Блаженство по Августину

КАПИТУЛ XXIV

Первым пресвитерским делом Аврелия стало основание второго в этой жизни монастырского сообщества духовных братьев. Надо ж ведь ему где-то жить, готовя душу свою к жизни вечной? А иного предержащего сосуществования, кроме как в монастыре, по возможности отгороженном и отрешенном от преходящего мира, он не представлял и не желал.

До сих пор Аврелий без зазрения совести пользовался мирскими гостеприимными щедротами достойнейшего Оксидрака. Но в последнее время показная церемонная роскошь этого особняка богатого отпущенника начала его утомлять. В придачу пребывание-проживание там утратило смысл, коль скоро больной волей Божьей благодатно оздоровился, чего бы тут ни утверждали по жизни осторожничающие скептические лекари.

Изложив целый ряд здравомысленных жилищных соображений святейшему епископу Валериусу, получив его восторженное одобрение, смиренный пресвитер Аврелий основал и обустроил в четырех милях от Гиппона монастырское братство по тем же благолепным правилам, установленным еще в Тагасте. По счастью, подходящая вилла, пожертвованная гиппонской церкви одной благочестивой вдовой, имелась в их благонамеренном распоряжении.

Святейшего прелатуса Валериуса одно лишь смущало: не будет ли трудно смиреннейшему брату Аврелию ежедневно преодолевать не столь уж близкий путь до города и обратно? Тотчас Аврелий уверил предстоятеля Гиппонской епархии, что отлично ездит верхом и охотно внесет резвую лошадку Ноэму в качестве вклада в общий монастырский пекуний. Другого имущества, подлежащего привнесению в братское достояние, у него нет. Да и пребывая в Тагасте, он привык по-апостольски довольствоваться малым, ничуть не большим, чем прочие братья, когда б не их благожелательная добрая воля создать настоятелю и наставнику наилучшие условия для настоящей жизнедеятельности и насущных трудов во имя предвечной славы Господней.

Начиная с сентябрьских календ, первые пять братьев, поселившиеся в монастыре, без каких-либо раздумий, экивоков, околичностей признали главенство и старшинство Аврелия, а также настоятельность подчинения простому, достаточно ясному монастырскому уставу, именно им благодатно разработанным. Хотя от четвертого уставного правила, предусматривающего письмо и книжную переписку, приор их временно освободил впредь до надлежащего обучения и обустройства отшельнического быта.

Монастырское владение представляет собой дом в два стратума, плодовый сад в пять югеров, три югера овощных посадок и кое-какое поголовье мясомолочного скота и домашней птицы. Все требует ухода да приложения работящих рук.

Посему Аврелию пришлось ввести седьмое правило, предусматривающее предпочтительный отказ от использования рабской трудовой силы. Труд в монастыре должен быть только добровольным, свободным благодарением Господу за благорастворение небес, плодоношение земли, изобилие даяний естества от животных и растений. Вместе с тем от предлагаемого добрососедского содействия и сотрудничества в модусе и атрибутике благочестивого работного вспомоществования отказываться не следует. Всякая трудозатратная лепта куда как сгодится с богоугодными намерениями.

Чуть погодя о новом монастырском заведении Аврелия прослышал Гонорат Масинта в Картаге. Недолго думая, на виноградных каникулах собрался в дорогу и уговорил, упросил старого друга-учителя насовсем избавить его от риторской неволи, от неукротимого буйства тупоголовой и порочной картагской молодежи: всех этих опрокидывателей, совратителей, инвенторов, панкратистов и прочих нехороших безобразников. Лучше уж ритору Эвлодию их во благообразие пристойно приводить!

Аврелий хорошо понял Гонората, во благо с несказанным удовольствием его принял и определил на тихое монастырское житие, вменив ему в обязанности бездну домохозяйственных, то есть экономических и административных хлопот в их обители, во многая полнящейся людьми и скотом.

Плодятся они, прости Господи, и размножаются, порочно и беспорочно. И в монастырь просятся, будто им здесь израильские земли обетованные.

Оксидрак и Скевий, оба по сто с лишним югеров благочестиво пожертвовали. О друзья данайцы, многохозяйственные хлопотные дары приносящие!..

К слову сказать, друг Скевий великолепно удружил с эбеновым деревом для посоха. Оно у него востребовано высушенное как раз на складе в Гиппоне сохранялось. Оксидрак же по-дружески рекомендовал искуснейшего оперария, изготовившего маскировочные железные инкрустации для копийного лезвия.

Таким вот дружеским образом Аврелий Августин обзавелся отныне не профессорской ферулой, но пастырским оружейным посохом, с каким он ни за что и ни про что не расстанется до самых последних дней земной жизни. В течение тридцати девяти лет костяное стило и железный посох неизменно пребудут с ним его личным неотъемлемым оружием.

Каким-либо иным частным имуществом он овладеть собой не позволит. Довольно на круг и этой человеческой частности, несущественной малости для достойного вселенского служения правоверию и православию.

Но до того и прежде всего в Гиппоне вдумчивый священнослужитель Аврелий озаботился внимательным, объемлющим изучением особенностей охватывающего его церковь и экклесию городского окружения. В этом ему тоже обстоятельную, существенную помощь оказал вездесущий прохиндей Оксидрак еще до своего отъезда в Медиолан.

Тогда же по деловой обстановке друг Скевий до сентябрьских календ отбыл в Картаг, предварительно, как патрон клиенту, строго-престрого наказав диакону Турдетану помогать и присматривать за пресвитером-доминусом Аврелием. Особо учитывая тот факт, что друг Аврелий избрал местожительство вне высоких гиппонских стен в небезопасных окрестностях города.

Аврелий не выпытывал у диакона Турдетана, кто же того надоумил и подвигнул провозгласить пришлого мирянина, и слухом и духом сущего чужака в Гиппоне, пресвитером церковным. Пожелает — выскажется.

Тот и рассказал все без утайки, как только пришло время исповедаться накануне празднования Рождества Присносущей Девы, долго молчать и невразумительно мычать не стал. Тайну чистосердечной исповеди диакона Турдетана епископ Аврелий соблюдал скрупулезно, никоим видом ее не разглашал. И ни с кем сокровенными обстоятельствами приснопамятного церковного избрания не поделился, пусть ученики его о том неоднократно пытливо спрашивали под разными благовидными предлогами.

И о слезах своих, всем видимым в тот достопамятный момент на исходе августа он неизменно отзывался с присущим ему всегдашним смирением:

— На все присное воля Божия, братья и дети мои…

С паствой публично и апостолически рукоположенный святой отец Аврелий Августин решительно постарался установить как можно более доверительные, благожелательные, благоприятные взаимоотношения. Потому что до того, как начать действовать в городе благовестно, он решил заиметь надежную мирскую опору у прихожан Павловой базилики.

Одним из немногих, кто не очень поддавался на его политичные усилия и тактичные старания оказался врач Эллидий Милькар, главенствовавший среди медикусов, кто пользовал отпущенника Оксидрака. Видимо, ученейший Эллидий, их общий старый знакомец по Картагу, никак не мог простить ритору Аврелию давнишний религиозный диспут, где был красноречиво посрамлен и опозорен перед всеми гостями сенатора Фабия Атебана.

Католическое правоверие Аврелия образованный и многоречивый доктор Эллидий смутным сомнениям, очевидно, не подвергал. Но одним лишь обликом даже в молчании пресвитер Аврелий ему постоянно, неприязненно и раздражительно напоминал о том досадном конфузе, когда молодой неоперившийся лекарский ученик потерпел позорнейшее, унизительнейшее поражение в дискуссии, постыдно не сумев отстоять истинную религию.

Больше чем с кем бы то ни было Аврелию хотелось иметь воистину добрые приязненные отношения с истовым католиком — лекарем Эллидием. Врач он многознающий, решительный, по-хорошему, в подлинной христианской любви очень безжалостный к человеческим немощам, недугам и отвратным расслаблениям людской слабосильной натуры.

И, что немаловажно, человек он прямодушный. Что ни говори, высокочтимый пройдоха Оксидрак умеет разбираться не только в индийских драгоценных камнях, но и в людях. Потому и услышал от искреннего Эллидия о своем полном физическом выздоровлении и невозможности дальше брать несусветные деньги за лечение того, чего уж нет.

Натурфилософский и физиологический подход к доктору Эллидию православный пресвитер Аврелий вполне отыскал на октябрьские иды, когда ему подвернулся под руку труп разбойного еретика агонистика. Убитого в схватке разбойника с вытравленным на лбу знаком креста легионеры привезли в город для опознания. А затем оставили на религиозное усмотрение епископа Валериуса, чтоб тот либо распорядился похоронить мертвеца по-христиански в освященной земле, либо выбросить вон за городские стены этого дважды крещеного мерзавца куда-нибудь прочь падальщикам на поживу.

Епископ же перепоручил принятие соответствующей обрядовой меры пресвитеру главной городской базилики. Причем прямо сказал: мол, заранее одобряет любое его решение.

Отчего мертвое тело должно быть благочинно предано земле Аврелий не сомневался, как и в том, что прежде его должно использовать в физиологических научных целях. Раз доктор Эллидий без стеснений предъявляет себя рьяным сторонником и поборником анатомической науки, предполагающей рассечение, разрезание и вскрытие человеческой начинки, то тут ему и острый хирургический нож в руки.

Спрашивается, если погибший был богомерзким смутьяном, то чего воздыхать и стенать над вражеским трупом? Лучше отнестись к нему, как к врагу, с любовью… к новым познаниям и к мудрости. Вернее сказать по-гречески: с физикой и физиологией.

Как скоро христианская любовь нашему недругу чисто физически уж без надобности, то добрый доктор телом и душой нам еще пригодится. Пускай и приступает с восходом солнца к этой отвратительной разрезательной анатомии…

Искусительным, скоропалительным предложением преподобнейший Аврелий поразил, покорил ученейшего медикуса Эллидия, конечно же, слышавшего о неприкаянному кадaврe и наверняка мечтавшего бесплодно, как бы его половчее выпотрошить. И тут на тебе! Поторопись, покуда наш дражайший покойничек совсем не протух…

В красноречивых выражениях пресвитер по-натурфилософски не стеснялся и своевольно пожелал присутствовать при научном разрезании. Тем часом могучий диакон Турдетан, следил за тем, чтобы двум умнейшим гиппонским мужам никакие суеверы-невежды не помешали достойно проводить физиологические исследования в кладбищенской часовне.

Так-то вот, и никак вам иначе! Видимо всем и невидимо.

— …Вот посмотри, Аврелий, на эти два толстых беловатых тяжа, идущие от глаз в мозг. В точности, как описывал великий Алкмеон, все основные человеческие чувствования располагаются в голове: зрение, слух, обоняние, вкус. Уверен, что осязание человека тоже определяет головной мозг, если те же связи расположены по всему телу.

Алкмеон из Кротона называет голову вместилищем умственной рассудительности, если она непосредственно исходит от пяти органов чувств. Оттого ум, воспринимающий идеи, какой-то материальной частью находится в хорошо защищенном костяном черепе, куда ведут все эти чувствительные пути.

Платон Афинский правильно, идеально оценил это величайшее открытие, потому что, говорят, не раз наблюдал за работой анатомов. Но Аристотель признавать его не захотел. Возможно, Стагирит никогда и не видел внутренние исследования тела человека. Воистину, голова не тыква!

Разобравшись с еретической головой и лицом, какое он ловко срезал, будто приросшую театральную маску, доктор Эллидий взялся воодушевленно разделывать и свежевать другие члены тела, не хуже заправского мясника на рынке.

Аврелий даже чуток позавидовал увлеченности и блаженной улыбке ученого лекаря, кому, выходит, нужно столь мало для истинного счастья. И к нынешнему соучастнику и собеседнику он теперь обращается, словно к закадычному стародавнему другу:

— О взгляни, мой преподобнейший Аврелий, сколь прекрасны и таинственны человеческая печень и селезенка, выделяющие основные человеческие жидкости и соки! Знай, от их правильного сочетания и пленарного количества зависит здоровье каждого человека!

Вдохновленный Эллидий поочередно вырезал из корпуса, из утробы, показывая невозмутимому Аврелию различные внутренние органы человеческого тела. Со знанием дела объяснял, раскрывал их работу, какие такие жидкости и элементарные силы: холодные и горячие, сухие и влажные, кислые и соленые, горькие и сладкие — они производят.

Урок открытой анатомии продолжался без малого два часа, пока не пришел Турдетан и утробным басом не доложил, что могила в глухом углу у кладбищенской ограды вырыта, а его преподобию пора переодеваться к ранней обедне. Судя по тому, как диакон воротил нос и взгляд в сторону, он вовсе не разделял историческое мнение кесаря Вителлия, будто труп врага хорошо пахнет и прекрасно выглядит.

Аврелий заставил Эллидия сложить в кожаный мешок отдельные потроха и полуразобранный костяк. И оставил его в нагрузку старательно прибирать за собой сочные мясные ошметки и обрезки, подтирать кровь и другие трупные жидкости-выделения.

— …Здесь тебе не мясохладобойня, друг мой Эллидий, а христианская благочестная часовня Святого Киприана Африканского, — веско объявил пресвитер мирянину. — Надо бы и честь знать.

Затем диакон честь по чести завернул мешок с бренными останками еретика в белый саван, без натуги взвалил его на плечо.

После прихожане с благоговением передавали один одному животрепещущую приходскую новость, как преподобнейший отец Аврелий на пару с благочестивейшим диаконом Турдетаном с ночи усердно молились в часовне на приморском кладбище за спасение разбойной еретической души. А потом утром не погнушались самолично и благочинно совершить погребальный обряд, подобающе по-христиански милосердно захоронить в освященной земле тело нечестивого и злостного врага католического православия.

К слову сказать, благочинием и порядком на двух христианских кладбищах пресвитер Аврелий в общем-то удовлетворен и отчасти доволен. Еще в начале октября по примеру епископа Амвросия из Медиолана он категорически-красноречиво запретил пастве поить допьяна вином и до отвала закармливать нищих тунеядцев в святых местах погребения человеческого праха и ожидания плотского воскресения во Второе пришествие Христово.

Авторитетный запрет, живописавший и приравнявший разгульное кладбищенское винораспитие и кормление к языческим поганым извращениям, истово набожная паства встретила с пониманием. Остальным же, слабо или мнимо верующим, волей-неволей пришлось втихомолку смириться с погребальным распоряжением нового пресвитера, известного по всей Африке талантом боговдохновенного красноречия, книжной религиозной мудростью, неукоснительной приверженностью канонам безгрешной апостольской жизни и душевным неприятием разномастных противников Католической Церкви.

— Кому Церковь не мать, тому и Бог не отец!

Осмотревшись и освоившись в среде правоверных католиков благолепного Гиппона, пресвитер Аврелий понял, почему изначально ему следует расчесться с излишне многочисленными и активными приверженцами манихейских заблуждений вкупе с ложными гностическими верованиями. Ибо критикующему слову письменному надлежит стать устной речью в авторитетных и приоритетных вокабулах пастырского наставления на пути истинные и вселенские.

Дополнительно и обходительно ему самому политически, вернее, по-республикански, нисколько не повредит показательно, публично отречься от манихейства. Не зря ведь друг Эллидий по-прежнему иногда ощущает некоторую неловкость, время от времени невольно вспоминая о картагском манихейском прошлом нового друга Аврелия.

Причем необходимо также слегка укоротить злые языки тщетно и суетно верующих недоброжелателей, недовольных праведными строгостями святого отца Аврелия Августина.

Кое-какими потаенными мыслями о грядущем ниспровержении манихейства в Гиппоне Аврелий поделился только с Оксидраком, благополучно, с новыми агентскими полномочиями вернувшегося из Медиолана. Политичные замыслы пресвитера пришлись весьма по вкусу проныре отпущеннику и тот не преминул оказать каверзное негласное содействие изложенным ему таким благочестным стратагемам.

Итак, спустя нундины в ноябрьские иды иронические гиппонские квириты из числа закоренелых язычников-гентилей начали по нарастающей злоехидно подзуживать, насмешливо подстрекать известного манихейского проповедника-аскета красноречивого Фортуната и католического мужа праведного Августина на публичные дебаты по вопросам истинности или подложности их разноименных верований в Бога Единого.

Фортунат с Августином знаком еще по Картагу, открытой полемики с ним боялся до заикания и потому всячески изворачивался, отделывался, отговаривался, избегая заведомо разгромной и погромной дискуссии.

Притом их эристика, как настаивают почитатели многобожия, должна вестись под запись на публике. А что, среди прочего, философ и ритор Августин впоследствии может сотворить в письменной форме из этой их диалектики, доктор манихейства Фортунат хорошо себе представляет. Недаром же этого Августина так опасался сам знаменитый Фавст из Милевы?

Со всем тем, к полемическому противостоянию с католическим пресвитером признанного главу манихейства в Гиппоне все же принудили его верные сторонники, чувствительно оскорбленные и обиженные за их вероучение злоречивыми насмешками язычников.

Точно так же на пресвитера Аврелия наседали ревностные католики. Даже завзятые еретики донатисты глухо требовали от него, чтобы он отделил христианство как пшеницу Божию от манихейских плевелов, защитил истинную веру от превратных и смехотворных толкований Святого Писания, вызывающих обидные сатирические нападки язычников-гентилей.

Вот они оба — Августин и Фортунат — и встретились лицом к лицу пополудни на форуме в пристрастном окружении недоброжелательных свидетелей, постаравшихся верно записать всякое слово, ими произнесенное, и живописать каждое их красноречивое мановение рук и выражения лиц.

Впрочем, в еще большем количестве там присутствовали многочисленные ревнители католического православия. Они тоже правильно занесли, описали на восковых табличках, как Аврелий Августин в ораторском жесте вытянув средний и указательный пальцы в сторону противника, угрожающе опустив книзу большой, победоносно завершил итоговую критическую речь, триумфально доказав в продолжительной двухдневной дискуссии, что манихейство ничего религиозного не содержит, кроме элементарно извращенных языческих небылиц, синкретически бездарно заимствованных на Востоке у персов и индусов. Наряду с тем, манихейская, будто бы христианская монотеистическая словесность, как была, так и есть, останется не более чем приманкой для слабоверующих, легковерных и безобразно обнищавших духом познания истинной эпигностической Премудрости Господней.

В итоге опровергнутый и опрокинутый Фортунат в последнем слове, жалко запинаясь, не нашел ничего лучшего, как ответить, что ему, дескать, следует кое-куда съездить, посоветоваться с вышестоящими по рангу некими избранными и святыми манихеями-бодхисатвами. Чтобы потом доказать, насколько-де манихейское вероучение якобы основано на божественной истине.

В самом деле, потерпевший постыдное поражение Фортунат скоропостижно выехал из Гиппона и никогда больше в него не возвращался. Наверняка ему безрадостно сообщили, как немного спустя православный пресвитер Августин, благословенно выступив перед городскими магистратами, добился сурового запрета на проведение открытых молитвенных коллегиальных собраний гностиков-валентиниан и манихейцев города Гиппо Регия, а также дурно заразительных публичных бдений и радений манихейских аскетов.

Горе тем лжепророкам, кто поражает, совращает, заражает ложными верованиями, соблазняя малоумных, слабомысленных и слабодушных! Лучше бы и им, мерзким соблазнителям, в море искупаться с мельничным жерновом на шее…

В совокуплении с блистательной полемической победой пресвитера Аврелия епископ Валериус поручил ему читать прихожанам проповеди в Павловой базилике каждую седмицу в день Господень. Хотя это предстало неслыханным и небывалым новшеством в Африке, Аврелий не пытался его разубеждать, скромно отказываясь от предложенной чести.

Правоту честного епископа он признаёт, если человек, благоверно рукоположивший его в сан священнослужителя, сам-то нисколько не владеет даже самой примитивной латинской риторикой.

Допустим, у Валериуса Битона, выходца с Востока, точнее, из Киликии, родины Святого апостола Павла, достаточно пристойно получается обращаться к прихожанам по-гречески и на том же церковном языке совершать богослужения. Но здесь-то ведь Африка! Еще точнее, пунийская Нумидия, где издавна относятся с большим нехорошим предубеждением к грекам. То есть к презренным грекулюсам.

Тем более, сколь злоречиво уведомил Аврелия пройдоха Оксидрак, везде и всюду знающий что почем, порой и почему, у благочестивого гиппонского епископа лишь когномен римский, самозваный. На самом-то деле, здешнего предстоятеля католической епархии зовут Теоген Киликид. Его и ставил в епископы другой грек из Картага — святейший прелатус Аврелиус, ныне являющийся предстоятелем Африки с соизволения, вернее сказать, по произволу бывшего кесарского викария Кастория — язычника, политически предпочитавшего иметь церковные, экклесиальные дела с православными католиками, но только не с арианами или донатистами.

По второму пункту Аврелий также соглашался с Валериусом. Зачем именно новому пресвитеру стоит читать торжественные воскресные проповеди, а самому епископу смиренно вести службы, объясняется тем, что Валериус кротко надеется на привлечение в базилику, на примирение миролюбивых католиков и воинствующей секты донатистов. Аврелий тоже не против того, чтобы прекратилось это противоестественное противостояние, длящееся в африканской провинции чуть ли не восемьдесят лет.

Поскольку Валериуса возвели в священническое звание и епископское достоинство те, чье благочестие сектанты-раскольники не могут заносчиво отвергать в еретической гордыне, то и святость Аврелия Августина, в добавку знаменитого отшельнической праведной жизнью, они вынуждены признавать беспорочной и безукоризненной. К тому же пресвитер станет, естественно, проповедовать им на латыни, если по-гречески они ни «u», у-у не разумеют, не понимают, охломоны…

Греко-римские мотивы престарелого епископа Валериуса вполне понятны относительно молодому пресвитеру Аврелию. По-республикански взять, им в действительности ни к чему дополнительные сложности с дважды богохульственно крещеными разбойниками-агонистиками, если в Гиппоне местные донатисты более-менее законопослушны и далеки от того, чтобы магистраты их скопом объявили врагами всего нумидийского общества и всех африканских народов.

Жизнь в Гиппоне и в Африке, церковное служение Августина, его теологические труды продолжались на следующий год мирно и безмятежно. Вот чего никак нельзя сказать о западном доминате в целом, если в первый день майских ид произошла загадочная смерть юного кесаря и августа Валентиниана.

Высокородный муж Оксидрак, освобожденный от должностных агентурных поручений безвременной кончиной августейшего доминуса, неспешно отбыл в июле в столичный Медиолан. Назад вернулся он лишь по прошествии двух с половиной лет в феврале уже из столичного Константинополя по-новому в высоком чине и без промедления развил очень бурную религиозно-политическую активность.

К явлению сомнительно провозглашенного западным правителем полуязычника Евгения, нахождению рядом с ним закосневшего язычника, а именно, влиятельнейшего военачальника Арбогаста, активно замешанного, по слухам, в убийстве кесаря Валентиниана, магистраты Гиппона, — в подавляющем большинстве христиане, — отнеслись до крайности настороженно. Мало кому хотелось возвращения поганых времен богомерзостного Юлиана Отступника.

Поэтому призывы Оксидрака поддержать весомые претензии восточного христианского кесаря Теодосия на полный империум нашли определенное понимание. Невзирая на кое-какую вялую, неопределенную, но все же поддержку италийских гентилей викарием Африки, в Гиппоне внушительно постановили с апрельских календ не выпускать на Апеннины ни одного торгового корабля с зерном и маслом.

Очень немало Оксидраку помогли просветительские увещевания и убедительные ораторские доводы пресвитера Аврелия, выступившего с яркой речью перед гиппонскими декурионами. В победе законного восточного кесаря-христианина над западным язычеством Аврелий Августин был непреклонно убежден; обращался он к городским властям с подлинной апостольской и пророческой доказательностью.

Дополнительно тому способствовало письмо пресвитеру Аврелию от епископа Амвросия из Медиолана, за тридевять земель и несколько морей кружным путем доставленное Оксидраком. О его содержании проныра отпущенник мог лишь догадываться.

На августовских календах он вновь отправился в Италию. И скоро обернулся, вернувшись в сентябрьские иды, когда его уж обогнало известие о битве при Аквилее, где христианские легионы кесаря Теодосия наголову разгромили языческое воинство тирана Евгения и вероломного предателя Арбогаста.

С собой из Италии Оксидрак привез не какие-нибудь обновленные республиканско-имперские полномочия, а старого друга пресвитера Аврелия — центуриона Горса Торквата, получившего глубокую тяжкую рану копьем внизу живота во время ожесточенного столкновения с язычниками на реке Фригид в первый день сражения.

Смертельно раненого христианского воина вдвоем несколько долгих месяцев выхаживали, врачевали его душу и тело доктор Эллидий и святой отец Аврелий. И все-таки выходили, поставили на ноги к новой весне, все же последовавшей для Горса.

Божьим ли чудом или, быть может, благодаря их стараниям и знаниям у Горса даже сила стойкого мужества твердо восстановилась. Так что его молодая жена по весне смогла зачать второе чадо гиппонской фамилии Торкватов.

К тому времени Оксидрак Паллантиан успел снова съездить в Италию и чудесно воротиться с кесарским именным пожалованием отставному центуриону Горсу Армилию Торквату пятисот югеров масличных угодий и плодоносных виноградников, выделенных из личных родовых владений кесаря Теодосия Магнума в Нумидии. Щедро наградив верного соратника, кесарь и август всего римского домината Теодосий ушел из этой краткой жизни, отошел в иное вечное существование. Проще, по-земному говоря, величайший христианский доминус и принцепс скончался в январские иды наступившего нового консульского года.

В августе этого же года исполнилось четырехлетие пастырской жизнедеятельности Аврелия Августина, словно бы незаметно для него прошедшее в повседневных экклесиастических озабоченностях и неизменных умственных трудах. Время ведь мы замечаем, измеряем лишь по тем событийным изменениям, какие оно привносит в земную жизнь человеческую.

Над фундаментальной гипотезой о стабильности Божественного измерения времени Августин по-прежнему трудился. Вчерне завершил второе аллегорическое изъяснение к Книге Бытия, многое в нем выправил. И от рассуждений о времени деятельности Господней органично перешел к рассуждениям о себе. Отсюда зародился биографический замысел «Исповеди», начатой им от недавнего настоящего к отстоящему на сорок с лишним лет назад, далеко ушедшему прошлому.

За четыре года пресвитер Августин дважды сопровождал епископа Валериуса в Картаг на синодальные собрания африканских епископов. По итогам первой поездки Аврелий оформил свое выступление перед высокой коллегией клириков в виде трактата «О Символе Веры». В другой раз в африканской столице он удостоился назначения епископальным помощником-коадьютором святейшего Валериуса.

Предстоятель Африки святейший прелатус Аврелиус внял просьбе весьма пожилого гиппонского епископа, надежно обеспечив его молодым, энергично действующим заместителем в разнообразных и многотрудных епархиальных обязанностях.

И то сказать, последним крупным религиозно-политическим деянием прелатуса Валериуса, какое могли упомнить разноверующие жители Гиппона, было удаление из городского форума кумиров языческих богов-демонов много лет тому назад при кратчайшем империуме кесаря Иовиана. Напротив, в бытность его коадьютора, преподобнейшего пресвитера Аврелия, всякое публичное отправление изуверских культов язычников оказалось под полнейшим запретом.

Без исключений и изъятий святой отец Августин добился от магистратов всего Гиппо Регия и окрестных земель, чтобы религиозные эдикты кесаря Теодосия Магнума и ограничения против язычества наистрожайше, ригористично действовали в полном объеме. Хотя не только по этой причине горожане начали понемногу воспринимать пресвитера Аврелия, как главенствующего в католической епархии Гиппона.

Более всех тому содействовал никто иной, как прелатус Валериус. Вовсе не напрасно он доверил чтение пастырских проповедей молодому коллеге, исподволь, мало-помалу приучая прихожан к мысли о неоспоримом единоличном авторитете отца Августина. Он не скрывал своей мечты поменяться с ним местожительством. Ему, дряхлому старику Теогену, отправиться на покой, на монастырское житие в сельской аркадии. Тогда как доблестному мужу нумидийскому Аврелию, находящемуся в расцвете зрелых сил, экклесиально переселиться в резиденцию католического предстоятеля Гиппона.

Опасался архиерей Валериус и того, как бы деятельного пресвитера, неустрашимого проповедника и знаменитого церковного сочинителя Аврелия, приносящего славу Гиппонской епархии, вдруг не переманили на какую-нибудь свободную епископскую кафедру в Нумидии или же куда-нибудь еще дальше в этой варварской Африке. Оно бы так и сталось в прошлом году стараниями и уговорами епископа Мегалия из Каламы, предлагавшему исконному гетулийцу Аврелию предстоятельские митру и мантию на беспокойном южном лимисе в Тамугади или в Тевесте. Но тому помешало тяжелое и неудачное ранение варвара Горса, едва не сделавшее могучего северного воина полумужчиной. Не приходится и говорить, чтобы просто так бросить его немилостиво помирать от увечий и душевных мук.

Теперь центурион Ихтис опять в самочувствии здоровее некуда, вновь плавает, ныряет как рыба. И упражняется, практикуется в боевом искусстве в содружестве с пресвитером Аврелием в уединении, на удалении от досужих глаз и злых языков на африканском берегу.

Скажи на милость, уезжать от цивилизованного морского средиземья в дикие горы? Ну уж нет! Дудки!

К примеру, Турдетана можно взять с собой на дальний юг — друг Скевий прикажет, старикашка Теоген не откажет. Но где найти такого изобретательного и предприимчивого помощника по политической части, как хитроумнейший Оксидрак Паллантиан? Горс Торкват вообще незаменим, если, насколько уверяет наш прохиндей, вскорости получит назначение примпилом портовой стражи и военных моряков Гиппона.

В то же время праведный муж Эводий даром засиделся бездеятельно в Тагасте. Пора бы его здесь рукоположить в пресвитеры. Пускай по старой памяти займется практической политикой безопасности в нашей экклесии помимо прямых церковных обязанностей…

Суммарно поразмыслив, Аврелий пришел к арифметическому выводу, что ему вовсе незачем менять место пастырского служения, если сумма его теологии от того не изменится, зато кое-какие слагаемые светского и республиканского окружения претерпят далеко не лучшие критические пертурбации. Многое в этой жизни изменяется наихудшим цифирным образом от перестановок, прямо и косвенно.

И впрямь, за кризисом следует лизис, говорят медики. Но оптимальнее по возможности избегать лишних ранений и никому ненужных болезненных травм.

«Разве блаженство состоит в том, чтобы быть терпеливо несчастным?»

Всяческие человеческие страсти и страдания способна оправдать лишь высшая духовная цель, чтобы там ни утверждали еретики донатисты в их лжеименном и предвзятом ригоризме раскольников. То есть схизматиков, определимся по-гречески.

Достоименно, из крепкого, сильного верой православного Гиппона предопределенно удобнее, способнее католически бороться с ересями и врагами святой, единой Aпостольской Церкви на Западе и на Востоке.

«…Опровержение еретиков ярко освещает мысли Твоей, мой Господь, Церкви и содержание ее здорового вероучения. Надлежит быть и ересям, дабы объявились испытанные среди слабых…»

Оттого Блаженный Августин не имел тактических возражений в малом во имя большего, принял к стратегическому ведению полномочия епископа-коадьютора. И впоследствии не посягал отрекаться, слагать митру полноправного предстоятеля христиан Гиппо Регия, каким бы ни было спорным его возведение в сан епископа при наличии здравствующего предшественника.

Данное неизбежное возвышение в церковном чине пресвитер Аврелий предвидел заблаговременно. Потому соответственно к нему подготовился, когда спустя год в Гиппон съехались предстоятели православных епархий из Каламы и Константины, чтобы посовещаться с немощным Валериусом, дождаться прибытия морем епископов из далеких мавретанских епархий Картенны, Типасы, западного Икосия и далее отправиться на восток в Картаг на синодальное собрание высших пастырей католического православия в Африке.

Аврелий нисколько не протестовал в то время как при большом стечении радостной и ликующей паствы в Павловой базилике его чересчур славословил, чрезмерно превозносил Валериус, попросившийся в почетную отставку у православных братьев и сестер. Не возмущался он и в течение церемонии возложения на него трехрогой пурпурной епископской митры и передачи золотого кольца епископа, какую торжествующе совершил достопочтеннейший Мегалий Каламский.

Весьма красноречивое недоумение и плохо скрытое возмущение новопоставленный епископ Августин Гипппонский выразил дражайшим коллегам несколько позднее в узком кругу, не на публике, перед обедом. Он указал им на то, что они пренебрегли постановлением вселенского собора в Аквилее, дословно и безусловно воспретившего передачу сана епископа кому-либо при живом предстоятеле епархии, причем отнюдь не отлученном с анафемой от Церкви Христовой.

Порядком смутив полдюжины епископов, было приготовившихся отменно и сильно отобедать в гостеприимном достославном Гиппоне, его новый церковный иерарх сменил гнев на милость. Он взял со всех присутствующих единодушное торжественное обещание на соборе в Картаге, куда они направляются, в особом решении упорядочить процедуру возведения в сан африканских предстоятелей Католической Церкви. И только потом, благожелательно улыбаясь, пригласил пресвятейших гостей к столу.