горкое наше доброжитие в память износя, с любовию и с лихвою намъ вся отдаваа».

Абие убо Иоасафъ веща: «<...> Убо еще изобразуй ми образъ суетнаго сего мира, како убо кто с миромъ и твердынею сего придеть».

Въсприимъ же слово Варламъ глагола: «Послушай убо и сей притчи подобие. Градъ некый великый слышахъ, егоже гражане тако обычай имяху от древнихъ приимати чюжа некоего мужа, ни разумеющю о законе града того, ни обычая ихъ весма разумеющю, и сего царемь поставиша у себе и всю власть приимшю и свою волю невъзбранимо держа, дондеже скончася едино лето. Таче внезапу в тыя дни сущю ему бес печале, питающю же ся ему обило беспрестане, мнящю же ему царствие в векы пребывати, въсташа на нь и царьскую одежю снемше с него, нага поругаша по всему граду, на озимьствование послаша его далече в великий некый островъ пустый, в немже ни пища имея, ни одежа, зле стража, не надеющю же ся ему пища и веселиа, абие въ скорбе ни чаяния, ни надежа послано.

Поледьствующе же убо обычай граждань техъ поставленъ бысть некый мужь въ царствие тоже, разума много и промышлениа имы в себе, да такоже не восхищенъ будеть, еже внезапу бывыию ему обилие ни иже преже его царьствовавшимъ и зле изгнаномъ, не печалованиа, възьревновавъ печале имяше душею подвижение. Тако убо о себе добре исправить, частого же совета истова уведа некыимь премудрымъ съветникомъ обычай гражанъ техъ и место озимьствованое, якоже подобаеть ему твердо бес прелсти уведати. Якоже убо сиа увиде,[738] яко коли любо в томьже острове быти ему, сущю же ему чюжю царьствиа, отвръзъ сокровища своа, ихже еще въ областе имяше и невъзбраньно требование, вземъ на требование злато и сребро и камыкь честныхъ и велеихъ множество, вернымь своимь рабомь дасть, во онъ островъ посла, идеже ему послану быти.

Скончавшюся реченому лету вставьше гражане, якоже и на перваго царя, нага на озимьствование послаша. Прочии бо неразумнии цареве зле въ гладе пребываху, се же богатьства оного преже пославый въ обилии выну живяше и пищю неизьедому имяше, страха всего отвергъ неверныхъ гражанъ онехъ, мудрою ихъ хваляше добраго съвъта.

Град убо разумей суетнаго сего мира. Гражане же начялствие и власте бесовъ миродержьца тме века сего,[739] льстящем насъ сладкымъ исправлением, яко нетленное вкладающемъ размышляти намъ тленныхъ и мимотекущих, якоже въ векы пребывати снами и бесмертна всемь пребывающим въ сладости. Тако убо отложившемь намъ и никакоже о великыхъ онехъ и вечныхъ съветовавьше напрасно придеть на ны погыбелие смерти. Тогда бо, тогда нагыя насъ отсюду зле и горции поимше гражане тме, яко оне все время свое пребыша, водять “в землю тмы вечныя, идеже несть светъ, ни видити житиа человечьскаго”,[740] ни съветника блага, истовыхъ всехъ показающему и спасенаа научивше начинания к мудрому царю, моея приимай малыя низости, яко благый путь и несоблазненый показати ти приидохъ въ вечныхъ же и бесконечныхъ въводя <...>

Притча о иномь царе и о убагом. Слышахъ бо царя некоего бывьша, зело добре сматряюща своего царствиа, кротокъ же и милостивь под нимь сущемь людемь. Симь бо единимъ блазнимься, якоже не имать богоразумнаго просвещениа, нъ блазнию идольскою диржимь бяше. Имяше же некоего съветника блага и всякымь украшена еже к Богу благочестие и прочее всею добродетелною премудростию, печалуяся и скорбя о прелщении цареве и хотя его о семъ обличити. Удержашется от таковыа вещи бояся да не злу съходатай себе же и своей дружине будеть и бываемей имь многымъ на ползу усекнеть, обаче же искаше время доброугодное да привлечеть его на благое.

Веща убо единою въ днехъ царь нощию к нему: “Приди да изыдеве и походимъ по граду, егда что на ползу узремъ”. Ходящема же имя по граду видиста светлу зарю от оконца сиающю и к тому оконцю очи преложивша, узреста под землею место, яко вертепъ жилище, в немъже седяще мужь въ последней нищете живяху и худыми рубами оболчена. Предстояшеть же ему жена его, вино черплющи ему. Мужю же чашю приимъшю сладкою песнь поющи, веселие ему творяше, пляшющи и мужеве похвалами хвалящи. Окрестъ же царя сущии в часъ велии сиа слышащемъ чюдишася, яко в такой тяжьций нищете сущема, яко ни дому имеюща, ни ризъ, такымь веселомь житиемь пребывашета.

И глагола царь к первому советнику своему: “Оле чюдо, друже, яко мне и тебе никогда наше житие тако изволе в такой славе и пищи сиающема, яко худое се каянное житие таковых и неразумныхъ насладити и веселить тихимъ и веселъ острый сей ненавидимаа жизнь является”. Удобный же часъ приимъ, первосветникъ глагола: “А тебе, царю, како таковыхъ являеться житие?” Рече царь: “Всехъ, елико когда видехъ, нелепын и тяжкыи насмисана же и безьнравна”. Тогда глагола к нему первопервосветникъ: “Тако убо добре разумей, о царю, и болма разлеемо есть наше житие учителей видящимъ[741] вечное оного житиа и славу всехъ убо превосходящихъ благъ, а иже домове блещащимься златомь и света и одежа и прочаа пища житиа сего подзери еже и омрачениа суть очима некрашьшее видевшиимъ неизвещанныхъ добротъ сущихъ на небесе нерукоделаныхъ кущь и боготканныа же одежа и нетленный венець” <...>

Слышахомъ убо, глагола Варламъ, сему царю благочстиво и верно живша на прочее и без буря шествовавша и сущаго житиа прешедша, будущаго же житиа не уполучивша блаженьства». <...>

<...> Иоасафъ глагола къ старцю: «<...> Поимъ же мя с собою и изыдеве отсуду <...>»

Глагола же Варламъ к нему. «Младенець серний питаше некый от богатыхъ. Възрастъши же ей пустыни желаше видити, роднымъ обычаемъ влекома. Ишедьши убо единою, обрете стадо сернъ пасомо и держашеся ихь, пребываше в пажитехъ селныхъ, вечеръ же обращашеся в домъ, идеже бяше въспитана, купно же пакы наутрея исходящи непризираниемь служаще о ней и с дивными въ стаде пребывающи. Стаду же далече пришедъшю пасущеся последова же и та с ними. Богатаго же слуги се ощютивше, въседавше на коне, погнаша въследь ихъ, свою бо уловивше, възвратишася, оттоле не исшествовати ей прочее створиша, прочее же стадо овы избиша, другыя же зле разгнаша, уязвивше. Симже образомъ боюся, да не будеть на насъ, аще съ мною последьствовати имаши, да не излешен буду твоего сужительствиа и многомъ зломъ ходатай буду другомъ моимъ <...>»

<...> По отшествии Варламове <...> Арахия <...> яко второй от царя <...> саномъ, веща: <...> «Азъ старца сведаю единого пустынника, Нахорь нарицаемъ, подобникъ Варламу всимь... нашея веры <...> и учителя моего въ учении бывша <...> Сего поставимъ яко Варламъ именовати его <...> Таче многымъ со прениемъ побежаемъ весма побеженъ будеть. И сиа видя царевъ сынъ, яко Варламъ побеженъ бысть, <...> прелстивша его истовьствуеть <...>».

<...> Тогда бо повелъ царь всемъ собратися идолослужителемь и християномъ... Въведенъ же убо бысть Нахорь въ Варлама место отвещавати <...>

Глагола царь к ветиямь своимъ и премудрым: «<...> Се бо подвигъ предълежить <...> подобаеть бо которому быти днесь в нас или наша утвердити, блазнитися Варламомъ и иже с нимъ. Аще же обличите я, то <...> венци победными венчаномъ быти. Аще ли побежене будете, <...> злою смертию умрете».

<...> Сынъ его ...явлениемь ему от Бога сномъ... превращение разумевъ... глагола къ Нахору: «<...> Аще ли побеженъ будеши <...> руками своими сердце твое и языкъ твой искоренивъ, псомь на снедь сия съ прочимь теломь твоимь дам, да устрашятся вси тобою не прелщати сыны царевы». Сия глаголы услышавъ, Нахоръ унылъ бысть зело и осрамлен, видя себе впадша в ровъ, иже створи... Размысливъ убо себе приложитися паче к цареву сыну и его веру утвердить <...> отверзъ уста своа, якоже Валамль оселъ[742] яже непреложнаа рещи та изглагола, и глагола къ царю:

«Азъ, царю, прилежаниемь Божиемь приидохъ в миръ и видивь небо и землю и море, солнце и луну и прочая, чюдихся красоту сихъ. Видивь же всего мира и сущая вся в немь, яко нужею и движема суть, разумехъ движащему и одержащю я есть Богъ. Все бо подвижаа крепкое есть движемаго и одержителнаго креплее держимо есть. Тому убо глаголю Богъ есть въставивьшему вся и одержащему, безначална и вечна, бесмертна и не требуя ничтоже, выше всехъ греховъ и прегрешений, гнева же и забвение и творимая недоумевание и прочаа. Всяческая имь составлена быша. Не требуеть ни жертвы, ни требища, ни всихъ видимыхъ, вси же его требують.

Сия тако глаголана о бозе, якоже во мне вмести о немъ глаголати, придемь же от человеческаго рода яко да видимъ, котореи их держать истинну и котореи соблазнь. Яве бо есть нам, о царю, яко три роде суть человечестии в семь мире, в нихже суть поклонителе вама глаголемыхъ богъ, июдеяне, християне. Те же пакы, иже многыя чтяще богы, на три роды разделяются, на халдеяны и на еллины и на егуптяны, си бо быша начальници и учителе и прочимь языкомь, многоименных богъ служителе. Видимь убо, котореи ихъ держатся истинны и котореи прелсти.

Ибо халдеяне, иже не ведающе бога, прелщене быша последовати стихий и начаша честити тварь паче створившаго ихъ,[743] ихъже образъ некоторыхъ створше, нарекоша от изображениа[744] небеснаго и земьнаго, и морю, солнцю же и луне и прочимъ стухиамъ и звездамъ и поставивше я в капищехъ, кланяются, богы наричюще, ихъже и стрегуть с твердию да не унырими будуть от разбойникъ, и не разумеша, яко стрегий вяще стрегомаго есть и творяй творимаго есть, ибо аще невозможне бозе ихъ о своемь спасении, како инемь спасение даровати имуть. Блазнию бо великою соблазнишася халдеяне, чтяще кумиры мертвеца и не позна я. И дивовати ми ся хощеть, о царю, тако глаголемии премудрии ихъ не разумеша, яко и та стухиа тлееми суть бози, како кумиры, яже створена в честь ихъ, бози суть.

Придемъ убо, царю, и на сиа стихиа, яко да явимъ о нихъ, яко не суть бози, но тлеема, изменяема, от небытиа въ бытие створена повелениемъ истинным Богомъ, иже есть нетлеемый, неизменуемый и невидимъ, самь же всяческаа видить и якоже хощеть именуеть[745] и прелагает. Что убо глаголемь о стихиях?

Мняще небо есть богъ блазняться. Видимь бо его прелагаема и нужею движема и многыми уставлена, имьже красота же строй есть некоего художника, устроено же начало и конець имы есть. Небо движется нужею светилома своима, ибо звезды чиномь и преступлениемь водими суть, знамениа въ знамение, ови бо заходять, и друзии же восходять и по вся лета шествование творять да совершать жатву и зиму, якоже повелено имъ есть от Бога, и не преступають своихъ повелений по разрушению естественою нужею с небесною красотою. Темь яве есть, яко несть небо богъ, но дело Божие.

Мнящеи же землю есть богъ либо богыню, и тии соблазнишася. Видимь бо ю человекы досажаема и обладаема, и возмешаема, и копаема ими, и неключима бываема. Аще бо испечена будеть, то мертва будеть, ибо от скудели прозябаеть ничтоже. Еще же наипаче мочима будеть, тлееться и сама, и плодъ ея. Топчема же человекы и прочихъ скотинъ, кровию убиеныхъ оскверняется, рыема наполняема мертвыхъ телесъ ковчегъ бываеть. Симь такомь сущемь не подобаеть земли богыни быти, но дело Божие на требование человеком.

Мнящеи же воду бога суща облазнишася. И та бо на требование человекомь бысть и одаляема ими, оскверняется и тлеема есть, изменяется варима и вапы же размесима, и студеньствомь мразима, и кровию оскверняема и на нечистоту всякую на омывание и на опирание носима. Сего раде невозможно воде быти богомь.

Огнь бо бысть на требование человекомь и одаляемь, и мимоносимь от места на место на варитву и на печитву всякимь мясомь, еще же и мертвыми телесы. Тлеемь есть и многыми образы от человекъ огашаемь есть. Сего ради не подобаеть огню богомь быти, нъ дело Божие.

Мняще же человека суща бога блазнятся. Видимь бо его движема нужею и питуема, и състареющася, и не хотящю ему. И когда бо радуется, когда же печаленъ будеть, требуя пища и питиа и одежа. Сущю же ему гневливу и невниму, небрегому и прегрешениа многа имуща, гыблема же многими образы от стихий и животинами, и от предлежащаа смерти. Неподобаеть убо человеку быти богомь, но дело Божие. Блазнятся убо и прелестию велиею прелщени быша халдеяне, последующе желаниемъ своимъ. Верують бо во тлимаа стухиа и мертвыхъ кумиръ и не разумеюще сиа богы творять.

Придемь убо къ елиномъ, что ти домышляються о бозе. Убо еллини премудрии глаголюще сущи уродеви быша, хужьше халдеянъ, приводяще богомь многомь бывшемъ мужьскых полъ, другыя и женьскыхъ полъ всяческыми грехи и всякы делы безаконными. Темъ смешеныхъ и уродивыхъ и нечестивыхъ глаголъ въведоша елини, о царю, не сущихъ богъ нарекоша богы по желанию своему злому, да суперникы сиа имуть от злыхь деяний и о злобе, прелюбы творят, въсхыщають, прелюбодеяние съ убийствомъ купно творять. Ибо бози ихъ таковаа створиша. От таковыхъ убо начинаниа прелестных ключися человекомъ брань имети и крамолъ частыхъ и закалание, и убийство, и пленение горкое. Нъ и по единому богомъ ихъ узриши безместие и сквернаа дела ихъ, яже быша ими.

Преже всехъ богъ бысть им Кронь, и сему жертву творять своа чада, иже имеяше детищь много от Рее жены, и възбесився изьядая чяда своя. Глаголють же урезати истеса своя[746] и въврещи в море, темь Афродеи бысть лжа. Связавъ убо своего отца, Зеусъ вложи его въ тимение.[747] Видиши прелесть и блазнь, и скверное зазрение ихъ, и блудъ, егоже воводять на богъ свой? Подобаеть ли и богу связаному быти истесомъ урезана? Оле неразумие разума имеющимь сиа имаеть изглаголати.

Вторый же въводим есть Зеусъ, емуже глаголють царствовавша богомъ ихъ и преображатися во животины, яко да прелюбы творить с мертвыми[748] женами. Въводять сего преобразившюся въ юнець къ Европии,[749] а въ злато къ Данаине, или коствованикомъ къ Антиопии, и въ градъ къ Емелини. Таче быти от техъ женъ чада многа, Диониса, и Зифона и Афиона, Ираклина и Аполона, и Артемина и Персеяна, Кастера же и Елина, Поледевки и Миноя, и Радаманфина, и Сарпидона, и девять дщерий, ихьже нарекоша богыне.[750] По семьже вводять яже о Ганимидине. О царю, человекомъ подоблятися сиимъ всимъ и быти прелюбодейцемь, и ко мужескому полу бесование, и иныхъ злых делъ делателемь по подобьствию бога ихъ. Како убо довлити богу быти прелюбодеяннику и къ мужескому полу похотника ли отцьубийца?

Съ сими же Ифестона некоего приводять бога, держаща млатъ и клеще и кующу пище раде. Убо требует ли богъ, иже не подобаеть богу си творити ли у человекъ просяща?

Таче Ермия въводять бога суща, желателя и тати, и хыщника, и вълъхва, и сухорука, словесемь толковати, еже не довлеть богу быть таковымь.

Асклипия же въводять бога суща и врача, и строителя былиемь, и помазателя пищи ради, проситель бо бе, последь же поражену ему быти Диемь Дара[751] ради Лакодемонова сына и умрети. Аще Асклипий богъ сый пораженъ не возможе себе помощи, како инемъ помощи можеть?

Арей же въводится богъ сы воиникъ и ревнитель, и желатель скотинамъ и иному пленению, последи же ему прелюбодеяние створившю съ Афродитиею, связану ему были от детищю Еротомь и Ифестом. Како убо богъ бысть желатель и воиникъ, связанъ и прелюбодеиць?

Деониса же воводять бога суща, на нощныя праздникы вводя и учителя пианьствию, и исхытающа искреных своихь женъ, и бесующася, и бегающа. Последи же убиену быти от титанъ. Аще убо Дионисъ от убийства себъ не возмоглъ помощи, нь бесуяся бысть пианица и бегатель, како бысть богъ?

Ираклея же воводять бога суща. Упившюся ему бесоватися и чада своа закалати, таче огнемь съжену быти и умрети. Кака убо богъ бысть пияница и чадоубийц и съженъ, како ли инемъ помощи хощеть, себе помощи не возмогый?

Аполона же въводять бога суща, ревнителя еще же и стрелца и тулъ держаща, овогдаже гудуща и песнотвора, и волхвующа человекомъ мзды ради. Убо проситель есть, якоже не подобаеть богу просителю быти и ревнителю и гудцю.

Артемию же воводять, сестре его сущи, ловящи и лукъ имущи с туломъ, и сей ристати по горамъ единой со псы, яко да уловить елень ли инорогъ. Како убо есть богыни таковая жена и ловителница, рищющи со псы?

Афродитию же глаголють и си богыни сущи, прелюбодеица, овогдаже имяше прелюбодейника Арина, овогдаже Анхисина, овогда же Аданина, егоже искаше, смерть плачющи рачителя своего, иже глаголють, и въ адъ съшедъшю, яко да искупить Адонона от Персефонъ. Виде ли, о царю, вящьща сего безумиа, богыни воводити убийци, прелюбодеици, рыдающи и плачющи?

Адона же воводять бога суща, ловца и злою смертию умрети, уязвена от сына[752] и не могша помощи окаяньствию своему. Како убо человекомъ прилежание сътворити можеть прелюбодейникъ и ловець и злосмертный?

Сия вся и много таковых, много множайша и сквернейша и злейша въведоша еллини, царю, от богъ своихъ, ихъже поистене недостоить глаголати, ни в память приносити. Темь приемше человеци таковыя вины от богъ своихъ творяху всякого безакониа и скверненое зазрение и бесчестие, оскверняюще землю и воздухъ злыми своими деянии.

Егуптяне же безумнейше и неразумнейше сихъ, уродевейше суще языкъ всехъ облазнишася, ибо не доволне быша халдейсти и елиньстей вере и покланянию, нъ еще и неразумныхъ скотинъ въведоша, богы наричаще, земныя бо и водныя, и древа, и зелиа, всякымъ бесовьствиемъ и сквернымъ зазрениемь хужьше всехъ языкъ, сущихъ на земли. Изначала бо вероваху въ Исону, имущи мужа и брата Осерна именемъ, заколена братомъ своимъ Туфоном, и сего ради бегаеть Исида съ Оромъ сыномъ своимъ увидивъ[753] суръстей, исщущи Осирида и горко рыдающи, дондеже възрасте Оръ и уби Туфона. Да не возможе Исиа помощи брату своему ни мужю, ни Осиръ убиемы Туфономъ възможе заступити его, Туфонъ же братоубийца, погубляемъ Оромъ и Исидою, не можеть себе избавити от смерти. Таче таковымъ бытиемъ ведоми суще ти бози от неразумныхъ егуптянъ въменими быша и не о сех еже доволне быша ли прочиихъ веръ язычных и неразумных скотинъ въведоша богы суща, нъ неции от них овцамъ, ини же козломъ, етереи же телцемъ и коркодилу, змии и псу, и влеку, и курицы, и тряпяску, и аспиду, и лукуду, и плейму, и чесновитку, и неразумеша, окаании, о всехь сихъ, яко ничтоже могуть.

Приидемъ убо, о царю, и к июдеомъ, яко да видим, что мыслять о Бозе. Си бо Аврамова ищадиа и Исакова и Яковля,[754] суть пришельствова въ Егупетъ, оттудеже изведе я Богъ “рукою крепкою и мышцею высокою”, Моисеемъ законодавцемъ ихъ и чюдесы многыми и знамениемъ показана имъ свою силу, нъ неразумнеи явишася и непохвалне, и многажды служиша языческу поклонянию и вере, и посланымъ къ нимъ пророкы и праведникы избиша. Таче яко изволе Сынъ Божий прити на землю, негодовавше на нь, предаша и Пилату игемону римьскому, и осудивше, распяша и, не постыдившемъся добродътельствиа его и бесчисленыхъ чюдесъ, ихъ в них сътвори. И погыбоша своимъ безакониемъ, верующе бо и ныне Богу единому Вседержителю, нъ не с разумомъ, Христа бо отметаются Сына Божиа, и суть безаконици. Симь бо егда како приближатися истене мнять, от неяже удалишася. О июдеехъ бо тако есть.

Крестияне же родословять поченъше от господа Иисуса Христа. Сеже Сынъ Божий вышняго исповедаемъ есть, Духомь Святымъ с небесе сшед спасения ради человечьскаго, от Девы святыя рожься без семени же и без истления плоть въсприим и явися человекъ, яко да от многобожныя прелести възвратити человекы, и кончавъ дивнаго своего смотрения и распятиемъ смерть вкуси волею своею смотрениемъ великымъ. По трехъ же днехъ въскресе и на небеса взиде. Егоже слава пришествиа его от самех христианъ нарицаемое евангельское Писание подобаеть ти разумети, царю, аще беседовати хощеши разумети. Се Христосъ 12 имяше ученикъ, си по вознесении его еже на небеса изидоша в начальствие всея вселеныя и научиша величествиа его. Единъ же от нихъ приде в нашю страну повеление проповедаа истины. Темъ еще на службу оправданиемъ проповеданиемь ихъ нарицаются крестияне, паче всехъ языкъ обретше истину. Сведають бо Бога творца и съдетеля, имъже всяческаа быша Сыномъ единочядымъ и Духомъ Святымъ. Иного бога паче сего не чтять, ни кланяются, имеють же заповеди гопода Иисуса Христа въ сердци ихъ написана, тыя храняще, чяють въскресение мертвымъ и жизнь будущаго века. Не имуть прелюбодеяти ни любодеяти, не лжесведительствують, не вжелають чюжаго, чтуть отца и матерь и искрених другъ, праведно судя, елико не хотять себе имъ да будеть, и иному не творять, обидящаа ихъ призывають тешаще и другы себе творять, на добродетельствиа тщаться; кротци суть и милостиви; от всякого счетаниа безаконна и от всея нечистоты въздержаться; вдовици не презрять, сиротамъ скорби не творять; имея неимеющему безь зависти подаваеть. Странна аще узрять, под кровь воводять и радуются о немъ яко о брате истеннемъ, ибо не по плъти их братию нарицають, нъ сердцемъ и душею. Готове суть Христа ради душа своя предложити; повелениа же его твердо хранят, преподобно и праведно живуще, якоже Господь богъ имъ повеле, благодарствующе его въ вся часы о всякой пищи и питии и прочихъ благъ. Поистине убо тъ есть истинный, еликоже ихъ шествують по немъ, руководствуеть въ вечное царствие, обетованую Христомь в будущую жизнь.

И да ведай, царю, яко не о себе сиа глаголю, приклонився въ книгы крестианьскы, обрящеши ничтоже, кроме истино мя глаголюща. Добре убо разуме и сынь твой, поистине научи служити истинному Богу и спастися в будущий векь шествующу ему. Яко велиа бо и чюдна християны глаголемая и творима, ибо не человечьскых глаголъ глаголють, нъ Божиа. Прочии же языце блазнятся и блазнять себе и слушающимъ ихъ, шествующе бо во тме падуть саме, яко пиани суще. Доселе к тебе мое слово, о царю.

Иже поистине разумомъ моимъ изглаголана, сего ради да умолкнуть неразумнии твои премудрии, в пустошь бо глаголють на Господа. Подобаеть бо Бога Творца чтуще и кланяющеся и нетленныхъ его глаголъ внушити, да суда избегше и мукъ, жизни негыблющиа явитеся наследници».

ПЕРЕВОД

<...> Страна, называемая Индийской, лежит далеко от Египта, велика и многонаселенна. <...> Правил в той стране некий царь по имени Авенир, великий богатством и могуществом <...> весьма привержен он был бесовской прелести. <...> Родился у него прекрасный сын <...> Иоасафом назвал его царь <...> В самый праздник рождения отрока пришли к царю пятьдесят пять избранных мужей, наученных халдейской мудрости звездочетства <...> Один из этих звездочетов, самый старый и мудрый, сказал: «Как говорят мне движения звезд, о царь, преуспеяние <...> ныне родившегося сына твоего не в твоем царстве будет, но в ином, в лучшем <...> Думаю я, что примет он гонимую тобою христианскую веру...»

Царь, услышав об этом, впал в печаль вместо радости. Выстроив в городе Домосе уединенный прекрасный дворец, он поместил туда сына, как только тот вышел из детского возраста; и повелел, чтобы царевич не выходил никуда, и приставил к нему воспитателями и слугами молодых и самых красивых людей, запретив им рассказывать ему о жизни, о горестях ее <...>, чтобы <...> не услышал он ни одного слова о Христе, учении его и законе <...>

Был в то время некий монах, умудренный божественным учением, украшенный святой жизнью и красноречием <...> Варлаам было имя тому старцу. Божественным откровением дано было ему узнать о царском сыне. Покинув пустыню, <...> оделся он в мирскую одежду и, сев на корабль, прибыл в Индийское царство, прикинулся купцом и пришел в тот город, где жил во дворце царевич <...> Придя однажды, Варлаам сказал <...>: «Я купец <...> есть у меня драгоценный камень, подобного которому нет нигде; <...> может он тем, кто слеп сердцем, даровать свет мудрости, глухим открыть уши, немым дать голос <...>»

Сказал Иоасаф старцу: «Покажи мне драгоценный камень <...> Хочу услышать слово новое и доброе <...>»

И Варлаам отвечал: «<...> Был некий царь великий и славный, ехал он однажды на золотой колеснице и в окружении стражи, как и подобает царям; встретились ему два человека, одетые в рваные и грязные одежды, с изможденными и бледными лицами. Знал царь их, истощивших свою плоть телесным изнурением, трудом и потом поста. Как только увидел он их, сошел тотчас с колесницы и, пав на землю, поклонился им; поднявшись, обнял их с любовью и облобызал их. Вельможи его и князья вознегодовали на это, полагая, что сделал он это недостойно царского величия. Не смея обличить его прямо, уговорили они брата его родного сказать царю, чтобы тот не оскорблял величия и славы царского венца. Когда брат сказал об этом царю, негодуя на неуместное его унижение, дал ему ответ царь, которого брат не уразумел.

А у того царя был обычай: когда он выносил кому-либо смертный приговор, то посылал к дверям этого человека глашатая с трубой смерти возвестить приговор, и по звуку трубы узнавали все, что тот осужден на смерть. И когда настал вечер, послал царь трубу смерти трубить у дверей дома брата его. Когда же услышал тот трубу смерти, то отчаялся в своем спасении и всю ночь провел в мыслях о себе. Когда настало утро, то, одевшись в жалкие и траурные одежды, вместе с женой и детьми отправился он к царскому дворцу и встал у дверей, плача и рыдая.

Ввел его царь к себе и, видя его рыдающим, сказал ему: “О глупый и безумный, если ты так устрашился глашатая единоутробного и равного тебе честью брата, перед каковым не знаешь никакой своей вины, то как же мог ты укорять меня за то, что я смиренно приветствовал глашатаев Бога моего, громче трубы возвещающих мне смерть и страшное предстание перед Владыкой моим, перед которым сознаю в себе многие и тяжкие грехи. Таким образом и задумал я поступить с тобой, чтобы ныне обличить твое неразумие, а также заодно с тобой советовавших укорить меня скоро открыто обличу”. И так вразумив брата своего, отпустил его в дом его.

И повелел царь сделать четыре ковчега из дерева, два позолотить и вложить в них смердящие кости мертвецов, забив золотыми гвоздями; два же других, обмазав смолою и дегтем, наполнить драгоценными камнями, дорогим жемчугом, умастив их всякими благовониями. Обвязав ковчеги волосяными веревками, призвал царь вельмож, осуждавших его за смиренное приветствие тех двух мужей, и поставил перед ними четыре ковчега, чтобы оценили они достоинства позолоченных и осмоленных ковчегов. Они же оценили два позолоченных как достойные самой высокой цены, ибо полагали, что в них вложены царские венцы и пояса. О ковчегах же, обмазанных смолой и дегтем, сказали, что они достойны малой и ничтожной цены. Тогда царь сказал им: “Знал я, что так скажете, ибо, поверхностное имея зрение, воспринимаете вы лишь внешний образ; но не так следует поступать, а внутренним зрением подобает видеть сокрытое внутри — ценное оно или не имеющее цены”.

И велел царь открыть позолоченные ковчеги. Как только раскрыли ковчеги, страшный смрад повеял оттуда и безобразное открылось взорам. И сказал царь: “Это подобие тех, кто облечен в сверкающие и дорогие одежды и горд своей славой и могуществом, внутри же полон мертвых и смердящих костей и злых дел”. Затем повелел открыть ковчеги, покрытые смолою и дегтем. И когда их раскрыли, все поразились прекрасным видом лежащего в них, и благоухание исходило из них. И сказал царь вельможам: “Знаете ли, кому подобны эти ковчеги? Подобны они тем двоим смиренным и в жалкие одежды облеченным; вы же, видя их наружный образ, поносили меня за то, что я до земли поклонился перед лицом их. Я же, разумными очами познав благородство их и красоту душевную, почел за честь для себя прикоснуться к ним, считая их дороже царского венца и лучше царской одежды”. Так устыдил царь своих вельмож и научил их не обманываться видимым, а внимать разумному» <...>

Иоасаф же ему отвечал: «Великие и дивные слова говоришь ты, человек. <...> Что же должны делать мы, чтобы избежать мук, уготованных грешникам, и удостоиться радости праведников?» <...>

Варлаам вновь отвечал: «<...> Тот, кто не ведает Бога, пребывает во тьме и смерти душевной и в порабощении идолам на погибель всей природы. <...> Чтобы уподобить и выразить неведение таких людей, поведаю тебе притчу, рассказанную мне одним мудрейшим человеком. Он говорил, что поклоняющиеся идолам подобны птицелову, который, устроив силки, поймал однажды малую птицу, называемую соловей. Взяв нож, собрался он уже заколоть ее, чтобы съесть, как вдруг соловей заговорил человеческим голосом и сказал птицелову: “Какая тебе польза, человече, если убьешь меня? Ведь не сможешь даже наполнить мною свой желудок, но если из силков освободишь меня, то дам тебе три заповеди. Соблюдая их, великую пользу приобретешь себе во всю твою жизнь”. Подивился птицелов речи соловья и обещал, что освободит его от уз. Обернувшись, соловей сказал человеку: “Никогда не стремись достичь невозможного, не жалей о том, что прошло мимо, и не верь никогда сомнительному слову. Храни эти три заповеди и будешь благоденствовать”.

Обрадовался птицелов удачной встрече и разумным словам и, освободив птицу из силков, выпустил ее на воздух. Соловей же захотел проверить, уразумел ли человек смысл сказанных ему слов и получил ли какую-нибудь пользу от них, и сказала ему птица, паря в воздухе: “Пожалей о своем неразумии, человече, ведь какое сокровище упустил ты ныне. Есть внутри у меня жемчуг, превосходящий величиною страусово яйцо”.

Услышав это, опечалился птицелов, сожалея, что упустил соловья из рук, и, желая снова поймать его, сказал: “Приди в дом мой, и, приняв тебя как друга, с честью отпущу”. И ответил ему соловей: “Ныне оказался ты весьма неразумным. Ведь приняв сказанное тебе с любовью и охотно выслушав, никакой пользы не получил ты от этого. Сказал я тебе — не жалей о том, что прошло мимо, а ты печалишься, что выпустил меня из рук, жалея об упущенном. Сказал тебе — не стремись достичь невозможного, а ты хочешь поймать меня, не будучи в силах догнать. К этому же сказал я тебе — не верь невероятному, но ты поверил, что внутри меня есть жемчуг больше меня самого, и не сообразил ты, что весь я не могу вместить в себе такое большое страусово яйцо; как же может быть внутри меня жемчуг такой величины?” Таковы неразумием и те, кто надеется на идолов своих {...}»

И сказал Иоасаф: «<...> Я желал бы обрести путь, чтобы хранить в чистоте заповеди Божии и не уклоняться от них...»

Варлаам же отвечал: «...Те, что связаны житейскими делами, и заняты своими заботами и волнениями, и живут в наслаждениях... подобны человеку, убегающему от разъяренного единорога: не в силах вынести звука рева его и рычания его страшного, человек быстро мчался, чтобы не быть съеденным. А так как он бежал быстро, то упал в глубокий ров. Падая, простер он руки и ухватился за дерево, и, крепко держась, уперевшись ногами на выступ, считал он себя уже в покое и безопасности. Взглянув вниз, увидел он двух мышей, одну белую, а другую черную, грызущих непрерывно корень дерева, за которое он держался, и уже почти сгрызших корень до конца. Взглянув в глубину рва, увидел он дракона, страшного видом и дышащего огнем, свирепо глядящего, страшно разевающего пасть и готового проглотить его. Посмотрев же на выступ, в который уперся ногами, увидел он четыре змеиных головы, выходящих из стены, о которую он опирался. Подняв глаза, увидел человек, что из ветвей дерева понемногу капает мед. Забыв и думать об окружающих его опасностях: о том, что снаружи единорог, свирепо беснуясь, стремится растерзать его; внизу злой дракон с разинутой пастью готов проглотить его; дерево, за которое он держится, готово упасть, а ноги стоят на скользком и непрочном основании, — забыв об этих столь великих напастях, предался он наслаждению этим горьким медом.

Это подобие тех людей, которые поддались обману земной жизни. Эту истину о прелыцающихся этим миром изложу тебе, смысл этого подобия сейчас расскажу тебе. Ибо единорог — это образ смерти, вечно преследующей род Адама и наконец пожирающей его. Ров же — это весь мир, полный всяких злых и смертоносных сетей. Дерево, непрерывно подгрызаемое двумя мышами, — это путь, который совершаем, ибо пока каждый живет, поглощается и гибнет сменой часов дня и ночи, и усекновение корня приближается. Четыре же змеиных головы — это ничтожные и непрочные стихии, из которых составлено человеческое тело; если они приходят в беспорядок и расстройство, то разрушается телесный состав. А огнедышащий и беспощадный дракон изображает страшное адово чрево, готовое пожрать тех, кто предпочитает наслаждения сегодняшней жизни благам будущей. Капля меда изображает сладость удовольствий этого мира, которыми он зло прельщает любящих его, и они перестают заботиться о спасении своем <...>

Возлюбившие же удовольствия этой жизни и наслаждающиеся ее сладостями, те, кто предпочитает быстропроходящее и непрочное будущему и надежному, подобны человеку, имевшему трех друзей; из них двух он весьма почитал и очень любил, говорил, что готов принять смерть и вынести любые испытания ради них; третьим же весьма пренебрегал, не уважал и никогда не удостоил его оказать ему честь и любовь, проявлял совсем малую дружбу, если не сказать — никакую вообще.

Однажды пришли к этому человеку страшные и грозные воины, чтобы немедля отвести его к царю отвечать за долг в десять тысяч талантов. Опечалившись, стал он искать заступника, чтобы помог ему ответить перед царем, и пошел к своему первому и самому близкому другу, говоря ему: “Ты знаешь, друг, что всегда готов был я душу положить за тебя. Ныне же и сам я нуждаюсь в помощи в постигших меня горе и нужде. Так скажи, поможешь ли ты мне теперь и на что я могу надеяться от тебя, любезный друг?” Тот же ему сказал в ответ: “Я не друг тебе, человек, и не знаю, кто ты; есть у меня иные друзья, с ними буду я сегодня веселиться и сделаю их друзьями и впредь. Тебе же дам два рубища, чтобы имел их в пути, которым пойдешь, но не будет тебе от них никакой пользы, а иной никакой не жди от меня помощи”.

Услышав это и отчаявшись в ответе того, на чью помощь он надеялся, отправился человек ко второму другу и сказал ему: “Помнишь ли, друг, сколько видел от меня чести и добрых советов? Ныне же и я в печали и в напасти великой и нуждаюсь в помощнике. Как можешь разделить со мною мои трудности, хочу знать”. Друг же ответил: “Нет у меня времени сегодня делить с тобой трудности, ибо я сам в печали и напастях, одолевших меня, и в скорби. Впрочем, немного пройду с тобой, и если не смогу помочь тебе, то сразу вернусь от тебя сюда, свои имея заботы”.

Возвратившись и от второго друга с пустыми руками, тот человек и совсем отчаялся, оплакивая пустую надежду на помощь от своих неблагодарных друзей и бессмысленные труды, которые претерпел прежде ради любви к ним; и пошел он к третьему своему другу, которому он никогда не услужил, не приглашал, и обратился к нему со смущенным лицом и глядя вниз: “Не смею и раскрыть уст перед тобой, зная истинно, что не вспомнишь ты, чтобы я когда-нибудь сделал тебе добро или проявил дружбу. Теперь же напала на меня беда злая. Не получив совсем никакой надежды на спасение от моих друзей, я пришел к тебе и молю, если только можешь, помоги мне хоть немного, не откажи мне, памятуя о моем неразумии”. Тот же отвечал с ласковым и радостным лицом: “Я считаю тебя ближайшим моим другом и, помня небольшое твое ко мне благодеяние, сторицею сегодня воздам тебе, попрошу за тебя царя. Не бойся и не страшись, ибо я пойду вперед тебя к царю и не предам тебя в руки врагов твоих. Мужайся, любезный друг, и не будь в скорби и в печали”. Тогда, раскаявшись, сказал тот человек со слезами: “Увы мне, о чем прежде плакать мне — о любви ли, что была у меня к той забывчивой, неблагодарной и лживой дружбе, или оплачу сводящее с ума отчаяние, которое, однако, показало этого истинного и близкого друга?”»

Иоасаф, выслушав и эту притчу, удивился и попросил разъяснения, и сказал Варлаам: «Первый друг — это богатство и стремление к накоплению золота, из-за чего многие люди впадают в беды и многие терпят несчастья. Когда же приходит смертная кончина, то ничего из всего богатства не возьмет с собой человек, только на проводы напрасных друзей. Второй же друг — это жена и дети и другие родственники и домашние, к чьей любви привержены мы и ради любви к которым готовы отречься от собственных души и тела. Никакой нет от них пользы в час смертный, но до могилы только проводят, а затем сразу возвращаются, имея свои заботы и печали, похоронив память в забвении, как тело некогда любимого погребли в могиле. Третий же друг, мимо которого проходим, считаем временным, пренебрегаем им, избегаем его и которым в конце концов достигаем победы, — это лик добрых дел, а именно: вера, надежда, любовь, милосердие, человеколюбие и остальной строй добродетелей, которые могут идти впереди нас при исходе души из тела, помолиться за нас к Богу и избавить нас от врагов наших, от злых истязателей, которые движутся в воздухе, требуя безжалостно отчета от нас и непреклонно стремясь завладеть нами. Это благоразумный и добрый друг, который, помня и малое наше благотворение, воздает нам с лихвою».

Тогда Иоасаф сказал: «<…> Еще покажи мне образ этого суетного мира и как мирно и безопасно пройти эту жизнь».

Вняв ему, Варлаам сказал: «Выслушай пример и этой притчи. Слышал я про некий великий город, жители которого издавна имели обычай выбирать царем какого-нибудь чужестранца, не знакомого ни с законом того города, не знающего ничего об обычаях жителей, и ставили они его у себя царем, и принимал он всю власть и беспрепятственно выполнял свою волю до истечения одного года. Тогда неожиданно в те самые дни, когда он жил без печали, в непрестанной обильной роскоши и думал, что царствование его будет вечно, они нападали на него и, сорвав царские одежды, нагого водили с позором по всему городу, изгоняли его и отправляли его в изгнание далеко на некий большой пустынный остров, на котором, не имея ни еды, ни одежды, горько страдал он, не надеясь уже на роскошь и веселье, но в скорби не было ему ни чаяния, ни надежды.

И вот по обычаю тех горожан был поставлен царем некий человек, весьма разумный и заботящийся о том, чтобы не быть ему таким же образом лишенным царства, чтобы внезапно выпавшее ему богатство, как и у царствовавших прежде него и безжалостно изгнанных, не сменилось на печаль; и, опечалившись, возревновал он об этом. Чтобы обезопасить себя, часто советовался он и истинно узнал от одного премудрого советника об обычае тех горожан и о месте изгнания, как и подобало ему без заблуждения знать. И когда он узнал, что ему на том острове предстоит быть, когда он будет лишен царства, открыл он свои сокровища, которые имел в своем распоряжении невозбранно, и, взяв сколько нужно золота, серебра и драгоценных камней, велел множество их отдать верным своим рабам, послав их на тот остров, куда ему предстояло отправиться.

По окончании года горожане подняли мятеж и, как и прежних царей, послали его нагим в изгнание. Прежние неразумные цари тяжко страдали от голода; этот же, послав заранее богатые запасы, жил в изобилии, имея нескончаемую роскошь, отбросив всякий страх перед теми коварными горожанами, и радовался своему мудрому и правильному решению.

Так вот, под городом разумей этот суетный мир. Горожане — это власть и господство бесов, владетелей тьмы этого мира, обольщающих нас покоем удовольствий и внушающих нам, чтобы тленное и преходящее мы принимали бы за вечно пребывающее с нами и считали бы, что все пребывающие в сладости бессмертны. И вот нас, живущих в заблуждении и никак не думающих об этом великом и вечном, внезапно постигает погибель смертная. Вот тогда-то злые и жестокие горожане тьмы, все свое время пребывавшие с нами, взявши нас, нагими отведут отсюда “в страну вечного мрака, где нет света, не видно жилья человеческого”, нет советника доброго, открывшего все истинное и научившего спасению мудрого царя, — подсоветником этим понимай мое ничтожество, ибо пришел к тебе, чтобы указать истинный путь, ведущий к вечным и бесконечным благам <...>

Притча о другом царе и о нищем. Слышал я о некоем царе, мудро правившем своим царством; был он кроток и милостив к своему народу. В одном только заблуждался он, ибо не имел света истинного богопознания, но одержим был заблуждением идолопоклонства. Был у него советник добрый и украшенный всяким благочестием к Богу и всей остальной добродетельной премудростью, который печалился и скорбел о заблуждении царя и желал обличить его в этом. Но медлил с этим, боясь повредить себе и своим близким и лишиться приносимой им для многих пользы, и искал он благоприятного времени, чтобы привлечь царя к истинному благу.

И сказал ему однажды ночью царь: “Давай выйдем и походим по городу, не увидим ли что-нибудь полезное”. Идя по городу, увидели они луч света, исходящий из небольшого оконца, и, заглянув в это оконце, увидели они жилище под землею вроде пещеры, в котором сидел человек, живущий в крайней нищете и одетый в убогое рубище. Перед ним стояла жена его, наливая вино в чашу. И когда муж принимал от нее чашу, она пела, увеселяя его, и плясала, и ублажала мужа похвалами. Все, кто были вокруг царя, слыша это, дивились тем, кто среди столь тяжкой нищеты, не имея ни дома, ни одежды, пребывает в такой веселой жизни.

И сказал царь первому советнику своему: “О чудо, друг, ведь ни мне, ни тебе, живущим в такой славе и роскоши, жизнь никогда не была столь мила, как ничтожная и жалкая жизнь этих неразумных людей наслаждает их и тихо веселит, и радостной кажется эта злая и незавидная жизнь”. Воспользовавшись удобным случаем, советник сказал: “А какою кажется тебе, царь, жизнь этих людей?” Ответил царь: “Из всех жизней, какие мне пришлось видеть, это самая тяжкая, нелепая, поруганная и безобразная”. Тогда сказал ему советник: “Так знай же, царь, что наша жизнь гораздо хуже жизни тех, у кого мы должны учиться, кто видит истину вечной жизни и славу превосходящих все благ; дома же, сверкающие золотом и светом, одежда и прочая роскошь этой жизни неприемлемы, мрачны и некрасивы для глаз тех, кто видел несказанные красоты небесных нерукотворных жилищ, боготканых одежд и нетленных венцов” <...>

Слышал я, — сказал Варлаам, — что этот царь жил далее в истинной вере и благочестии, и спокойно прожил, и окончил свою жизнь, достигнув блаженства будущей жизни». <...>

<...> Сказал Иоасаф старцу: «<...> Возьми меня с собой и уйдем отсюда <...>».

Ответил ему Варлаам: «Один богатый человек вскормил молодую серну. Когда она подросла, то затосковала по свободе, влекомая прирожденным стремлением. Выйдя однажды, увидала она стадо пасущихся серн и пристала к ним; бродила она с ними по полям, а вечером возвращалась в дом, в котором была вскормлена, утром снова выходя, по недосмотру слуг, чтобы снова пастись со стадом диких серн. Когда однажды стадо отошло далеко, последовала и она за ним. Слуги богатого человека, увидев это, сели на коней и погнались за стадом; поймав свою серну, они вернули ее домой и заперли, чтобы не смогла выйти; из остального же стада они кого убили, кого разогнали, поранив. Боюсь, чтобы не было таким же образом и с нами, если ты последуешь за мной, чтобы не лишиться мне твоего сожительства и не причинить многих бед товарищам моим <...>»

<...> После того, как ушел Варлаам <...> Арахия <...> второй после царя <...> саном, сказал <царю>: «<...>Знаю я одного старца-пустынника по имени Нахор, который весьма похож на Варлаама... Он нашей веры <...> и мой учитель. <...> Представим Нахора за Варлаама. <...> В состязании с нашими мудрецами о вере он окажется побежденным. Царевич же, увидев это — поражение Варлаама, поймет, что тот ввел его в заблуждение».

<...> Тогда повелел царь собраться всем, и идолопоклонникам, и христианам... И приведен был Нахор, мнимый Варлаам, для спора <...>

И сказал царь ораторам и мудрецам своим: «<...> Предстоит вам подвиг <...> подобает сегодня ему быть нашим и утвердить нашу веру, а Варлаам, и те, кто с ним, окажутся заблуждающимися. Если обличите его, то <...> будете увенчаны победными венцами. Если же будете побеждены, <...> умрете жестокой смертью».

<...> Сын царя... узнав об обмане через посланный ему от Бога сон... сказал Нахору: «Если будешь побежден <...>, то своими руками вырву я сердце твое и язык и отдам на съедение псам вместе с остальным твоим телом, чтобы устрашились все твоим примером совращать царских сыновей». Услышав это, Нахор стал весьма уныл и пристыжен, видя, что упал в яму, которую сам вырыл... Размыслив, он решил стать на сторону царевича и утвердить его веру <...>; отверз он свои уста, как некогда Валаамова ослица, решив изречь непреложное, и сказал, обращаясь к царю:

«Я, о царь, по промыслу Божию пришел в мир и, увидев небо и землю, и море, солнце и луну, и все остальное, изумился красоте их. Увидев, что мир и все сущее в нем движутся по необходимости, уразумел я, что движущий и держащий все есть Бог. А все движущее сильнее движимого и держащее крепче держимого. Поэтому и утверждаю я, что Бог есть тот, кто создал все и устроил, он безначален и вечен, бессмертен и не зависит ни от чего, он выше всех грехов и прегрешений, гнева и забвения, того, что творит неведение, и всего остального. Все существует только через него. Он не нуждается ни в жертвах, ни в возлияниях, ни во всем остальном внешнем, но все нуждаются в нем.

После того, как я сказал о Боге то, что он удостоил меня сказать о нем, перейдем теперь к человеческому роду и увидим, кто обладает истиной, а кто пребывает в заблуждении. Известно нам, царь, что есть три рода людей в мире: почитатели ваших так называемых богов, иудеи и христиане. В свою очередь, те, кто почитает многих богов, разделяются на три рода: халдеи, эллины и египтяне; эти три народа были родоначальниками и учителями прочих народов, почитающих многих богов. Посмотрим же теперь, кто постиг истину и кто заблуждается.

Халдеи, не знающие истинного бога, будучи введены в заблуждение из-за существующих стихий, начали почитать сотворенное более творца; сделав некоторые изображения, они назвали их подобиями неба и земли, и моря, и солнца, и луны, и остальных стихий и звезд, и, поставив их в храмах, поклоняются им, называя их богами, и охраняют их надежно, чтобы не украли их грабители; и не сообразили они, что стерегущий сильнее охраняемого и создавший выше созданного; если же не в силах их боги охранять самих себя, то как же могут даровать спасение другим? Итак, в великое заблуждение впали халдеи, почитающие мертвых и бесполезных идолов. И дивлюсь я, о царь, как те, кто называются у них мудрецами, не смогли понять, что если те стихии тленные не являются богами, то как же идолы, сделанные в их честь, могут быть богами?

Перейдем теперь, о царь, к самим стихиям, чтобы показать, что не боги они, но тленны и изменяемы, вызваны из небытия в бытие повелением истинного Бога, который нетленен, непреложен и невидим, сам же все видит и как хочет именует и изменяет. Что же скажу о стихиях?

Считающие небо богом заблуждаются. Ибо видим мы, что оно изменяется и движется по необходимости и состоит из многих частей, а красота есть устройство некоего искусного мастера; все устроенное имеет начало и конец. Движется же небесный свод по необходимости со своими светилами; звезды же движимы по порядку и пути своему, от созвездия к созвездию, одни заходят, другие восходят, и во все времена года совершают они свой путь, меняя лето и зиму, как повелено им Богом, и не преступают своих пределов, не нарушают естественного течения в соответствии с небесным порядком. Откуда явствует, что небо не бог, но творение Божие.

Считающие землю богом или богиней также заблуждаются. Ибо видим мы, что она оскверняется людьми, находится во владении у них, они размешивают и копают ее, и становится она непригодной. Если ее жечь, то делается мертвой; так, из черепицы ничто не произрастает. Если же, в особенности, намокает, истлевает сама и плодее. Топчут ее и люди, и животные, оскверняют кровью убитых, роют ее, и становится она ковчегом мертвых тел. И поскольку так обстоит все это, то невозможно, чтобы земля была богом, но она есть творение Божие на пользу людям.

Считающие воду богом заблуждаются. Ведь и она также существует на пользу людям; они распоряжаются ею, она оскверняется и уничтожается ими и изменяется; ее кипятят и меняют цвет ее красками, и твердеет она от холода, и оскверняется кровью, и употребляется для мытья всего нечистого, и носят ее для стирки. Поэтому невозможно воде быть богом.

Огонь также создан на пользу людям, они распоряжаются им и переносят его с места на место для жарения и варения всякого мяса, а также для сожжения мертвых тел. Он уничтожаем, и многими способами люди погашают его. Поэтому не подобает огню быть богом, он лишь творение Божие.

Считающие человека богом заблуждаются. Ибо видим, что и он подчиняется необходимости, и употребляет пищу, и стареет против своей воли. Он то радуется, то печалится, нуждаясь в пище, питье и одежде. При этом он бывает гневен, ревнив, бывает в пренебрежении, имеет многие недостатки; он уничтожим разными способами, от стихий и животных и от предстоящей ему смерти. Поэтому нельзя считать человека богом, но лишь творением Божиим. Итак, в великое заблуждение впали халдеи, следуя своим выдумкам. Ведь почитают они тленные стихии и мертвых идолов и не понимают, что сами творят из них богов.

Перейдем теперь к эллинам, что же они думают о Боге. Эллины, считающие себя премудрыми, еще более оглупели, чем халдеи, утверждая, что существуют многие боги, одни мужского пола, другие женского, являющиеся творцами всяких грехов и беззаконных дел. Поэтому смешные, глупые и нечестивые речи, о царь, говорят эллины, провозглашая несуществующих богов по своим собственным дурным страстям, чтобы, имея их защитниками злых деяний и злобы, могли бы они прелюбодействовать, красть, творить прелюбодеяния вместе с убийствами. Ибо боги их совершали таковые дела. Вот от этих-то заблуждений и начались у людей войны, и частые мятежи, и убийства, и тяжкие пленения. Но и по каждому из их богов увидишь бессмыслие и дурные дела, которые пошли от них.

Первый из всех богов у них Кронос, и ему приносят они в жертву детей своих; у него было много сыновей от жены Реи, но, впадая в безумие, съедал он детей своих. Говорят, что он отрезал свой детородный член и бросил в море, откуда, как рассказывают в баснях, и появилась Афродита, Связав своего отца, Зевс вверг его в тартар. Видишь теперь, как они заблуждаются и обманываются, приписывая распутство богам своим? Подобает ли, чтобы бог был связан и лишен детородного члена? О неразумие, кто из имеющих разум может сказать такое?

Вторым почитается у них Зевс; о нем говорят, что он царствует над богами и превращается в животных, чтобы прелюбодействовать со смертными женщинами. Рассказывают, что он превращался в быка ради Европы, в золото ради Данаи, в сатира ради Антиопы и в молнию ради Семелы. От этих женщин родилось потом у Зевса много детей: Дионис, Зет, Амфион, Геракл, Аполлон, Артемида, Персей, Кастор и Елена, Полидевк, Минос, Радамант, Сарпедон и девять дочерей, которых называют богинями. Потом рассказывают они о Ганимеде. Так вот, царь, люди стали подражать всему этому и впали в разврат, и в преступную страсть к мальчикам, и в другие дурные дела, по подобию богов их. Как может быть богом прелюбодеец и мужеложник или отцеубийца?

Вместе с теми почитают они богом и некоего Гефеста, владеющего молотом и клещами и занимающегося кузнечным ремеслом ради пропитания. Разве требуется что-нибудь богу и может ли быть, чтобы бог занимался таковым делом и просил у людей пропитания?

Далее, почитают они богом Гермеса, лихоимца, вора, гадателя и увечного, истолкователя снов, но не подобает, чтобы таковым был бог.

Почитают они бога Асклепия, врача, составляющего лекарства и притирания пропитания ради, ибо и он в нужде, а потом Зевс поразил его насмерть из-за Тиндарея-лакедемонянина, и умер он. Если Асклепий, будучи богом, не смог помочь самому себе, пораженный громом, то как может он помочь другим?

Арес почитается ими как бог, воитель, завистник, жадный до стад и другого имущества; затем его, прелюбодействовавшего с Афродитой, связали Эрот и Гефест. Как же может быть богом алчный воитель, заключенный в оковы, и развратник?

Почитают бога Диониса, устроителя ночных празднеств, научившего пьянству, увлекающего за собой чужих жен, впадающего в безумие и беглеца. Убит он был потом титанами. Если же Дионис не мог себя спасти от убийства и был безумцем, и пьяницей, и беглецом, то как может он быть богом?

И Геракла почитают они как бога. Он же, опьянев, беснуется и убивает своих детей, а затем сгорел в огне и умер. Как же может быть богом пьяница и детоубийца, сгоревший в огне, как же может помочь другим тот, кто не смог защитить себя?

Считают они богом Аполлона, завистника, держащего лук и колчан, иногда играющего и сочиняющего песни, и гадающего людям за плату. Стало быть, он в нужде, но не подобает, чтобы богом был нуждающийся, и завистник, и играющий.

Почитают они Артемиду, сестру Аполлоиа, охотницу, обладательницу лука с колчаном, носящуюся по горам со сворой собак, чтобы выследить лань или вепря. Как же может быть богиней такая женщина и охотница, бегающая со сворой псов?

Об Афродите говорят, что и она богиня и прелюбодеица, ибо творит она прелюбодеяния то с Аресом, то с Анхизом, то с Адонисом, смерть которого оплакивает она в поисках своего возлюбленного; рассказывают, что и в ад спускалась она, чтобы выкупить Адониса у Персефоны. Видел ли ты, о царь, большее безумие, ведь вводят они в качестве богини убийцу, прелюбодеицу, рыдающую и плачущую.

Считают они богом Адониса, охотника, который погиб тяжкой смертью, убитый сыном, и не смог помочь несчастью своему. Как же может позаботиться о людях прелюбодей и охотник, погибший насильственной смертью?

Все это и много подобного и великое множество ужасного и дурного придумали эллины, о царь, о богах своих; о них поистине грешно и говорить, и держать их в памяти. А люди, беря такие примеры со своих богов, творят всякие беззакония, и скверные и злые дела, и бесчестие, оскверняя землю и воздух злыми своими деяниями.

Египтяне же еще более глупы и неразумны, впали в заблуждение хуже всех остальных народов, ибо они, не довольствуясь халдейской и эллинской верой и поклонением, стали поклоняться еще и лишенным разума животным, земным и водным, называя их богами, и деревьям, и травам; своим всяким безумием и скверными делами они хуже всех народов, сущих на земле. Сначала веровали они в Изиду, имеющую брата и мужа по имени Озирис, убитого братом своим Тифоном, и потому бегает Изида с сыном своим Ором по сирийской земле, ища Озириса и горько плача, пока не возрос Ор и не убил Тифона. И ни Изида не могла помочь своему брату и мужу, ни Озирис, убиваемый Тифоном, не мог противостоять ему; ни Тифон-братоубийца не смог избавить себя от смерти, погубляемый Ором и Изидой. И пребывающие в таковых несчастьях, были они признаны богами неразумными египтянами; и египтяне, не довольствуясь этими или другими предметами поклонения язычников, также ввели в качестве богов и лишенных разума животных, ибо некоторые из них поклоняются овце, другие козлу, иные тельцу, другие крокодилу, змее, и собаке, и волку, и курице, и обезьяне, и аспиду, и луку, и терну, и чесноку, и не поняли, окаянные, что не могут они ничего.

Перейдем теперь, о царь, и к иудеям, и посмотрим, что они мыслят о Боге. Ибо они — потомки Авраама, Исаака и Иакова, пришли в Египет, откуда вывел их Бог рукою крепкою и мышцею высокою через Моисея, законодателя их, многими чудесами и знамениями показал им свою силу, но они оказались неразумными и неблагодарными и часто служили языческому поклонению и вере, а посланных к ним пророков и праведников убивали. После же того как Сын Божий соизволил прийти на землю, они, отвергнув его, предали его Пилату, начальнику римскому, и, осудив, распяли его, не устыдившись благодеяний его и бесчисленных чудес, которые он сотворил для них. И погибли они через беззаконие свое, хотя и веруют они ныне в единого Бога-Вседержителя, но не с разумом, ибо отвергают Христа, Сына Божия, будучи беззаконными. Ибо как же думают они, что близки к истине, на самом деле удалившись от нее? Вот это об иудеях.

Христиане же ведут свой род от Господа Иисуса Христа. Он исповедуем как сын Бога Всевышнего, через Духа Святого сшедший с небес ради спасения людей, рожден от Девы святой без зачатия и без истления, восприял плоть и стал человеком, чтобы вернуть людей от многобожного заблуждения к истине, и, совершив свой дивный промысел, принял смерть через распятие по своей воле, по великому предопределению. По истечении трех дней он воскрес и взошел на небеса. Славу же пришествия его подобает тебе знать, о царь, из книг, называемых самими христианами евангельским Писанием, если захочешь побеседовать об этом. Христос имел двенадцать учеников, которые, по возне-сении его на небеса, разошлись по областям всей вселенной, чтобы учить о величии его. Один из них пришел и в нашу страну, проповедуя учение истины. Откуда и пошло, что те, кто служат учению проповеди их, называются христиане, более всех других народов обрели они истину. Познали ведь Бога, творца и создателя всего, через Сына единородного и Духа Святого. Иного бога они не почитают и никому другому не поклоняются; заповеди же господа Иисуса Христа имеют записанными в своих сердцах и, сохраняя их, ожидают воскресения мертвых и жизни будущего века. Не прелюбодействуют они, не предаются блуду, не лжесвидетельствуют, не желают чужого, почитают отца и мать и близких друзей, судят по справедливости: то, чего себе не желают, того и другим не делают; обижающих их призывают, утешая, и делают их друзьями своими, стараются творить добро; кротки и милостивы, воздерживаются от всякого беззаконного сожительства и от всякой нечистоты; вдовиц не презирают, сирот не обижают; имущий неимущему подает без сожаления. Если увидят странника, принимают под свой кров и радуются ему как родному брату, ибо не по плоти называют людей своими братьями, но сердцем и душой. Они готовы ради Христа души свои положить, твердо соблюдают его заповеди, живя благочестиво и праведно, как повелел им Господь Бог, благодаря его во всякое время за пищу и питье и прочие блага. Поистине это верный путь; всех, кто идет им, Христос ведет в вечное царство, в обещанную им будущую жизнь.

И знай, царь, что не от себя говорю это, то, посмотрев в книги христианские, не найдешь ты там ничего, кроме сказанной мною истины. Поэтому правильно уразумел сын твой и верно научился почитать истинного Бога, чтобы спастись в будущей жизни. Ибо велико и чудесно то, что говорят христиане и делают, ибо не человеческие слова говорят они, но Божии. Остальные же народы заблуждаются и вводят в заблуждение и себя, и тех, кто слушает их, ибо идут во тьме и падут сами, словно пьяные. Вот мое к тебе слово, царь.

Перед тем, что произнесено истиною через разум мой, пусть умолкнут неразумные твои мудрецы, ибо пустословят они, рассуждая о Боге. Ведь подобает, почитая Бога-творца и поклоняясь ему, вслушиваться в бессмертные его слова, чтобы, избегнув Страшного суда и вечных мук, стали бы вы наследниками негибнущей жизни».

КОММЕНТАРИЙ

Повесть о пустыннике Варлааме и царевиче индийском Иоасафе является одним из самых распространенных произведений в мировой литературе средневековья. Существует более 140 версий этой повести более чем на 30 языках. В славянские литературы «Повесть о Варлааме и Иоасафе» пришла в переводах с греческого языка. Греческая версия повести появилась в начале XI в. на Афоне и является в свою очередь переработкой версии грузинской. Древнерусский перевод «Повести...» относится к периоду Киевской Руси; по-видимому, он был сделан во второй половине XI или в самом начале XII в. Этот перевод сразу же вошел своими отдельными частями в состав русского Пролога, из которого заимствовал одну из притч повести Кирилл Туровский. Повесть широко распространилась в древнерусской письменности и в полном виде, и еще более в составе Пролога. В Пролог вошли прежде всего притчи, которые рассказывает Варлаам Иоасафу. Это своего рода небольшие новеллы поучительного содержания; все они восточного происхождения. Мы публикуем семь притч из «Повести...»: 1) О трубе смерти и четырех ковчегах; 2) О соловье; 3) Об единороге; 4) О трех друзьях; 5) О благоразумном царе; 6) О царе и нищем; 7) О молодой серне. Кроме того, автор греческой версии включил в текст повести памятник позднеантичной литературы — «Апологию» Аристида, своего рода «турнир религий». «Апология» вошла и в древнерусский перевод, и ее текст также публикуется. Текст «Апологии» вложен в уста волхва Нахора — язычника и колдуна, тем большую силу приобретает то, что говорит он против своей воли.

По разнообразию перипетий сюжета, по богатству притч и диалогов «Повесть о Варлааме и Иоасафе» занимает одно из первых мест во всей литературе средневековья. Отрывки из текста «Повести...» издаются по списку Соловецкой библиотеки № 208, хранящемуся в РНБ. Это самый ранний (начало XVI в.) и самый полный и исправный список древнерусского перевода. Незначительные его лакуны восполнены по рукописи из собрания Хлудова № 60, хранящейся в ГИМ.