Блаженство по Августину

КАПИТУЛ XXVII

О злополучной поездке епископа Августина в Гиппоне многие были немало наслышаны. Как-никак в жесточайшем столкновении с номадами погибли могучий диакон Турдетан и пятеро опытных береговых стражей примпила Торквата. Хотя этому никто в принципе не удивился — дикий юг он и есть дальний юг. Такое-сякое там заключается и приключается на южном лимисе. Как ни посмотри, на юге от цивилизованной Константины начинаются, простираются неведомые земли. Бог весть, чего в тамошних местностях случается, злоключается — в общем происходит превратно в непознанной дикости и варварском чужестранстве.

По возвращении из Константины гиппонский предстоятель и часа не отдохнул после изнурительных странствий. Наскоро выслушал краткие отчеты ближних и присных, отдал безотлагательные распоряжения. После того уединился на четыре самоотреченных дня и четыре бессонные ночи наистрожайше в затворничестве, в непрестанных молениях о спасении душ праведных или греховных, невзадолге покинувших жизнь тленную ради иного существования. Может, оно в райском вышнем блаженстве, а может, в адской пропасти вечной смертной муки, где бы обе эти духовные противоположности ни размещали плотские выдумки воображения человеческого.

Видеть и говорить с епископом в те отрешенные дни никто не осмеливался. Овощную пищу, хлеб, вино ему вечером ставили на столик в прихожей, утром уносили почти не тронутыми. А нечистую ночную посудину потребовалось выносить за ним лишь на третий день.

«Даже тело наше становится жертвоприношением, когда мы очищаем его умеренностью, если делаем это так, как должны делать Бога ради, предавая члены свои не греху в орудие неправды, а Богу в орудия праведности».

Достанет здравого смысла каждому, кто предпочтет душу телу. Ведь сильная разумная душа с большей легкостью носит члены своего тела, когда они бывают здоровыми и крепкими, нежели бы они стали слабы и тощи, присносущeй немощью денно и нощно отягощая душу…

На четвертый день Аврелия Августина просветленно озарило или же он к этому заключению пришел путем глубинных потаенных неосознанных внутренних размышлений, сопутствуемых молитвой, что наилучшей памятью о близких, неизбежно оборачивающихся далекими, ушедшими вдаль, должна быть его прилюдная жизнеописательная «Исповедь». И она же будет превосходным ответом язычникам, еретикам, маловерам, сомневающимся в действительности и действенности христианских католических истин, освобождающих человека от земнородной скверны, очищающих его от низменных грехов, издревле налагаемых царствами земными, возникающими не во имя Божие, но в силу человеческой суетности и демонских похотей ради.

Пойми это, кто может за-ради Бога, но не для человека сего — ничтожнейшего из ничтожных Аврелия Патрика Августина!..

Истинно праведна духовная любовь к Богу, но не к людям в их телесности. Оттого и в ближних наших должно возлюбить образ в настоящем безгрешного Бога, но отнюдь не себя самих, одержимых плотью и кровью, грехами и пороками.

«Ясно сознаю я, Господи, что люблю Тебя, тут сомнений нет. Ты поразил сердце мое словом Твоим, и я полюбил Тебя; и небо и земля, и все, что на них — вот они со всех сторон твердят мне, чтобы я любил Тебя, и не перестают твердить об этом всем людям».

В те дни молитвенный покой епископа неприступно, неутомимо оберегали по очереди днем и ночью пресвитеры Алипий и Поссидий. Подслушивать, прислушиваться под дверью его кельи они не решались, но сообразили по тому, сколько выпито вина, что святейший прелатус Аврелий неисповедимо облегчил задушевные тягости беседой с Богом и принялся за труды письменные. Вот-вот Божий этот человек вернется к людям из уединения. Господи, неужто и мы его «Исповедь» вскоре услышим, увидим, прочтем?

«Но какой пользы ради хотят они этого? Желают ли поздравить меня, услышав, насколько я приблизился к Тебе по благости Твоей, и помолиться за меня, услышав, насколько я замешкался под бременем моим? Я покажу себя таким людям.

Не малая уж польза в том, Господи Боже мой, что многие вознесут Тебе благодарность за нас, и многие попросят Тебя за нас.

Да полюбит во мне братская душа то, что Ты учишь любить, и поскорбит о том, о чем Ты учишь скорбеть. Пусть почувствует это душа братская, не посторонняя, не душа сынов чуждых, чьи уста изрекают ложь, чья десница — десница неправды, а душа брата, кто, одобряя меня за меня радуется, а порицая, за меня огорчается, ибо одобряет ли он меня, порицает ли, — он меня любит.

Я покажу себя и таким людям: пусть радуются о добром во мне, сокрушаются о злом. Доброе во мне устроено Тобою, это дар Твой; злое мое — от проступков моих, осужденных Тобою».

Самая последняя новость распространяется, обсуждается в городе и гласит: с дикого юга, где по природе кровожадны, злобны люди и животные, гиппонский епископ привез детеныша неукротимых лесостепных кошек. И Божьим чудом приручил его, сделав ласковым, домашним этого сервала.

В какой-то мере истина бывает и в пересудах людских. А котенка сервала Аврелию Августину подарил в Константине лошадник Лабеон Гетуллик. Его пастухи нашли маленького, едва прозревшего дикаря в лесу и подложили недавно окотившейся кошке. Та найденыша приняла как родного, с любовью и лаской. Зато малыша дико возненавидели деревенские коты и псы, обычно до одури боящиеся могучих, быстрых, словно молния, взрослых сервалов.

Бросок сервала стремителен как укус змеи; в беге, загоняя зайца или небольшую антилопу, он быстрее и выносливее степного пятнистого пардуса. И древолаз он отменный в охоте за птичьими яйцами и птенцами.

От кошачьих и собачьих врагов этот котенок почему-то спасался не на деревьях, а мигом вскарабкивался людям на плечи; бежал к первому, кто поближе. Из-за того его поначалу нарекли ироничным греческим прозвищем Демократ. Но когда он зачастил ласкаться ко всему народу без разбора, назвали Демафилом. С этой кличкой котенок попал к Аврелию и уютно пропутешествовал у него за пазухой всю дорогу до Гиппона.

Этого самого Демафила хитрый страж Алипий первым подпустил в келью к епископу. Видимо, для проверки: можно ли уже, нельзя заходить к предстоятелю. Продолжает ли молиться все так же строго сей неумолимый муж нумидийский?

О чудотворных приключениях их друга святому отцу Алипию давеча лишь обмолвился на исповеди доктор Эллидий, под большим секретом показав после страшнейший зубастый череп мелкого беса. Кабы не чудодейственные молитвы праведного пресвятого Аврелия, то вряд ли кто-нибудь из путешественников смог бы выжить в постигшей их передряге. В детали сражения с нечистью Эллидий не вдавался, да и Алипий благоразумно на том не настаивал. Не зря ведь епископ на время от мира затворился?

Теперь язычники и еретики только держитесь! Ужо будет вам не мир, но меч духовный от православных рукописаний Августина из Гиппо Регия!

В то самое время Аврелий cкoрoпиcнo набрасывал для памяти новые заметки к «Исповеди». Нашлось в них местечко и для Алипия, если тот у дверей епископа слонов слоняет бездельно, а не к завтрашнему суду материалы подбирает. Господи Боже мой!

«…Алипий родом из того же муниципия, что и я, происходил из муниципальной знати и моложе меня возрастом. Он учился у меня, когда я начал преподавать в нашем городе и позже в Картаге; очень любил меня, считая добрым и ученым человеком. Я же любил его за врожденные задатки ко всему доброму, достаточно обнаружившиеся в нем, когда был он еще совсем юн.

0днажды в полдень обдумывал он на форуме декламацию, которую должен был произнести, — это обычное школьное упражнение, — и Ты допустил, чтобы его как вора, схватила стража форума.

Думаю, Господи, что Ты разрешил это только по одной причине: пусть этот муж, столь великий в будущем, рано узнает, почему нельзя быть опрометчиво доверчивым при разборе дела и нельзя человеку с легким сердцем осуждать человека.

Он прогуливался перед судилищем один, со своими дощечками и стилем, когда какой-то юноша, тоже школьник, оказавшийся настоящим вором, подошел со спрятанным топором незаметно для Алипия к свинцовой решетке над улицей Ювелиров и стал обрубать свинец. Услышав стук топора, ювелиры, находившиеся внизу, заволновались и послали людей схватить того, кто будет застигнут.

Услышав голоса, вор бросил свое орудие, боясь, что его с ним задержат, и убежал. Алипий не видел, как тот вошел, но как выходил, заметил. Видел, что он удирает. Желая узнать, в чем дело, подошел к тому же месту и, стоя, с изумлением рассматривал найденный топор.

Посланные находят Алипия одного. Он держит в руках топор, на стук которого они прибежали. Его хватают, тащат, хвастаясь, что поймали на месте преступления вора. В сопровождении толпы людей, живущих около форума, ведут представить судье.

На этом и кончился урок. Ты тут же, Господи, пришел на помощь невинности, свидетелем которой был один Ты. Когда его вели, — в темницу ли или на пытку — с ним повстречался архитектор, бывший главным надзирателем за общественными зданиями. Провожатые чрезвычайно обрадовались этой встрече, потому что, когда с форума что-то пропадало, то он неизменно подозревал их в краже. Пусть наконец он узнает, кто это делал.

Человек этот часто видел Алипия в доме одного сенатора, к которому хаживал. Он сразу же узнал Алипия, взяв за руку, вывел из толпы, стал расспрашивать, почему стряслась такая беда, и услышал, что произошло. Он приказал идти за собою всему собранию, грозно шумевшему и волновавшемуся.

Подошли к дому юноши, совершившего кражу. У ворот стоял раб. Был это совсем мальчик; ему и в голову не пришло испугаться за своего хозяина, а рассказать обо всем он мог, так как сопровождал хозяина на форуме.

Алипий припомнил его и сообщил об этом архитектору. Тот показал рабу топор и спросил, чей он. «Наш», — тотчас же ответил мальчик, и когда его стали расспрашивать, то раскрыл и все остальное.

Так перенесено было обвинение на тот дом к смущению толпы, собравшейся было справлять триумф над Алипием. Будущий проповедник Слова Твоего и церковный судья во многих делах ушел, обогатившись знанием и опытом».

Этот не слишком знаменательный случай Аврелий потом захотел вычеркнуть, стереть, изгладить перевернутым стилусом, как не очень относящийся к делу и нарушающий связность, логичность повествования, но из любви к дорогому Алипию оставил в неприкосновенности.

С весны епископ взялся довольно часто посещать семьи, где имеются маленькие дети. Чего раньше за ним не водилось, так это того, что он подолгу разговаривал, играл с несмышленышами. Заходил он и к малышам в школы, чем навел великое смятение на учителей.

Его интерес к малым чадам людским святые отцы Эводий и Алипий объяснили по-евангельски просто подражанием Христу. Но в проповедях епископ Августин детского вопроса нимало не касался, и паства благонамеренно решила — это-де архипастырское умаление по причине скромности и смирения.

На самом деле сочинитель Аврелий вдумчиво изучал детей и сравнивал, ох с трудом восстанавливая в памяти, личные впечатления из малолетства с нынешним пониманием взрослого человека; ой как приблизившегося к старости.

«Услыши, Господи! Горе грехам людским. И человек говорит это, и Ты жалеешь его, ибо Ты создал его, но греха в нем не создал. Кто напомнит мне о грехе младенчества моего? Никто ведь не чист от греха перед Тобой, даже младенец, жизни которого на земле один день.

Кто мне напомнит? Какой-нибудь малютка, в ком я увижу то, чего не помню в себе?»

«Младенцы невинны по своей телесной слабости, а не по душе своей. Я видел и наблюдал ревновавшего малютку. Он еще не говорил, но бледный, с горечью смотрел на молочного брата. Кто не знает таких примеров?»

Был каждый день вечер, и было утро тоже в сочинительском творчестве. «Исповедь» Аврелий Августин примерно и назидательно вершил, будто суд над собой, творил как собственное мироздание в утренние рассветные часы, случалось, писал и до полудня; поздним вечером, бывало, сидел с табличками, строчил чуть ли не до петушиной пополуночи. Размахнулся аж на тринадцать книг-фолиумов. Ближе к концу лета приступил к написанию трех последних в основе богословских книг уже чернилами на папирусе, пока в черновом виде.

Труднее всего шли первые книги исповедального повествования. Поэтому как нельзя кстати пришлась, прямо на душу благодатно легла чудная идея Оксидрака съездить в Мадавру, заодно и родную Тагасту навестить. Стало быть, получится, — Аврелий это чувствовал, предвидел, — оживить полустертые детские и отроческие воспоминания без прикрас и лицеприятия.

В Мадавру, по словам проныры Оксидрака, святого отца Аврелия слезно зазывает с пастырским визитом добродетельная мать Элевтерия, основательница и настоятельница женского монастыря, не так давно приехавшая из ливийского Пентаполиса, до того жившая на Святой земле, в Палестине. О ней и ее чудесах целительства словом Божьим епископ кое-что слыхал, хотя переписки с ней не имел.

Тотчас заманчивое предложение Оксидрака Паллантиана горячо поддержал почтенный картагский ланиста Нумант Иберик, ничуть не забывающий патрона и былого воспитанника. О педагогическом прошлом у подопечного мальчика Аврелия он не устает передавать всем и каждому в Картаге. Порой обижается, когда ему не верят и ехидно осведомляются: не служил ли он случаем дядькой у Туллия Кикерона или Сенеки Младшего?

Впрочем, выглядит наш Нумант моложаво, дай Бог всякому, по-прежнему крепок духом и телом. Из мужского возраста никоим образом не выходит и весной обзавелся здоровеньким отпрыском от второй молодой супруги. Первая его жена Земия, к несчастью, умерла родильной горячкой несколько лет тому назад. Ее свекровь Эвнойя, она же старая нянька Аврелия, в прошлом году опочила в преклонных летах. А вот старичок Констант до сей поры жив, живет в доме у Нуманта из милости, жаль, из ума выжил.

В здравом уме Нуманта Аврелий ничуточку не сомневался, когда тот категорически постановил сопутствовать любимому патрону, незабвенному питомцу в поездке в Тагасту и в Мадавру. Скажите, кому не хочется показаться в родных местах доблестным, состоятельным, свободным нумидийским мужем? Там, где тебя знали, может, помнят сопливым мальчишкой-рабом?

В поездке на родину никак нельзя отказать и Алипию Адгербалу. Так что свита на сей раз у епископа подобралась изрядная, включая сюда пятерых вооруженных слуг и десяток береговых стражей. Меньше никак не годится, утверждает по-военному Ихтис. А также взяли, — куда от него деться? — пресвитера Эводия, обиженно настоявшего на своем участии в благочестном походе. Так что на хозяйстве в Гиппоне остается хлопотать без тагастийских старо-органических друзей-философов один-одинешенек отец Гонорат.

Неужто у нас сюда-туда поход с войском завоевательным, сопутники мои?..

Выехали на виноградных каникулах, пускай заботливый Ихтис тревожно советовал повременить до осенних холодов, ведь по его сведениям у Мадавры бродят шайки злостных агонистиков. Но центуриона даже безоружный и слабосильный Алипий не слушал. Чего там мирным путникам страшиться-то в обжитых родимых краях? Тем более, с такой силищей?

Ихтис с ними не поехал — служба есть служение, и супружница его некстати опять на сносях тужится. Зато Оксидрак, кого и почтенные года не берут, рядышком… Триумфатором выступает, прохвост, на дорогом богато убранном скакуне. И язвительно так комментирует помпезный выезд из городских ворот сатирическим крылатым словцом из «Аттических ночей»:

— Не каждому удается попасть в Коринф…

Интересно, на что или на кого наш прохиндей намекает?

В Тагасте этот индийский грекулюс Оксидрак не удержался и по окончании велеречивых приветствий, долгих докучных речей городских магистратов, пышно чествовавших почетного декуриона Аврелия Патрикуса Августина, неописуемо осчастливившего сим приездом родные палестины, сызнова съязвил:

— Есть пророки в чужом отечестве!

Выговаривать ему за кощунство и ерничество Аврелию не захотелось. И впрямь, кабы Сын человеческий искусился дьявольскими дарами на очень высокой горе, принял бы власть над царствами земными и сатанинскую славу их, то как бы его встречали сводные братья и сестры, недоверчивые соседи в Назарете? Небось, одеждами собственными его путь устлали? Но скорее всего бежали б очертя голову кто куда от мстительного царского гнева. У жестокосердных иудеев ветхозаветно так оно вовек. За соринку в глазу у царя тысячи глаз вынимают, и младенцев избивают скопом целыми селениями ироды-уроды…

Ни слова не сказал высокородному кесарскому мужу Оксидраку смиренный гиппонский епископ Аврелий. Не искушают его почести мирские, льстивые славословия людские, и дудки вам! Говорить не о чем.

Другой пошиб — писательская слава духовная в веках. Неистребимое честолюбие записного сочинителя, писачка-писателя — вековечный грех. Но куда ж без него? Прав вот-таки ересиарх Тертуллиан: прегрешение предваряет заслугу вечной жизни. Не согрешишь — не покаешься, не покаявшись, не спасешься…

«Гордым полезно впадать в какой-нибудь явный грех, чтобы это приуменьшало их самодовольство».

Не всякий порочный человек станет добродетельным; никто, однако же, не обретет добродетель, не вкусив добрую частицу порока.

Частично детские наивные грешки, но более всего отроческие и юношеские ух грешные безобразия, яснее ясного вспомнились на родине Аврелию. И Нумант о кое-каких порочных обстоятельствах напомнил. Найдется о чем писать нелицемерно, повествовать правдиво, раскаиваться исповедально, других предостерегая…

В городской базилике Мадавры, где епископ отслужил мессу по просьбе высшего клира и властных магистратов, он отметил среди прихожан присутствие в дальнем углу у колонны странно знакомой женской фигуры, плотно укрытой с головой монашеским одеянием. Чем-то, какими-то неуловимыми статями она ему очень напомнила жрицу Кабиро в давности многолетней. Потому и проповедь свою, вдохновенно импровизированную, вместо намеченного обличения ересей епископ посвятил тому, как устарелое язычество уступает, соступает дорогу прогрессивно шествующему современному христианству.

Ибо неостановим, неудержим, бесспорен совечный прогресс Божий от худшего к лучшему. Не в силах человеческих ли демонских необратимо повредить поступательному движению от безобразного хаотического невежества к форме и красоте Премудрости Господней…

По завершении богослужения роскошно разодетый Оксидрак, иронически улыбаясь, взял под руку скромную монахиню под покрывалом в глухой кукуле и подвел ее величаво к епископу, собиравшемуся было укрыться в ризнице. Путь в толпе им неоспоримо расчищали трое плечистых рабов, которых наш проныра, очевидно, заблаговременно отправил в Мадавру.

— Позволь тебе представить, преподобнейший, мать Элевтерию.

Монахиня откинула кукулу-капюшон, и удивленный до глубины души Аврелий мгновенно узнал под прозрачной накидкой бывшую жрицу Кабиро, склонившуюся в почтительном поклоне. Обмер, обомлел, но сию же секунду опамятовался, машинально благословил новоявленную преподобную мать. Как-нибудь иными словами он не мог подумать об этой жрице Великой матери полумертвых языческих богов, в одночасье обратившейся к религии Бога единого, истинного, живого, небеса сотворившего.

Мысленно вознеся хвалу Богу за свершившееся чудо обращения, епископ милостиво принял приглашение матери Элевтерии посетить пополудни иноческую женскую обитель и храм Рождества Богородицы. Лишь за редким исключением кто-нибудь может упомнить нечто подобное, когда он появлялся в жилищах женщин, принявших монашество.

Не иначе как зовут в бывший храм Кибелы, а прежний лупанар превращен в монастырь? Чудны дела Господни… Неисповедимы судьбы людские под водительством Твоим, Господи.

Кабиро нынче преподобная Элевтерия… Кто же ее греческим именем таким многозначащим в иночестве наделил? Или же она себя сама эдак нарекла языческим божеством свободы? И точно: познав внове благовестную истину, мы освобождаемся от нынешних пережитков и древних предрассудков.

Благочестивая мать Элевтерия не замедлила поведать святому отцу Аврелию свою историю. Чего-либо удивительного он не нашел в том, что она капитально разуверилась в язычестве, как только благополучно минул крайний срок, обещанного поганскими лжепророками существования христианства не более 365 лет. Многие так поступили вместе с ней.

Говорит, сны прорицающие перестала видеть, в сердце гулкую пустоту безверия ощутила, дар целительства иссяк. О некоем юноше Аврелии отчаянно вспомнила в старых видениях. Оксидраку тогда написала, а тот ей посоветовал святейшего прелатуса не беспокоить, лучше замуж выйти или окреститься. Надо же!..

Сердечно разговаривая с Элевтерией, принимая у нее душевную исповедь, Аврелий вдруг пожалел, что не ему довелось крестить женщину Кабиро. Хорошо бы на нее без просторных монашеских одежд взглянуть и кинкты, подвязывающей груди, как встарь в ритуальном танце перед идолом Кибелы.

Тотчас отогнав прочь непрошенное юношеское умонастроение, наверняка навеянное постоянной и неотвязной мыслительной работой над «Исповедью», он все же отметил: из женского возраста Кабиро не вышла, но плотскому вожделению, очевидно, не подвержена. Бесов в себе не тешит.

Да и в возрасте ли суть дела? Порой многими старухами да и стариками, подчистую утратившими все способности к зачатию и плодоношению, все еще полновластно владеет демон вожделеющего любострастия. С некоторых пор епископ таковых вожделенцев научился метко определять, как бы они ни лицедействовали во время исповеди либо в общении с ним, проницательным пастырем душ и телес людских.

Так как грешат не столько те, кто совокупляется тело к телу, прилепляется плоть к плоти, сколь вожделеющие в мыслях своих. Впадает в грех не тело, но любострастный ум человеческий.

Из-за того и женственную непорочность иногда нелегко разглядеть, если добродетель мало зависит от телесной целостности. Часом иная будто бы непорочная девственница, освидетельствованная повитухой, в умственной похоти и жажде постельных утех замужества гораздо развратнее и греховнее пожилой портовой шлюхи.

Мать Кабиро, вернее, преподобная диаконисса Элевтерия, как особа, не имеющая священнического сана, видно по-человечески безгрешна…

В последнее время Аврелий обрел эту необъяснимую способность различать, насколько душой человека владеет любострастная похоть, какие изменения и последствия она производит в мужской ли женской плоти. Он достоверно отмечал: было или нет у супругов плотское соитие накануне, состоялось ли зачатие, каков лунный месяц беременности; уверенно предрекает ту неделю, когда роженице на сносях предстоит опростаться.

Увы, грехопадение прародителей неразрывно связало пристойное заповеданное Господом деторождение с дьявольским вожделением мужского и женского тел, познающих искушение в брачном единстве.

Как бы то ни было, Аврелий более-менее точно возвестил жене Горса ее сроки и этого отца трех дочерей проникновенно о том предупредил полунамеком.

Наверное, уже должна разродиться. Неужели опять дочь у Ихтиса?.. Что ж, на все Божья воля…

«О, муж, употребляющий женщин как надлежит мужу: супругу умеренно, рабыню из послушания, и каждую воздержанно!»

В необычайном умении Аврелия духовно и снисходительно разбираться в сластолюбии и в результатах его убедился также лекарь Эллидий. Неоднократно проверял и удостоверился, но, согласно недвусмысленному пожеланию самого умельца, о том по-медицински не распространяется, о чуде не трезвонит на кимвале.

Между тем пресвитер Алипий, тоже посвященный в эти, скажем по-гречески, диагностические чудеса, добросердечно предостерегает окольно, обиняками благонравных прихожанок, чтоб воздержались подходить к причастию из рук прелатуса, проситься на исповедь после плотских услад или в течение тех самых дней ежемесячных очищений. Святому отцу Алипию жены и девы здравомысленно вняли, потому как в проблемах благопристойности наш дорогой пресвитер Павловой базилики — непогрешимый авторитет.

Будучи чуть знакомы, отец Алипий и мать Элевтерия друг другу моментально пришлись по сердцу, будто родственные души. Наоборот, старая орясина Нумант теперь опасается этой католической монахини еще пуще, чем в бытность ее языческой жрицей. Бормочет, мол, колдовство христиан сильнее, о наш доблестный свободный муж нумидийский.

Ну что с ним поделать? Каким был окаянным подневольным суевером-язычником, таким и поднесь пребывает в летах. Освободи и спаси, Господи, безвременно душу его…

В Мадавре Аврелий предержаще ощутил, как неизбежно проходят, уходят его сорок шесть земных лет от роду. Отрочество, юность давным-давно ушли, а полноценная зрелость всего лишь синоним здоровой старости, отделяющей образ прошлого безвременного рождения от столь же ускоренной временной смерти в образе будущем.

Вспоминая вчерашнюю юность, мы скоротечно постигаем наши сегодняшние зрелые либо старческие годы. Но разве исповеди о жизни, мемории-воспоминания пишут для того, чтобы понять себя в Боге? Это тебе ни к чему. Богу все про все про тебя досконально известно; и взвешен ты уместно на весах Его.

А покамест до финального окончания вселенских времен и пространств весьма далеко, чтобы там, сям ни утверждали извечные еретики — хилиасты, монтанисты, агонистики — будущее в настоящем имеет право оценивать, судить и осуждать нелицеприятно собственное свое прошлое.

Будь то дома в Гиппоне, в том достопримечательном путешествии Аврелий заносил на таблички памятные впечатления утром и вечером. Днем же внимательно наблюдал, узнавал минувшее, познавал наступившее, наступающее. Время от времени делал записи, едва покинув седло; на каком-нибудь постоялом дворе, в ином временном пристанище присаживался с письменными принадлежностями где придется. При этом вокруг мало чего могло избежать его испытующего взгляда.

Для епископа не составило большого затруднения углядеть, заметить, как местный проводник из Мадавры, приданные ему трое воинов, повели их отряд кружной дорогой, как необычно напряжены в боеготовности десяток всадников собственного сопровождения, сколь осторожен и бдителен к окружающей местности головной дозор гиппонских стражей Ихтиса. На привале преподобнейший не преминул прояснить у десятника охраны это тревожное обстоятельство.

Бесполезно лукавить молодой воин Сильва и не пытался. Сию же минуту объяснил, почему не захотел тревожить святейшего прелатуса, отвлекать его от благочестивых раздумий.

Еще в Гиппоне центурион Ихтис дал сесквипиларию Сильве строгий наказ, оберегая преподобнейшего, по возможности вооруженных стычек избегать, воздерживаться от пролития христианской крови. Без разницы течет ли она в жилах разбойных еретиков или православных воителей — равным образом напрасное кровопролитие огорчит и невыразимо расстроит святого отца Аврелия.

Теперь предполагается: на епископа Августина Гиппонского по всем вероятиям и разведданным зловредительные агонистики устроили засаду где-то по дороге из Мадавры домой. Большими силами им не собраться, а в малом числе они не очень-то страшны против умелых опытных воинов.

Сказать же во всеуслышание об этой угрозе десятник поостерегся, опасаясь, кабы ненароком не сочли трусом и не обвинили напрасно в недостатке римской воинской доблести.

— Ты правильно поступаешь, сын мой, — обнадежил его отец Аврелий. — Военная хитрость не есть нерешительная боязнь противника, но отложенная до поры до времени смелость и благорассудительное сбережение сил.

Да и с какой стати нам лишний раз отмаливать у Бога спасение грешных душ еретиков? — пустился в богословские рассуждения епископ, — пуще того, всуе сожалеть об их бренных телах и неразумных душах, неисправимо закосневших в богохульстве.

Враги наши, несомненно, должны быть нами любимы. Но не до безрассудства и всепрощения их телесных человеческих злоумышлений. Ибо благовестно разрешено, указано Иисусом Христом, что каждый вправе решать: отдать ли врагу последнюю тунику, либо продать ее, чтобы купить меч.

Однако Божьего милосердия ради будем полагать, будто проводник наш непреднамеренно ошибся и счастливо заплутал у трех дубов на распутье. Все ушли с миром…

Удачное путешествие в пространстве-времени, где прошлое плавно перетекает в настоящее или умопостижимо движется в обратном порядке, дома творчески вдохновило автора «Исповеди». Оттого поздней осенью настало долгожданное время переносить с вощеных табличек, дописывать, дорабатывать на папирусе целиком тринадцать книг пространного повествования.

Удалось ли ему цельно выразить себя в этих свитках, сочинитель доблестно и отважно взялся узнавать от ближних, домашних, избранных дорогих гостей, благоверно допущенных в орденское общежительство гиппонского архипастыря. Отныне ежевечерне по завершении обеденной трапезы Аврелий угощает собравшуюся братию чтением свежеиспеченного сочинения. Изначально просил не скупиться на критические замечания, но бесполезную хвалу сберегать молчком или наделять ею любопытных и непосвященных.

Вот и зачастил к неприхотливому монастырскому угощению гиппонского епископа чревоугодник Эллидий Милькар. В тщетной надежде хоть что-нибудь услышать о себе ни одного вечернего чтения не пропустил Оксидрак Паллантиан. Приехал из Картага нынче тяжкий на подъем Скевий Романиан, хотя морские путешествия его по-прежнему не страшат и корабельная качка не утомляет, в отличие от выматывающей душевное тело пыльной дорожной тряски верхом или в колеснице.

Как повод день наречения именем друга Аврелия само собой, это каждый год бывает, но друг Скевий вовсе недаром не убоялся зимних бурь на море. Ведь у требовательного к себе писателя раз-два и готово — изглажено другим концом стилуса, вычеркнуто каламусом все, чeгo тот воспримет лишним, неуместным в окончательном варианте авторской рукописи.

Один лишь друг Алипий безоговорочно отказался принимать участие в ежевечерних громогласных чтениях и бурных обсуждениях. Пусть себе предназначена «Исповедь» всему крещеному и некрещеному миру, но читать ее, внимать ей лучше наедине, молча либо тихо один на один, как давно уж заведено в исповедальной традиции апостольской церкви. Ибо хороший автор почти всегда изречено исповедуется, а благосклонный читатель зачастую священнодействует, совершая неисповедимое таинство проникновения в задушевные неизреченные глубины писательской мысли.

Ценные литературные замечания, дружескую нелестную критику Алипий сообщал автору только с глазу на глаз. Он же посоветовал Аврелию значительно подсократить первые несколько книг — убрать грубости, неблагопристойности, поберечь добрую память о фамилии Августинов из Тагасты и многое другое в жизнеописании юных и молодых лет будущего пресвитера и епископа.

Поначалу Аврелий возмутился, вознегодовал, даже обругал недобросовестного-де критика бесписьменными грубыми словесами. Да как можно погрешить против обнаженной правды жизни?!! Такой ты сякой, фарисей немазаный! В ханжестве зоил…

Однако немало поразмыслив, истово помолясь Богу, чрезмерно правдолюбивый сочинитель все же таки, скрепившись сердцем, согласился с доброжелательной критикой, о благонравии хлопочущей. Действительно, не стоит вводить в неприличное искушение слабые души, нищих Духом Святым, малых умом по возрасту или от природы первоначального грехопадения. Ибо умному достаточно малого, когда общеизвестное по жизни прилагается. Ну а тем, кто непристоен и бесстыден в интимных соблазнительных писаниях, то Бог им судья и мельничный жернов на шею.

На следующий консульский год к январским идам Аврелий извел уйму дорогостоящего папируса и с дружеской братской участливостью, с Божьей помощью завершил всецело правку тринадцати фолиумов «Исповеди» от первого до последнего. Тотчас писчие братья из пригородного монастыря Новый Органон под присмотром весьма и весьма престарелого, но еще бодрого отшельника Валериуса рьяно принялись переписывать, прилежно множить фолиант, о каком были изрядно наслышаны.

Потом среди гиппонской паствы с умилением сказывали, как на февральских календах отец Валериус, перевернув последнюю страницу «Исповеди» Августина, отрадно отошел в лучшую жизнь со знаменитой евангельской цитатой на устах. Пускай по правде умер старенький прелатус от выдернутого неосторожно волоска в ноздре и хлынувшей носом крови, благонамеренной выдумке многие в городе поверили всерьез.

Возможно, ему стоило дожить до глубокой дряхлой старости, чтобы окончательно убедиться в истинности собственного предвидения, давшего Гиппону, — да что там городу! — всему миру он открыл ярчайшего светоча христианского вероучения, помножив авторитет философского ума Блаженного Августина на авторитетность Церкви Христовой.

Весной фолианты «Исповеди», исполненные на тонком пергаменте в деревянном переплете со скрепляющими медными застежками, пресвитер Алипий начал отправлять по монастырям, призреваемым епархией Гиппона. Ученой братии предлагалось переписывать это произведение святого отца Аврелия и договариваться по разумной цене с тамошними книготорговцами, направляя весь доход в монастырский пекуний.

Чуть закончилась многоветренная морская непогода, манускрипт отправили на запад в Икосиум, на восток в Картаг. Потом первым же кораблем «Исповедь» ушла на север в Рим для попечительного распространения святейшим прелатусом города Святого Петра епископом Анастасием. Он ее тоже заждался и вот радостно дождался.

Зато Аврелий широкому обильному умножению личного многописьменного труда вовсе не радовался. Ему очень хотелось попридержать все тринадцать фолиумов, многое подправить, изменить, вычеркнуть, добавить.

Или же, как там у Горация в «Науке поэзии»? хранить, выправлять до девятого года?

Тем не менее править, мусолить рукопись можно до бесконечности. Оттого и достославный художник Апеллес нам императивно советует: руку прочь от готовой картины! Что написал, то написал. Восковыми красками на дереве или галлоидным чернилом на пергаменте. И в писательстве есть империум.

К тому же незачем плодить разные, во многом несовпадающие авторские списки, соблазняя дерзких или неряшливых переписчиков на произвол, неблагодарно искажающий букву и дух, однажды запечатленные в словах и строках. Список в оригинале рожденный и сотворенный должен быть не лучшим или худшим, но единым рельефным оттиском, образом, самолично рукой автора удостоверенным.

Действительно и достоверно: на июньских идах епископ Гиппо Регия отплыл в Картаг, поспешил на большое синодальное собрание африканских иерархов, пользуясь попутным западным ветром, преобладающим в эту пору года, освеженную дождями середины лета. Исповедимо и вестимо, на Иоанна Крестителя приходится летнее празднество окончания сбора первого урожая. Пришло время и автору громкого исповедального сочинения пожинать плоды благодатного творчества.

В Гиппоне у епископа нашлось не так уж много читателей. Наперечет известны книготорговцам те, кто сломя голову немедля разорился на приобретение дорогущего пергаментного фолианта «Исповеди». Люди победнее больше ее слушали в выдержках, в руках не держали. Поговорили и забыли. Мало ли чего боговдохновенного написал наш многоученейший прелатус?

С распространением сочинения его святейшества Августина на папирусе расчетливый отец Гонорат Масинта настоял погодить. Первые, достоимущие все равно станут последними, когда менее зажиточные читатели в массе возьмутся за тринадцать книг «Исповеди», переписанные на материалы подешевле. Тогда как для общественных библиотек предпочтительнее манускрипты на прочном переплетенном пергаменте.

В богатом Картаге, по сведениям книготорговцев, у «Исповеди» ожидаемо оказалось больше читателей и покупателей, чем где бы то ни было.

Неожиданностью стало преобладание среди них женщин. Как ныне всяко образованная благородная картагская матрона возжелала иметь личный список. Причем не самодельной домашней переписки, но оригинального монастырского исполнения, сотворенного во святости и благочестии. Причем приобретали востребованные манускрипты и ревностные христианки и супруги закоренелых язычников. Причем обсуждали они творчество прелатуса из Гиппона совместно, исключительно в дамском кругу, тишком, шу-шу-шу, без участия мужчин.

Между прочим, вслед за женами потянулись мужья, за ними родственники, клиенты…

Эту успешность звено к звену Аврелию убежденно предрекла матушка Элевтерия еще в Мадавре, когда он ей дал ознакомиться с кое-какими табличками, содержавшими юношеские воспоминания. Сейчас же ее пророчество полновесно подтверждается в цепочке неслучайных событий и предопределенных фактов.

Она, кстати, оказалась его попутчицей на большой торговой биреме в морском путешествии из Гиппона в Картаг. Ее тоже пригласили на епископальный собор в африканский метрополис; на нем среди прочего намечено обсуждение вопроса об устроении и поддержке православно-католических мужских и женских монастырей в провинции Африка. На корабле она в придачу предсказала, что среди нумидийских соотечественников тринадцать книг христианской «Исповеди» Августина станут пользоваться не меньшей блаженной популярностью, нежели языческие «Метаморфозы» Апулея в одиннадцати книгах, сколь бы ни разнились они между собой.

В литературном отношении писателю Аврелию, право же, несказанно польстило сравнение читательницы Кабиро, но ради вящего благочестия правоверный епископ Августин слегка попенял диакониссе Элевтерии за неуместность аналогии, приравнивающей словесную материалистическую форму к идеальному значимому содержанию.

— …Буква-знак мертвит, дочь и сестра моя, коли то или иное писание не животворит Дух Святый… Вспомни-ка о ветхозаветных Моисеевых скрижалях и предостережении апостола…

Кто вооружен правильным толкованием апостольских писаний, тот и предупрежден против славы мирской. Святого отца Аврелия Августина ничуть не смутило, что его узнают на улицах Картага, подходят под благословение, толпятся зеваки вблизи въездных ворот и у стен домуса Скевия Романиана, где он остановился.

Пришлось даже множество раз благословить крестным знамением преподносимые ему с почтением различные списки собственных сочинений. Это у злоехидных и буйных школяров Картага наполовину в шутку, наполовину всерьез возникло и пошло себе гулять поверие, — как моровое поветрие, Господи, помилуй! — будто произведения гиппонского мыслителя приносят удачу на экзаменационных испытаниях.

Прости их, Господи за все и за вся, пускай ведают они либо нет, чeгo творят, негодники.

Ехидства подбавили Скевий и Оксидрак, предложившие за их счет установить на картагском форуме статую некоего Августина из Гиппо Регия. Мол, для поклонения школяров сгодится. Меньше будут у ворот шнырять и под копыта коней лезть.

Аврелий благодушно посмеялся вместе с друзьями. Зачем ему недолговечные мраморные почести? Переменчивы приязнь и сочувствие стад людских. Сегодня того либо другого идола форума популярно возводят на пьедестал, воскуривают фимиам, завтра забывают наглухо. Или того хуже: оплевывают, глумятся, свергают. Примерами вся вселенная полнится.

— …Ибо, друзья мои, авторитетно указано нам евангелистами Матфеем и Лукой, что вся слава царств земных передана Дьяволу. Кому хочет Лукавый дает ее на время. Намедни дал, назавтра отобрал…

Целых две христианские седмицы провел Аврелий в Картаге. Сначала преходяще заседал и красноречиво дебатировал на соборе епископов. О Господи, словно от нимфы Эхо, слова, голоса и боле ничего! От бесплодных словопрений после отдыхал в доме Скевия за дружеским общением по вечерам. Потом коллегиальные оппоненты и сторонники разъехались по епархиям. Теперь по утрам Августин мог беспрепятственно уединяться за работой. В те дни он последовательно занялся давно задуманным глубокомысленным шестодневом «О Книге Бытия буквально», не обращаясь к прежним заметкам и наброскам на эту космогоническую и филогенетическую тему.