Благословенный

Глава 10

Семейная жизнь не всегда радует нас конфетами и букетами; и последние несколько дней Наталья Александровна вела себя очень нервозно. Постоянно от неё следовали какие-то намёки в стиле «я тобою недовольна, а за что — догадайся сам». Это было так непохоже на неё, всегда разговорчивую и приветливую, что я просто терялся.

И вот опять: за завтраком она сидит мрачная, совершенно ничего не ест, и вдруг задаёт крайне странный вопрос:

— Я вижу на тебе красивый измайловский мундир… Ты теперь будешь носить его постоянно?

— Я шеф полка. Отчего же его мне не носить?

— Ну конечно! — гордо и мрачно отвечала супруга и демонстративно отвернулась.

Да что ты будешь делать!

— Наташенька, если ты из-за Жеребцовой, то объясняю ещё раз: она приходила ходатайствовать за брата Николая. Я ей, и вправду, кое — что обещал, но это конфиденциальная информация…

— Да плевать я хотела на Жеребцову! — вдруг рассердилась жена, да так, что вся покраснела. — Ты совершенно не слушаешь меня!

Я отставил от себя тарелку и кинул на стол салфетку из-за шеи.

— Ну вот теперь слушаю, и очень внимательно. Что у нас не так?

— Я хочу, чтобы ты дал мне зарок — никогда самому не участвовать в войне!

Гм. Вот тебе и раз. Никогда бы не догадался, что речь пойдёт об этаком предмете!

— Как это странно! Ты же дочь генерала, неужели тебе так это невыносимо?

— Даже более, чем ты можешь себе представить! С детства я видела, как военная служба разлучает моих родителей. Я знаю, как много мой отец воевал, сколько раз он был ранен. Это ужасное чувство — знать, что в любой момент можешь потерять самого близкого человека! Я прожила с ним с младых ногтей и до сих пор, и не могу вынести мысли, что это предстоит мне до самой смерти!

Ах, дорогая моя Натали! Как легко пообещать что-то, и как трудно сдержать обещание, когда долг перед миллионами подданных потребует его нарушить…

— На самом деле, моя дорогая, нет никакой необходимости мне самому участвовать в сражениях. Полагаю, этого никогда не случится!

— Нет, не так!

Она взяла мою руку и положила себе на живот.

— Представь, что это твоя Библия. Поклянись своим будущим дитя, что никогда не войдёшь на поле сражения!

Дитя… ДИТЯ!!!

— Наташа! Боже мой! Неужели!

Порывисто обняв её, я целовал мокрые от солёных слёз глаза, рассыпанные по лицу локоны волос, мягкие податливые губы.

— Но ты уверена?

— Доктор Вейкарт полагает, новость достоверная. Доктор Рождерсон предлагает подождать до появления утренней тошноты… и сегодня она у меня была!

— Ооо! Как это замечательно!

Ну вот, всё и разъяснилось. Перемены настроения — кажется, это связано со скачками «гормонального фона». Ничего, всё утрясется!

И, окрылённый, я поспешил «на службу».

Никогда ранее я не был отцом, и, разумеется, такая новость заставила меня серьёзно задуматься — а что у нас вообще с родовспоможением? Немедленно вызвал доктора Самойловича и поставил ему задачу устроить самую лучшую перинатальную больницу.

Первое дело — это санитария и гигиена. Тут у нас, как оказалось, были сложности с антисептиками. Разумеется, у нас был спирт, но он не везде пригоден. Производство йода пока не было налажено, хотя Лавуазье уже сумел в лабораторных условиях выделить этот металл.

Тут я вдруг вспомнил такую вещь, как прополис. Пчеловодство в России вполне себе в ходу — отчего бы не использовать этот природный антисептик? Приказал немедленно начать эксперименты с этой штукой, благо вещество вполне известно и доступно. Ещё один распространённый антисептик, уже существовавший в это время — ляпис, то есть нитрат серебра. Также, поставил химикам задачу изыскать перекись водорода (гипнозом из моей головы удалось добыть сведения, что она добывается путём электролиза).

Кроме того, мы к этому времени достигли успехов в развитии обезболивания. Эфир (диэтиловый эфир) уже был был известен. Получался он очень просто: перегонкой спирта и серной кислоты при температуре 150 градусов Цельсия. Сам эфир для облегчения болей известный английский врач и химик Томас Беддоус использовал уже с 1795 года. Доктор Самойлович разработал гуттаперчевые маски и отработал дозировку в каплях в минуту. При кесаревых сечениях эта штука была бы актуальна.

Не мелочась, я решил устроить сразу большую клинику на сотни коек, выписав из Европы хороших специалистов. Для него нужно было хорошее, большое помещение, находящееся в центре Петербурга.

На другой день Наташа снова была не в духе. Конечно, ей сейчас нелегко, даже не будь она беременна. Такая перемена в жизни — из почти полной безвестности вдруг оказаться на самой авансцене! Теперь о ней судачат решительно все, обсуждая любую деталь её туалета, внешность, каждый жест,…и к тому же, пока нечем её развлечь. Новогодний бал 1797 года и прочие зимние празднества в связи с поминовением государыни были отменены. Новый цикл праздников откроется после нашего возвращения из Москвы, то есть в середине апреля 1797 года. А до этого мы двор соблюдает траур!

И сегодня глаза Наташи, увы, снова полны слёз.

— Отчего ты плачешь, любовь моя?

— Ах, Саша, любовь моя! С тех пор, как стало известно о сокращении двора, светские дамы обдают меня такой холодностью… Я чувствую, что все смотрят на нас, как на прокажённых…

— Ах, оставь. Кончится траур, начнутся новые праздники и увеселения, и все они потянутся во дворец, как стадо коров идёт на привычный водопой, забыв, что источник уже обмелел…

— Может быть, они и вернутся, но будут со мною всегда неискренны. Не понимаю, откуда такая холодность! Все шепчутся, что наш брак — неравный, что мы опозорили русскую монархию. Сможем ли мы их переубедить?

Как это печально… То, что для меня не имеет никакого значения, супруга воспринимает чрезвычайно близко к сердцу. Эх, милая моя Натали! Ты ещё не знаешь, что к короне прилагаются власть, уважение, и… одиночество

— Ничего, со временем все привыкнут, — попытался успокоить её я, сам не веря в правоту своих слов.

«Или, что вернее всего, ты сама к этому привыкнешь» — невольно подумалось мне. глядя на её огорчённо склонённую, как у подсолнуха после захода солнца, голову.

Однако, надо бы отвлечь её от грустных мыслей

— Наташенька, а в какой резиденции ты бы хотела провести лето? — спросил я, лихорадочно подбирая отвлечённую тему для разговора.

— Как это — «в какой»? Двор всегда весной переезжает в Таврический дворец, потом в Царскосельский, а затем в Петергоф. Разве у нас будет по-другому? — немного успокоившись, спросила она.

— Ну, здесь у нас огромный выбор! На, вытри-ка слёзы… Хочешь, осмотрим все дворцы и выберем тот, что тебе больше понравится?

— Да, хочу, хочу, хочу! — закричала юная моя супруга, как девчонка, захлопав в ладоши. Впрочем, далеко ли она ушла от девчонки, в 20-то лет…

— А когда мы поедем их смотреть?

— Гм…

Я задумался. Ездить куда-либо специально у меня не было ни времени, ни желания. Совместить бы это всё с каким-нибудь полезным делом!

— Давай спланируем! В Царском Селе ты уже бывала, не так ли? В Таврическом дворце и Петергофе — тоже. Значит, ты не видела Павловск, Гатчину, Ораниенбаум, московские резиденции, Аничков, Воронцовский, Мраморный и Каменноостровский дворцы. Есть ещё несколько недостроенных резиденций, но они пока не в счёт. В Мраморном дворце живет Константин, его мы не рассматриваем. В Петербургские дворцы можно съездить в любое время. Гатчина…

— Не думаю, что мне понравится Гатчина, а уж тем более Павловск –заметила Наташа.

— В любом случае, хорошо, когда есть выбор! Да, я совсем забыл тебе сказать: Александр Васильевич уже через неделю должен быть в Петербурге!

Армию Суворова весть о смерти Императрицы и предстоящим их возвращении в Россию застала в Тюрингии. Несмотря на наступление зимы, фельдмаршал образцово исполнил приказание, и в начале января пятидесятитысячное войско вернулось в пределы России. Я приказал распределить войска на зимние квартиры в основном в районе Петербурга и Москвы, так, чтобы они всегда были под рукой. 26 января генерал-фельдмаршал с соратниками — Дерфельденом, Багратионом, Милорадовичем, Беннигсеном, Ланжероном, Бонапартом, фон Эльмптом иФерзеном, явились в Зимний дворец с докладом.

По старой памяти я принял их в Большом тронном зале Зимнего Дворца, на стороне покойной императрицы. Разумеется, Наталья Александровна была со мною. В воздушном платье на новый манер, она была очаровательна, как сама юность. Заметив среди пришедших фон Эльмпта, Наташа смутилась и покраснела; это был её несостоявшийся жених, предлагаемый когда-то отцом и отвергнутый Натальей Александровной.

Войдя, Александр Васильевич опустился было на колено, и собирался поцеловать мне руку. Меня от такого зрелища как током шибануло!

— Бросьте, бросьте немедленно это дело! — возмущенно закричал я, убирая обе руки за спину. — Вас что, не предупредили? Чёрт побери, людей — полон дворец, а не могут сделать самые простые вещи! Мне уже второй месяц приходится ходить, заложив руки за спину, чтобы никто ненароком не поцеловал, а тут и вы туда же! Да забудьте уже эти глупости, я вам не дама, и не архиерей!

Наташа нежно обняла отца; глядя на них, невозможно было не растрогаться при виде встречи юной дочери и престарелого отца. Я поздоровался с остальными: все, кроме Дерфельдена и Германа Ферзена, были очень молоды. Странно, но екатерининская система записи в гвардию младенцев давала иногда удивительный результат — армию пополняли молодые полковники и генералы, прекрасно показавшие себя в 1812 году…

— Господа, не вздумайте падать на колени! В строю, будучи в мундире, следует отдавать мне честь, как Верховному командующему; вне строя можете пожать мне руку и называть Александром Павловичем!

Наконец, с приветствиями было покончено, и мы прошли в столовую залу, выпить шампанского за встречу. Первый тост был в ознаменование памяти усопшей императрицы; второй — за благополучное возвращение.

— Рассказывайте, как нашли вы Германию! — предложил я после первых тостов.

— Германия хороша, дав Германии нам было нехорошо — отвечал Александр Васильевич. — Пришлось в зиму идти походом, туда-сюда, и всё бестолку!

Он явно был недоволен срывом войны с «якобинцами».

— Пришлось помёрзнуть? Потери были? — немного сконфуженно спросил я. По-хорошему, солдат по зиме походом не гоняют, но оставлять их в Германии до весны я тоже не мог.

— Ничего, Ваше Величество, терпимо. Были с нами епанчи, взятые в поход ради наступающей зимы, да плохо они спасают от холода! — заметил опытный Дерфельден.

Про эту проблему я знал. Такая вещь, как «шинель», уже была известна, но в русской армии широко не применялась. Я об этом говорил ещё с Потёмкиным; но Светлейший князь считал, что зимою солдаты должны сидеть на винтер-квартирах, а не маршировать под буранами и вьюгами, пусть даже и в добротной зимней одежде.

— Надобно всем выдавать шинели. Как думаете, Александр Васильевич?

Полководец веско кивнул.

— Совсем не помешают, Ваше Величество!

— Господа, честное слово, я за «Ваше Величество» буду вас штрафовать. Вон, Александр Васильевич ругает всех за «немогузнайство», а я, значит, буду за «вашевеличайство».

— Кстати, Александр Васильевич, а почему вы с такой ненавистью реагируете на ответ «не могу знать»? Это ведь стандартный, самим воинским уставом предусмотренный ответ на вопрос, выходящий за сферу познаний военнослужащего!

Лицо фельдмаршала приняло хитрое и загадочное выражение.

— Видишь ли, дорогой зять. Так отвечают не тогда, когда чего-то не знают, а когда и знать ничего не хотят! На войне время дорого: нельзя взять, да и отложить решение на недельку-другую. Неприятель, особливо деятельный и бодрый, не даёт времени почитать книгу или навести справки иным способом — надо что-то решать сразу, прямо на месте. Туркам не скажешь «не могу знать» — они требуют верного ответа!

Пока мы болтали, гофмаршал Барятинский, просочившись между гостей, тихонько доложил мне, что «кушать подано».

— Господа. Предлагаю отобедать! — тотчас пригласил я дорогих гостей к столу.

Мы перешли в соседнюю залу, прихватив с собою шампанское. Здесь нас уже ждали устрицы, горячие закуски и сыр. Александр Васильевич не без удивления рассматривал некоторые блюда, вполне справедливо казавшиеся ему диковинкой.

— Ну, надо же — окрошка в майеннском соусе! Интересно, интересно… а что это за странный расстегай?

Став императором, я решил немного разнообразить стол привычными мне блюдами 21-го века, и, в числе прочего, научил местных поваров готовить оливье и пиццу. Последняя, под наименованием «расстегай сырный», вскоре стала хитом петербургской кухни зимы 1796–1797 годов.

— Да обычный, в сущности, расстегай, — объяснила ему дочь, — готовится хоть с чем угодно, только сверху завсегда присыпан сыром. Ещё помидоры очень желательны…

— Помидоры? Да среди зимы? Какая экзотическая, изысканная кухня!

Томаты в это время, надо сказать, были почти неизвестны. Я сильно скучал по ним первое время; затем научил садовников выращивать их в оранжерее Зимнего дворца, и томаты стали доступны мне почти круглогодично. К сожалению, плоды помидоров доступных сортов не отличались способностью к хранению, и Наташа, с моей подачи, начала эксперименты с маринованием и засолкой. В женщинах, видимо, есть какая-то глубоко укоренившаяся, архитипическая тяга к деланию запасов — только этой иррациональной склонностью я могу объяснить тот факт, что русская императрица, имеющая возможность приобрести всё, что только можно купить за деньги, начала увлечённо пастеризовать банки под ярко-красные и перламутрово-зелёные оранжерейные плоды, приобщив к этому, безусловно, затягивающему занятию ещё и собственных фрейлин. «Душечка, побереги себя, ты же в положении» — многожды просил я — куда там!

— Александр Васильевич, как обстоят дела с нашим проектом?

— Вы изволите говорить про отмену крепостного состояния? В походе, признаться, было не до того, но теперь, на зимних квартирах, самое время этим заняться. Сам поход наш немало способствовал развитию среди офицеров подобных настроений: как шли мы Галицией, видели, в сколь бедственном состоянии находятся там обыватели по властью польских магнатов; когда же вступили в Моравию, Богемию, и особливо — в Германию, картина была совсем иной!

— Отлично. Надо убедить офицеров, что это следствие крепостного права в Галиции и его отсутствия в Богемии. Вы рассматривали настроения на сей счёт у ваших офицеров? Манифест будет объявлен во время коронации, 5 апреля. Мне нужна твёрдая опора в ваших войсках — могут быть и волнения среди крестьян, и смуты в дворянских собраниях.

— Часть офицеров я уже поменял. Удивительно, но весьма добрые результаты даёт назначение офицерами французских эмигрантов — они нисколько не сочувствуют крепостному праву в России, считая, что из-за него может пошатнуться трон российских императоров, как это случилось во Франции. Но глубоко сей предмет, признаюсь, мною ещё не изучался!

— Хорошо. Теперь распространим среди офицеров книги господина Радищева, да посмотрим на реакцию. Тех, кто будет в офицерском собрании выражать несогласие, ругать автора и проповедовать крепостнические настроения, надо «брать на карандаш». Пришлёте мне список, и я их уволю, или, если это дельные офицеры, отправлю в Персию.

Тут глаза Суворова загорелись упругим стальным блеском.

— Александр Павлович, голубчик, может и мне разрешите отбыть в Каспийскую армию? Очень желаю я практики: чувствую, лет мне немного уже осталось, так напоследок хоть шахских кызылбашей погонять, раз с Франциею не вышло!

— Понимаю вас, Александр Васильевич, очень хорошо понимаю… но отпустить не могу: страшно много дел в России! Надобно изменить всю армию: вводить новый устав, инструкции по обучению, провиантскую службу, госпиталя; устраивать Главный штаб… Да и здесь меня поддержать против крепостников очень нужно. В Персию надобно откомандировать господина Белопольского, дабы поставил там госпитальную часть, а в остальном граф Зубов вполне справляется. Вам же теперь надо укрепиться супротив внутренних врагов: клеветы, интриг, отравления, измены… Всегда окружайте себя надёжными и верными телохранителями; ешьте только проверенную пищу, желательно из солдатского котла. Отнеситесь к собственной безопасности со всей серьёзностию, не манкируйте этим делом! Вы мне теперь нужны живой и здоровый на долгие годы вперёд! Я серьёзно вам говорю: если узнаю, что вы не обращаете на это внимание, приставлю своих телохранителей!

— Хорошо, Александр Павлович, хорошо — рассмеялся Суворов, — приказ принят к исполнению. С отравлением — это вы, конечно, хватили: мы тут, слава Богу, не в турецком серале, и не при шахском дворе… Ну да ладно, бережёного Бог бережёт. Мне из солдатского котла не впервой хлебать!

— Отлично. Вы где остановились? У Хвостова, как прежде? Вам устроена квартира в Зимнем дворце: наверху, где раньше было местообитание графа Салтыкова!

— Александр Павлович, а нельзя ли Николай Ивановича как-нибудь простить? Он человек-то дельный; принять в ум не могу, что его плеснуло на этот мятеж!

— Эх, Александр Васильевич! Это моя вина — слишком много языком трепал! Николай Иванович — он действительно мудрый, как змей; разгадал он меня, понял, что под моим скипетром российское дворянство великие горести хлебнёт… Но, Александр Васильевич, ничего обещать не могу: теперь всё будет по закону!

— По закону, дворянина, кавалера высоких орденов, иной раз и помиловать можно! Николай Иванович, всёж таки, послужил во славу русского оружия, да и семейству вашему персонально важнейшие услуги оказал!

— Ну… посмотрим. Следствие покажет, как всё дело было; там и будем решать.

— Александр Павлович, вот ещё что, к слову пришлось. Заговорили мы о заслугах полководцев, я и вспомнил: тот год почил славнейший из вождей российского войска, славный граф Румянцев-Задунайский. Его победы можно почитать величайшими; нельзя ли увековечить их в камне?

Тут мне стало немного неловко: действительно, граф Румянцев умер в середине декабря, совсем немного пережив императрицу.

— Можно. Непременно можно, даже нужно!

Стали обсуждать памятник графу Румянцеву. Скульпторам предложили сделать гипсовые модели. К моему удивлению, все представленные предложения оказались пешими, без коня. Большинство моделей были аллегоричны: Иван Петрович Мартос представил модель графа в виде римского триумфатора, облачённого в плащ и тогу, Федот Иванович Шубин сделал бюст, Фёдор Гордеевич Гордеев нарядил его в рыцарские латы, Феодосий Фёдорович Щедрин водрузил на голову Румянцева античный шлем, Иван Прокофьевич Прокофьев вручил графу меч, Михаил Иванович Козловский тоже облачил полководца в романтические римские одежды и добавил лавровый венок. И ни одной конной скульптуры!

— Отчего же, господа, — спросил я скульпторов, — вы не помещаете графа Румянцева как положено полководцу, верхом?

Тут открылась удивительные обстоятельство: оказывается, по понятиям этого века, конные статуи полагаются только монаршим особам, а обычный полководец не королевских и не царских кровей может рассчитывать только на пешую скульптуру! А все эти псевдоантичные доспехи, дурацкие мечи и латы — попросту принятые в этом времени правила скульптуры, требовавшие аллегорического изображения героя.

— Чушь какая-то. Облеките графа в нормальный русский мундир — это много лучше всех этих тог и плащей, и посадите на коня, так, как он командовал в битвах!

— Но, ваше Величество, правила геральдики…

— Мы изменим их. Дайте Румянцеву коня!

В итоге, после долгих дискуссий, утвердили всё-таки пеший памятник — очень уж понравилась всем его модель. Фельдмаршал, при всех орденах, стоит в треуголке и екатерининском мундире, опираясь на трость, и с гордостью смотрит вдаль, на юг, где одержал он когда-то свои победы. Высокий постамент увенчан лавровым венком; внизу, в картуше выполнена памятная надпись: «Генерал-фельдмаршалу графу Румянцеву-Задунайскому от благодарных современников». Часть денег на памятник собрали по подписке; казна добавила на каждый собранный рубль ещё два, и денег этих хватило и на памятник, и на постамент, да ещё и на устройство небольшого парка вокруг. Через год монумент был готов; установили его на Марсовом поле, невдалеке от дворца Петра Первого.

Ещё одной просьбой Суворова было позвать в Петербург польского короля. Последний уже два года проживал в Гродно в качестве пленника, что крайне смущало генерал-фельдмаршала, обещавшего в своё время Понятовскому милость императрицы. Учитывая возраст экс-монарха и его совершенную безобидность, я немедленно выполнил просьбу тестя. Заодно Понятовский получил и приглашение на московскую коронацию. Гулять так гулять!