Блаженство по Августину

КАПИТУЛ VII

Сколь ни хотелось Аврелию подольше задержаться в термах, радостно, тщеславно принимая многие поздравления и чин чинарем бесплатную выпивку от благожелательных картагцев, тем не менее нужно поспешить домой на обед к Монике. С собой, по настоятельной просьбе матери, он пригласил только двух старых знакомцев — Дамара Небридия и Романиана Скевия, тоже уроженцев Тагасты.

Благодаря материнским настояниям и ее неустанным рачительным усилиям, во время чинного обеденного застолья, намечавшегося из различных перемен вкусных разнообразных блюд, их также ожидает благороднейшее чтение, призванное услаждать слух и упражнять разум званых гостей. С этим Аврелий Августин по-хозяйски фамильно согласился; напрасно женщине не перечил, чтобы и литературу ввела в домашний профессорский обиход да в семейный уклад почтеннейшая тагастийская матрона Моника Августиана.

Сегодня за обедом им предстоит приступить к фабульным перипетиям-переломам «Узнаваний» в десяти кратких, удобных для чтения вслух, книгах сомнительного авторства Климента Римского. Эту хитросплетенную словесность набожной Монике отрекомендовал какой-то христианский пресвитер то ли еще в Тагасте, то ли уже в Картаге. Тогда как Аврелий, ранее ознакомившийся с этим греческим текстом под титулом «Анагнорисы», счел его произведением скорее антихристианским и еврейским, допустим, и речь в нем идет будто бы о христианах-римлянах из августейшей семьи.

Являясь почтительным и уважительным сыном, как-либо разочаровывать мать он не пожелал. Семья остается семьей, пусть себе он ее глава, старший в роду, если брать в номенклаторском смысле и в фамильном установлении. Лучше после когда-нибудь в либеральной дружеской беседе с Небридием и Скевием подробно размозжить, разгромить, раздраконить, раздробить те самые авантюрные «Клементины», какие некоторые малосмысленные в ученом правоверии христиане чтут в ложном качестве духоспасительного чтения.

К тому же с возрастом у матери явно ослабело зрение, хотя она и раньше-то плохо различала вблизи даже крупно выведенные слова в слитных строках на пергаменте и папирусе. Зато ее доверенный глазастый раб-чтец Клар четко видит и выразительно, с цезурными паузами, читает при свете масляных светильников, когда солнце заходит, а обед по-римски все еще продолжается.

Плотно и продолжительно обедать Аврелий предпочитал за час или за два до заката и никогда не любил разрубать надвое светлый день, предаваясь сну в пополуденное время. Эту восточную сонную привычку по-всякому не принимает его телесная душа.

Ясен свет, спать-то надо темной ночью, по крайней мере очень ранним летним утром. А полноценные дневные часы во всякую пору года должно всецело посвящать деятельному мыслительному бодрствованию. Такова жизненная потребность любой достаточно разумной души.

Может быть, на обеденное чтение как-нибудь подсунуть Клару «Жизнь Аполлония Тианского»? — по поводу мимоходом принялся размышлять Аврелий.

К упомянутому творению Флавия Филострата и ко всевозможным языческим теургам картагский ритор Аврелий Августин относился весьма скептически. Но его матери оно должно определенно прийтись по душе и по сердцу. Или где там еще, в каком органе или членах тела у человека поэтически зарождаются конгениальные мысли перед обедом?

— Игитур, направим поскорее наши стопы, друзья мои, к общему застольному предложению! Ибо всяческое брюхо гораздо активнее, нежели достопочтенные сенаторы, голосует ногами за ежедневное пропитание. Литургически выразимся по-христиански: хлеб наш насущный подайте днесь! — иронично провозгласил Аврелий.

Какой-либо дорожной дискуссии на животрепещущие религиозные или политические городские темы между тремя друзьями не возникло, поскольку все трое словно врасплох проголодались. Посему они ускорили шаги, на ходу перебрасывались незамысловатыми шутками насчет встречных надутых магистратов, — тощих и толстых — должно быть, также торопившихся к семейному обеду по завершении сущих общественных обязанностей, торговых и пекуниальных дел.

По африканскому обыкновению жители Картага в жаркий полдень не обедают, но лишь слегка утоляют голод. Да и то не все и не всегда. Но вот ближе к закату наступает всеобщий праздный обеденный час и для торговцев съестными припасами. Хотя к разносчикам горячей пищи это не очень относится, и они деловито перемещаются от Верхнего и Нижнего рынков, от форумной площади поближе к жилым многоярусным инсулам, где многие жильцы не утруждаются поваренными хлопотами и не выносят отвратного поварского чада в частном тесном жилье.

Когда-то Аврелий в таком вот общежитейском модусе чаще всего питался, обходясь немудрящей готовой провизией в разнос. Теперь же другое дело при Монике и наличествующем искусстве их умелого тагастийского повара Апикиана. Можно и друзей надлежаще угостить на славу, до отвала…

К мысли будь помянуто, провальным пороком чревоугодия лично Аврелий Августин вовсе не подвержен и не повадлив на многоядение, наподобие древнего принцепса Вителлия. Почасту обходится малым и не испытывает мифологических танталовых мук вследствие отсутствия горячей и жидкой пищи. Он вполне способен продовольствоваться утром и в полдень парой киафов молодого кислого вина да куском сухой ячменной лепешки с ядрено-пахучим гарумом.

Не то чтобы он полностью равнодушен к еде. Но обычная нехитрая снедь или же, берем в развитии, щепетильные изысканные яства стоят у него далеко не на первых местах среди наслаждений и удовольствий, даруемых жизнью и Вседержителем.

К повальному безудержному пьянству он, Аврелий Патрик Августин, тоже вроде бы не привержен вплоть до неподобающих излишеств. Например, до окончательного положения риз в разгульном коммисацио, когда всякий в состоянии утратить разумный человеческий облик и цивильное подобие. Бывает, и того хуже, если безрассудно алчущий винного веселья и забытья понемногу превращается в покорного раба питьевого греха и дурного неотвязного привыкания к избыточному винораспитию.

Соблюдающему меру и умеренность в телесных удовольствиях, намного большее наслаждение, воистину не сравнимое с чрезмерной едой и чрезвычайным питьем, Аврелию доставляет умственная привычка к неограниченным размышлениям и свободным рассуждениям. Причем вольно рассуждать и размышлять возможно и устно и письменно, в беседе и за чтением. Или же, если сам-перст чего-либо сочиняешь, небрежно, своевольно набрасываешь в знаках письменных ради вящей ясности излагаемых так либо иначе рациональных мыслей, резонных доводов и вдумчивых силлогизмов.

А для таких молчаливых раздумий оптимальнее всего подходят вечерние часы — от сумерек и светильного факса до упокоенной пополуночи. Вот отчего этим вечером до утра распростившись с друзьями, пожелав Монике благополучных и благоприятных сновидений, Аврелий удобно устроился на ложе у себя в комнате с чистыми табличками и острым стилом, не забыв подложить повыше две подушки.

Он не затруднялся писать при малом коптящем свете масляного фитилька, если письмо помогает ему думать. И в потемках правая рука знает, не глядя, чего ей надлежит делать. Тогда как перечитать, стереть ненужное круглым концом стиля, выправить написанное можно и после, при ясном свете белого дня.

Сколь же неясны и разноречивы представления людские о времени!.. Для кого-то, кто по старинке ежевечерне следует луне, новый день начинается с ее восходом. Тем временем по солнцу в современном летоисчислении любой из 365 дней настает лишь с рассветным появлением прекрасного дневного светила, что и отражается зеркально, двойственно, соответственно в сакральном писании христиан словами: был вечер, и было утро — берем их из книжной премудрости бытия в генесисе. Спрашивается, определяет ли само бытие как сущее наше разумное его осознание вo времени и пространстве?..

Вопросительно отметив эту посылку, Аврелий не стал развивать ее далее в силлогизм, потому как непрошено припомнил, почему к мыслительному препровождению именно вечерних часов он привык, приспособился, живя в инсуле на четвертом ярусе. Тихая приглушенная ночь, она ведь для раздумий, а громозвучному яркому бодрому дню соответствует бурлящая, кипучая, порой бессмысленная бессознательная деятельность.

Скажем, суета сует и всяческая суета день за днем в общем равенстве никому не дают покоя, начиная от гордых древнейших царей и кончая нынешними распоследними рабами — чистильщиками и черпальщиками отхожих мест. И первые становятся не лучше и не хуже последних, в пешем строю быстро ли медленно поспешая в равно всем нужное заведение или к ночной посудине на сон грядущий.

После в переполненной людьми и рабами инсуле мало-помалу смолкают иные надоедливые шумы: досужая болтовня, жадное чавканье, похотливое чмоканье, ритмичное хлюпанье, хриплые вдохи-выдохи, хрюкающее сопение, сладострастные стенания. Сонный глухой храп и присвистывание во сне не так уж досаждают, чего никак нельзя сказать о звуках, производимых совокупляющимися мужскими, женскими членами тел или праздными, столь же бескостными сущеглупыми языками.

Теперь, когда Моника приобрела небольшой домус-особняк в Нижнем городе, бездумный животный и рабский галдеж не так уж раздражающ по вечерам. Но все равно утомителен, коли ты не глух как пень, хотя и потише, чем в инсуле, битком набитой человеческими телами.

Неспроста образцовые и хваленые римские поэты-язычники отдавали предпочтение глухой деревне перед шумным городом, одержимом перенаселенностью. От сельской безлюдной тишины и покоя, думается, происходят их греко-латинские буколики, эклоги, идиллии. Потому-то у них утренняя розовая демоница Аврора-Эос, чуть глаза продрав, водит лесбийское дружество с пандемониумом из девяти аллегорических муз, опекающих-де искусства и науки.

Между прочим, в древнееврейской Книге Бытия буквально согрешивший похотью ветхий Адам аграрно наказан деревенской жизнью и возделыванием полей в поте лица своего. В самом прямом тебе смысле, если пшеничные ростки натурально глушат волчцы и терние, а провеянное зерно надлежит еще евангелически отделить от плевелов.

Тождественно, ветхозаветно выходит и в познании бытия, в гносеологии, запишем по-гречески. Испокон веков умных слов устных и письменных, просторечных и книжных много-много, им тесным тесно; бессчетно они налезают друг на друга без промежутков и пауз. Зато глупым мыслишкам чересчур просторно, коли они суть немудрящие полторы-две навязчивые идейки, какие крутятся, вертятся, гуляют вам на широком пространстве неисчислимых книжных страниц, на форумах, под высокими сводами общественных зданий в обширных и бескрайних речах. Как исторически началась бесконечная политическая говорильня у греков, так и доселе она не кончается, бессмертно возвращаясь на круги своя.

Вернее сказать: болтливые языки новые, а мысли-то старые… Вот они где наши риторика и красноречие!

Прекрасное есть соответственное и своевременное. Кому раннее ребячье утро, иным же поздний старческий вечер придают мудрости и понимания. Опять же: был вечер, и было утро…

Поутру Аврелий Августин в большом дружеском сообществе, как и было заранее договорено, отправился за город на виллу к одному из родственников Скевия Романиана на праздник сбора винограда. Словом, начало повсеместных виноградных каникул необходимо отпраздновать по традиции где-нибудь в сельской глуши.

Для того, чтобы в частности выехать по утреннему холодку, можно вообще-то и подняться с постели спозаранку, ни свет ни заря, вразрез законной празднолюбивой каникулярности в эти сентябрьские календы. И одолжить на три-четыре дня в цирковых конюшнях умеренно пожилую буланую кобылу Психею.

В ярых и бешеных поклонниках конных состязаний Аврелий ничуть не состоит, цирк посещает не всякий раз в общегородские дни ристаний, но лишь в доброй компании, поддавшись на уговоры. Кстати, к партии «зеленых» его полноценно и безоговорочно приписал Скевий Романиан, чья фамилия издавна поставляет прославленных гетулийских скакунов и подготовленных нумидийских возничих в многочисленные конюшни римского домината на Востоке и на Западе.

Против зеленых цветов Аврелий нисколько не возражал, если эта символическая партийность позволяет ему регулярно за небольшую помесячную плату брать какую-нибудь отбракованную лошадь для упражнений в верховой езде и коротких загородных прогулок.

Там же в закоулках и кладовых цирка, экономически и автономно, отметим по-гречески, принадлежащих «зеленым», он соответственно экипировался, а также вооружился более-менее приличной кавалерийской спатой. Звание и обязанности полноправного картагского куриала ему вполне позволяют иметь и носить любое оружие. Хотя дома ни меча, ни копья, ни доспехов он не держит, не хранит — в городе-то воинское снаряжение без надобности. Тем не менее в сельской местности, кто вооружен, тот считай и предупрежден в какой-то мере против возможных дорожных неприятностей и разбойных неожиданностей. Тем более завтра они намереваются двинуться дальше в малонаселенные предгорья к истоку сверхдальнего акведука кесаря Адриана, снабжающего свежей водой проконсульскую столицу.

Здесь вам не там, в упорядоченнном законами метрополисе. При виде беспечной и безоружной жертвы всякий нищий, оборванный и убогий поселянин в дикой деревне может в момент непринужденно обернуться разбойником с большой дороги. И сверх того, на узком проселочном пути между имениями и виллами, если где-нибудь в засаде пристроились, залегли его сообщники и пособники.

Тогда как с вооруженным человеком сборища тунеядствующих колонов и праздношатающихся рабов связываться зачастую не очень-то осмеливаются. Потому что неизвестно, насколько он умел, искусен в обращении с мечом, копьем, луком. Более того, когда цивилизованный человек, способный с честью носить оружие, путешествует отнюдь не в одиночку. Оптимальнее втроем, впятером или же в большем оружном числе совершать долгие полевые поездки за укрепленными стенами бургуса, каким по сути является любой город южного лимиса римского мира.

Не втуне и не вотще повозки с шатрами, постелями, утварью, с пиршественными припасами, включая старое вино и молодых женщин, сопровождает дюжина умелых и крепких вооруженных до зубов доверенных рабов ланисты Константа Фезона.

Конечно, профессия ланисты, обустраивающего, обставляющего рабами, людьми и зверьми гладиаторские зрелища, у добропорядочных квиритов обыкновенно числится малопочтенной, сверх того, презираемой и ненавистной, особенно среди рьяных христиан. Но добрый приятель Романиана ливиец Фезон есть совершенно и явственно другое дело. И у Аврелия он не вызывает излишне неприязненных чувств, пускай кровавые игрища в цирке и в амфитеатре ни в малейшей мере не состоят в перечне его неимоверно любимых развлечений.

Будучи владельцем передвижного зверинца и странствующей от города к городу гладиаторской школы, Констант — довольно необычный ланиста. Ведь у него на арене добровольно, без принуждения травят зверей, преступников и сражаются только свободнорожденные или же те бывшие рабы, кого он самолично отпустил на волю по окончании длительного обучения непростому воинскому искусству.

Среди преданных ему людей сражения до триумфального конца, до смертельного исхода, один на один или в группе, Констант не поощрял и всячески стремился их не допускать при заключении договоров с устроителями гладиаторских игр, чистоганом оплачивающих его довольно дорогостоящие услуги. Профессионалам такое ни к чему и лишнее, когда почитай во всяком африканском городе раз к разу найдутся приговоренные к публичной смерти отъявленные преступники, против кого можно выставить опытных искусных бойцов, умеющих налицо обеспечить трогательную зрелищность и увлекательную театральность.

Хороший благоустроенный каменный амфитеатр в столице проконсульской Африки наличествует, но своей постоянной гладиаторской школы в Картаге не имеется — как-то в последние времена ни у кого не сложилось, не залучилось, не получилось. Поэтому отцы города и состоятельные декурионы часто и охотно прибегают к профессиональному содействию ланисты Константа Фезона. Ведь дух захватывающие зрелища и развлечения гражданам всякого рода-племени, сословия и состояния любо-дорого требуются не меньше хлеба насущного и ежедневного мытья в термах.

Если хочешь заиметь всенародную популярную любовь и демократическую поддержку квиритов, то обязательно устраивай побоища смертников-гладиаторов, смертоубийственные цирковые скачки квадриг, строй и обновляй бани или, на худой конец, надолго обеспечивай из наличных средств бесплатное мытье и горячую воду в термах, — республикански умозаключил Аврелий Августин, нимало не возражая, чтобы Констант Фезон деятельно и посильно присоединился к их идиллическому виноградному путешествию.

Скажем начистоту: таковы природа и человеческая грязная жизнедеятельность, коль скоро повсюду от рождения до смерти полновластно господствуют живая смерть и мертвая жизнь. Любое бренное и тленное тело рано или поздно приговорено и обречено на умирание. Из праха в прах.

На природе от грязи и пыли на проселочной дороге тоже никак не избавиться, а потому лучше далеко обогнать пылящие повозки, затем пустить лошадей шагом и предаться неспешной попутной философской беседе. Не во грех и не в ущерб, если в ней немного поучаствует ливиец Фезон, знающий что почем в театральных и цирковых представлениях.

— …Простому зрителю ой как хочется возомнить себя там внизу, на арене со львами, привидеться самому себе великим и могучим воителем, бесстрашным удалым охотником на диких зверей, отважным колесничим, ухарски нахлестывающим шалую квадригу. Хотя для того заурядный жирный завсегдатай конских состязаний и гладиаторских спектаклей не обладает ни доблестью, ни храбростью, нет у него самых примитивных навыков, сноровки или маломальской подготовки.

Смерть на арене всегда привлекает только тех, у кого сердце заплыло жиром, — глубокомысленно итожил личные театральные наблюдения за низменной людской натурой ланиста Констант Фезон. Даром что ему приходится физически взирать на публику снизу вверх, видимо, морально оценивает он ее с высоты настоящего положения, профессионализма. И мнение у него о ней складывается весьма низкое, как и у немало искушенного в своем деле человека, кому свойственно воспринимать пренебрежительно болванов и профанов, не посвященных в таинства, трудности и подоплеку его искусства или ремесла.

Августин как-то не ожидал подобного глубокомыслия и проникновенного понимания от старого пройдошливого ланисты, насилу увязавшегося за молодыми философами, поначалу пустившими лошадей резко вскачь, чтобы поскорее оторваться от медленно плетущегося каравана. Зато Романиан посматривал на друга Аврелия с некоторой гордостью и самомнением: знай, мол, наших — цирковых да конюшенных мудрецов.

Понятно, чeгo наш дорогой друг Скевий имеет в виду, если когда-то у его отца ливиец Констант в молодости великолепно объезжал и укрощал зверских и свирепых гетулийских жеребцов.

— Действительно, — вдумчиво согласился с умудренным опытом ланистой Константом молодой ритор Аврелий, — в театральных действах многие зрители миметически, подражательно так же ставят себя на место актеров, переживая вместе с ними чужие чувства, какие автор вложил в исполнителей творческих замыслов и вымыслов.

— А я о чем вам говорю, мои дражайшие коллеги? — риторически подхватил Констант. — Мои доблестные гладиаторы, как бы их ханжески ни поносили болваны и профаны, — те же актеры, по-своему подражающие сражающимся на поле боя славным воинам. Да и военные действия здорово смахивают на театр, когда б кто-нибудь смог воочию окинуть их взглядом со стороны, находясь где-нибудь на безопасном удалении от кровавых схваток. А именно, за барьером, на скамьях амфитеатра…

Ритор Аврелий ничего не имел против того, чтобы ланиста Констант самовольно записался в его коллеги. По сути дела, их ремесла, профессии, искусства обоюдно соответствуют одно другому, если оба они создают условия, готовят, обучают ответственных учеников для участия в ристаниях на том или ином жизненном достаточно театральном и публичном, порой истинно трагедийном, поприще.

Потому он и продолжил обмен мнениями в том же откровенном ключе:

— …Почему человеку так хочется печалиться при виде горестных и трагических событий, испытать которые он сам отнюдь не желает? И со всем тем он, как зритель, хочет испытывать печаль, и сама эта печаль для него наслаждение. Удивительное безумие!

Человек тем больше волнуется в театре, чем меньше он сам как-либо защищен от подобных переживаний. Но когда он мучится сам за себя, это называется обычно страданием. Когда же мучится вместе с другими — состраданием и сочувствием.

Но как можно сострадать выдумкам на сцене? Слушателя ведь не зовут на помощь, его приглашают только печалиться, и он тем благосклоннее к автору этих вымыслов, чем больше печалится.

Когда старинные или вымышленные бедствия представлены так, что зритель не испытывает печали и гнева, то он уходит, зевая и бранясь. Если же его заставили печалиться, гневаться, сопереживать, то он сидит, поглощенный зрелищем, и радуется, наслаждается, восхищается…

Сродни трагедии также гладиаторские зрелища в амфитеатре. Как только увидит зритель кровь, он тотчас невольно упивается свирепостью. Пусть себе до того он был трижды предвзято предубежден и предупрежден. Теперь он не отворачивается, а глядит, не отводя глаз. Он неистовствует, не замечая того, наслаждается опаснейшей борьбой, пьянея кровавым восторгом. Он уже не тот независимый человек, пришедший посторонь взглянуть на занятное представление, но один из вовлеченной тысячеглазой разгоряченной толпы, которая исступленно вопит и безумствует в едином слитном порыве во все многотысячное горло, каковое, кажется, у нее одно на всех.

Такие вот мысли мне намедни навеяло исповедальное письмо нашего общего друга Алипия из Рима…

Путники и не заметили, как за увлекательной дорожной беседой прибыли в пригородное пунийское имение Мильката, двоюродного брата Скевия Романиана. Успели вовремя, чтобы застать разгар хлопотливых приготовлений к послеполуденному празднеству сбора нового урожая картагской лозы.

Конечно же, земли в окрестностях Картага не те, что в Каламе или в Гиппоне, дающие вина не хуже, может статься, и получше, чем черный, поэтически бессмертный фалерн или же именитое светло-золотое цекубское. Однако и продукт от земнородных щедростей красной африканской лозы, взращиваемой под пылающим южным солнцем вблизи большого города, иногда бывает достоин искренних похвал, непритворных славословий тонких ценителей и признанных арбитров хмельного пития.

Далеко не случайно таким вот записным арбитром-магистром, к тому же отменным виноделом оказался Милькат из многоуважаемой фамилии тагастийских Романианов. Он и объяснял гостям кое-какие особенности проведения трудового страдного виноградного праздника у него на вилле Акирамус.

На пологом спуске у ворот к тому часу установили и закрепили два огромных высоченных глиняных чана, похожих на циклопические греческие кратеры без ручек. Не меньше десяти локтей в высоту и шести в ширину. Сейчас к ним подводят лестницу-подиум и плотно присоединяют деревянные трубы-отводы к отверстиям в нижней части каждого прессовального сосуда. Скрупулезно, чтоб ни пролилось ни капли винного сусла, замазывают щели свежей сосновой смолой. Приготовлены понизу, рядком лежат полдюжины собственно виноделательных больших двуручных амфор с крышками. Парочку уже поставили острым концом в землю, в полной готовности принимать смешанные соки земли и солнца.

— …Все в точности, как делали мои отдаленные сидонские пращуры в пунийской Низинной долине на берегах Леонта, мои достопочтеннейшие гости, — профессионально комментировал Милькат. — Нашу леонтийскую лозу мы и привезли через море на Запад: в Грецию, Испанию и сюда, в Африку. Ведь это мы, пунийцы, научили темных апеннинских и пелопоннесских варваров-пеласгов просвещенному солнечному виноделательному искусству, наше вам почтение…

От пунических горделивых древностей хозяин тут же озабоченно отвлекся, как только стали прибывать запряженные быками скрипучие повозки, тяжело груженые полновесными тростниковыми корзинами с новым урожаем. Начали подтягиваться и прочие участники вместе с любопытствующими зрителями виноградарского торжества.

Словно священнодействуя, каждую из виноградных корзин искушенный винодел придирчиво досматривал, по локоть запускал в них обе руки. Какую утварь отправлял в правый чан, иную опорожняли в левый, что-то негодящееся велел унести прочь, властно указуя рабам и колонам, слушавшимся его беспрекословно и благоговейно. Пару корзин негодующе вывалил прямо наземь.

Хозяин и сам не гнушался таскать наверх груз, помогая работникам. Затем, ополоснув у домашнего прислужника кроваво обагренные соком руки, он утер платком пот со лба и поведал гостям:

— Вот так нам достается акирамская «Кровь девственниц». Именно потом и кровью, наше вам почтение.

После того кстати объявились вышепоименованные юные поселянки, медленно, величаво ступая, взошедшие на пьедестал, засим вставшие по трое рядом с винодельными давильнями. Будучи на высоте, юницы сначала надменно подбоченились, но потом по-простецки заулыбались, раскланялись, всем богам рассылая вокруг воздушные поцелуи. Безнравственно подоткнули повыше туники, насколько у кого хватило стыдливости и бесстыдства. А по отмашке достопочтенного винного фабера Мельката резво запрыгнули на виноградные горы.

— Все как одна невинные девственницы без обмана, у всех сейчас месячные очищения, в самом соку девы. Знающая старуха повитуха проверила, убедилась, — вошел в профессиональные разъяснения демиург виноградарь. — Вот так на их целомудренных кровях чудным благорастворением девичьего цвета начинает помалу вызревать наше пурпурное выдержанное пятнадцатилетнее акирамское.

Под ритмические рукоплескания и песнопения собравшихся полуобнаженные снизу девушки принялись за ритуальный винодельческий танец, динамично смешивая силы, прибавляя человеческое телесное естество к энергии растительной жизни. Тотчас в заблаговременно подставленные горлышки амфор стала по капле сочиться, вослед потоком хлынула общая природная кровь земли, неба и человека…

Истомленную долгой обрядовой пляской первую шестерку девушек извлекли из давильных чанов. Ее сменила вторая, к тому времени довольно разгоряченная группа. И еще быстрее, еще энергичнее взялась за дело, без минимального стеснения на краткий миг полностью обнажившись, прежде чем нырнуть, скрыться за глиняными стенками…

По истечении нужного времени и оптимального количества сока артифекс виноделия Милькат приказал залить выжимки ключевой водой и добавить на десятую часть недобродившего вина из недавней августовской закладки. Оба давильных чана, защищенные плотными деревянными крышками, так и остались стоять недвижимо у ворот имения.

— У нас в Акирамусе, своим и пришлым, никому не возбраняется снимать пробу, как там вызревает общенародная девственная лора в смешении стихий воды, воздуха и земли, — философски объяснил еще одну особенность виноградных празднеств в тамошней сельской местности искусный демиург Милькат Романиан.

Вечером после заката достопочтеннейшего радушного сельского хозяина в их черед уже гости из Картага развлекали городскими танцами и музыкой. Поскольку Скевий Романиан прихватил в увеселительное буколическое путешествие трех свободных гадитанских танцовщиц, славных изяществом и гибкостью, а также четырех ионийских флейтисток. Ради хорошего эротического и музыкального сопровождения пришлось в довесок согласиться с малоприятным обществом богатого грека, работорговца Koлoбона Тессалита — нынешнего владельца этих гречанок.

Впрочем и между прочим, надутый спесью богач большей частью благорассудительно помалкивал. В присутствии ритора Аврелия Августина слишком знающим и умным не выставлялся, наверное, памятуя о том, что не далее как вчера лихо макнули в картагскую клоаку чрезмерно говорливого софиста Гипата, чему он был невольным свидетелем. На его тессалийское счастье, большой клоаки в пунийском Акирамусе нет, но угодить в отхожее место виллы было бы еще печальнее.

Этого греческого скрягу туда б да поглубже с радостью, с любовью отправил бы ливиец Фезон, с кем Тессалит верно по жадности давеча не сторговался насчет двух киликийских рабов-мальчиков, — пришел к уверенному умозаключению Аврелий Августин. Лопающийся от денег и жира грек ему тоже активно не нравится, но у друга Скевия с прощелыгой Колобоном значатся совместные денежные интересы и немаловажные торговые расчеты. Вблизи и вдали купля-продажа имеет место происходить.

Ближе к упокоенной полуночи от оплаченных вперед добровольных или вынужденных любовных услуг Аврелий категорически отказался. Причем вроде бы нисколько не заинтересовали его призывные ласковые взоры высокой, стройной, розовеющими сосцами потрясающей гадитанской танцовщицы Вириосы, начальствующей над подругами.

Храня незыблемую верность Сабине, пошел он себе спокойно спать в кубикулум, выделенный им на двоих с Константом, добропорядочным христианином и вдовцом, недавно оплакавшем вторую жену. Лучше-таки послушать на ночь глядя охотничьи рассказы старика, чем обманывать в мелочах любимую женщину. Она, эпона ревнивая, сказала, будто во сне неминуемо узрит, увидит, если ему, «бесчестному и бессовестному растленному развратнику», вздумается изменить ей.

— …Видишь ли, мой Аврелий, это что, пустое, как говорится, дело. Степных пятнистых пардусов-бегунков или их древолазающих сородичей за Тритонидой можно ловить десятками, при желании, должной сноровке и снаряжении подходящим числом вооруженных всадников. Но вот когда мне наказали доставить в амфитеатр Капсы носорога, чтобы показательно разделаться со взбунтовавшимися гладиаторами, тогда пришлось неслабо помучиться, потрудиться. Это тебе не рыбка из пруда.

Носорог — та еще тварь Божья! Поди, удержи его в сетях и в клетке. И жрет этот проглот толстокожий никак не меньше слона…

Дикой неокультуренной природой Аврелий Августин никогда и нигде особо не восхищался, беспредельной философской гармонии в ней не видел, поминутно в экстаз не впадал от внешнего облика бездушно растущих в неподвижности, душевно пресмыкающихся, свободно ползающих, вольно бегающих, млекопитающих и где попало летающих тварей. Красоту и гармоничность он, как цивилизованный, то есть городской философ, больше видел в человеке, нежели в природных малоупорядоченных обстоятельствах, которые в основаниях-стихиях некрасиво и аполитично людям враждебны. Порой безмерно и непомерно, кажется, без какой-либо разумной меры, числа и веса в большом или в малом выступает невозделанная природа наперекор человеку.

Несоизмеримо, несопоставимо больше человеческий глаз физиологически радует и веселит гармоничное сложение тел и отношений людских, физически исполненных, соразмеренных мерой, числом и весом, когда б на то космогоническая воля и предустановленные замыслы Всевышнего. Взять хотя бы к частному слову и в общественный помин взаимоотношения мужчин и женщин.

Кому-то предназначено быть, состоять воинственными пастухами, пастырями, иным предписано пребывать в качестве и количестве пасущихся на выгуле мирных скотов, коих стадами, отарами, табунами, гуртом гоняют от пастбища к водопою и обратно. Оттого, по всей вероятности, стадные женщины повсюду буколически, то есть в пастырском смысле подчинены мужчинам. Но вовсе не по причине первородного познавательного, просвещающего-де греха, как буквально и несостоятельно утверждают ветхозаветные древнееврейские сказания. Либо это в невежестве своем так ложно проповедуют их сущеглупые христианские толкователи, ратуя полоумно за нищету ума и духа.

Вероятно, у всякого крепкого телом и духом всадника непреложно возникают пастушеские, истинно буколические мужественные мысли, рассуждения, толкования, если его средство передвижения в пространстве-времени идет шагом, а тряская рысь или безумный пробег не препятствуют благорассудительной мужской беседе. Ведь не просто так возник древнейший языческий миф о кентаврах, но в обозначение того, что человек и послушное ему животное сливаются в двуединое нераздельное целое.

— …Женщина пастырем стад людских и скотьих быть не может, потому как ее природное естество и телосложение не дают ей никакой физической возможности ездить верхом, — убежденно заявлял Небридий Дамар, целиком полагая существование амазонок пустословной выдумкой древних греков.

— Почему же? — отчасти не соглашался с ним купец-лошадник и коннозаводчик Скевий Романиан. — Клянусь яйцами Леды! В далекой древности воительницы-амазонки могли существовать, коль скоро дочерей им рожали и вскармливали рабыни.

Аврелий больше слушал и в основном не вмешивался в греческую дискуссию, развернувшуюся между двумя эпистемонами-знатоками лошадей и женщин. К тому же следовало поберечь старушку Психею, потому они далеко не сразу сумели нагнать горячих гетульских скакунов Скевия и Небридия.

Подъехавшему Константу, еще больше благонамеренно и милосердно по отношению к своей лошадке замешкавшему на крутом и тягучем подъеме, оба друга с жаром, взапуски бросились объяснять, в чем у них спор.

— …Женщине, как бы у нее ни приютилось причинное женское место, повыше там, пониже, физиология не позволяет безвредно, даже краткое время, передвигаться верхом…

— Посади женщину в седло, она всю дорогу будет ерзать, елозить, сотрясаться, тереться о него любовным устьем, как если бы у нее в промежности машина для рукоблудия. Из-за того она преисполняется бесплодной похотью, утрачивает природное влечение к мужчине и продолжению рода…

— Верхом у нее физиологически необратимо повреждается вся женственность. Ученые доктора говорят: дорожная тряска лишает многих женщин способностей к зачатию здорового плода, так как чересчур разогревает их детородные органы.

— Если женщина уже удовлетворилась механически, какая из нее потом любовница? Притом без любовного влечения и прирожденной женской ненасытности нормальное оплодотворение ее мужским семенем невозможно.

Ответь и рассуди нас, мудрейший муж Констант Фезон, — настойчиво потребовал Небридий.

По поводу тряской механики любви Констант заметил, что есть всевозможные различные позы и способы делать детей у разных народов. И в амазонок врaзумленный мужскими годами, женами и любовницами ливиец тоже ничуть не верил, подобно Небридию Дамару. Потому что в преобладающем большинстве женщины от природы слабосильны и не способны удержать в руках тяжелое боевое или охотничье копье, натянуть тугой лук, нанести неотразимый удар мечом, усидчиво сжимая бедрами седло.

Традиционный довод о том, будто бы в старину люди, в том числе и женщины, жили-были сильнее и крепче, Констант насмешливо отверг, обозвав его баснословной выдумкой выживших из ума долгожителей.

— …Им все, чего ни случись дотоле, мнится лучшим. И жены у них будь здоров как воевали, если они сами не помнят, из памяти выветрилось у них, каково быть мужами.

Необычайную посадку женщины верхом, широко и неприлично раздвинув бедра, Констант Фезон определил, как противоестественную похоть, навроде содомского соития в задний клоачный афедрон.

Из наличного опыта и личных наблюдений он авторитетно и докторально указал, что в кочевьях черных гетулов-номадов, равно в племенах кочевых ливийцев и зенетов, женщины на конях никоим видом, подобием и обычаем не ездят. А на верблюдах они, между прочим, усаживаются боком перед горбом животного, свесив обе ноги на левую сторону.

— Случается, на Востоке какой-нибудь старой карге дозволено в раскорячку громоздиться на осле. Понятно, у ослов круп невелик, да и старухи уж вовсе не женщины, коли к детородству не годны, не способны. Пустое у них, в дряхлой промежности, дело, — веско, экспериментально и кафедрально, по-мужски подвел итог дискуссии Фезон, в его 49 лет казавшийся сущим стариком молодым коллегам.

Однако же коллега Скевий Романиан на том не успокоился, не угомонился и на вечернем привале, покамест караван африканских пилигримов, обозначим по-латыни, устраивался на ночлег, учинил он, негодник и опрокидыватель картагский, натуральный физиологический эксперимент. Он все-таки усадил противоестественно на незлобивую кобылу Психею распутную египтянку Меропу, весьма падкую на то, чтобы в любой момент раскинуть врозь и пошире растворить бедра, если какая там ни будь немыслимая поза славно оплачивается серебряными денариями. Она и совсем догола порывалась рассупониться, но последнее венерическое опоясывание Скевий ей снять не разрешил.

Невиданная картина женщины, сопряженной с лошадью, чтоб получился гинекентавр, — соединим вместе два греческих корня, — никому из публики, пожалуй, не пришлась по вкусу. Меньше всего ритору Аврелию. По его мнению, женщинам любого звания все же стоит вести себя скромнее и благопристойнее на людях, пусть у них и аркадский разгульный симпосий по-гречески на лоне природы…

На следующий идиллический день, неторопливо путешествуя между спелыми виноградниками, созревающими оливковыми рощами, пшеничными полями, засеянными вторым заходом горохом и бобами, картагские пилигримы добрались до конечной цели — старого языческого водного храма-нимфея в предгорьях Восточного Атласа. Отсюда начинается акведук кесаря Адриана Антонина, повелевшего и разрешившего большое строительство, в знак чего и был заложен знаменитый нумидийский красно-желтый мраморный нимфей, а также принесены торжественные жертвы водоносящим девам-божествам.

Спустя двести с лишним лет христианнейший кесарь Констанций Старший жесткими эдиктами наложил вселенский имперский запрет на дневные и ночные жертвоприношения язычников. Впоследствии языческие обряды то дозволяли, то вновь строго-настрого запрещали в бытность империумов последующих кесарей. Нынче ритуальное язычество вроде бы тоже формально непозволительно, однако не всегдашним порядком, не везде и не для всех, — пришел к логичному умозаключению Аврелий, индуктивно поразмыслив.

Стало быть, чтобы упорствующие язычники публично не поклонялись таким-сяким мифическим якобы природным божествам, у нимфея Адриана выставлена стража из трех бдительных и очень благодушных легионеров. Помимо того им вменена не слишком обременительная обязанность охранять нимфей от посягательств неких разрушителей из последнего разбора вконец одичавших христиан-агонистиков. Этих-то дважды крещеных обалдуев здесь и днем с диогеновским киническим огнем не сыскать. Потому как вокруг сплошняком обитают пагани, то есть суеверные поселяне-язычники, втихую, украдкой домогающиеся приносить демонские жертвы кому попало и где придется.

Судя по всему, ночные селянские тайные жертвоприношения водяным девам славные римские воины самовластно соизволяют. Само собой не на даровщинку, но за натуральную доступную мзду. Кто-то из окрестных пейзан расплачивается доступом к прилежащей женственной промежности, с кого-то берут питательный выкуп идоложертвенным мясом животных. Ибо языческая религия суть традиции и общественные связи, но не с богами, а с людьми.

Явных язычников среди путешествующих в увеселительных целях жителей Картага не нашлось, и своекорыстным распорядительным легионерам чего-либо не обломилось. На статуи водяных божеств и мраморную облицовку стен нимфея, окружающих с четырех сторон полукруглое храмовое водохранилище под открытым небом, никто тоже не намерен вредоносно покушаться. Тогда как омовение в прохладных водах никому не возбраняется в зачин отдохновения от дорожных неудобств и тягот.

Смотрите, глядите и потом не говорите, будто ничего не видели.

Прекрасно понимая, какого непринужденного представления от них ждут властвующие мужчины, им подчиненные женщины не торопясь в собственный почин разоблачились, до колен вошли в воду, взялись за омовение телесных искушений и соблазнов, которыми располагает женская плоть от Создателя всего и вся, от природы, отроду или от породы, от их кровного рода-племени.

На взгляд Аврелия, в соблазнительной красоте и соотнесенности с женским родовым предназначением расположено первенствуют три гадитанки галльских иберийских кровей. В их пользу красноречиво свидетельствуют тонкие талии, пышные чресла и относительно изобильные груди. Западные и северные женщины явственно превосходят восточных соперниц в соразмерности членов прекрасного тела.

Египтянки, очевидно, не уступают им в выразительности обильных бедер и чресел, но груди у них столь же крепкие и налитые, все же значительно меньше в объемах, необходимых для здорового младенческого млекопитания и мужского осязания.

Пунийские груди побольше египетских, но пунийкам не достает детородной ширины в чреслах, а о стройности и наличности пунических талий вообще говорить в очевидности не имеет смысла.

Совсем неприглядно предстают гречанки, сроду не имеющие ни выразительных грудей, ни ярко выраженной талии, у которых вся женская природная стать тяжеловесно скапливается понизу в дряблых раздутых чреслах, в обвисшей утробе и в толстомясых ляжках.

Истинно такими по традиции, видимо, в силу жизненной правды соответственно и низменно изображают обожествленных женщин греческие ваятели и скульпторы в родоплеменном конкретно людском облике языческих богинь, харит, нимф, наяд, нереид. А римские эпигоны-подражатели бездумно и бездарно во плоти перенимают у греков, ложно принимаемых за учителей-корифеев, все их громоздкие несуразицы и дебелые нелепицы, явно не заслуживающие именования канонов высокой красоты и телесной сообразности.

Недаром физиологически утверждают — женщинам от природы дана повышенная чувствительность и восприимчивость к тому, чего и как думают о них мужчины. Словно бы постаравшись войти в соответствие с эстетическими размышлениями Аврелия, статная гадитанская танцовщица Вириоса, покачивая всеми холмистыми оливковыми округлостями, вышла из воды, благочинно прикрыв ладонью гладко выбритое женское местечко. Прицельно огляделась в храме, повела напрягшимися розовыми сосцами, затем направилась, изящно, невесомо ступая на носках, к стенной нише, выбрав себе в соперницы одну из обнаженных беломраморных нимф.

Смотрите, сравнивайте в состязании да в понимании прекрасного и соответственного!

Соблазнительному примеру иберийской красотки Вириосы немедля последовали прочие нагие купальщицы; в подбор встали возле храмовых изваяний в соответствующих скульптурных позах. Естественно и объяснимо, почему заслужили они громкие, бурные рукоплескания мужчин, их без преувеличения неистовые крики восхищения живой картиной смешения женской красоты — трепетной подвижной плоти и застывшего в веках мрамора. Причем каждый энтузиаст мог увидеть прекрасное там, где ему заблагорассудиться, как его научили, рассказали, чему он верит, чем восторгается и в чем почасту готов убеждать, наставлять всех, кто не согласен с его мнением.

Насколько повелось доисторически, о вкусах и предпочтениях междоусобно спорят; дискутируют и дебатируют о том веками и тысячелетиями…

И нет между ними и всеми нами прекраснейшего согласия от века и во веки веков.