Блаженство по Августину

КАПИТУЛ XI

Без малого по истечении года от начала обучения грамоте группы минористов царствующий и правящий у них в школе учитель Папирий, внушительно потрясающий магистерским скипетром-ферулой, взялся преподавать им наглядное чтение и письмо. Наконец-то!

К тому времени ученик Аврелий невыносимо скучал и маялся на урочных занятиях. За что ему немало перепадало жесткой ферулой и гибкими лозинами от большого поборника постепенного изучения тогдашних когнитивных принципов вкупе с поэтапным подходом к актуальной эпистемологии. Иначе излагая, так вот учительствовал, наделяя учеников коммуникативными навыками, умениями и побоями, Папирий Недромит, официально ставший вторым по старшинству профессором-грамматиком в Тагасте.

Вместе с тем куриалы Патрик Августин и Вага Романиан весьма скептически, вернее, эмпирически отнеслись к новому высокому и громкому званию Папирия, ставя под сомнение его профессорство и профессионализм. Как втихаря подслушал Аврелий в термах конфиденциальный разговор двух отцов, грамматик Папирий никудышный, хотя в начальном образовании ему ведом кое-какой толк. Кабы не безответный грекулюс Фринонд, не бывать мавретанскому дураку и невежде Папирию профессором, если он по истине не осведомлен ни в орфографии и орфоэпике, ни в поэтике, говоря научными греческими словами.

— Клянусь приапом Геркулеса! Аве эт хайрэ! — показал вниз большим пальцем Патрик, а Вага одобрительно рассмеялся.

Аврелий шутки и много всего другого не понял, но негромкую беседу в бане двух образованных тагастийских мужей хорошо запомнил, включая и то, что ускоренному обучению письму, совмещенному с чтением, он обязан новомодным дидактическим веяниям, приверженностью к старым богам кесаря Юлиана и бесстыдному поклоннику мужской платонической любви греку Фонемону.

Вельможный грек, ставленник недавно назначенного викария Африки, заезжал в Тагасту по дороге из Картага в Мадавру. Аврелий видел напыщенного Фонемона на форуме в окружении городских магистратов и декемвиров. Тот гордо носил выхоленную черную бороду, длинные завитые волосы и синий плащ-паллий, указывающие на его нарочитую принадлежность к сословию академских философов-платоников и магов-гоэтов, пользующихся нынче неимоверным почетом и влиянием при дворе нового кесаря Юлиана.

Сановный философствующий Фонемон заглянул в перголу к долговязому Папирию, вдруг переломившемуся в поясе, раболепно сложившемуся вдвое. Презрительно свысока все оглядел, малость послушал, как Фринонд, по обыкновению притоптывая, выпевает, декламирует по-гречески. Потом повелел распустить всех учеников восвояси. Оставшись с Папирием и Фринондом наедине, даже без свиты, он взялся, наверное, учить их уму-разуму по горбу и по затылку, но слегка, если у него в руках цитрусовый благоухающий посох.

О дорогом цитрусовом дереве маленькому Аврелию вечером рассказал отец, а Фринонд на следующий день доставил в перголу увесистые деревянные буквы латинского алфавита. И Папирий приступил, зануда, к разъяснениям. Подробно, детально, тягостно, муторно…

К несказанному изумлению непоседливого и нетерпеливого Аврелия, по окончании наглядного объяснения учитель Папирий, — вот тебе раз! — неожиданно отделил памятливых и сообразительных от беспамятных и тупоголовых. Первых он усадил за длинным ученическим столом перед кафедрой по правую от себя руку, вторых — слева. Тесно сидящему тугоухому левому большинству он велел повторять за ним слоги по традиции, а правостороннему меньшинству сказано новаторски составлять из деревянных букв то, что они услышат.

Однако ударами ферулы по ушам правых и левых он наделял в общем-то равномерно, равнозначно и традиционно. Да и по носу побудительно получали у него правые вместе с левыми в равной мере и пропорции. От расхаживающего за их спинами учителя с жезлом богини Стимулы в руках одним подобающе доставалось за невнимательность, другим — за нерасторопность, ободряюще.

Тогда Аврелий сподобился поощрения по уху за составленное словцо «дурак». Ну и правильно, нечего лезть поперед продвинутой великой дидактики в самое пекло зазнайства и верхоглядства. Отец же его предупреждал насчет смирения и гордыни!

На другой день Папирий сосредоточенно и стимулированно повторил упражнение — включительно разделение по уму и знаниям. Равенство-то, оно равенство, низлагая гордых, щадить смиренных, но касаемо равноправия в настоящей учебе… Дайте подумать… Быть того не может! Коль имеются первые ученики и последние. И это правомерно…

Вспоминая школьные занятия, перед тем как уснуть, к политическим и цивилизационным обобщениям маленький Аврелий, что закономерно, не прибегал. Но факты и акты запоминал превосходно, чтобы по прошествии десятилетий обращать их в неотразимые аргументы и рациональные силлогизмы. И детство свое он характерно и отличительно помнил в зрелости без прикрас и прекраснодушных измышлений, свидетельствующих о наступлении старческого слабоумия у тех, кому оно видится в золотом или в розовом тумане.

Было бы безумием обо всем детском упоминать вслух, без умолку о том ораторствовать; либо расписывать вычурно то, о чем и думать-то постыдно, неловко, неудобно. Поэтому очень многое о детстве остается у нас недоговоренным в фигурах умолчания. Может, зря, а, быть может, и нет, дабы заново не впасть в него ненароком на старости лет.

Тождественное умозаключение касается отрочества и юности. Не дай Бог, чтоб они повторились, если повторение не мать учения, но порочный круг и застойное безнравственное коловращение, исключающие благодетельное, предписанное в вышних познавательное движение от ничтожного и порочного к великому и безупречному.

До подростковых неизбежных пороков и беззакония Аврелию было еще далековато, но как отстаивать свое право и настаивать на своем превосходстве он прекрасно понимал. Твое добро должно быть с крепкими кулаками, а чужому злу лучше не подворачиваться под руку, коли силенок покамест не хватает, чтобы дать достойный отпор. Хотя примерно равным тебе по силе и возрасту ничто и никто не мешают примерно вломить, врезать им, гадам, поколотить, отдубасить, отделать или еще как-нибудь утвердить лично и налично первенство, главенство в играх и в учебе.

Оно тебе панкратион называется по-гречески. И отец поощряет, показывает, как сильно давать под дых и в глаз с правой или с левой, кулаками и ногами. И действовать в борьбе и драке следует с умом, прицельно, понапрасну не распаляясь, а хладнокровно стремясь нанести противнику наибольший урон и ущерб.

А для того надо многое знать и всему учиться, в том числе чтению толстых книг и счету до миллиона и даже дальше.

Тут Аврелий помнил, как после виноградных каникул к произнесению вслух бессмысленных слогов из деревянных букв учитель Папирий добавил письмо. Тем же самым правосидящим первым ученикам, среди которых он, Аврелий, вовсе не самый последний, следовало самодеятельно прикладывать деревянные фигурные прописи-прорези к восковой дощечке и аккуратно обводить буквы острым стилом из твердого дерева, составляя таким умным модусом письменные слоги.

В то же время остальных бестолочей и обалдуев учитель натаскивал, учил писать сам, по-старому. По очереди хватал каждого за руку и указательно водил пятерней по табличке, мало-помалу моторно приучая к начертаниям латинских букв.

Писать всем приказано и указано отчетливо, но неглубоко, не процарапывая насквозь тонкий восковый слой. Тогда как неумелые и непонятливые тотчас зарабатывают учительскую оценку по ушам ферулой-линейкой. Ею Папирий много чего такого измерял и оценивал, соизмеряя силу ударов и битья.

— Ан розги у него для ровного счета, — прокомментировал Патрик дидактику Папирия и посмеялся над очередной попыткой сына пожаловаться на несчастную судьбу. — Привыкай, мой терпеливейший наследник… если сегодня тебя бьют, то завтра ты непременно дашь сдачи… не тому, так другому.

За битого да ученого раба можно целый эргастул неученой скотины прикупить. И бить это самое быдло хозяину все равно придется, иначе оно ни тпру ни ну… где сядешь, там и слезешь…

Сыновние ребячьи жалобы Патрика только смешили. Не глядя на учительскую малообразованность отпущенника Папирия, он все-таки отдал сына к нему в обучение, потому что никак не мог отказать этому бывшему магистратскому писцу в добросовестности, скрупулезности, въедливости и наличии полезного для дела типично учительского занудства. К тому же и плату за обучение Папирий просит скромную и умеренную.

По прошествии, истечении десятилетий и Аврелий Августин признает некоторую фундаментальную правомерность полученного им начального образования по сравнению с грамматическим обучением. Хотя он неизменно останется далек от пошлых неискренних славословий и ханжеских фальшивых, тошнотворных благодарений за выучку в огород тех, кто его обучал в детстве и отрочестве, как мог и как умел, как было тогда общепринято. Ибо слово «педант» спустя века по аналогии произвели в новых языках от исходных метаморфированных антикварных вокабул-реалий: «педагог» и «педель».

Вот и античный Папирий морфологически педантично трудился не за страх, а за совесть, положительно не спустя рукава туники; они, кстати, по тогдашней моде были коротки и не достигали локтей.

Начиная со второй осени, как полагается, наставник добавил уроков для младших, в полдень отпуская их перекусить на время прандиума с приказом возвращаться ровно через час по солнечным часам на форуме. Равным образом, всех опоздавших и обжору, прибежавшего последним, немилосердно ожидали розги.

Ход времени Папирий им предварительно растолковал, показал, а деревянные цифры начал демонстрировать вслед за буквами. Потом в aктa диурнa какой-нибудь ученик бегал на форум к солнечным часам и проникновенно докладывал учителю о точном времени, в пасмурную погоду сверяясь с мелкими циферками-делениями на клепсидре, выставленной в окне книжной лавки.

В малолетстве Аврелий не очень вникал, что же такое медленное ли быстрое, истекающее, исчезающее, ускользающее время, и ничуть о том не задумывался. Но ему было более чем понятно, зачем в урочные присутственные дни едва рассветные сумерки, ежась от холода, он уже должен неукоснительно сидеть в потемках в перголе у благорасположенного к дидактике профессора Папирия.

Положа руку за пазуху его ученикам стоило бы признать: в принципе дидаскаликус Папирий Недромит не был круглым или недостаточно квадратным невежественным дураком. Не всякий день и час его уроки длились и продлевались нестерпимо скучно, тягомотно до затемнения в рассудке и потемнения в глазах. Ведь бубнежку звуков, слогов, складывание, вычитание на пальцах изустных чисел он подчас перемежал увлекательными рассказами о чужедальних странах, о природе окружающих вещей, о старинных курьезах и приключениях стародавних знаменитых мужей, героев, древнейших богов Греции и Великого Рима.

Очень скрупулезно со всем великоримским упорством и серьезностью наставник Папирий приступил также к делу подготовки к письменным артикуляциям, манипуляциям и манускрипциям. Он загодя рассказал и показал, что представляют собой различные виды вощеных табличек, папирусных свитков, фолиумные листы разного пергамента; как все это изготавливают рабы в домашних условиях, где и у кого приобретают на рынке, если требуются ремесленные изделия более качественные и искусные.

Столь же подробно он растекался мыслью и словами о разнообразных орудиях письменного труда. Например, почему деревянное стило с одного конца заострено, а с другого имеет круглую гладкую головку. Ведь стиль надо часто перевертывать и стирать, изглаживать неудачно и неуместно написанное. Да и сам стиль необходимо править, заострять, когда он по небрежности нерадивого писателя становится тупым не с той стороны. Или же начинается и заканчивается не с того конца, ежели писака сам тупой.

Небрежные рукописания плотничьими и лошадиными гвоздями Папирий не одобрял и запрещал, если стило следует выбирать по руке и по уму. Стиль стилем, а гвоздь гвоздем!

А правильный, легкий стиль никак не должен быть железным или медным в силу тяжеловесности таковых материалов.

— …К слову, править деревянное стило, как и железо, лучше на точильном камне, — возвещал Папирий. — Точь так же, как и письменные принадлежности, сделанные из слоновой кости, ценных пород дерева или полых птичьих костей, какими пользуются те, кто в совершенстве овладел грамотой. Знайте и помните это, тупицы!

Потому как костяное трубчатое удобное стило, к которому привыкла рука пишущего, одинаково пригодно для письма на восковых дощечках, на папирусе и на пергаменте, если его обмакивать в специально приготовленные чернила. Меж тем на сплошном дереве и на гладкой меди чернила не удерживаются, нехорошо пачкая папирус или пергамент.

Конечно, для письма часто используется и тростниковый стиль-каламус с полым нутром. За каламус не надо платить операриям и фаберам, его легко заточить ножом. Но тростник недолговечен, ломок… Он — несчастливо непрочная поделочная материя соотносительно с костью и деревом…

Эй ты, осел по кличке Августин! Опять ушами хлопаешь, бестолочь блаженная? Вороньи крики считаешь? Бери вон ту тростинку, авгур недоделанный, вот так наискось режь и точи себе стилус-каламус. Да смотри, чтоб было у меня в зачин аккуратненько и красивенько. Вот тебе образец, обалдуй Геркулесов!..

По счастью, ученик Аврелий избег розог и участия в кропотливом производстве чернил, каковое учинил учитель Папирий через некоторое время. Потому что многописьменное ремесло требует и таких вот умений и навыков.

Искусство и техника изготовления чернил (что плеонастически одно и то же по-латыни и по-гречески) оказались еще сложнее и мудренее, чем тонкая заточка элегантного писательского стиля. Так как для их получения необходимы разные сложносоставные ингредиенты.

Последнее техническое слово Папирий распорядился несколько раз повторить всем хором без запинок и на всю жизнь запомнить. Тогда как двое запинающихся бестолочей, получив по носу и по уху ферулой, усердно принялись толочь в ступках особые чернильные орешки-галлы, превращая их в тончайший порошок.

— …Практически галлоидные чернила не должны быть ни слишком жидкими, ни чересчур густыми, — авторитетно растолковывал прочим неслухам и неучам Папирий писцовую премудрость. — От жидких и текучих случаются страшные кляксы, приводящие в полную негодность и непотребство важнейшие документы.

Законно и справедливо, что густые вязкие чернила хорошо, клейко ложатся на папирус и пергамент. Но в клейкой густоте чернильницы стиль застревает и надоедливо вязнет, писчая полость затыкается. Поэтому приблизительно один квадранс весовой части аравийской гуммы или иной смолистой камеди, лучше и меньше того, добавляем очень осторожно и умеренно, подогревая водную смесь чернильного порошка на медленном огне…

Где вырастают чернильные орешки на дубах, как их собирают, Папирий им тоже сообщил. И настоятельно рекомендовал варить чернила самим, но не покупать сомнительного качества товар на рынке у шорников и кожевенников, ни на «u», у-у не понимающих в письмоводительском артистизме.

— …Чернила у этих охломонов из грязной угольной сажи! С комками! Ха-ха!!!

Столь же теоретично и фундаментально Папирий поведал ученикам об изготовлении долгожительствующего книжного пергамента из тонко выделанных поросячьих и телячьих кож, а также о фабрикации из обработанного нильского тростника прочных папирусных лент, не размокающих под дождем. Самостоятельно и фактурно производить эти искусные писчие материалы он их, тем не менее, не принуждал.

Разве что однажды заставил всех кряду в целях практического и технического образования рачительно соскабливать прежние чернильные записи на кусках и рваных клочках старого, траченного мышами пергамента. Видимо, брал он их из канцелярии декемвиров, — позднее сделал конкретный вывод Аврелий Августин, к тому времени став незаурядным писателем и отменным книжником-либрарием, с юных лет до глубокой старости переписавшем, положившим на письмо тысячи и тысячи страниц своих и чужих сочинений.

Цифрами в воображаемом абстрактном виде десятков, полусотен и полутысяч на первом и втором году обучения чтению, письму и счету маленький Аврелий так же овладел через наглядность. Теперь он уж знает толк в десятках, двадцатках и сотнях, если летом видел, считал стада и табуны в имениях фамилии Августинов.

Не столько уж это много и бессчетно, когда родители стабильно жалуются на бедность их семьи. Потому и тысячи, коров, лошадей, овец он наглядно представляет, как то, о чем вслух мечтают, фантазируют, воображают отец с матерью. К десяти прибавляем еще десять, еще десяток… и так далее, пока ряд, стадо, табун, отара не становятся реальностью, противоположной воображению.

Все взаправду! Клянусь Геркулесом!

Миллионы вещей и предметов тоже имеют право на существование, когда б нашлось место в действительности или в воображении, куда их поместить. Пространство и промежутки им можно выделить на пальцах, вытягивая и загибая их, а, прикоснувшись к плечу, получить полусотни или полутысячи того, что взаправду существует.

На пальцах, если они тебе известны и сосчитаны, возможно дигитально складывать, вычитать, умножать, делить, возводить в степень, извлекать квадратный корень…

О двух последних математических операциях ученик Аврелий наслышан от профессора Папирия, производить их пока не умеет, но знает: ему предстоит их освоить, если у того сначала идут звуки, слоги, слова, а потом — дело. То и другое у Папирия далеко и надолго не расходятся между собой.

К примеру, обещал научить считать белые и черные шарики, нанизанные на абаке. Вот, извольте-позвольте, он, Аврелий Августин, как ныне способен пользоваться этой сложнейшей вычислительной машиной не хуже, чем пальцами. И воображать значения огромнейших чисел намного легче, когда двигаешь туда и сюда шарики-символы по тонким гладким жилкам, как струны туго натянутым в рядки на красивой полированной раме из кедрового дерева…

Осенью Папирий Недромит значительно пополнил ряды учеников. Прибавилось число как старших, так и младших, потому что эдиктом кесаря Юлиана воспрещено всем учителям-христианам обучать кого-либо грамматике и риторике. Стало быть, для пущего раболепного порядка тагастийские магистраты поставили под тотальный запрет и начальные школы грамоты, где учительствовали образованные христианские пресвитеры или диаконы.

Об этой религиозной тоталитарности Аврелий узнал из случайно подслушанного бурного родительского диалога. Патрик самодовольно хвалил себя за предусмотрительность, что доверился предсказаниям авгуров и не отдал умнейшего старшего сына в учение тем, кто исповедует презренное еврейское единобожие. Моника же, против смиренного обыкновения, страшно бранилась, гневно проклинала нечестивых язычников-гентилей, призывала на их головы тучи и кучи несчастий, болезней, ужасных мук по жизни и по смерти.

Ту давнюю перебранку взрослых Аврелий не позабыл, но о том, что у него родился и нынче где-то как-то имеется в обиходе чуть живой младший брат-недоносок, припоминал очень редко. Если тот еще не умеет говорить, ходить, читать, писать, то записывать его в число людей покуда рановато.

Зато он впервые призадумался над тем, что отец-то у него публично стоит на стороне старых богов-демонов, мало отдавая кому-нибудь из них предпочтение. «Протухшим семенем идолопоклонников» обругала тогда Моника своего мужа.

А мать-то исповедует христианство, причем называемое католическим, никейским; вдобавок за милю обходит большую базилику, где тоже кучкуются христиане, но какого-то непонятно-сомнительного донатистского толка.

Его, Аврелия, — он это помнил, — Моника записала в православные католики катехуменом, как только он взялся усиленно ее расспрашивать и внимательно слушать пояснения, толкования о самом главном Боге. Патрик же ничуть не возражал против этого огласительного катехизиса и религиозного воспитания.

В том, что наипервейший и наиглавнейший Господь так-таки есть, Аврелий не сомневался. Везде ведь кто-то один главный, — а?

Следуя авторитетному примеру главы их семьи, чего-либо немыслимого и невозможного от Бога он не требовал, чудес и знамений не выпрашивал, не вымаливал. В самом-то деле, если всесильные бессмертные боги, большие и малые полубоги, мифические герои вечно живут высоко и далеко, какое им дело до смертного человека, взрослого или ребенка? У всех свои дела, заботы, хлопоты; и взрослые заняты совсем не тем, что дети.

Мать убеждала его в обратном, много чего занятного говорила о Христе Спасителе, о Троице, но он ей не очень-то верил. Потому как женщина в семье вовсе не самая главная материя.

А решать в конечном счете решает лишь бог-отец, чего нужно делать и как себя вести богу-сыну. Тем временем ангельскому божеству, которое есть-де душа святая, позволительно лишь дарить любовь, благодать и блаженство.

Такое вот блаженное толкование Троицы во имя Отца, Сына и Святого Духа услыхал Аврелий от кормилицы-рабыни Эвнойи, подобно подавляющему большинству чад и домочадцев фамилии Августинов, тоже причисленной к христианам католического православия. Хотя насильно крестить никого у них не крестили и ежедневно молиться в церкви не заставляют. Ведь ее со дня на день могут закрыть, коль скоро в Риме империумом владеет кесарь-язычник, а в римском сенате декурионы сплошь из язычников предписывают нам законы.

— …И опять всем праведным в катакомбы, — с горестным печальным вздохом произнесла мать семейства.

Что бы это могло значить по-латински, Аврелий уже не отважился ее спрашивать, законно опасаясь с маху схлопотать воспитательную затрещину за неуместное любопытство к нехорошим греческим словам. Или же и того горестнее и печальнее.

Вспомянулось: как-то раз он наивно и невинно поинтересовался у нее доступным истолкованием выразительного возгласа «приап тебе в афедрон!» По тому самому месту, какое столь опрометчиво имелось в виду, ему и досталось уже от отца на обе половинки, «вздвоенно, на шесть-двенадцать от асса», широким военным ремнем из толстокожей шкуры угря.

Употребленное арифметическое выражение Патрик ему по-отечески разъяснил, но со всем остальным малопристойным, имеющимся в родной речи и в чужеземных наречиях, предупредил не соваться к женщинам и не подкатываться, коли они сами того не пожелают.

— …И вообще, кое-какому любопытному отпрыску раненько об этом думать, когда у него самого еще не начали расти волосы, как у всех людей от лысого до лысого.

В том отцовском наставлении Аврелий разобрался чуть позже. Образный латинский язык, как видно, тоже не всем и не во всяком виде понятен, доступен.

Все познается в развитии, если помнить и знать, что с чем сравнивать.

Когда осенью Аврелию исполнилось семь лет, его отец обрел доходную должность жреца-управителя в храме Геркулеса Египетского. Вопреки ожиданиям домашних, громогласной ссоры в доме не сталось, а мать ходила тихая, задумчивая, печальная. Дня три она страдальчески ковыляла, как будто бы ей здорово перепало толстым отцовским ремнем на обе седалищные половинки за нехорошие бранные словечки.

Нянька Эвнойя называла ее новомученицей за православную веру, призывала Аврелия быть кротким и послушным. Боже, упаси, чтоб не рассердить и не разгневать доминуса Патрика!

Над глупостью рабыни Эвнойи и тупостью других, ни с того ни сего вдруг притихших и присмиревших городских рабов, Аврелий мог лишь посмеяться, недоумевая.

Чего им бояться, дурачкам и дурочкам?

Ведь его отец — добрый хозяин их фамилии. Неизменно пребывает в отличнейшем расположении духа, много шутит и даже простил наследнику, оставил без последствий нечаянно располосованную от ворота до пояса сверхновую праздничную тунику из тонкорунной шерсти. А вот раньше-то сына за такое вот бесчиние и безобразие непременно бы отходил ремешком так, что потом три дня ни сесть, ни встать, не почесавшись за поротое место, откуда у глупеньких детей ноги растут и задний ум обретается.

В том и Геркулесом и Христом можно было бы поклясться, если родители сызмальства, с незапамятных времен к бережливости сына приучают. Этакая экономия, скажем по-гречески, уж верно не забывается до самой невменяемой старости и дряхлости.

Разговорные греческие и пунийские слова Аврелий слышал от сверстников и взрослых, чаще всего отменно понимая, что же они означают, конкретно по ходу дела, игры или иного связующего общения людей посредством естественной речи. Натурально и органично другие языки дополняли родную латынь до тех пор, пока в школе его не начали принуждать со слуха повторять и наизусть запоминать отрывки из гомеровской «Илиады».

Вон у белого попугая повторять непонятное не получалось. И оттого, должно быть, бестолковая южная птица в одночасье околела, если питья и пищи ей в клетку давали предостаточно, — сделал вывод Аврелий, соответствующий его наблюдательному уму и пытливому возрасту.

Поэтому, когда в школе у него внезапно начались страшные колющие боли, схватки и рези в животе, он решил, что эта неизлечимая хворь вследствие греческого языка; наверняка настал его последний смертный час, о каком ему талдычили, которым его постоянно стращают мать и нянька. Не на шутку перепуганный его душераздирающими воплями бледный грек Фринонд побыстрее, рысью вскачь, на закорках унес захворавшего ученика к нему домой. Немедля рабов послали за отцом, за лекарями.

Потом ему об этом поминать стало неловко и совестно, как он безумно испугался смерти и того, что умрет малым и глупым, так и не достигнув полноценного взрослого состояния. Господи, помилуй!

Не столько из-за колик в животе, сколько из приступов панического животного страха, он хватал мать за колени, умоляя, чтоб его здесь, сейчас окрестили. Иначе, мол, не видать ему жизни вечной и свободной, даруемой добрейшим боженькой Иисусом, Спасителем нашим.

С мольбой простирал к отцу руки, истошно вопя, просил его бежать со всех ног в храм к статуе милостивого олимпийца Геркулеса, резать овцу или барана, ой, принести очистительную жертву за умирающего сына. Ой, не суждено ему вырасти большим и сильным как Геркулес, ай погибаю…

Так взывал он и завывал во все стороны ко всяким богам, покуда не пришел недовольный хмурый лекарь. Кисло посмотрел на громозвучно вопящего и скорбящего недоросля, грубо ощупал вздувшийся живот пациента, силой влил в него не меньше двух секстариев теплой кипяченой воды, резко сыпанул на язык горчайшего порошка, принудительно уложил на правый бок. И велел всем духовно уповать на милость Божью. Правда, не уточнил, от какого достоименно божества она должна исходить.

— …Пока эфорбиум не начнет действовать, — добавил он непонятной докторской натурфилософии к неопределенной религии.

По истечении нескольких минут продолжающихся мук, воплей, корчей и содроганий то ли лечение подействовало, то ли очищающее милосердие свыше. Спереди и сзади у больного, как прорвало и порвало! Через рот прочистило выпитым и съеденным недавно, а через афедрон, сперва твердо, затем жидко, фонтаном рванулось многое что, дотоле употребленное, чем невзначай отравился ваш боязливый страдалец.

Наверное, именно таким был диагноз, поставленный врачом-греком, видимо, склонным к профессиональной мизантропии и приверженности к безжалостным методам оздоровления. Но Аврелию, моментально успокоившемуся и обретшему прежнее здоровье, больше запомнилась ремарка Патрика.

— В час добрый к удаче, фактум эт фатум, — саркастически отрезюмировал отец, — вот сейчас нашего оглашенного дристуна и засранца нужно смело нести в католическую церковь и отмывать дерьмо в крестильной купели, дабы окончательно очистить от первородного греха отхожей надобности.

На ядовитый сарказм главы фамилии его благоверная супруга никоим образом не отреагировала словесно, лишь горестно вздохнула и возвела очи горе. А крещение их старшего сына Аврелия Августина было отложено до лучших христианских времен.

Вероятно, по-другому и быть не могло в недолгую эпоху римского кесаря, вошедшего в историю человечества и христианства под именем Юлиана Апостата, то есть Отступника, отринувшего истинную веру, в которой он был воспитан, ради устаревшего язычества и безуспешной попытки преобразовать его в обновленную государственную религию.