Блаженство по Августину

КАПИТУЛ IX

Личный день рождения под астрономическим знаком Скорпиона в самый первый день ноябрьских ид Аврелий никак не числил среди счастливых дат. Ни телесно, ни духовно большой удачей, подлежащей безудержному, беспорядочному, беспримерному и непомерному хвалебному празднованию, его осеннее появление на свет он не считал.

Похваляться тут нечего… Не такое уж это в конечном счете преогромное счастье родиться леденящей душу мрачной осенью, когда день ото дня теплое светлое время становится все короче и короче, а ночь от ночи холодная, волглая, знобящая тьма удлиняется и тяжелеет вплоть до зимнего солнцестояния, когда обретают некий метеорологический смысл легкомысленные разговоры о весеннем возрождении и воскресении природы или человека. Ведь не случайно же условные даты рождения Иисуса и Митры относят на один и тот же двенадцатый день в декабрьские иды? Хорошо им в ликах-ипостасях, берем по-человечески, если их накануне еще не было. Лиха беда печальное продолжение, когда оно непременно хуже, чем веселое начало, думать не думающее о грустном конце…

Аврелий нередко предавался хмурым и унылым раздумьям, одновременно страдая от изжоги и похмелья после вчерашних чревоугодных обжорных излишеств и непотребного переизбытка подогретого вина. Ни телу, ни душе столько не надо, а человек все жрет и пьет, лопает, лакает, будто не в себя, словно в последний раз в жизни, а завтра ему уж вовек ничуть не удастся утолить голод и жажду.

Много это ли или мало употребить до петушиной пополуночи пять-шесть-семь, даже восемь, секстариев вина, из которых два последних вовсе не были разбавлены?..

Ох тяжелы воспоминания о том, сколько вчера выпито и съедено… Говорите, мол, вчерашнего добра брюхо не помнит? Как бы не так! Еще как оно его, подлое, наутро не забывает. Не понос, так запор или сразу то, другое, чего-нибудь непотребное, в одно и то же время на больную голову. Синхронно, определимся сугубо по-гречески…

Все бы ничего, но болезнетворные утренние страдания Аврелия в нагрузку ко всему сейчас отягчаются нравственной немощью, обычной для него в деспотической перемене времен года, когда с северо-запада задувает зловредительный экирон, принося с собой снеговые мокрые дожди, дурную погоду заодно с мерзопакостным упадком сил и духа. Оттого, наверное, начиная с ноябрьских календ, его порой одуряюще одолевают скверные обессиливающие приступы перемежающейся лихорадки. Зимой-то, в декабре, в январе к этому отсыревшему безобразию и простудному времечку как-то привыкаешь, приспосабливаешься, хотя и не без отвращения…

Но до того-то в отвратном варианте привычного осеннего недуга ни читать, ни писать, ни говорить, ни чего-либо определенного встать и сделать самым решительным образом невозможно. Было бы совсем замечательно никого и ничего кругом не видеть, не слышать…

Должно быть, хорошо стать аскетом, пифагорейским или манихейским. Принимаешь обет молчания, сам молчишь и никто к тебе с глупейшими разговорными словесами не лезет.

Одно плохо, коль запрещено аскетическим обычаем принимать пищу и носить одежду животного происхождения. В таком вот поганом укладе без шерсти, мяса и рыбы возможно совсем пропасть от холода. А вот когда ешь вдоволь, то и согреваешься получше, чем от угарной жаровни в спальне или под толстым и колючим шерстяным верблюжьим одеялом.

Когда б не лихорадка с мерзостным ознобом, то и холод, осеннюю промозглую сырость можно было бы пережить, перетерпеть. Но тут еще на тебе! Получи слабость души и дрожь плоти, ни в какую не желающие подчиняться настоятельным требованиям здравого смысла и трезвой памяти. Напротив того, слабовольное тело самовластно указывает подчиненному уму, что ему делать, вернее, чего не делать. Хотя эта жизнедеятельность чувствительно важна, сверх того, решительно жизнетворчески необходима.

Удобная, что ни говори, эта штука перемежающаяся лихорадка. Ею вроде как разрешено прочувственно оправдать какое угодно безделье, тунеядство и праздномыслие. Пускай тебе не такое уж у тебя совсем никуда негодное самочувствие. Но вдруг опять приступ до помрачения чувств и утраты памяти? Тогда вот вполне позволительно на худший случай остаться в постели, чего нам и ученые лекари внушают, кабы избежать усугубления болезни.

Однако ж от того, что нерешительно валяешься денно и нощно недвижимым пластом, лучше нисколько не становится. Хуже того, от бездельного и праздного, инертного, выразимся на отеческой латыни, препровождения лежачего времени и здоровье портится, и дух ослабляется дальше и глубже некуда. И опять же афористично продиктовано: раньше, чем подняться, прежде должно опуститься на самое дно.

Встать, что ли, с мягкогo ложа? — мельком подумалось Аврелию. Но зачем, если и без того пролежал и проспал все что можно и нельзя?

Незаменимая вещь, кстати и некстати, ко всем иным невзгодам, эта перемежающаяся лихорадка, особливо для самоуспокоения и самооправдания. Нечего, скажем себе, поделать, если был болен и не в силах самому себе помочь в противных житейских пертурбациях и перипетиях, — уместно выразимся одномоментно по-латински и по-гречески.

К месту будь упомянуто, и диктатор Юлий, ставший первым историческим кесарем, и его наследственный патримониальный преемник Октавиан, положивший долженствование римским августам, диадохам в наследии — тоже немало страдали, мучились от перемежающейся лихорадки и осенне-зимних холодов. Октавиан одевался, как можно теплее, укутывая тело в многослойные согревающие покровы. Юлий же по обыкновению предавался в холодную пору года лихорадочной и горячечной деятельности, принесшей ему политическую славу в веках. И оба они боролись с периодической слабостью духа посредством умственных писательских упражнений. Ибо вне письменности не существует имперской цивилизованности.

По существу их достославному примеру и образцу спустя столетие с лишним опосредовано следовал кесарь и август Марк Аврелий Антонин в постоянных поисках императивного самообладания, но отнюдь не философской стоической истины. Пожалуй, его замечательные «Думы наедине с собой» фрагментарно, отрывочно написаны с исключительной целью избавиться от постоянно, сплошь и рядом, везде его преследовавших пароксизмов слабодушия, усугубляемого, выразимся медицински по-гречески, психической патологией.

Обладателям властительного империума воистину психологически расслабляться и распускаться вовсе не следует. Иначе в одночасье возможно лишиться и власти, и жизни, и здоровья. Никакая медицина не поможет. Разве что волшебство какого-нибудь чудотворца-теурга навроде Петра Галилеянина или Аполлония Тианского.

Зато простому человеку и без чудес живется несколько проще во здравие. Хотя и не столь вознесенному высоко над людьми и обыкновенным человеческим бытием подобным же образом можно немало пострадать, претерпеть от слабосилия, болезней, хворей, недугов, сумрачной душевной немочи, помутнения рассудка.

Например, некто картагский ритор Аврелий Августин по своей глупости и духовной немощности вдруг ни с того ни с сего лишился солидной городской дотации на содержание своечастной школы высокого красноречия-элоквенции в проконсульском Картаге. Поганец Эпистемон Сартак, наконец-таки, дождался удобного часа и обратился к пекуниальным квесторам с подлой жалобой на предосудительное поведение своего соревнователя и состязателя на благородной стезе высшего образовательного просвещения юношей африканской столицы.

Дескать, так, мол, и так, ненавистный Августин и предосудительно пьян частенько до полудня и буен бывает во хмелю, жестоко избивая ни в чем неповинных благонравных (перечислены негодяем пофамильно!) учеников, предпочитающих обучаться у других глубокоуважаемых согражданами почтенных профессоров греко-римского политического цивилизованного красноречия. Верх нелепости! — вновь возмутился наглой ложью Аврелий, едва не вскочив с ложа вопреки болезни и расслабленному обессиленному состоянию телесной души.

Нелепые и абсурдные аргументы этого лживого клеветника и доносчика он конечно бы с легкостью отверг, повергнув в прах омерзительные Эпистемоновы обвинения. Ан тебе нет, на заседание коллегии квесторов не явился, послал вместо себя своего риторского помощника Небридия Дамара, сославшись на тяжелую болезнь, что подкрепил свидетельством достопочтенного проконсула Виндикиана — многоуважаемого всеми ученого медикуcа.

Подумал Аврелий тогда в душевной слабости о том, как же ему станет неудобно и стыдно передавать, повествовать: негодяи из «синих», так-растак их! Его нарочно по наущению хорошо известного им лица оскорбили, подковырнули, позорно опрокинули, словно женщину на рынке. Тогда как Эпистемон, ублюдок, не преминул самолично появиться перед этими чинодралами и принялся публично, многословно распространяться, изъясняться по поводу того самого доношения, поношения и якобы возмутительного, бесстыдного поведения странно отсутствующего оппонента и соперника.

Доказывать ложь о пьянстве ритора Аврелия Августина клеветнику и доносителю Эпистемону Сартаку долго не пришлось. Квесторы немедля почли за благо ему поверить на слово, голословно, — мол, будто бы и тогда, по окончании виноградных каникул обвиняемый был так горестно пьян, на ногах толком не держался, постоянно стремился кувырком полететь носом или затылком об землю. И в тот самый день заседания с постели подняться был не в силах вследствие горького непрестанного пьянства и по дурной привычке безрассудного опьянения неразбавленным крепким каламским вином. Подумать только!..

Квесторы сочли визгливые облыжные доводы профессора Эпистемона весомыми и достоверными. Следовательно, с их точки зрения, ритора Аврелия могли бы принести на заседание в носилках. А они уж сумели бы отличить пьяного от больного не хуже старого доктора Виндикиана при всем уважении к его медицинским познаниям и проконсульскому статусу.

Общежитейскому и вескому мнению трех картагских должностных лиц и немыслимому визгу Эпистемона, очевидно, слегка растерявшийся от потока клеветнических измышлений Небридий не смог риторически-красноречиво противопоставить чего-либо убедительного. И достохвального учителя, руководителя не в службу, а в дружбу должным образом защитить, к сожалению, не сумел.

К тому же неявку профессора Аврелия Августина квесторы коллегиально восприняли, как проявление непростительного неуважения к их служебному сану и благонамеренным заботам о нравственном облике картагской молодежи…

Все же напрасно он поддался жалкой душевной немощи и не прибыл живьем, чтобы опровергнуть чего там ни будь так либо иначе касающегося той беззастенчивой лжи и бессовестной клеветы присяжного наветчика Эпистемона, лицемерно клявшегося всеми поганскими богами.

Ко всему прочему надо все-таки, по правде и по совести говоря, признать кое-что. Неслабо, вернее, на материнской латыни, капитально и специально перепало трем-четырем школярам из Эпистемоновых выкормышей, когда однажды на исходе месяца октябрьским праздничным полуднем в закоулках цирка злопамятный Романиан и его наездники гетулы подстерегли зловредных «синих», оскорбивших достославного ритора Августина. Как на грех Аврелий случайно, уступив просьбам друзей, желавших его отвлечь от мрачных осенних мыслей, пошел на скачки и потому невольно поучаствовал в потасовке на конюшенном дворе. А там и люди ланисты Константа Фезона подоспели — на подбор славные и атлетические ратоборцы, профессионально владеющие панкратией. Они в то время снова квартировали в столичном цирке. И доброжелательный Констант немедленно послал их на выручку другу и партнеру Скевию Романиану. А правая рука Константа — наш с ним Нумант Иберик — благоразумно выдернул не в меру разъяренного патрона Аврелия из самой гущи кулачного боя.

В общем зачете «зеленые» в тот знаменательный боевой и яростный день одержали над «синими» полную, неопровержимую, безоговорочную победу на цирковой арене и вне ее, где враждебной партии досталось и в хвост и в гриву, да в гроб и в саван. Доблестно и памятно, надо отметить, в тот прекрасный солнечный денек канальям обстоятельно намяли уши и холку. Истинно отметелили!

Побоище под высокой южной стеной цирка не закончилось в один момент или присест. По-другому не вышло, если к нему не замедлили подключиться взбудораженные состязаниями зрители, каким-то уму непостижимым образом прослышавшие о дополнительном развлечении, где можно и на других порядочно посмотреть да и самим покрасоваться вместе со всей удалью и физической формой. В результате разводили и разделяли вне себя распалившихся борцов и бойцов две центурии городских стражей порядка в полном вооружении.

К счастью, зачинщиком массовой драки и цирковых беспорядков Эпистемон никак не мог объявить и обвинить Аврелия. Потому что рукопашные схватки между «синими» и «зелеными» у стен цирка есть старая добрая картагская традиция, отчасти дозволительная по окончании конных ристаний, если горячее панкратическое дельце ограниченно случается в пределах территории ипподромных, — выразимся по-гречески, — подсобных служб и не выплескивается безлимитно, беспорядочно, безобразно на улицы города, обходясь без случайных жертв и беспричинных увечий посторонних квиритов, куриалов, пришлых варваров или рабов-сервов.

Об этом казусе Аврелию намедни достопочтенный доктор Виндикиан подробно и детально толковал, обоснованно предлагая обратиться за справедливостью к суду магистратов. Вот-вот грянут выборные комиции декурионов, а вдогон, не за горами после декабрьских сатурналий и Рождества Христова в январские календы наступит новый консульский год. В том и в другом политическом случае апологическое дело Аврелия Августина без сомнений выигрышное, если на его стороне множество достойных доверия, докторальных свидетелей и очевидцев.

Действительно, многие могли видеть, как ритор Аврелий Августин и сенатор Фабий Атебан степенно беседовали, пешком возвращаясь из цирка. Оба явно не принимали какого-либо участия в кулачном толковище «сине-зеленого сброда», а за лошадиными ристаниями наблюдали исключительно в силу общественной обязанности, осуждая, порицая несдержанность и неумеренность проявления стадных и хищных простонародных чувств, какие нередко вызывают языческие зрелища в театре, в ристалище… Несомненно, судили они о том, по-христиански с любовью к ближним своим, согласно просили Всевышнего простить толпе язычников ее неразумие и безрассудность, заслуживающие поучительного и огорчительного сожаления.

Аврелий охотно соглашался с навещавшим его во время болезни декурионом Фабием и доктором Виндикианом, в один голос советовавших ему попробовать силы на судебном поприще. Сначала стоит защитить свои честь и достоинство, вернуть денежное благорасположение квесторов, а там, глядишь, и профессионально заняться апологической практикой, традиционно приносящей в римском доминате чины, славу и богатства.

Не перечил Аврелий и Монике, настойчиво предложившей для сокращения расходов переместить риторскую школу в новообустроенное крыло их особняка в Нижнем городе. Если уж не хватает в достатке средств, чтобы поддерживать ученую гордость, достойно размещаясь поблизости от форума, то довольствуйся малым и будь доволен тем, что имеешь. К чему нас и священные апостольские книги, мол, призывают, настоятельно рекомендуют.

Со всеми добросердечными советчиками Аврелий в ноябре благодушно и слабодушно соглашался. Пускай ему с легким сердцем не составило бы изрядного труда риторически возразить на каждую, из поставленных ими проблем и этиологий, он ни с кем не пререкался, никому не противоречил, не прекословил. Зачем, скажите на милость, болезненному человеку понапрасну тратить слабые духовные силы, умственные усилия и ораторское искусство на ближних или дальних? Пускай жизнеустроительство идет случайным чередом, плывет, куда ему вздумается без кормила и ветрила. Наверное, в самом деле правы христианские проповедники, утверждающие, будто блаженны нищие духом, как бы их есть царствие небесное. Либо на все и вся в подлунном мире имеется воля Божья.

Без молитвы и обращения к Всевышнему с просьбой даровать крепость духа и физические силы философ и ритор Аврелий Августин в то сумеречное ноябрьское утро как-то скептически обошелся. Все же таки он выбрался из-под одеяла, покинул нагретое уютное ложе, заставил себя умыться, одеться… Однако потом опять расслабленно улегся, укрыл ноги потеплее и принялся размышлять, чем таким ему следует сегодня, здесь и сейчас заняться. Может статься, не сходя с места…

С минуты на каплю соберутся ученики. Можно их, конечно же, всех, недоумков тупоголовых, разогнать по домам под удобнейшим и универсальным предлогом тяжкой хвори учителя. Или же сегодняшние занятия прекрасно сможет провести Небридий, получив соответствующие учительские и дружеские указания.

Хоть таким способом, но деньги все-таки надо зарабатывать. Не то последние толковые ученики разбегутся. И без того Аврелий кое-кого из обучаемых уже недосчитался. Одним не захотелось, честно говоря, иногда без толку таскаться в далекий Нижний город. Другие же, точнее, их родители, предусмотрительно решили отказаться от услуг профессора, обвиненного в неблаговидном образе жизни, и посему, — им, глупцам, очевидно, — якобы утратившего благоволение городских властей.

Оно, видимо, и к лучшему, если самые толковые, а также старательные, добросовестные и преданные аколиты и акусматики остались… Никуда не делись, обормоты пытливые. Вон скоро будут в сборе, припрутся всей cинaгoгoй, олухи…

Может статься, — раздумывал весь в сомнениях и колебаниях Аврелий, — распорядиться, кабы Небридий продекламировал избранные и заблаговременно подготовленные отрывки из Тита Лукреция? А затем, допустим, воспроизведет подлинные древние гексаметры Эмпедокла из Акраганта, какие спустя века упомянутый довольно образованный римлянин натурфилософски развил и продолжил.

Причем научную поэзию вполне по силам и уму более-менее выразительно зачитать домашнему рабу-чтецу Клару, а помощник Небридий с удовольствием походя ее переработает и с ходу импровизировано исправит неудачные, на его взгляд, строфы у стародавних поэтов. Ему такая филология по душе и по вкусу.

Наверняка половина наших слушателей мало что поймет архаично по-гречески, тогда как остальные не сразу сообразят что к чему классично по-латыни. Вот они и примутся вплоть до полудня наперебой объяснять друг другу неясные места и строчки под неусыпным присмотром Небридия с его уместными ироничными комментариями.

Тем временем выздоравливающему Аврелию позволительно поспать, чуток вздремнуть… Или того оптимальнее, самому чего-нибудь этакое умственное написать, сочинить? И книга третья трактата «О прекрасном и соответственном» ждет-пождет своего часа.

При всем том особого духовного расположения к творчеству он в то рассветное утро не ощущал. Кое-какие две-три свежие, в оригинале и генесисе, мысли безусловно найдутся, но ведь их еще требуется изложить письменно, привести в удобочитаемый облик. Между тем интересно послушать, как его любимые до изнеможения ученики станут составлять риторские многоречивые парафразы, перелагая в расширенную ритмическую латинскую прозу краткие стихотворные метры Эмпедокла и Тита о природе вещей.

Да и общая соответствующая тема намеченных на сегодня занятий, заранее сформулированная Аврелием, предполагает интереснейшую дискуссию и оживленную полемику, если ученикам предстоит ответить на два вопроса. Как-то: способствует ли древняя и современная натурфилософия ниспровержению ложных богов? И насколько успешно она развенчивает суеверное языческое многобожие и многобесие?

Небридий же с нейтральной, но ответственной стороны самостоятельно определит, кому отстаивать данную основополагающую гипотезу в рамках риторической катаскевы-утверждения, а кому ее вещественно критиковать, развивая анаскеву-отрицание. К религиозной теогонической тематике он весьма пристрастен и сумеет по достоинству оценить глобальную и орбитальную постановку архипроблемы учителем.

Тут профессор Аврелий еще немного подумал и оставил эту подготовленную схему занятий до лучших или до худших будущих времен, — в зависимости с какой исторической точки зрения на них посмотреть. Ведь не все так плохо, как кажется в душевной и телесной слабости? Можно ведь потрудиться, а от здоровья нисколько не убудет, коль скоро самолично провести настоящий урок. Значительнее того, без личного присутствия, как ни думай, не обойтись, и давно под стать заготовлена соответствующая нынешнему горестному положению профессорских дел оригинальная латинская контроверсия Апулея Мадаврского.

Известно: не только во «Флоридах» наш знаменитый нумидийский соотечественник упоминал Протагора из Абдеры, того самого древнего софиста, полемически заявлявшего, будто человек есть мера всех вещей, включая существующие, потому что они существуют, а не существующие, что они не существуют. При всем при том тот же Протагор софистически сомневался в языческих богах, о которых он не может знать, есть ли они, нет ли их, ибо слишком многое препятствует такому знанию, — и вопрос, мол, темен и людская жизнь коротка.

Намного яснее предстает судебная коллизия, произошедшая с самим этим софистом, о чем нам рассказывает достославный Лукий Апулей. Кое-какая актуальность и связь эпох в ней по настоящее время присутствуют и просматриваются.

Итак, софист Протагор, по словам Апулея, человек обширнейших и разносторонних знаний, отличавшийся среди изобретателей риторики сущим красноречием, согражданин и сверстник известного натурфилософа Демокрита, у которого он, говорят, заимствовал свое учение целиком — этот самый Протагор назначил некоему ученику Эватлу непомерно высокую плату за обучение, однако, с одним необдуманным условием. Эватл лишь в том случае обязывался уплатить деньги учителю, если выиграет свое первое дело в суде.

Черeз некоторое время Эватл, грек от природы изворотливый и хитрый, с легкостью изучив всемерные способы вызывать у судей жалость, всяческие эристические ловушки, какие противные стороны ставят одна одной, научившись, всевозможным словесным уловкам, решает, что с него достаточно, он уже знает все, чего хотел знать, прощается с Протагором. Затем он начинает отлынивать от выполнения договора, ловко измышляет отсрочку за отсрочкой, водит учителя за нос, отказываясь в течение долгих месяцев ни взять на себя ведение какого-либо дела, ни уплатить долг.

Наконец, разгневанный Протагор вызывает бессовестного ловкача в суд, где докладывает об условии, на каком он принял Эватла в число учеников. Причем многоученый профессор делает вывод в форме софистической дилеммы.

— Коли я выиграю, — заявляет софист, — тебе, мой прижимистый Эватл, придется отдать мне плату по приговору суда, а если выиграешь ты, все равно придется тебе развязывать мошну. Все в соответствии с нашим соглашением: ведь тогда окажется, что ты выиграл это вот первое дело в суде.

Таким образом, выиграв, ты подпадаешь под действие договора, проиграв, — под действие приговора.

Тем не менее Эватл постарался опровергнуть Протагора. Недаром он был среди его лучших учеников и вывернул шиворот-навыворот профессорскую дилемму.

— Ничего подобного! — глазом не моргнув, воскликнул он. — Ни в том, ни в другом варианте я не должен тебе того, что ты требуешь, Протагор.

Истина перед вами, дорогие сограждане! Либо я выигрываю, и тогда решение глубокоуважаемых судей освобождает меня от всех обязательств. Либо проигрываю, и тогда моя правота устанавливается на основании соглашения с уважаемым Протагором, в котором черными чернилами по белому папирусу записано: я ничего не должен платить, если проиграю мое первое дело в суде, то есть нашу сегодняшнюю тяжбу.

Таким видом, я в любом случае буду оправдан: проиграв — условием с Протагором, выиграв — судебным определением мудрых судей…

Спрашивается, — намеревался красноречиво вопросить уже собственных учеников Аврелий Августин, кто из тяжущихся в данной правовой коллизии сторон должен по закону и по совести одержать риторическую победу? Да и каково правовое и справедливое разрешение этого казуса, затеянного двумя лукавыми и каверзными греками — охломонами и демагогами?

Несмотря на в целом почтительное отношение к греческой учености, собственно, к грекам нумидийцы пунического происхождения не питают чрезмерно добрых чувств. И ученики ритора Аврелия отнюдь не являются исключением из этого общежитейского популярного, скажем по-латински, правила. Так же, как и другие жители столичного Картага не исключаются и далеко не выходят из этого ряда вон. Хитрозадый грекулюс, он и в Африке грекулюс…

Стало быть, апулеевская контроверсия всем чрезвычайно понравится. Особенно в той ее части, где два хитроумных грека сами себе козни подстроили, согласно неопровержимым установлениям и уложениям римского права. Эту антигреческую контроверсию обязательно станут со смехом упоминать на форуме судебные ораторы.

Потом, глядишь, в дальнейшем можно будет ненароком представить Эпистемона Сартака, как имеющего сомнительную греческую родословную. Потому что неспроста же у него то ли кличка, то ли имя Эпистемон, что в переводе на общеупотребительную имперскую латынь означает «знаток»? Интересно, он сам-то об этом знает? Имя есть знамение, но иногда оказывается очень дурным, одиозным предзнаменованием.

Риторически домыслить можно всякое. И во время учебных занятий, порой и в судебных прениях, оно только приветствуется. Знаменательно, коль не случайно существуют такие словесные упражнения в научной риторике, как вымышленные характерные речи-этопеи и придуманные разговоры-мелеты на заданную тему, какие можно приписать кому угодно.

Не зря ведь у известнейших древнеримских и древнегреческих историков для обрисовки характеров знаменитые исторические деятели произносят как бы от первого лица бездну знаменательных пространных речей. Эту показательную словесность, поистине говоря, никто и никогда за ними не записывал по горячим следам, горячими руками прямо на месте событий, но ее по своему хладнокровному произволу, разумению или же необдуманному недоразумению вкладывают им в уста общепризнанные хронисты и анналисты.

При этом в учебных, отнюдь не в историко-политических целях риторским школярам, их учителям-магистрам вполне дозволительны значимые парадоксы и сравнительные контрпозиции. Хотя полития по Аристотелю нисколько не исключается из урочных, обучающих судебному и совещательному красноречию жизненных материалов.

К слову, умным и образованным картагцам пунического рода-племени очень пришелся ко двору суасорий Аврелия о войне римлян с Ганнибалом, где его ученики активно, не без иронии упражнялись в роли полководца Фабия Кунктатора, страстно уговаривавшего римский сенат и народ побыстрее да поскорее закончить военные действия почетным миром, для чего выделить ему побольше людей и денег.

Сколько же фунтов в Ганнибале, ритор Аврелий сатирически многозначительно взвешивал в другой раз.

Не меньшим риторским интеллектуальным успехом также пользовался измысленный Аврелием суасорий о беотийском ораторе Демосфене, призывавшем афинских архонтов и ареопагитов, долго не кобенясь, подчиниться благодетельной гегемонии молодого македонского царя Александра. Вполне политически допустимо, чтобы этот прославленный в веках древнегреческий демагог, хорошенько поразмыслив на склоне лет, творчески перешел от пламенных антимакедонских филиппик к верноподданнейшей «Александрии».

Историческая и юридическая практика то и дело подкидывают для риторского обучения в затейливых замечательных контроверсиях или в менее изощренных суасориях неожиданные казусы, акциденции и прецеденты. Меж тем то, что могло случиться, при изменившихся обстоятельствах в состоянии произойти вновь, но с прежней натурой людской, прискорбно сохраняющей порочные склонности и предпочтения. Впрочем, извечные людские добродетели тоже мало подвержены изменениям, — рассуждал в ту пору молодой Августин, обдуманно и почтительно опираясь на признанных и авторитетных историков, натурфилософов и физиологов, издревле этически глубоко изучающих взаимоотношения людей между собой и с окружающим нас мирозданием.

В преподавании риторики Аврелий в первейшую очередь руководствовался учеными изысканиями и мудрыми умозаключениями уникального Аристотеля, какие ему посчастливилось изучить и уразуметь. «О софистических опровержениях» и «Топику» он прилежно проштудировал от альфы до омеги, время от времени заново обращаясь к собственноручно переписанным кодексам великого афинского мыслителя родом из Стагиры.

Аврелий Августин теоретически всему научился у аналитичного диалектика Аристотеля Стагирита и практически обучал вдумчивых слушателей-приверженцев, как логично, последовательно, поистине рационально противостоять довольно распространенным ухищрениям лжеименных софистов и софистики, где рассуждают лишь ради спора и стремления одолеть соперника.

— Порой не стесняйтесь, мои дорогие коллеги, обращать против чрезмерно разговорчивых мнимых мудрецов их же личное оружие! А именно, когда они тщатся добиться пяти софистических сомнительно магических пентаграмматических целей. В главном лучевом пункте — создать видимость того, будто они нечто действительно опровергают; во втором луче хитро показать, что собеседник якобы говорит неправду; третье — каверзно привести его к тому, что не согласуется с общепринятым; четвертое — подспудно заставить его совершать погрешности в речи, то есть коварными доводами вынудить отвечающего говорить подобно чужестранцу-метеку; наконец, в-пятых, обречь неискушенного оппонента на повторение одного и того же, без логичной нужды прибегая к пустословию и убогости однообразных мыслей, какие отличительно видимы со стороны…

Поздний ноябрьский рассвет застал Аврелия в постели. Но тунеядствующему праздномыслию он по всей видимости не предавался, как бы там оно ни выходило со слабоволием и вчерашними праздничными излишествами. Итого, прежде чем объявились ученики, он оказался полностью готов к уроку, собравшись воедино духом и телом.

Слава тут Богу, далеко идти не нужно, выходить в осеннюю хмурую мерзость и невыносимую сырость, если работаешь дома.

Правда, новый, только что выстроенный придел справа от вестибула еще предстоит обжить, обогреть, обсушить теплом жаровен и горячих человеческих тел. Зимой-то и осенью в нем жить нисколечко не хочется, неуютно и зябко. Но поработать здесь так-таки можно, сколь скоро не сидишь неподвижным истуканом на одном месте, а в перипатетическом оживлении воодушевленно расхаживаешь перед аудиторией, уважительно внимающей обширной профессорской книжной мудрости учителя-магистра и его лекторскому красноречию-элоквенции.

Следи глазами за красноречивыми мыслями и плавными жестами учителя! Слева направо, справа налево.

Досадная болезнь и осеннее нездоровье, как видно, ему не слишком-то мешают оставаться лучшим из лучших образованнейших риторов Африки, быть может, и всего великоримского домината.

Досыта накормив учеников не только словами, но и щедро угостив по-домашнему прандиумом, то есть легким полуденным завтраком, Аврелий с блеском продолжил занятия по судебному красноречию. Знай о том и трепещи, подлый клеветник Эпистемон!

Назавтра профессор Аврелий велел ученикам не приходить, основательно, скажем точнее, фундаментально и индивидуально каждого озадачив самостоятельным библиотечным аналитическим чтением и заготовкой тематических декламаций.

Сам же он намеревался в тот день в ноябрьские иды после полудня приятно-блаженно свидеться с Сабиной. А с утра кое-куда заглянуть невзначай, коллегиально, как-нибудь глянуть, как там поживает, овладевает знаниями его тайный сын Адеодат в грамматической школе, куда здорово подросший мальчик поступил этой осенью.

О сыне Аврелий в общих чертах наслышан, потому как потаенно и встречался и регулярно переписывался с Сабиной через посредничество услужливого книготорговца Капитона. Ведь письмо довольно удобно вложить в свиток или фолиант, а в каких-нибудь не очень ценных манускриптах, какие Сабина или Аврелий вознамерились продать ли, купить, незаметно добавить от себя нужные условные слова и фразы. Их потом деликатный Капитон аккуратно выскоблит после успешно доставленного секретного любовного послания. Что называется, приведет в христианский вид с любовью и благожелательностью к ближним своим.

Болезнь зови болезнью, но жизнь идет своим порядком, и отнюдь не вся сверху донизу мужская душевная плоть раскисает, слабеет и нехорошо размягчается. Так-то оно так, но твердого желания добиться справедливости в суде Аврелий Августин все еще не испытывал. Весь ноябрь, откровенно говоря наедине с собой, побаивался он выступления перед магистратами с апологией, то есть с убедительной речью в защиту самого себя, тщательно записанной, вычитанной, выверенной, выправленной…

Тут как нельзя уместно в Картаг на декабрьских календах приехал, право слово, бесстрашно преодолев морские зимние бури и непогоды, гонцом из Рима по служебным и фамильным надобностям прибыл Алипий Гауда Адгербал. Имперский да сенатский податной чин у него по правде не велик, но репутация какого ни есть полномочного представителя высшей кесарской власти подлежащей многому способствует и многих обязывает.

Первым долгом он навестил любимого учителя и старшего друга, разузнал что к чему и почем. Затем, словно бы театральный бог из машины, благословеннейший Алипий урегулировал, разрешил вовсе не риторическую, а всамделишную проблему Аврелия с дотациями из публичного пекуния.

Как сметливо выяснил Алипий, местным пекуниальным квесторам тоже не очень-то желательно в открытую выносить разный мелкий сор из служебных потайных клауструмов в публичное судебное присутствие. Субсидию ритору Аврелию Августину втихую восстановили и даже всемилостиво вернули ноябрьскую недостачу.

«Какое же великое дело делается, делается публично, на форуме пред лицом законов, назначающих сверх платы от учеников еще плату от города!»

Жаль, и мед по жизни мешается с желчью. Потому окольно, через того же обходительного римлянина Алипия картагского жителя Аврелия влиятельнейшие отцы города предупредили и бесстрастно поставили ему на вид недопустимость впредь какого-либо предосудительного порочного образа жизни. Подобно исторической жене кесаря Октавиана Августа он, многоуважаемый профессор и магистр высокой риторики Аврелий Августин, обязан быть вне малейших подозрений в низменных пороках и прегрешениях, довольно простительных кому-нибудь иному, но не ему, воспитателю молодежи, ученейшему квириту и умнейшему куриалу.

Иначе нечаянному, но эвентуальному нарушителю неизменного традиционного картагского благонравия и благочиния не миновать-де строгих мер пресечения вплоть до неумолимого, хотя и негласного, предложения благоразумно покинуть город во избежание бесславной высылки по суду и вселенского орбитального позора.

Очень многое в ханжеской предубежденной политичной жизни, как и в непредвзятой натурфилософии, остается недосказанным, однако предельно ясным не меньше, чем аристотелевские логические энтимемы. Разумеется, и первое и второе рационально понятны лишь тем, кто желает их аналитически уразуметь. Умному да ученому зачастую достаточно малого для намека и зарока на будущее…

На декабрьские ноны с началом продолжительных зимних каникул Аврелий обстоятельно задумался над тем, как бы ему изловчиться, изобретательно перебраться в Рим, открыть там для понимающих риторскую школу. Или, быть может, преспокойно вернуться в родную тихую Тагасту, к безмятежным и малобременительным занятиям грамматикой с понятливыми детьми, оставив неблагодарный Картаг? Там — прошлое, здесь — настоящее… А где оно, это будущее? В астрономических календарях математиков?..

Пройдет не так уж много календарного исторического времени до той поры, когда благочестивый епископ Августин Гиппонский станет с отвращением, горечью и покаянием, стыдясь, насильно и посильно вспоминать в «Исповеди» годы той риторской молодости в африканском Карфагене.

Да не солжет ему память его!

«Минуло десять лет, в продолжение коих я валялся в сей грязной бездне и во мраке лжи…

До двадцать восьмого года жизни моей, я жил в заблуждении и вводил в заблуждение других, обманывался и обманывал разными увлечениями своими: открыто — обучением, какое зовется либеральным, втайне — тем, что носило обманное имя религии.

Там была гордость, здесь суеверие, и всюду — пустота. Там я гнался за пустой известностью, за рукоплесканиями в театре на стихотворных состязаниях в борьбе ради венков из травы, там увлекался бессмысленными зрелищами и безудержным развратом; тут, стремясь очиститься от этой грязи, подносил так называемым святым и избранным пищу, из которой они в собственном брюхе мастерили ангелов и богов.

Я был ревностным последователем всего этого и соответственно действовал с друзьями своими, совместно со мною и через меня обманутыми…»

Еще более нелицеприятно, даже неприязненно Августин отзовется в зрелости, вернее, ближе к старости о собственном достаточно благополучном детстве, имея в виду незабытые для него ужасающие психологические реминисценции. Пусть себе мимоходом, но весьма эпатировано и патетично, вопросил он в двадцать первой книге «О Граде Божием»: