Благословенный

Глава 12

Коронационная церемония совершилась пятого апреля, в день Светлого Христова Воскресенья, в Успенском соборе. Посередине храма, напротив алтаря, устроили помост, на котором возвышался императорский трон, а в стороне, на небольшом от него расстоянии был установлен чуть меньшего размера трон императрицы. Справа и слева устроили места для императорской семьи, а вокруг ступени для публики. Я сам сам возложил на себя корону, потом короновал императрицу, сняв с себя венец и дотронувшись им до головы супруги, на которую тотчас же надели малую корону. После обедни, причастия, миропомазания и молебна мы прошли к красному крыльцу, с возвышения которого я и прочёл манифест об освобождении крестьян… и ещё много всего.

Признаюсь, глядя на перекошенные лица придворных, мне самому стало страшно. Одни вельможи краснели, другие бледнели, третьи вытирали испарину на растерянных лицах… Чтобы заглушить это беспокойство, я взял бравирующий тон, будто бы всё это — рутина и ерунда. «Вот такие дела. Привыкайте, суки!» — мысленно закончил я свою речь и сошел вниз. К счастью, рядом в этот момент находились граф Суворов-Рымникский, граф Орлов-Чесменский и пока ещё нетитулованный Фёдор Фёдорович Ушаков, трогательно намекая на единство в поддержке моего правления и армией, и флотом, и… кое-кем ещё. Думаю, все всё поняли.

Справедливо рассудив, что если меня и грохнут, то, всё-таки, не прямо сейчас, я с женою, приняв гордый и независимый вид, остался на торжественный обед. Мы сидели на тронах в большой дворцовой зале, на первом этаже, с готическими сводами и столбами. При входе был помост, откуда смотрели мы на обед, а по трем остальным сторонам располагались небольшие окна, как и пол, затянутые красным сукном. Это придавало зале совершенно оригинальный вид, но сделало крайне неудобными те балы, которые в ней впоследствии давали.

После обеда, в ожидании вечерни, мы отправились на Красную площадь, проверить, как идут дела у суворовских солдат и офицеров, призванных охранять общественный порядок. Всё оказалось выше всяких похвал: простой народ, узнав содержание манифеста, откровенно ликовал. Когда мы появились на площади, раздались приветственные крики, в воздух полетели шапки; конечно, в толпе было несколько «заводил» из ведомства Скалона, чьи обязанности включали в себя возбуждение казённого энтузиазма, но этого явно не потребовалось — скорее наоборот, столь бурное проявление чувств стоило бы несколько охладить. Особенно удивили меня купцы, радовавшиеся наравне со всеми: я видел своими глазами, как они выставляли народу бочки вина и пива, выкатывавшиеся ухарями-приказчиками прямо на площадь. Казалось бы, ну какое дело им до крепостных? Ан нет: похоже, господа негоцианты учуяли, что своенравный ветер теперь дует не только в сторону дворянства, и уже предвкушали пока неясные, но весомые награды и преимущества.

Настроения среди знати трудно было даже вообразить. С коронацией все связывали надежды на ленты, титулы, пожалования душ, и прочие награды; а вместо этого — вот такая вот новость. Можно сказать, я плюнул им в души; в деланно улыбающихся физиономиях я видел немой вопрос: «И чего вы ещё учудите, Ваше Величество?»

Ночь я провёл беспокойно, несмотря на солдат Измайловского полка на всех караулах, и стоявших с зажжёнными пальниками артиллеристов полковника Бонапарта.

В понедельник и во вторник на Святой неделе мы с императрицей и двор присутствовали на службах в различных соборах Кремля, а после обеда принимали поздравления, в Большой зале. Мы восседали на своих тронах, мои сёстры и вся свита находилась от нас по правую руку, а различные депутации, и московские дамы торжественно подходили к трону, кланялись, поднимались по ступеням, произносили поздравления и удалялись. Разумеется, всех предупреждали заранее, то попытка поцеловать руку будет пресекаться со всей строгостию.

Затем состоялось несколько парадных балов. Все ожидали, что во время коронации состоятся значительные пожалования и производства, но их не последовало. Итальянская опера и Дворянское собрание, которым их величества сделали честь своим присутствием, обед у польского короля, парадная прогулка в дворцовом саду и участие в публичном гулянье первого мая — и празднества коронации завершились.

Надо сказать, что во время этих торжество никто так и не осмелился спросить меня, что подвигло меня произвести столь фундаментальный переворот в общественной жизни империи. Однако в предпоследний день пребывания в Москве меня посетил А. Р. Воронцов.

— Ваше Величество! Верноподданные ваши московские дворяне покорнейше просят вас принять их делегацию!

— Прекрасно. Я охотно их встречу! Пусть приходят завтра поутру! А что, собственно, случилось?

— Дворянство обескуражено и удивлено содержанием манифеста, оглашённого вами в день коронации!

— Александр Романович, разве не вы брали на себя тягость объяснить благородному российском дворянству все выгоды и преимущества освобождения их от разорительной обязанности содержания этих дармоедов-крестьян?

Воронцов надул щёки, давая понять, что оценил шутку.

— К сожалению, Ваше величество…

— Александр Павлович! — перебил я.

— … Александр Павлович, не все наши образованные люди внемлют голосу разума. Иные считают, что произошедшее есть недопустимое нарушение дворянских вольностей и привилегий!

— Какие они, однако, упёртые… Ну ладно, раз у вас не выходит, придётся мне, — заявил я с уверенностью, которой отнюдь не испытывал.

На следующий день, в назначенный час поутру посланники явились в дом Безбородко. Возглавляли мятежных дворян видные московские вельможи: Николай Петрович Шереметев, светлейший князь Пётр Васильевич Лопухин, князь Борис Андреевич Голицын, князь Николай Борисович Юсупов, князь Дмитрий Михайлович Щербатов, Александр Александрович Урусов… В общем, цвет и сливки. Возглавлял сборище, как положено, Иван Васильевич Ступишин, предводитель губернского дворянства.

— Рад видеть вас, господа… снова! — сдержанно произнёс я, давая понять, что готов отбросить протокольные любезности и разговаривать по существу дела. — Чем обязан счастию нового вашего визита?

— Ваше верноподданное дворянство, Ваше Величество, просит вас разъяснить причины и условия, по которым российское дворянство в нарушение Жалованной грамоты лишилось вдруг своей собственности!

— О какой это собственности вы говорите, Александр Николаевич?

— О душах, конечно же!

— Души не могу быть собственностью. Они, и это общеизвестно, принадлежат Богу. А вы говорите, очевидно, о рабах? О крепостных крестьянах?

— Именно так, Ваше Величество!

— Отчего же вы считаете их своей собственностью?

— Ну как же, — немного смутился оратор, — они принадлежали нам на основании закона. Мы могли продавать их, менять, наказывать… Если это не собственность, то что же?

— Ну как, «что». Это произвол! Люди не могут быть в собственности у других людей, это невозможно. Вы говорите о законах, по которым вам принадлежали эти рабы. Скажите, вот я — самодержец. Что мешает мне принять закон, обязующий вас при встрече со мною падать ниц и целовать мне подошвы сапог — не голенища, не носки, а именно подошвы, — а вашу супругу при этом задирать платье до ушей? Что бы вы сказали про это?

От такого оборота бедный Ступишин чуть не лишился чувств. Он страшно побледнел и аж затрясся, ничего мне не отвечая. Пауза затянулась, господа визитёры растерянно переглядывались, — от молодого и всегда любезного государя они явно не ожидали общения в таком тоне.

— Это невозможно! Это был бы тиранический, безумный закон! — ответил за него граф Шереметев.

— Ничего безумного. Все любят знаки уважения и обнажённых женщин — так что это вполне разумно. Тиранически? Да. Но говоря о тиранстве, вы вдруг встаёте на почву республиканцев и якобинцев, признавая тем самым их правоту. Это они любят говорить о «тиранстве» и ставить вопрос об исполнении приказов верховной власти в зависимость от собственных оценок: если, мол мне нравится этот указ, то я его исполню, а нет — значит, он тиранический. Так вот, господа! Вашим предкам когда-то дали поместья, с тем, чтобы вы служили государству, защищая народ от различных напастей. Нельзя не признать, что российское дворянство много воевало с Польшей, Крымом, Швецией, и прочими нашими врагами. Но теперь ситуация изменилась. Вы более не обязаны службой, а наши враги сплошь повержены. Шведы низведены до самого глубокого ничтожества в их истории, турки многократно разбиты, татары почти все оказались под властью нашей короны, поляки — ну, вы сами знаете… В общем, цели, для которых вам давали когда-то крестьян, теперь не существуют: они достигнуты в предыдущее царствование. И вот, своим самодержавным решением — а у нас ведь пока ещё самодержавие, не так ли, — я изымаю у вас крестьян. Как видите, всё логично!

— Ваше Величество! Но, это же несправедливо! — вскричал старик Лопухин, с трясущимися щеками и губами, так что казалось, он сейчас же разрыдается. — Выходит, что дворянство разбило всех врагов нашей короны, и теперь вы нас увольняете, как из экономии прогоняют гувернёра? Ваша августейшая бабка по-иному вела себя с преданными ей фамилиями!

— Моя бабка, мир её праху, была бы счастлива освободить крестьян, и непременно сделала бы это, будь у неё хоть на малую толику больше прав на российский престол, — произнёс я, сам поражаясь холодному цинизму этой сентенции. — Но, господа, главное не это. Я, как вы понимаете, не достигаю здесь никакой экономии. Моя цель — облагодетельствовать крестьянство. Не одни дворяне, знаете ли, служили и служат престолу! В любой нашей армии на одного дворянина приходится десять, а то и двадцать бывших крестьян, которых так же, как и благородных, убивают пули и ядра, косят болезни и голод. Победа над всеми нашими внешними врагами — это и их заслуга, и они должны получить от этого хоть какие-то скромные выгоды. Как вы знаете, крестьяне освобождены без земли: это страшно несправедливо по отношению к ним, но тут я иду навстречу чаяниям дворянства. Однако же, не думайте, что всё закончилось. В западных наших губерниях, принадлежавших ранее Польше, крестьяне получат и землю, а вам надлежит заключить со своими бывшими крепостными соглашение о распределении угодьев — лугов, лесов и сенокосов, так, чтобы они могли пасти свой скот безо всяких лишений в сравнении с прежними годами. Иначе вы не сможете ни продать ваши поместья, ни передать их по наследству, ибо они будут обременены правами крестьян на выпас и покос.

Господам эта новость страшно не понравилась.

— Ваше Величество хочет сказать, что наши поместья не являются нашей собственностью? — с ужасом спросил московский предводитель Ступишин, немного оправившийся к тому времени от моей предыдущей грубости.

— Когда разделитесь с крестьянами, они будут собственностью. А до того — нет.

— Неужели вы так опасаетесь революции, что готовы идти на поводу у самой гнусной черни? — поразился Юсупов.

— Николай Борисович, честно говоря, я не очень боюсь революции. Вы не замечали, что после того, как в некой стране случится переворот, дела в ней постепенно идут на лад, и вскоре она становится много могущественнее, чем ранее? Голландия изгнала гишпанских своих правителей, и вскоре стала господствовать на морях. Англия казнила Карла Стюарта, и теперь прекрасно себя чувствует, считаясь самой благоустроенной и богатой нацией в мире. Французы заставила бежать своего ничтожного Людовика, и теперь успешно бьёт все армии, что на неё посылают. Да и бабка моя, Екатерина, тоже вступила на престол в совсем не спокойной обстановке!

Московские вельможи в ужасе переглядывались: и содержание, и тон разговора с каждой минутой нравились им всё меньше и меньше.

— Но Ваше Величество, ваши верные слуги поставлены будут на грань разорения! — воскликнул князь Урусов.

— Я никому не желаю утраты состоянию, наоборот, — хотел бы видеть всяческое процветание и дворянства, и купечества, и прочих сословий. Но, господа, надо смотреть правде в глаза! Скажу вам прямо — все помещики, чьи владения находятся севернее Оки, вернее всего, разорятся в ближайшие тридцать лет. И это никак не связано с владением или не владением крепостными! Подумайте сами: сейчас всё больше земель поднимается на юге России — в Новороссии, в Крыму, на Дону, на Кубани, в Астраханской и Саратовской губерниях. Там снимаются урожаи сам-тридцать, а то и более. Как можно соперничать с южными владениями, если в северных наших губерниях урожай лишь сам-три, а под Москвою — сам-четыре? Очень скоро всё будет завалено дешёвым южным зерном и пенькою, с которыми вы не сможете тягаться. Так что, те, из вас, кто ведёт барщинную запашку, обречены на неудачу. У тех, кто перевёл крестьян на оброк, ситуация много лучше: по сути, вы заранее перевели свои убытки на крестьян. Теперь они, а не вы, понесут все потери, связанные с грядущим удешевлением хлеба! Так что, оброк для вас выгоден, а аренда — ведь это, считайте, тот же оброк!

— Можно унавоживать почву, и урожаи оттого сразу вырастут — сказал кто-то из дворян.

— Нельзя. Было бы можно — уже бы и унавозили, и повысили. Но разговоры про это идут давно, а толку мало. У нас слишком суровый климат: очень мало времени для полевых работ, а за короткое лето надо и посеять, и сжать, и сена накосить. Скотины у крестьян мало, и так будет всегда, потому что крестьянину некогда ею заниматься: слишком много кормов надо ей запасать на долгую зиму. Поэтому, увы, привозной хлеб, мясо и молоко всегда будут в великорусских губерниях дешевле и лучше, чем своё собственное! Так что, господа, надо вам думать о переходе от земледелия к промышленным заведениям! Только они будут выгодны в этих краях!

Слово взял Шереметев, давно уже слушавший меня с самым мрачным видом.

— Наше хозяйство всегда приносило нам прекрасный доход, безо всякой, как теперь это называют, «промышленности». Мы на хлебе, пеньке и лесе в год имеем под сто пятьдесят тысяч! И всё это безо всяких торговых и промышленных затей, присталых плебеям-купцам, но никак не столбовым дворянам!

И тут моё терпение лопнуло.

— Послушаете, вы, граф. Вы считаете себя очень большим человеком на том основании, что ваши поместья приносят вам сто пятьдесят тысяч рублей ежегодно от продажи зерна, пеньки и смолы, и почему-то при этом думаете, что это — ваша заслуга. Я даже не буду говорить, что ваше богатство создают крестьяне и мастеровые, пожалованные вам когда-то государыней Екатериной. Нет, я скажу другое: ни ваш лён, ни ваш хлеб, ни лес, ни пенька, на самом деле, никому из приличных людей нахрен не нужны. Ни один граф или виконт у вас их не купит! Но, на ваше счастье, существует такая страна, как Англия, где господствуют промышленники и негоцианты — не лорды, нет, — именно промышленники, ремесленники и купцы! Они-то и покупают ваши произведения. Там строят столько кораблей, которые плавают потом по всему Свету, что готовы покупать даже ваш скверный лес. Для их судов нужно чудовищное количество канатов и парусины, что они скупают тысячи тюков нашей пеньки. В их стране производится столько сукна, что все земли отданы под овечьи пастбища, и хлеб для своих жителей англичане опять же закупают у вас. Всё это делают предприимчивые и смелые иностранные промышленники и торговцы. Без них вы — никто, зиро, ноль! Вы получаете свои сто пятьдесят тысяч в год только и исключительно благодаря английской промышленности и торговле. Не будь её — вы бы так и сидели на тюках своей пеньки, пересыпая из ладони в ладонь зерно, и размышляли — кому бы тебя, ссука, продать? Вы ничтожество, граф. Вы стали тем, кто вы есть, лишь благодаря англичанам. Даже не благодаря русским государям — нет, именно благодаря англичанам и голландцам. Без них вся ваша глупая похвальба ничего бы не стоила. И вы, будучи тупым настолько, что даже не понимаете этой гигантской, чудовищной своей зависимости от английской промышленности, имеете наглость считать, что никак с промышленностью не связаны! Вы идиот, граф. И не имеет значения, есть у вас крепостные или нет — даже с рабами вы непременно разоритесь, потому что вы — идиот! Я понимаю, конечно, ­вам обидно, что вы не сможете теперь получить кучу денег за выкуп на волю вашего крепостного Грачёва, ситцевого мануфактурщика. Можно было бы взять тыщь полтораста, не меньше; теперь же придётся удовольствоваться лишь полученным за несколько лет вперёд оброком. Но есть и хорошая новость для вас: теперь, граф, вы запросто можете жениться на этой вашей… как там её? Ковалёвой… Жемчуговой… да хоть на арапке, какая нынче разница! Теперь это можно! Совет да любовь, счастья в личной жизни, с меня свадебный подарок! А вас, господа, я более не задерживаю!

И бледный как смерть Шереметев, пунцовый Урусов, трясущийся Лопухин, до глубин души потрясённый Щербатов, а за ним и остальной цвет российского дворянства, сливки общества, соль земли, опора трона, такие же растерянные и подавленные, торопливо раскланиваясь, нестройною толпой покинули меня.