Благословенный

Глава 11

Возня с ирландскими инсургентами заняла у меня немало времени. Надо было обеспечить тренировки будущих террористов диверсантов, спланировать операции, обеспечить их материальными средствами и прочее, и прочее. Между тем, нам предстояла поездка в Москву, на «священную коронацию». Готовились мы к ней сильно заранее: надо было потренироваться в исполнении всех этих ритуалов (шутка ли, последний раз это мероприятие проводилось, 34 года назад), а главное, доделать документы к моему манифесту об освобождении крестьян. Увы, всего я сделать не успел, так что пришлось дописывать их буквально в карете, по пути в Москву.

Между прочим, февраль 1797 года был ознаменован приездом бывшего польского короля. Одним из первых моих действий по восшествии на престол стало возвращение свободы всем заключенным полякам, находившимся в Петербурге после последнего раздела Польши, если в их действиях не содержалось признаков уголовного преступления. Станислав-Август Понятовский, когда-то король Польши, находившийся в Гродно на положении пленника, по ходатайству графа Суворова был вызван в Петербург, милостиво принят и приглашён следовать со двором в Москву, для присутствия на коронации.

Двор выехал первого марта, планируя остановиться на несколько дней в Царском селе. Помня об обещании Наташе осмотреть с нею все императорские резиденции и выбрать для себя ту, что больше всего нам понравится, я предложил по дороге в Москву посмотреть как пригородные петербургские резиденции, так и подмосковные дворцы.

Прежде всего, по дороге в Царское Село мы посетили Чесменский дворец, стоявший в семи верстах от Санкт-Петербургской заставы. Это странное, сравнительно небольшое, треугольное в плане здание, выполненное в псевдоготическом стиле, считалось одним из «путевых дворцов» — местом отдыха по дороге из Петербурга в Москву. Осмотрев его, мы с супругой довольно скоро пришли к решению, что Чесменский дворец, конечно же, под резиденцию не годился. Однако и оставлять его в неизменном виде казалось неразумным.

— Должно быть, следует его продать — решил я, — а уж если не получится сбыть его за пристойную цену — тогда передать его какому-нибудь ведомству для использования по другому назначению.

Далее перед нами лежало Царское село и, совсем рядом — Павловск. В Екатерининском (царскосельском) дворце Наташа, конечно, уже бывала, и он ей очень нравился. Пока мы жили в Царском Селе, у нас с супругой как раз нашлось время осмотреть остальные потенциальные резиденции, имевшиеся по соседству — Павловск, Гатчину, Александрийский, Баболовский дворец,Пеллу.

Пока было понятно, что себе я оставлю Зимний дворец, как официальное место размещения правительства, и ещё один, как семейную резиденцию. Со временем Зимний дворец станет чисто правительственным зданием, а мы останемся жить в одном месте. Выбор, какой именно из дворцов будет нашим семейным, я предоставил супруге: мне всё равно, а ей приятно. Самому мне было совершенно безразлично, в каком именно из дворцов мне предстоит засыпать после тяжёлого дня в Правительстве или Адмиралтействе, а женщины в этом отношении много более щепетильны. Пришлось потратить некоторое время на осмотр тех резиденций, где Наташа ещё не бывала. И, как только мы вернулись из Москвы, с нашей скандальной коронации, дабы отвлечься от неприятных впечатлений, немедленно занялись поиском «семейного гнёздышка».

Царскосельский дворец был признан слишком «барочным» — я не люблю этот вычурный, перегруженный деталями стиль. Тем более, что Царскосельский парк навевал на меня воспоминания о совсем другой женщине…

Ладно, ничего, это пройдёт.

Недостроенный Александрийской дворец был категорически нами отвергнут. Государыня Екатерина начала строить его два года назад для меня и моей будущей супруги «королевских» кровей. Как я не просил её не делать этого, считая, что дворцов у царского семейства уже более чем достаточно, но императрица была непреклонна. Видимо, ей очень хотелось всегда видеть меня и мой двор по соседству.

По состоянию на начало девяносто седьмого года огромное двухэтажное здание с подвалом было полностью готово; оставалось лишь выполнить отделку и достроить так называемый «кухонный корпус» (во всех своих резиденциях бабушка всегда страдала от запахов кухни, проникавших из дворцовых подвалов, и в моём дворце решила устроить её отдельно).

Дворец был очень неплох. Это было первое здание, где сразу, ещё на этапе стройки, запланированы были вентиляция бальных залов, канализация и водопровод. Но сумму требуемых вложений была чудовищной: по самым скромным подсчётам, на отделку его ушло бы не менее четырёхсот тысяч, при том, что казна ещё не полностью расплатилась с подрядчиком за постройку самого здания!

На Наташу вид недостроенного дворца, в залах которого гулял ветер, нанёсший через неостеклённые окна целые сугробы снега, произвёл гнетущее впечатление.

— Право же, зачем нам этот дворец, когда рядом есть Царскосельский? — зябко поёжившись, задумчиво спросила она.

— Ты совершенно права, дорогая! При наличии такого количества полностью готовых к заселению резиденций достройка ещё одного кажется страшной расточительностью. Раз уж этот корпус возведён, мы его, конечно, доделаем… но уж, точно, не как дворец!

И, болтая доро́гой о судьбе Александрийского дворца, мы покинули его холодные стены.

Ораниенбаум и Петергоф были исключены нами из рассмотрения даже без поездки на место. Усадьбы эти уже будто подёрнуты патиной времени: на каждом шагу натыкаешься на следы то Петра Великого, то Елизаветы Петровны, то бабушки Екатерины… И вроде бы уже и тронуть ничего нельзя: все эти статуи, аллеи и фонтаны — уже история! Нам же хотелось устроить всё по своему собственному вкусу.

Вечер мы провели, осматриваю помещения Царскосельского дворца. Надо сказать, всё здесь выполнено было со вкусом, красиво, изящно и очень по-екатеринински.

— Давай оставим этот дворец себе, Саша! Тут так здорово! — почти в каждом помещении восклицала Наталья Александровна.

— Я не против, любовь моя, только надобно понимать, что мы здесь решительно ничего не сможем переделать. Тут навсегда всё останется, как при бабушке Екатерине! И, кроме того, для меня здесь далековато от Петербурга; разве что перенести сюда здание коллегий!

На следующий день мы поехали в Павловск и Гатчину. Павловский дворец, мертворождённое детище моего отца, несмотря на гигантские размеры, показался нам крайне плохо приспособлен к размещению даже такого сильно урезанного двора, как наш. Огромный, в шестьсот десятин, парк, посреди которого возвышалось просторное здание с очень эклектичным фасадом. Похоже, заказчик, а с ним и архитектор, в пожеланиях своих метался между псевдоготикой и палладианством, да так ничего и не выбрал. Находясь здесь, я постоянно ловил себя на мысли — как же мне всё тут не нравится! Наталья Александровна испытывала схожие чувства.

— Право, не знаю, что мы тут делаем, Саша. Если уж Царскосельский дворец кажется тебе слишком отдалённым от Петербурга, то зачем мы смотрим Павловск и Гатчину?

— Ну, давай же осмотрим всё, раз начали! Можно же что-то придумать: например, Сенат и коллегии перевести в Павловск, и жить в Царском Селе, — предложил я, и мы поехали в Гатчину.

Здесь нас встретил звонкий лай собак. На тот момент Гатчинский дворец пустовал, а размещалась здесь лишь Обер-егермейстерская контора и остатки зверинца графа Григория Орлова.

— Бедные зверюшки! — умилилась супруга. — Надо бы о них позаботиться!

Мне розовая Гатчина не понравилась категорически. До того я бывал здесь ровно 2 раза: сначала ещё детьми нас с Константином привозили сюда в разгар зимы, когда Екатерина ездила в Крым (помню, что большая часть Гатчины стояла нетопленой), а потом год назад мы приезжали сюда на охоту. Однако, я ни разу не осматривал дворца полностью, лишь теперь исправив это упущение.

В Пеллу мы решили не ездить — из Царского Села ехать туда далековато, к тому же нам точно было известно, что усадьба эта находится довольно далеко от Петербурга, не достроена, и требует больших вложений, так что под резиденцию она не пойдёт.

Пока мы развлекались таким образом, наша свита стала партиями, через сутки одна после другой, отправляться в Москву. Сделано это было, чтобы все могли без спешки и тесноты разместиться в путевых дворцах. Вслед за ними отправились и мы.

После пятидневного путешествия являлись последовательно одни за другими в Петровский замок, расположенный у Московских ворот. Это здание было выстроено императрицей Екатериной для краткосрочных остановок, ибо обычай предписывал государям каждый раз торжественный въезд в Москву. Здание было отстроено в то время, когда императрица Екатерина предпочитала готическую архитектуру всякой другой, но в общем, производит впечатление бесформенной массы. У него мрачный вид, и он скверно расположен: с одной стороны запущенный парк, с другой — большая дорога, пересекающая открытое голое пространство. Хотя город находится всего только в четверти часа езды, но из Петровского дворца его совсем не видно. Несмотря на радикальное сокращение двора, все придворные оказались плохо размещены, а ведь нам простояло прожить тут добрых две недели, пока в самой Москве готовилась коронация и торжественный въезд.

Всё это время московская публика приезжала в Петровский дворец, чтобы представиться новым императору и императрице. Эти приёмы были занимательны — я мог познакомиться с видными московскими аристократами, известными совей оппозиционностью петербургскому свету, — но крайне утомительны и отнимали много времени. Между тем я хотел смотреть Москву и Подмосковье — присутственные места госпиталя, и, конечно же, частично принадлежавшую мне текстильную фабрику Грачёва. Пришлось ввести приёмные дни, после чего я смог свободно, хотя и «инкогнито», ездить в Москву. Надо сказать что поездки эти принесли мне мало удовольствия — вследствие оттепели дороги сделались почти непроезжими. Карета, в которой находились мы с императрицей, каждую минуту грозила падением, но нас это лишь забавляло.

— Не боишься ли ты любовь моя? — спросил я Наташу когда мы проезжали особенно ужасный буерак

— Как можно, Сашенька! Я всегда помню, чьей дочерью я являюсь, да и супруг мой, как говорят, не зря получил свой Георгиевский крест!

— Ну вот и молодец! — похвалил я жену, звонко целуя её в ухо.

— Ааай, злодей! — громко заверещала супруга, шутливо отбиваясь перчаткой.

27 марта, в Вербную субботу, состоялся торжественный въезд императорской четы в Москву. Поезд был громадный, войска тянулись от Петровского дворца до дворца Безбородко. Все гвардейские полки прибыли из Петербурга, согласно существующему в подобном случае обыкновению.

Кортеж задержался в Кремле, где мы обошли соборы и поклонились мощам. Оттуда двинулись дальше и в девять часов вечера прибыли ко дворцу Безбородко, отправившись из Петровского еще около полудня.

Дворец принадлежал князю Безбородко, канцлеру, который только что отделал его для себя с необыкновенной роскошью и изяществом. Князь предложил его нам с Наташей на время коронации, так как кроме Кремлевского дворца другого помещения в Москве не было, и даже императрица Екатерина, в последний раз как была в Москве, поселив нас с Костей в Кремле, сама имела пребывание по большей части в частных домах: императорский дворец давно сгорел. Дворец Безбородко стоял на окраине города, в одной из самых красивых его частей. При нем был небольшой сад, отделенный прудом от дворцового сада, прекрасного места общественного гулянья. Дворец не был стиснут постройками, и из него открывался обширный вид, что делало пребывание в нем более приятным, чем в Петровском. Мы с Наташей и великой княжной Александрой поселились в нем, а великий князь Константин вместе со своим двором остановился напротив, в здании, называемом «Старым сенатом». Двор провел во дворце Безбородко лишь несколько дней, а в среду на Страстной неделе переехал с большой пышностью в Кремль готовиться к коронации.

Кремль не сильно переменился с тех пор, как я последний раз видел его. И в тот раз, и теперь он производил на меня очень странное впечатление. Я, рождённый на исходе 20-го века, два раза видел Кремль вживую и много раз — на экране, но это всё не то! Тот замок, к которому я привык, выглядел, как новодел: идеально ровная кладка, прекрасный качественный кирпич, всё приглаженное, прилизанное, и какое-то неживое. А вот этот Кремль — это совсем другое дело! Древний, крошащийся кирпич, покрытый полусмытой дождями известью, трещины, из которых росли берёзки, лестничные ступени, наполовину стертые сапогами опричников и стрельцов… в общем, разница была, как между седовласым живым ветераном, облачённым в прадедовскую кольчугу, шлем со следами от татарских сабель, и пластмассовым манекеном в китайской бутафории и плаще из ацетатного шёлка.

Сам по себе дворец оказался недостаточно велик, чтобы вместить всю императорскую фамилию, поэтому мы с супругой поселились в Архиерейском доме, а Константин — в Арсенале. Наташа постоянно шушукалась с великой княгиней Анной и оставляла ее только в сумерки. Жена Константина вечно была печальна: пребывание в Москве не имело до сих пор для нее ничего привлекательного, а неприятного было достаточно. Все окружавшее не только не восхищало ее воображения, но подавляло и щемило ей сердце. Однако по вечерам, глядя на на древнюю красоту Кремля, освещенного ярким лунным светом, восхитительно отраженным всеми золочеными куполами соборов и церквей, любой испытывал мгновение невольного восхищения, воспоминание о котором никогда уже не изгладится из памяти.

Однако, я не забывал и о делах.

Пока до коронации оставалось несколько дней, мы осмотрели все потенциальные московские и подмосковные резиденции: успели съездить в село Коломенское — место рождения Петра Великого, в Царицыно, где прелестно расположен Баженовский дворец, так не понравившийся когда-то Екатерине, в Коньково, в Булатниково, и в село Архангельское, которым владел князь Николай Голицын. Чтобы не терять время даром, я совершал все эти поездки в больших шестиместных, а иногда даже восьмиместных каретах, и всю дорогу мои секретари — Сперанский или Попов, — читали мне доклады о текущих делах, военные рапорты и разного рода всеподданнейшие прошения. Я опасался, что Наташа будет скучать, но, к моему удивлению, она довольно-таки внимательно слушала и даже задавала докладчикам вполне уместные вопросы.

Итак, мы осмотрели все московские и подмосковные резиденции. Понятное дело, Кремль никто трогать не будет. Недостроенное Царицыно, видимо, надо будет попробовать продать. Коломенское, столь тесно связанное с именем Петра, придётся оставить в казённом ведении, но и оставлять его без применения тоже неправильно. Пётр бы не одобрил! Видимо, надо применить под учебное заведение. Академия Сельского хозяйства… почему бы и нет?

Посмотрели мы на дворцы в Булатниково и Коньково — оба не закончены из-за последней войны со Швецией. Прекрасные места, но как их применить? В Коньково выстроен один этаж, в Булатниково здание заведено под крышу и так оставлено. Ладно, попробую тоже продать; но если нормальной цены не дадут, значит, придётся придумывать что-то ещё! Долго гуляли мы по прекрасному Лефортовскому парку, рассматривая Екатерининский дворец. Это здание строилось уже много лет и было почти закончено; оставалась лишь выполнить отделку Тронного зала и еще нескольких помещений. Пожалуй, это просторное здание было бы лучшим кандидатом на роль московской императорской резиденции! Вот только часто ли мы будем появляться в Москве…

До коронации оставались уже считанные дни. Явился генерал-фельдмаршал Суворов; мы вместе распределили вокруг Москвы верные мне военные силы, так, чтобы пресечь любые волнения или мятеж, очень возможный после оглашения манифеста об освобождении крестьян. Я ожидал не столько даже враждебных действий со стороны дворянства (эти не смогли бы так быстро отреагировать), сколько спонтанных взрывов возмущения среди крестьян, ожидавших, конечно же, освобождения с землею. На этот счёт Суворов и его войска были очень подробно проинструктированы не допускать каких-либо жестокостей, действуя прежде всего убеждением.

Явился граф Орлов; спешно приехал Ушаков, крайне удивлённый отведённой ему ролью в коронационных торжествах. Вроде бы всё было готово, но я ждал коронации со смешанным чувством. Этот день многие из дворян воспримут, как открытое объявление войны, и я ничего не смогу с этим поделать.

Но внешне всё оставалось спокойным. Мы жили то в Кремле, то во дворце Безбородко, любезно предоставленном Александром Андреевичем, и каждый переезд из одного места в другое давал повод к торжественной процессии. Двор выезжал также в окрестности Москвы: в монастыри Троицкий и Воскресенский, именуемый также Новым Иерусалимом. Наталья Александровна очень хотела там побывать: монастырь сей расположен в прелестной местности, а еще более интересен оттого, что его церковь построена по образцу Иерусалимского храма и известна изразцовыми изображениями страстей Христовых. В последней поездке, состоявшейся перед коронацией, нас сопровождал митрополит Платон.

С интересом осмотрел я этот величественный монастырь. Я видел его ранее, в «прежней жизни», но тогда передо мною предстал новодел; ведь Новый Иерусалим был полностью разрушен во время войны. И как бы мне так сделать, чтобы этого дерьма вообще не было….

Сравнить, насколько «старый» монастырь был похож на новый, мне не удалось — я уже толком и не помнил, что видел в первый раз. А вот то, что строение связано с именем человека, инициировавшего настоящую религиозную катастрофу, я не вспомнить не мог.

— Вот храм патриарха Никона, своими неловкими действиями приведшего нашу церковь к гибельному расколу. И вам, владыка, предстоит сделать всё, чтобы залечить эту рану! — пафосно заявил я.

«Единоверие» — давняя задумка митрополита. Платон давно уже всячески склоняет иерархов лояльно отнестись к старообрядам.

— Ваше Величество, прежде всего я хотел бы истребить само название «старообрядцы, и никогда не называть более наших православных соотечественников „раскольниками“ или „старообрядцами“, ибо в Церкви ничего нового нет и нет „новообрядцев“. Теперь надобно называть всех „соединенцами“ или „единоверцами“, на что они, особливо на последнее, по предложению моему и согласными быть сказываются, а потому и церковь их именовать единоверческою».

И эта «единоверческая» церковь — вот, что будет продвигать владыка Платон в ближайшее время. «Единоверческая» — это значит, что в ней будут служить и раскольники по своим обрядам. Здесь я мог только поддержать его.

— Не могу не согласиться с вами, святой отец! Все эти мелкие различия в богослужебном чине — право же, какая это ерунда! Будто бы Господу действительно интересно, как в честь его кладут крестное знамение — двумя или тремя перстами.

— Вы получили текст Манифеста? Все приходы готовы его зачитать?

— До поры текст сей хранится в епархиях, — отвечал Платон. — Хотя он и запечатан в пакеты, есть вероятие, что кто-то по любопытству откроет их раньше времени. Вы выдадим пакеты приходским священникам за два дня до коронации.

— Благословите меня, святой отец, — немного смущённо попросил я.

— Нет сомнений, что дело сие угодно Богу! — горячо отвечал старец. — Мы сделаем всё возможное, чтобы в точности исполнить вашу волю!

— Будьте уверены, я сделаю всё, как обещал! — подтвердил я своё намерение относительно Патриаршества.

На том мы расстались. Садясь в карету, я ещё раз взглянул на творение патриарха Никона. Красиво! Ведь человек старался и, конечно, желал своей пастве добра… а получилось, как получилось. Что-то ещё выйдет у меня? Благие намерения иной раз уводят нас совсем не туда!

— Сашенька, ты действительно думаешь, что наши православные обряды не важны? — обеспокоенно спросила меня Наташа, когда мы попрощались с Платоном и сели в карету. — Меня вот иначе воспитывали: надо строго держаться своей веры, не уступая ни пяди, ибо ставка тут — бессмертная душа человеческая!

— Не знаю, милая, не знаю… Думаю, что никто точно не знает. Мы можем лишь догадываться, что для Господа важно, а что нет. Есть ведь лишь один достоверный источник — Евангелие, но там решительно ничего не указано на предмет, сколько перстов надо складывать, когда крестишься… и даже не содержится и слова о крестном знамении. В Евангелии сказано, что креститься надо водой, причащаться хлебом и вином, и молиться «Отче наш», а больше там нет ничего; всё остальное суть домыслы человеческие. А раз так, то и нам с тобою позволено немного «подомысливать», не так ли?

— Не уверена, — задумчиво произнесла супруга, всё тревожнее глядя на меня. — Молитвы и каноны составляли святые отцы, известные мудрости и праведностью, а нам с тобою до них далеко!

— Ну, вот подумай сама. Господь бог сделал людей по своему образу и подобию, а значит, мы можем немного предугадать его замыслы — не полностью, но в какой-то мере.И я так понимаю, что Господь Бог — это очень-очень большой начальник. Мне, как ты знаешь, немного пришлось походить в шкуре «большого начальника», и могу сказать тебе определённо, что разумный руководитель ни за что не будет вникать во всякие мелочи — кто с какой стороны кладёт молоток, за сколько ударов забивает гвоздь, сколькими перстами крестится… Это всё не влияет на суть дела. Руководителю главное, чтобы в целом дела шли в правильном направлении, а уж все эти мелкие детали ему неинтересны. Рискну предположить, что Господу решительно всё равно, заходишь ли ты в храм с покрытой головой или простоволосой, сколько свечей ты возожжёшь, и сколько поклонов отобьешь. Вот что действительно скверно — это когда подчиненные за деревьями не видят леса, мелочной суетой подменяя реальное дело.Если единоверческие церкви Платона помогут избежать новых самосожжений, дискриминации, репрессий — это для Господа много важнее, чем если все будут молиться ему строго тремя перстами.

— Ты говоришь так, будто бы знаешь это! –с досадой произнесла Наташа. Ей явно не хотелось расставаться со сложившейся с детства картиной мира.

— Те, кто говорит обратное, точно также ничего не знают.

— Но это боговдохновенные люди, которым являлись ангелы и даже Богородица…

— Это они так думают. Может, это не ангелы были? Сатана, если что, тоже бывший ангел!

— Ты говоришь ужасные вещи, должно быть, чтобы дразнить меня! — обиделась Натали.

— Нет, я верю в это. Эти мысли подсказывает мне жизненный опыт. Но ты можешь думать иначе, никто тебя, мой свет, не неволит. Свобода — вот девиз нового царствования!

— Скажи, любовь моя, ты действительно желаешь сделать все эти изменения в церкви? Патриаршество и единоверие?

— Да, действительно. Мы уже обсуждали это много раз и с митрополитом Платоном, и с Амвросием.

— А кто будет патриархом?

— Я, право, не знаю. Ведь я не буду решать, кому становиться главою церкви, владыки сами определят это на церковном Соборе. Я бы хотел Платона, но не буду влиять ни на что. Раз они теперь патриаршество, пусть сами разбираются. Главное, чтобы они исполнили свою часть сделки… а я исполню свою.