Большая охота на акул (The Great Shark Hunt)

СТРАХ И ОТВРАЩЕНИЕ В «УОТЕРГЕЙТЕ»: МИСТЕР НИКСОН ОБНАЛИЧИЛ ЧЕК ЧАСТЫ

Часть I

Червь ворочается в Болотном городе… Яростные дискуссии во внутренней политике… Чудесное спасение Текса Колсона… Тяжкий долг в бункере… Нет места для «гонзо»?.. «Историю раскрутили и теперь выдаивают, как могут»…

«Размышляя о значении последних президентских выборов, я к настоящему моменту решил, что триумфальная победа мистера Никсона и мое полное поражение, вероятно, окажутся для страны более ценными, нежели победа, ради которой я и мои сторонники столько трудились. Думаю, история продемонстрирует, что важным было не только то, что мистер Никсон победил, а я проиграл, но и то, что разрыв между нами был столь поразительного масштаба. Блестящая победа Никсона и вскрывшаяся еще более поразительная коррупция, которая его окружала, для пробуждения нации сделали больше, чем мое президентство. Это не самый утешительный вывод для уверенного в себе, а кое-кто скажет, и самодовольного, политика…»

Джордж Макговерн в Washington Post, 12 августа, 1973

В точку. Но надо помнить, что в Вашингтоне сейчас «утешительный» – понятие относительное, учитывая, что злобные щупальца «Уотергейта» в любой момент могут оплести кого угодно, и когда Макговерн составлял эти бесконечно разумные фразы в кабинете своего стильного дома на лесистой окраине Вашингтона, он понятия не имел, как близко подошел к тому, что ему станет крайне «неутешительно».

Я только что закончил писать объяснительную некоему Чарльзу Р. Роучу, инспектору по претензиям в региональной штаб-квартире Атлантического побережья фирмы по прокату автомобилей «Авис» в Арлингтоне, штат Вирджиния. Речь идет о мелкой аварии, случившейся на Коннектикут-авеню в центре Вашингтона вскоре после того, как Джордж и его жена попрощались с засидевшимися гостями праздника, который устроили жарким июльским вечером в память о первой годовщине его номинации в Майами.

Атмосфера на празднике царила на удивление приятная и раскованная. Двести человек пригласили (явилось вдвое больше) отпраздновать то, что войдет в историю – во всяком случае, с несколькими звездочками – как одна из самых провальных президентских кампаний. Я разговаривал в патио с Карлом Вагнером и Холли Манкевич, когда зазвонил телефон, и взявший трубку поторопился рассказать, что, согласно официальной версии, президента Никсона только что доставили в Национальный военно-морской медицинский центр в Бетесде с «вирусной пневмонией».

Разумеется, никто не поверил. Влиятельные журналисты вроде Джека Гермонда и Жюля Уитковера тут же побежали к телефонам выяснять, а что с Никсоном на самом деле. Остальные, уже не связанные сроками сдачи материала или ужасом надвигающегося дня выборов, только пожали плечами и продолжали пить. Мы считали, что нет ничего необычного в том, что Никсона свалила какая-то реальная или даже психосоматическая хворь. А если правда хуже новостей… ну… и тут нет ничего необычного.

Среди двухсот приглашенных самый небольшой и любопытный контингент состоял из дюжины крутых журналистов, которые почти всю прошлую осень потратили на отслеживание малейших нетвердых шагов Макговерна на пути кампании, пока два третьеразрядных криминальных репортера из Washington Post тихонько собирали по крупицам самую большую политическую сенсацию 1972-го или вообще какого-либо года, которая к моменту «юбилейного» праздника Макговерна уже вылилась в скандал. И этот скандал прожжет огромную дыру в любом учебнике истории Америки, какой будет написан в 1973-м и отныне…

* * *

Один из самых интересных аспектов Уотергейта – как обошлась с ним пресса. То, что летом 1972-го началось как один из величайших СМИ-провалов века, к настоящему времени вылилось, вероятно, в самую дотошно и профессионально освещаемую сенсацию в истории американской журналистики.

Когда я примчался в прошлом месяце в Вашингтон, чтобы встретиться со Стедманом и возродить редакцию внутренней политики, то ожидал, что корифеи столичных СМИ снова слепо бранятся в каком-нибудь стильном секторе реальности, подальше от болевой точки «сенсации». Точно так же, сев в «Саншайн Спешл» Эда Маски на флоридских первичных, я обнаружил, что все медиа-звезды страны попивают «кровавые мэри» в уверенности, что едут в Майами с «кандидатом». Так же, потусовавшись в «Холидей-Инн» в Сиу-Фоллс в день выборов с дюжиной крупных пиарщиков, можно было остаться при уверенности, что Макговерн проиграет никак не больше десяти пунктов.

События кампании 1972-го не преисполнили меня благоговения перед мудростью национальной прессы. Поэтому я испытал большой шок, когда, прибыв в Вашингтон, обнаружил, что гады прибрали сенсацию к рукам и выдаивают ее как могут: от Уотергейта со всеми его гадкими подробностями до ITT, от дела Веско и лжи Никсона по поводу финансирования его особняка в Сан-Клементе и до давно почившего «скандала Эгню».

В такой наэлектризованной атмосфере места для гонзо-журналиста маловато. Впервые на моей памяти вашингтонская пресса работала почти на пике своего поразительного, но обычно спящего потенциала. В поисках следующей ниточки полдюжины лучших репортеров Америки из Washington Post разрабатывали все и каждый аспекты Уотергейтской истории, как выпушенные на волю обезумевшие нарики. New York Times, которая в начале скандала серьезно отставала, мобилизовала корифеев со всех своих бюро по стране, чтобы наверстать упущенное. Вашингтонские бюро и Times, и Newsweek отчаянно зашебуршились в поиске новых подходов, новых связей, новых утечек информации и ниточек сенсации, которая разворачивалась так быстро, что ни одно СМИ не могло присвоить ее исключительно себе. И, уж конечно, старались три (или четыре) телеканала, чей механизм настроен на визуальные материалы, а не на умело подбрасываемые подсказки безликих юристов, звонивших на частные телефонные номера, а после отказывающихся говорить перед камерами.

Единственный визуальный «экшн» в Уотергейте в стандартном понимании имел место в самом начале, когда взломщиков поймал с поличным взвод полицейских в штатском с пушками наголо, и произошло это так быстро, что на месте не было даже фотографа, не то что телеоператора.

Магнаты теленовостей не жалуют сенсаций, требующих многих недель скучных расследований с минимумом удачных кадров, особенно в тот момент, когда все ведущие телекорреспонденты страны прикомандированы к тому или иному аспекту президентской кампании, которая еще лихорадочно кипела, когда 17 июня случился взлом в отеле «Уотергейт». Все лето съезды в Майами и фиаско в Эглтоне отодвигали Уотергейт на второй план. И телевидение, и пресса держали лучшие команды на кампании еще долгое время после того, как 15 сентября первоначальные обвинительные акты были представлены по делу Лидди, Ханта, Мак-Корда и остальных. И к дню выборов в ноябре сенсация Уотергейта казалась уже устаревшей.

Журналисты, освещавшие кампанию, стараются об этом не говорить. Проникновение в национальную штаб-квартиру демократической партии казалось мелочью в сравнении с тем, что происходило в Майами. Это была «местная» (вашингтонская) сенсация, и ею занимались «местные сотрудники». Но у меня местных сотрудников не было, поэтому мой выбор был очевиден.

За исключением двух моментов, и первый из них до сих пор не дает мне покоя. В ночь 17 июня я большую часть вечера провел в отеле «Уотергейт»: с восьми до десяти вечера я плавал в бассейне, а с половины одиннадцатого до часа ночи пил текилу в баре с Томом Квином, ведущим спортивной колонки в ныне несуществующей Washington Daily News.

Тем временем Хант и Лидди по рации руководили взломом из номера 214, а бывший агент ФБР Альфред Болдуин -из своего отлично оборудованного наблюдательного пункта в номере 419 «Мотор лодж Говарда Джонсона» на другой стороне Виргиния-авеню. Джим Мак-Корд уже вскрыл замки на двух дверях в гараже прямо под баром, и, вероятно, в то самое время, когда мы с Квином заказывали по последней, Мак-Корд и его команда кубинцев пошли на дело и были арестованы час спустя.

Все это происходило менее чем в ста ярдах от того места, где мы посасывали лайм и соль с «Сауза Голд» и мрачно бормотали про участь Дуэйна Томаса и свиней, заправляющих Национальной футбольной лигой.

* * *

Ни Боба Вудворда, ни Карла Берстайна из Post на ту вечеринку Макговерна не пригласили – что, впрочем, уместно, так как список гостей ограничивался теми, кто изо дня в день переживал кошмар кампании 72-го, людьми вроде Фрэнка Манкевича, Майлса Рубина, Рика Стирнса, Гэри Харта и даже корреспондента Newsweek Дика Стаута, которого за день до выборов едва не выбросили с высоты в тридцать тысяч футов из «Дакота Куин II» над Линкольном, штат Небраска, за отчет последнего об обреченной кампании Макговерна.

Такова была компания, собравшаяся июльским вечером отпраздновать Большую Победу Джорджа перед Великим Провалом: оползень начался с Иглтона и закончился – невероятно – Уотергейтом. События последнего полугода так сильно измотали приглашенных (сотрудников и журналистов, которые были с Макговерном от Нью-Гэмпшира до самых Сиу-Фоллс в день выборов), что никому не хотелось идти на праздник из страха, что он обернется похоронами или чистым барахлом.

Но под конец вечера, когда два десятка засидевшихся выпивох, проигнорировав уход официантов и отключение света в патио, вынудили Макговерна открыть личный бар, разговор зашел о том, кто из агентов спецслужб, откомандированных охранять Макговерна, ежедневно докладывал Джебу Магрудеру в Комитет по переизбранию президента и кто из десяти или двенадцати журналистов с доступом к святая святых стратегии Макговерна состоял на жаловании у Комитета с окладом полторы тысячи долларов в месяц. Этот журналист (по сей день неизвестный публике и не разоблаченный) упоминался в меморандумах Белого дома как «друг Чэпмена» – загадочное обозначение, поставившее в тупик всю вашингтонскую прессу, пока один из экспомощников президента не объяснил в частной беседе, что фамилией «Чэпмен» Никсон иногда пользовался в старые добрые времена, когда мог путешествовать по заштатным «холидей-иннам» под вымышленными именами.

Р. Чэпмен, коммивояжер «Пепси-колы» из Нью-Йорк-сити. С горсткой друзей при рациях и белых портупеях. Но какого черта? Просто пришлите в апартаменты ящик пепси, любезный, и не задавайте вопросов; вас потом отблагодарят: позвоните в Белый дом и спросите Говарда Ханта или Джима Мак-Корда, они все уладят.

Ладно. Проехали. Или, может, это был Текс Колсон, который медленно, но верно обозначается как направляющая сила за всем арсеналом Никсона нелегальных, аморальных и неэтичных «черных авансов» или «грязных трюков». Это ведь Колсон однажды заметил, что «ради Ричарда Никсона пройдет по собственной бабушке». И это ведь Колсон нанял"водопроводчика" Эджила «Бада» Кроха, который в 1969-м сказал Дэниэлю К. Фридмену, декану факультета психиатрии в чикагском университете: «Всякого, кто нам противостоит, мы уничтожим. Ха, мы уничтожим всякого, кто нас не поддерживает».

Колсон, единственный из высшего эшелона приближенных Никсона, пока избежал юридической удавки Уотергейта, а ведь именно он однажды велел копу Белого дома Джеку Коуфилду подбросить зажигательную бомбу в помещение упорно либерального Института Брукингса, чтобы в сумятице либо выкрасть, либо уничтожить документы, которые считал опасными. Теперь Колсон утверждает, мол, только «шутил» относительно бомбы, но Коуфилд воспринял «шутку» настолько серьезно, что пошел к юрисконсульту Белого дома Джону Дину и сказал, что не будет больше работать с Колсоном, потому что тот «сумасшедший».

* * *

Сумасшедший? Текс Колсон?

Ни за что на свете. «Он самая большая сволочь в американской политике», – говорит автор речей Никсона Пат Бьюкенен, лениво улыбаясь поверх банки пива у бассейна возле своих апартаментов в «Уотергейте». Бьюкенен – один из немногих в администрации Никсона, у кого есть чувство юмора. Он настолько правый, что Текса Колсона называет «массачусетским либералом». Но по какой-то причине Бьюкенен еще и один из немногих – возможно единственный – в штате Никсона, у кого есть друзья на другом конце политического спектра. Как-то во время кампании я упомянул про Бьюкенена в штаб-квартире Макговерна, и Рик Стирнс, возможно, самый ярый идеолог левого толка среди макговернцев, усмехнулся: «Ну да, мы в общем-то дружим. Пат – единственный из этих сволочей, у кого есть принципы». Когда я сказал об этом другому сотруднику Макговерна, он отрезал: «Ага, может и так… у Йозефа Геббельса тоже были принципы».

Мое знакомство с Бьюкененом уходит корнями в нью-гэмпширские первичные 1968-го, когда Никсон был еще на тусклой окраине своего возвращения в политику. Однажды вечером мы часов восемь провели в номере бостонского отеля за половиной галлона «Олд кроу» и яростными спорами о политике. Насколько мне помнится, я все спрашивал, что человек, как будто не лишенный здравого смысла, делает подле Никсона. Уже тогда было ясно, что даже Бьюкенен считал меня полнейшим психом, и мое мнение, мол, Никсон безнадежная пустышка без малейшего шанса на победу, забавляло его более всего остального.

Месяцев восемь спустя, по прошествии самого странного и брутального года в истории Америки, Ричард Никсон стал президентом, а Пат Бьюкенен – одним из двух главных его спичрайтеров – бок о бок с Реем Прайсом, их домашним умеренным. С Патом я столкнулся лишь на кампании Макговерна в 1972-м, когда Рон Зиглер отказался пускать меня в самолет для прессы Никсона, а Бьюкенен, вмешавшись, провел через охрану Белого дома на оказавшееся скучным и бесполезным место в самолете с остальными журналистами. Именно Бьюкенен брал интервью у Гарри Уилса, подключив его к кампании Никсона 68-го, – принципиальный шаг, результатом которого стала исключительно недружественная книга «Соперники Никсона».

Поэтому, вернувшись в провонявший Уотергейтом летний Вашингтон, я счел совершенно логичным позвонить Бьюкенену и узнать, согласится ли он встретиться на тринадцать-четырнадцать стаканчиков в какой-нибудь день, когда не будет лихорадочно трудиться в «бункере» (как он выражается) Белого дома. Бьюкенен с Прайсом пишут практически все, что произносит Никсон, и сейчас они заняты, как никогда, – главным образом решают, что не говорить. Я провел с Патом почти полвечера за жестяным столиком возле бассейна в «Уотергейте», где мы лениво болтали о политике вообще. Когда днем раньше я позвонил ему в Белый дом, он первым делом сказал:

– Ага, только что дочитал твою книгу.

– О Господи, – отозвался я, естественно, думая, что это означает конец нашим отношениям, но он рассмеялся.

– Да, одна из самых смешных, какие мне только попадались.

При встрече я сразу же спросил о том, что вот уже с год медленно булькало у меня в голове: как ему удается совмещать таких странных друзей, как я и Рик Стирнс, и, в частности, каково ему сидеть на виду у всего уотергейтского сборища с фриком, чье мнение о Никсоне общеизвестно и нелицеприятно, и каково ему играть пару раз в неделю с Риком Стирнсом, чьи политические взгляды почти так же диаметрально противоположны его собственным, как мои. Он же с улыбкой отмахнулся, открывая еще банку пива.

– Похоже, мы, идеологи, ладим друг с другом лучше, чем остальные. Даже придумать не могу, в чем бы мы с Риком могли согласиться, но он мне нравится, и я уважаю его за честность.

Странная идея – что крайне левый и крайне правый нашли взаимопонимание у уотергейтского бассейна, особенно если учесть, что один из них составитель речей Никсона и большую часть времени проводит за попытками не дать боссу утонуть, как камню в гнилой водице, но тем не менее, смеясь, называет Белый дом «бункером».

После шестой или седьмой банки пива я рассказал ему про провальный заговор с целью похитить Колсона и протащить по Пенсильвания-авеню, привязав к огромному старому «олдсмобилю катласс». Рассмеявшись, он ответил что-то вроде:

– Колсон как раз такой бандюга, что ему, возможно, идея понравилась бы. – А позднее, говоря про Колсона, сказал: – Но знаешь, на самом деле он не консерватор.

Вот что, сдается, разделяет два лагеря республиканцев, отличает Барри Голдуотера от Ричарда Никсона. Разница приблизительно такая же, как между демократами Хамфри и демократами Макговерна. Идеологическое крыло против прагматиков, и по меркам Бьюкенена, сомнительно, что он даже Никсона считает консерватором.

Моя странная и резкая реакция на Колсона, казалось, его позабавила больше всего остального.

– Я хочу выразиться как можно яснее, – заверил я. – Если ты собираешься сдать меня за заговор, помни, что я уже намеренно тебя в него втянул.

А он опять рассмеялся и сказал что-то про «действие, подтвержденное свидетельскими показаниями, необходимы- . ми для обвинений в заговоре», на что я быстро ответил, мол, знать не знаю, где живет Колсон, да и знать не хочу, поэтому, даже пожелай мы протащить гада по Пенсильвания-авеню на скорости шестьдесят миль в час за старым золотым «олдсмобилем катласс», мы понятия не имели, где его искать. Да и вообще на полдороге врезались на Коннектикут-авеню в черный с золотом «кадиллак», и вокруг нас собралась огромная толпа сердитых негров, прикончившая саму мысль об отмщении Колсону. Я лишь чудом выбрался оттуда целым и невредимым – меня едва не побили за крошечную вмятину, которую наш арендованный «катласс» проделал в бампере «кадиллака».

Тем самым мы возвращаемся к объяснительной, которую я только что написал и отослал мистеру Роучу в штаб-квартиру «Авис» в Арлингтоне. Авария произошла в половине четвертого утра, когда то ли Уоррен Битти, то ли Пэт Кэдделл открыл дверцу золотого «олдсмобиля», который я еще днем арендовал в аэропорту Даллас, и ударил ею о бампер массивного черного с золотом «кадиллака», припаркованного перед ночным рестораном «Анна-Мария» на Коннектикут-авеню. На тот момент это показалось мелочью, но задним числом понимаю, что всех нас, включая Макговерна, уберегло от пренеприятных последствий.

Потому что под конец праздника, когда алкоголь ударил в головы и народ болтал обо всем, что в эти самые головы взбредало, кто-то обмолвился, что «самый подлый» из закулисных гангстеров Белого дома при Никсоне – Чарльз «Текс» Колсон пожалуй, единственный из десятка или более того приближенных Никсона, которых уже затянуло в Уотергейтский водоворот, никогда в тюрьму не попадет, ему даже повестки не пришлют.

Разговор был длинный и беспредметный, народ приходил и уходил на протяжении часа: журналисты, политики, зрители, а в центре его, помнится, был вопрос, на который я все старался заключить пари: скольких основных действующих лиц Уотергейта на самом деле посадят в тюрьму?

Прогнозы варьировались от моего собственного предположения, что лишь Магрудер и Дин проживут достаточно, чтобы отмотать срок, до решительного утверждения Манкевича, мол, вызваны в суд, осуждены и действительно отправлены в тюрьму будут «все, кроме Колсона».

(Все участники разговора, без сомнения, станут отрицать, что он вообще состоялся, что они могли слышать о нем, но какого черта? По сути, он вспыхивал уже на протяжении двух-трех дней в разных местах, но зерно спекуляций пустило корни в предутренние часы вечеринки у Макговерна. Впрочем, не могу утверждать, что сам Джордж его слышал или был где-то поблизости. Он, наконец, дошел до той точки, когда не обижался, что друзья зовут его «Джорджем» в дружеском уединении его собственного дома, но совсем другое дело – впутывать его в планы преступления (оно же преднамеренное убийство), что попытался бы сделать какой-нибудь ставленник Никсона в департаменте юстиции на основании серии пьяных разговоров между журналистами, политиками и прочими проспиртованными циниками. Всякий, кто хоть сколько-то времени провел в полночных мотельных барах с прессой президентской кампании, знает, что их разговоры не стоит принимать всерьез. Но прочитав рецензии на свою книгу о кампании 1972-го, я вдруг подумал, что найдутся люди, которые поверят во что угодно, лишь бы оно укладывалось в их предвзятое мнение. Ну, вот вроде и все.

* * *

2 августа, патио-бар у бассейна вашингтонского «Хилтона».

Стедман с женой только что прилетели из Англии, Сэнди – днем раньше из Колорадо, а я – из Майами после долгого-отпуска в камере декомпрессии. Кажется, был вторник,или среда, слушания по Уотергейту шли своим чередом, но мы решили в первый день устроить себе выходной и как-то подправиться. Первым делом мне надо было написать давно уже запоздавшую объяснительную по поводу аварии, в которой две недели назад в четыре утра дверца моей арендованной машины врезалась в «кадиллак». «Авис» грозился урезать мне страховое покрытие за «несотрудничество», поэтому я приволок невероятно сложный отчет в патио при бассейне, собираясь заполнить формуляр протокола при помощи восьми-девяти «карлсбергов».

Стедман уже рассеянно рисовал, с лихорадочной скоростью накачиваясь пивом и мрачно бормоча себе под нос про ужасные условия в отеле и про то, как, когда утром проходил через кофейню, с потолка там сорвалась огроменная люстра и едва его не пришибла.

– Жасно, жасно, – говорил он, – чертова штука упала так блиско, что вырвала у меня из рук портфель с рисунками. Еще шесть дюймов, и она проломила бы мне башку!

Я сочувственно покивал, думая, ну вот, пожалуйста, еще одна из ужасных незадач, которые, похоже, вечно преследуют Ральфа в нашей стране, и продолжал битву с объяснительной.

– Боже, какая жара… – лепетал Стедман. – О жасная жажда… Что у тебя тут?

– Хренова объяснительная из-за аварии. Мне нужно заполнить бланк.

– Какой аварии?

– Когда я был тут две недели назад, я в небольшую попал…

– Ладно-ладно… Да, еще два «Карлсберга»…

– А на следующий день машина встала. И в четыре утра мне пришлось бросить ее в Рок-Крик-парк. Кажется, мне до сих пор шлют за это счета.

– Кто?

– «Авис»

– Боже, это жасно.

– Она и была-то у меня два дня. В первую ночь я в аварию попал, а во вторую она вообще отказала.

– А что ты делал в этом жалком городишке в четыре утра?

– На самом деле мы собирались поехать в дом Текса Колсона, вытащить его из кровати и, привязав канатом к машине, протащить по Пенсильвания-авеню… а потом отпустить у ворот Белого дома.

– Шутишь? Ты ведь не всерьез? Ты бы такого не сделал, правда?

– Конечно, нет. Это был бы сговор с целью либо убийства либо серьезного членовредительства плюс похищение. Ты же меня знаешь, Ральф, это вообще не мой стиль.

– Именно о том я и говорю. Ты, наверное, пьян был, да?

– М-да, мы были пьяны. Мы были на вечернике у Макговерна.

– Пили? У Макговерна? Кто еще с тобой был?

– Да много кто. Там были Уоррен Битти и Пэт Кэдделл, спец Макговерна по опросам, и я. И почему-то мне вдруг пришло в голову, что четыре утра самое время поехать за Колсоном.

– Бред какой-то! Ты, наверное, пьян был и укурен, к четырем-то утра.

– От Макговерна мы ушли в половине третьего, договорились с Краусом встретиться в одной забегаловке. Макговерн живет где-то на северо-западной окарине, я два часа убил, разыскивая его чертов дом, и решил, что мне потребуется еще два, чтобы оттуда выбраться, разве что упаду кому-нибудь на хвост. Я видел задние огни, но между мной и Краусом вклинилась еще какая-то машина, и я испугался, что потеряю его в закоулках – ну прямо проселочные дороги. Я думал только о том, как бы не упустить Крауса, а потому, врубив передачу, пошел обгонять машину впереди, чтобы пристроиться прямо за ним, но тут вдруг на встречке показалась машина, а шоссейка меньше 15 футов шириной, две машины едва-едва разъедутся, и уж конечно, не когда одна идет на семидесяти в час и за рулем у нее пьяный. Я подумал, м-мм, ладно. Можно или сбавить газ, или попробовать протиснуться, поэтому я вдавил педаль и столкнул встречную на обочину, она на траву сошла, чтобы в меня не врезаться, а я выскочил назад на свою полосу, но, уже пролетая мимо, случайно глянул в ту сторону и увидел, что это дорожный патруль. Я решил, мол, не время останавливаться ради извинений. В заднем зеркальце я видел, как копы уже разворачиваются. Поэтому, плюнув на Крауса, я свернул в первый же поворот налево, погасил фары и погнал как бешеный, решив, что копы, скорее всего, погонятся за Краусом, остановят его и арестуют, но так уж вышло, ни одного из нас они не поймали.

– Ты поступил некрасиво.

– Слушай, Ральф, или он, или я. Честно говоря, я даже заволновался, когда потом мы не увидели Тима в ресторане.

Но мы сами опоздали, потому что пришлось поупражняться в скоростном вождении по юго-восточной окраине Вашингтона: мы проскакивали по пустым широченным улицам, сворачивали на восьмидесяти милях в час, разворачивались на сто восемьдесят… поревели, подурачились на крутом «катлассе».

– Огромная машина?

– Чистый монстр, лошадиных сил завались…

– Какого она размера? С автобус?

– Нет, нормальная большая тачка, но очень мощная, гораздо мощнее, скажем, «мустанга». Мы часок погоняли по пустынным улицам, а потом я вдруг заявил, что стоит, пожалуй, перекинуться парой слов с мистером Колсоном, ведь раньше репортеры на вечеринке у Макговерна сошлись на том, что Колсон окажется, вероятно, единственным из первостатейных подручных Никсона, которому даже повестку в суд не пришлют.

– Почему?

– Он как-то исхитрился оставаться чистеньким, во всяком случае до сих пор. А сейчас его снова втянули в заварушку с ITT, и, сдается, он все-таки пойдет на дно с остальными. Но в тот момент мы думали, Колсон ведь самая большая сволочь из всех, поэтому надо бы к нему съездить. По счастью, никто из нас не знал, где он живет. А так, мы собирались барабанить в его дверь, бормоча что-то вроде: «Сжалься надо мной, Господь! Мою жену изнасиловали! Мою ногу отрезали!» Что угодно, лишь бы выманить его из спальни, а как только он откроет дверь, схватить, привязать к машине и потащить к Белому дому…

– Он мог бы вас опознать…

– У него времени бы не было нас рассмотреть. Но пока мы катались, мы об этом подумали и решили, что такая выходка – единственное, что сняло бы Никсона с крючка, ведь на следующий день он бы выступил по телику с экстренным заявлением на всю страну и заскулил бы: «Только посмотрите, что преступники сотворили с бедным мистером Колсоном! Вот именно о таком мы предупреждали. Вот почему нам приходилось прибегать к насилию, ведь гады ни перед чем не остановятся! В четыре утра они протащили мистера Колсона по всей Пенсильвания-авеню, а потом разрезали веревки, точно на упаковке мяса!» Он потребовал бы немедленного ужесточения мер безопасности, так сказать, закруглить гайки против «зверей, на такое способных». Поэтому мы выбросили идею из головы.

– Она и так была довольно рискованной. И демократической партии никакой пользы не принесла бы, верно?

– Ну да, могла бы возникнуть кое-какая проблема с имиджем, а она дала бы Никсону лазейку, которую он так отчаянно ищет, возможность оправдать всю историю с Уотергейтом, разглагольствуя про «жесточайшее преступление». Таскать людей по улицам – выходка в духе «ангелов ада». «Ангелы ада», пачукос, пьяные ковбои. Но потом я еще над этим подумал, и когда вернулся в отель после вонючей аварии, которую все еще стараюсь объяснить… Мне пришло в голову, что никсоновские гады и впрямь настолько сволочные, чтобы так поступить с Колсоном. Если бы только мозгов хватило додуматься. Вполне могли бы протащить Колсона за машиной со стакерами Макговерна на обоих бамперах или, нацепив фальшивые бороды, помахать винными бутылками, когда будут проезжать мимо Белого дома, и на скорости перерезать веревку. Колсон подкатился бы к самой привратницкой, и охрана отчетливо бы увидела стакеры Макговерна на уносящейся за угол машине, а Никсону как раз такого и надо. Если бы мы подали им идею, они уже сегодня поехали бы за Колсоном.

– Он бы начал заговариваться.

– Он был бы в истерике. И, конечно, утверждал бы, что его обработали гангстеры Макговерна. Знаешь, я, честное слово, считаю, что Никсон сам бы такое провернул, если бы счел, что это поможет ему выкрутиться. Поэтому я еще подумал и сообразил, что надо было бы проделать такое в масках… Знаешь, такие резиновые маски, которые натягиваются на всю голову?

– Нуда, очень убедительно…

– Ага, у одной была бы физиономия Хальдемана, у другой Эрлихмана, а у третьей – Тони Уласевича.

– Самые большие сволочи в администрации Никсона.

– Ага. Если верить Пату Бьюкенену, Колсон самая большая сволочь в политике. Уласевич – силовик. Я думал, мы наденем такие маски, а к ним еще просторные плащи или еще что для маскировки, поедем к дому Колсона и начнем орать: «Текс, Текс! Это я, Тони. Выходи. У нас проблемы». А как только он откроет дверь, из укрытия выскочат парни в масках Хальдемана и Эрлихмана и схватят его за руки – так он поймет, кто его сцапал. А через пару секунд парень в маске Уласевича натянет ему мешок на голову – нет, лучше на все тело, – завяжет под коленками, и они втроем отнесут его к машине и привяжут к заднему бамперу. А когда будем проезжать мимо сторожки Белого дома, обрежем веревку, чтобы Колсон выкатился прямо к ногам охраны. Тогда – через пару-тройку дней в травматологии, когда оправится от шока и наконец заговорит, – Колсон будет клясться и божиться, что его похитили Хальдеман, Эрлихман и Уласевич, уж он-то точно знает, на что они способны, сам-то он именно так мыслит. Он достаточная сволочь, чтобы такое придумать. Надо будет выбрать ночь, когда все они будут в Вашингтоне, тогда Колсон будет твердить, что они во всем виноваты. Он-то знает, он-то видел.

– Гениально, просто гениально. Он вам поверит. Особенно рожам.

– Ага. Но главное – не произносить ни слова, просто схватить и двинуть. Что бы ты подумал, если бы увидел трех знакомых тебе людей, которые ни с того ни с сего хватают тебя, привязывают к машине и тащат сорок кварталов? Черт, ты же собственными глазами их видел\ Ты бы в суд с этим пошел, под присягой повторил. От такого Никсон совершенно с катушек бы съехал. Ему-то бы верить не захотелось! Как он может быть уверен, что Хальдеман, Эрлихман и Уласевич этого не делали? И детекторы лжи тут не помогут. Крепкая задумка – таскать людей по улицам за арендованной в «Авис» машиной, впрочем, мы от нее отказались, но если бы не попали в аварию, то еще покрутили бы ее в голове, хотя я по-прежнему понятия не имею, где живет Колсон, и по-прежнему не желаю этого знать. Но, признай, идея хорошая.

– Ага, просто отличая.

– А ты знаешь, что у Колсона была табличка на стене кабинета: «КОГДА ВОЗЬМЕШЬ ИХ ЗА ЯЙЦА, РАЗУМ И СЕРДЦА ПОСЛЕДУЮТ»?

– Ага. -

– Он служил капитаном в морской пехоте. Так что получил бы дозу собственного лекарства.

– Ты правда считаешь, он такого заслуживает?

– Он собирался подложить бомбу в Институт Брукингса, лишь бы заполучить кое-какие бумаги. Колсон не самая конгениальная личность. Он злобный гад, и если протащить его по улице, это уж точно посеет среди них панику. Немного смирения им бы не помешало.

– Ирония судьбы?

– Ну, довольно жестко, конечно. И сорок кварталов, наверное, не понадобится тащить. Может, всего четыре. На первые тридцать шесть можно запихать его в багажник, а на последние четыре вытащить – потрясется немного по улице, чувствуя, как с него срывает кожу, вот уж испугается…

– Превратится в кровавое месиво. Охрана может решить, что он просто пьяница, и оставит его лежать всю ночь.

– За это не беспокойся. Пункт охраны при Белом доме открыт круглые сутки. Нет, охранники Колсона узнают. К тому же жена Колсона позвонит в полицию и заявит, что ее мужа похитили какие-то бандиты.

– А может, человечнее было бы проехать еще четыре квартала и позвонить в больницу, мол, нельзя ли съездить к Белому дому? Там на улице голый мужик истекает кровью…

– … и нам кажется, это мистер Колсон.

– Вот была бы сенсация для газет.

– Ага, рискну предположить, мы попали бы в заголовки.

ЧАСТЬ II

Флэшбэки и искривление времени… Путаные заметки и грубые комментарии с Верховий… Дин против Хальдемана на слушании… Проблема лжесвидетельства… Эрлихман огорошивает старого приятеля… Неужели акулы покидают прилипал?

ОТ РЕДАКТОРА:

В связи с обстоятельствами вне нашего контроля нижеследующий отрывок был в последнюю минуту сварганен из шестифунтового свертка документов, блокнотов, памятных записок, магнитофонных записей и тайно записанных телефонных разговоров др. Томпсоном в сумбурный месяц в Вашингтоне, Нью-Йорке, Колорадо и Майами. По его словам, «его далеко идущий план» заключается в том, чтобы «дистиллировать» эти изматывающие нервы приемы и со временем создать «совершенно новый тип журналистики». А пока мы временно приостановили выплату ему гонораров и аннулировали его кредитную карточку. За четырехдневный период в Вашингтоне он угробил две машины, проломил стену в вашингтонском «Хилтоне», купил две валторны по тысяче сто баксов каждая и разбил витрину турецкого ресторана.

Проблему усугубил приезд в Вашингтон – впервые – нашего художника Ральфа Стедмана, запойного алкоголика, не уважающего ни протокол, ни общепринятые нормы поведения. В первый же визит Стедмана в зал слушаний по Уотергейту его вывела полиция Капитолия после того, как он пролил пиво на телемонитор и сбил с ног Сэма Эрвина при попытке пробиться к микрофону, чтобы сделать заявление о «гнилостности американской политики». Лишь благодаря своевременному вмешательству корреспондента New York Post Джона Лэнга господина Стедмана не лишили раз и навсегда допуска в зал слушаний.

Как бы то ни было, большая часть нижеследующего публикуется именно в том виде, в каком др. Томпсон изначально записал его у себя в блокнотах. Учитывая, что прошли все сроки сдачи номера, пришлось оставить записки как есть, лишь бы текст поспел в печать.

БЛОКНОТЫ

«Господи, этот Уотергейт просто невероятен. Это ужасно, как будто узнал, что жена тебе изменяет, но не хочешь про это слышать».

Замечание толстяка из Нэшвилла, который ехал вместе с Ральфом Стедманом в такси.

Утро вторника, 26.06.73, 8:13 в Скалистых горах Яркое солнце на траве у меня за окном позади дряхлого телика и еще не растаявшие снежные шапки на пиках по ту сторону долины. Каждые две-три минуты оконные стекла сотрясает горестный вопль полоумного павлина. Сволочь расхаживает по крыше, бессмысленными криками нарушая утреннюю тишину.

Он сильно действует на нервы Сэнди.

– Черт! – бормочет она. – Надо-таки найти ему курицу!

– А пошел он, мы уже находили ему курицу, и она умудрилась попасться койотам. Этому гаду не курица нужна, а пуля в голосовые связки. Он начинает походить на Германа Толмеджа.

– Толмеджа?

– Смотри, что происходит, черт побери. Вот еще один истинный сын Юга. Сначала это был Томпсон, теперь Толмедж, а потом у нас будет тот полоумный сутенер из Флориды.

– Гурни?

Я кивнул, вперяясь в синеватый глаз вечно ломающегося «цветного телевизора», который прошлым летом припер домой из Вашингтона, когда наконец сумел оттуда сбежать. Но теперь я изо дня в день включаю его почти лихорадочно, чтобы смотреть, что происходит в Вашингтоне.

Слушания по Уотергейту – моя ежедневная доза. Тысячи людей по всей стране пишут на свои каналы, требуя, чтобы это чертово занудство сняли с эфира и вернули их любимые мыльные оперы: «С вращением земли», «Край ночи», «Цена верна» и «Что ждет странную Бетти?». Спектакль на слушаниях Уотергейта надоел всем. Как говорится, сюжет путаный, персонажи тупые, а диалоги отвратительные.

Президент Соединенных Штатов ни за что бы себя так не повел – во всяком случае, во время футбольного сезона. Как сказал вскоре после своего назначения новый начальник штаба при Никсоне Мелвин Лейрд: «Если президент окажется виновным, я не хочу про это слышать».

* * *

А на другом полюсе мнений – замечание, которое я услышал на прошлой неделе от одного мужика в Денвере. «Я уже давно этого жду. Может, не так давно, как Джерри Вурхис или Элен Гэхеген Дуглас. И, правду сказать, даже не думал, что такое случится. – Сверкнув безрадостной улыбкой, он вернулся к экрану своего телика. – Но, Господи милосердный, это же здорово! Почти слишком хорошо, чтобы быть правдой».

Моя проблема (с точки зрения журналистики) коренится в том, что я согласен почти со всем, что сказал в тот день смеющийся, мстительный гад. Мы мало разговаривали. Нужды не было. Все, что воплощал собой Ричард Милхауз Никсон, развеивалось как дым прямо у нас на глазах. И мне казалось, что любому, кто способен понять и оценить такое, не надо тратиться на слова, чтобы его поняли. Во всяком случае, со мной.

(Вопрос в том, а что именно он воплощал и кто будет воплощать это дальше? Эгню? Рейган? Рокфеллер? Даже Перси? Никсон «преуспел» по той же причине, почему в конечном итоге рухнул. Он все давил, давил, давил… и, наконец, зарвался.)

Полдень, вторник, 26 июня

Телик на веранде. Перетаскивали мы его с множеством ругательств.

Микрофон у Уикера, он вышел один на один с Дином, и через тринадцать минут явно бесцельной болтовни последнему пришлось не лучше, чем Толмеджу. Уикер странно осторожничал, может, немного тупил.

И какая тут связь? Уикер-личный друг Пэта Грейя. А еще -единственный член сенатской комиссии, у кого есть доступ к Джону Дину вне работы.

«…прямой эфир из зала закрытого заседания фракцт Сената…» – мелькнуло по CBS

Прямой эфир? Или постановочная запись? Так или иначе, Дин смотрится поживее не только от того, что говорит, но и потому, что он – в отличие от свидетелей – отказался произнести это сначала перед эфиром на организационном собрании членов комиссии.

Странно, но правдоподобия Дину придает не давно ожидаемое воздействие (или отсутствие оного) на американское общество, но его очевидная способность постоять за себя перед семью сенаторскими инквизиторами. Последние, похоже, поражены.

Дин довольно рано получил фору за счет издевательских нападок на порядочность советника от меньшинства Фреда Томпсона, и остальные покорно поддались. Дин излучает определенную властность – ничего харизматичного, просто гнусавый, пустосердечный авторитет, какой чувствуется в налоговом инспекторе или в очень вежливом агенте ФБР.

Остается только Бейкер. Вот уж кому вчера основательно досталось. Дин набросился на него, поразив телеаудиторию постоянными упоминаниями личных договоренностей Бейкера с Белым домом перед слушаниями. Нет необходимости упоминать, что Бейкер – зять покойного и не слишком оплакиваемого «Солона» от штата Иллинойс, сенатора Эверетта Дирксена.

Дин – прожженный и изворотливый чинуша. Он без труда получит теплое местечко, едва выйдет из тюрьмы.

А теперь Монтойя. Слабохарактерный мексикашка из Нью-Мексико. Этот Дину проблем не доставит. Внезапно Монтойя огорошивает Дина лжецитатой из Никсона, дескать, расследование Диксона очистило штат Белого дома. Дин преспокойно отмахивается от заявления как ото лжи: «Я никакого расследования не проводил».

Монтойя тарабанит весь список дониксоновских заявлений.

Дин: «В общем и целом, есть менее достоверные утверждения в этих… э… этих утверждениях».

Монтойя требует голову Никсона! Это что, первый признак? Мастаку Дику конец?

*** Вспоминается полицейский в штатском в Майами-Бич, отдыхающий в арсенале позади «Конвеншн-сентер» в вечер номинации Никсона. «Ты им скажи, Мастак Дик», -коп смотрит по телику речь Никсона… а повсюду вокруг клубы слезоточивого газа, в котором задыхаются демонстранты.

4:20 по летнему восточному времени

Как всегда, под конец процесс набирает обороты. Идиотов следовало бы заставить держать такой темп пятнадцать-шестнадцать часов кряду – большие дозы амфетаминов, огромные кофейники, «дикие индейки» и т.д., – пусть сразу переходят к истерическому бреду. К обвинениям с потолка и т.п.

По ходу Дин становится все увереннее, даже чуть развязен, похоже, обрел почву под ногами.

Утро пятницы, 29 июня… 8:33

Господи, опять пустоголовый Гурни! Можно было подумать, у бедолаги хватит ума больше не открывать рот, но нет, Гурни все еще лепечет, слепо дробит достоверность заявлений Дина, чья роль «водоноса при Белом доме» (как его назвали Фрэнк Рейнолдс и Сэм Дональдсон на ABC-TV) становится все очевиднее.

Гурни как будто оглох, мозги у него – как коровье вымя. Он талдычит свои вопросы с отпечатанной на машинке страницы, которой его, по всей очевидности, снабдил советник от меньшинства (республиканцев) Фред Дж. Томпсон, а потом теряет мысль. Его взгляд бесцельно скользит по комнате, а Томпсон нашептывает ему на ухо инструкции, его руки рассеянно перебирают бумажки на столе перед микрофоном. А тем временем Дин дотошно пережевывает его вопросы и возвращает назад объедки: теперь они так исковерканы, что их участь способна сконфузить любого, у кого есть здравый смысл.

Но Гурни словно не замечает: его работа в этой комиссии – «защищать президента», согласно инструкциям из Белого дома или тех третьеразрядных прилипал, которые там еще, возможно, работают. Обычно мы забываем, что мотивы Гурни не поддаются пониманию, если не помнить, что он республиканский сенатор от Флориды, штата, где Джордж Уоллес триумфально выиграл первичные от демократов в 1972-м, собрав семьдесят восемь процентов, и который с семьюдесятью двумя процентами выступил в ноябре за Никсона.

В штате, где даже Губерта Хамфри считают опасным радикалом, решение Эда Гурни разыгрывать из себя невежественного деревенщину по национальному телевидению представляется вполне логичным – во всяком случае, его собственным избирателям. Сегодня вместе со всей страной они смотрят телик у себя во Флориде, и надо помнить, что если в Детройте и Сакраменто Гурни кажется омерзительной карикатурой на слабоумного сенатора Корнпроуна, он не обязательно представляется таковым избирателям из окрестностей Таллахасси и Санкт-Петербурга.

Вопреки укоренившемуся имиджу, Флорида не Майами. Одна из извечных загадок американской политики – как такого человечного и сравнительно просвещенного политика, как Рюбен Аскью, могли избрать губернатором одного из немногих в стране штатов, где Джордж Уоллес легко побил бы Ричарда Никсона – в президентской гонке один на один, -будь то в 1968-м или 1972-м. Или даже в 1976-м…

* * *

Вот вроде и все. Гурни сняли с эфира, он окончательно запутался в юридически-конституционном споре с Сэмом Эрвином и адвокатом Дина. Наконец, он просто сдался и передал микрофон сенатору Инойе, который тут же вернул допрос в нужное русло, освежив память Дина по вопросу попыток Белого дома отомстить своим «врагам».

Кто еще из сенаторов, помимо Тедди Кеннеди, стал объектом слежки «водопроводчиков» Никсона? Кто из журналистов, помимо парня из Newsday, который нелицеприятно высказывался в печати о Бебе Рибозо, были занесены в список тех, чьи налоговые декларации полагалось проверить? Кто из спортсменов и актеров, помимо Джо Неймета и Пола Ньюмана, был занесены в список тех, с кем полагалось «покончить»?

Тут Дин начал вилять. Дескать, он не желает «истолковывать чужие мотивы», о чем легко забыть, если три дня смотреть его выступления по телику, когда он раз за разом бросает тень по меньшей мере на половину высшего эшелона Никсона: на Колсона, Ларю, Калмбаха, Нофзингера, Крога, Лидди, Кляйндинста. И доказательства в виде дословных пометок и записанных телефонных разговоров, по словам сенатора Бейкера, «ошеломляют».

Туповатая мстительность их языка пугает почти так же, как и раскрытые мстительные интриги.

17:35

Сижу на веранде, голый, в качалке, в полутени от карликового можжевельника, смотрю на покрытые снегом вершины и на высоте восемь тысяч, т.е. в полутора милях, не видать ни облачка. Когда так нежишься, как ящерица на солнце, трудно поверить, что тусклый синий экранчик телика, примостившегося на старом, изрешеченном пулями пне, выдает мне все подробности без цензуры, транслирует по пять-шесть часов в день происходящее в затхлой коричневой комнате в двух тысячах милях к востоку. Подробности истории, которая, похоже, примет невероятный оборот, закончившись отставкой президента Соединенных Штатов.

Полгода назад Ричард Никсон был самым могущественным политическим деятелем в истории планеты, более могущественным, чем Август Цезарь, когда развернулся на всю катушку. Так было полгода назад.

Теперь, с каждым потным вечером того, что войдет в историю как «лето 73-го», Ричарда Никсона понемногу – то есть без спешки – подтаскивают к позору и бесчестью. Его место в истории уже определено: он окажется в одном ряду с Грантом и Хардингом как классический пример мутации демократии.

21:22

Крестовый поход Билли Грэхема по обоим телеканалам. Но что? Что там происходит? Кислотный флэшбэк? Искажение времени? По CBS показывают, как Грэхем разглагольствует в округе Орандж про «искупление кровью». Да, Господь требует крови! А по ABC показывают крестовый поход Грэхема в ЮАР, огромный митинг исключительно белых африканеров на стадионе Уондерерс в Йоханнесбурге. (Я, наконец, врубился или это грибы меня обманывают?)

Странно… в канун кончины Никсона его личный проповедник орет про кровь в Лос-Анджелесе (напоминая поистине кровавые картины того, как мозги Роберта Кеннеди разметало по холодному бетонному полу кухни отеля «Амбассадор», и крови Джека Кеннеди на «платье его вдовы в тот трагический день в Далласе». И кровь Мартина Лютера Кинга на балконе мотеля в Мемфисе).

Но подождите-ка? Это что, черное лицо в толпе на стадионе Уондерерс? Да, восхищенное черное лицо в очках авиатора и зеленой военной форме. Остолбеневший со всеми прочими от послания Билли: «Твоя душа взыщет Бога! [Пауза, присел, оба кулака грозят толпе…] Они порвали его плоть! Они вырвали ему бороду». Грэхем принимает боевую стойку Чарлтона Хестона: «И пока они это делали, пришлось сдерживать семьдесят два миллиона ангелов мщения… Да… кровавой рукой Господа… чтобы они не смели всю планету в ад».

Cazart! Семьдесят два миллиона говнюков, а? В Лос-Анджелесе такая угроза бы не прокатила. Пришлось бы пригрозить семьюдесятью двумя миллиардами. Но Южная Африка – последняя в низшей лиге белых наций, и когда говоришь, что семьдесят два миллиона чего угодно готовы пронестись по планете, то в ЮАР понимают, о чем речь.

Ниггеры. Черная орда мщения… Тут мне пришло в голову, что спектакль Грэхема на удивление тонок: он и впрямь угрожает рыдающей толпе белых супрематистов… Вот именно. Искупление Страхом! В Хьюстоне это слушателей проняло, почему тут не попробовать?

22:05

Показывают новости, и снова дьявольский захребетничек Джон Дин. («Президент выглядел удивленным, когда вы передали ему эту информацию?») «Нет, сэр, не выглядел».

Сегодня в Кэмп Дэвиде нарики снимаются с лагеря. Мистер Никсон получил по заслугам. Сообщения прессы из «западного Белого дома» в Сан-Клементе говорят, что у президента нет «комментариев» по поводу губительных показаний Дина.

Без комментариев. Боссу дали успокоительное. Кто с ним сегодня на том одиноком западном краю Америки? Бебе Рибозо? Роберт Абпланальп, У. Клемент Стоун?

Скорее всего, нет. Они наверняка видели то же, что и Никсон: что сенатская комиссия Эрвина намерена отпустить Дина. Его жертвы попробуют поквитаться завтра или на следующей неделе, но разницы не будет никакой, ведь усомниться в нем способны только те, кого он вчера публично высмеял как орудия Белого дома. После того как во вступительном заявлении Дин упомянул про якобы «готовность [Бейкера] сотрудничать» с мозговым трестом Никсона в дни, предшествовавшие слушаниям, правдоподобность показаний Бейкера сильно подорвана и, что бы Бейкер ни вывалил на Дина завтра, покажется гневным возмездием глубоко оскорбленного человека.

А что же говорить бедному Гурни? Дин презрительно выставил его на всю страну, перед телеаудиторией из семидесяти миллионов циников таким безнадежным ротозеем, что на него даже давить не надо. До начала слушаний из семи сенаторов в комиссии Эрвина только Гурни не вызывал сомнений у стратегов Никсона, так они были уверены, что он у них в кармане. А вот Бейкера, «белую ворону» среди республиканцев, с самого начала считали безнадежным.

«Мы поняли, что у нас проблемы, когда увидели состав комиссии», – говорил в своих показаниях Дин. При этих словах на губах у него играла улыбка. Может, скорбная улыбка человека, умеющего проигрывать? Или, может, смысл у нее был иной? Может, это был безумный, едва сдерживаемый приступ смеха человека, которому вдруг показалось, что все-таки удастся уцелеть в нынешнем невероятном бардаке? К 16:45 во вторник на лице у Дина было потрясенное, все еще сверхнапряженное выражение человека, который было понял, что катится в пропасть и ухватиться ему не за что, а теперь вдруг почувствовал, как обретает равновесие.

* * *

Ну… может, и так. Если Дин сумеет устоять в завтрашней неизбежной контратаке, все позади. Опрос Харриса в сегодняшних Rocky Mountain News, появившийся еще до выступления Дина, показал, что доверие лично тс Никсону по «проблеме» Уотергейта упало до новых фантастических отметок – 15-70 % негатива. Если комиссия Эрвина не оспорит хотя бы половину показаний Дина, 4 июля Ричард Никсон не сможет раздавать долларовые бумажки на Таймс-сквер.

Понедельник, 15 июля, 14:10 Слушания по Уотергейту Старое здание сената

*Таинственный свидетель – Алекс Баттерфилд. Камера снимает его со спины, и лицо разглядеть невозможно.

*Руфус Эдмистен, человек Эрвина, лицо позади Бейкера и Эрвина. «Политические амбиции… Хочет избираться на пост генерального прокурора Северной Каролины» – всегда лицом в камеру.

Баттерфилд потчует слушателей рассказами о сложной записывающей аппаратуре в Овальном кабинете (см. клипы). Официальный «водопроводчик» Никсона – «связник с СС».

АБ (темно-синий деловой костюм): Да сэр, в кабинете записывать было много труднее.

Толмедж: Кто установил устройства?

АБ: СС – техники спецслужб. Чтобы сохранить для истории.

Т: Зачем были установлены эти устройства?

АБ: Ради постоянной записи всех разговоров в Овальном кабинете и последующей расшифровки для библиотеки Никсона. Активируемые голосом микрофоны по всему кабинету президента. С задержкой во времени, чтобы не отключались во время пауз.

Фред Томпсон похож на разбогатевшего самогонщика из Теннеси. Узнав, что он будет на Уотергейте, его послали в магазин мужской одежды купить себе что-нибудь приличное.

Четыре люстры желтого хрусталя шесть на шесть свисают с потолка, но не видны из-за софитов Colortran TV. Стэн Тредик и другие фотографы с картонными зонтиками, чтобы защищать объективы от высоких софитов.

14:34 – Предупредительный голосовой сигнал. Ага! Баттерфилд представит запись разговора Дина с Никсоном от 15 сентября?

Т: Никакого предупредительного сигнала?

АБ: Насколько мне известно, нет.

Т: Это делалось исключительно для истории?

АБ: Насколько мне известно, да, сэр.

??: В Ки-Бискейн и Сан-Клементе?

АБ: Там записывающих устройств нет, во всяком случае моих.

Заголовок в New York Post: Никсон подслушивает себя самого (полная полоса).

*Самая очевидная разница между тем, что испытываешь, лично присутствуя на заседаниях, и тем, что испытываешь, когда смотришь их по телевизору, – в размахе: ощущаешь собственную малость, как на футбольном стадионе. Игроки кажутся размером с людей, трава – настоящей (в некоторых случаях). Зал 318 всего сто на сто, а вовсе не гигантский театр, каким кажется по телику.

*Постоянный поток студентов, которых загоняют и выгоняют у нас за спиной.

* * *

Калмбах сидит прямо передо мной, ждет своей очереди давать показания. Серый льняной костюм за триста долларов, туфли за семьдесят пять, набриолиненные черные волосы и рубашка от портного – тонкая синяя полоска на желтовато-белом. Крупный, богатый. Рядом – юрист с серебристыми волосами.

*Эрвин зачитывает письмо от Бузхардта. По залу проносится гул, говорит, Л. Б. Дж. ставил на прослушку.

Забавно – сидит сразу за креслом свидетеля, – можно посмотреть прямо на Эрвина, поймать выражения его лица – словно он смотрит на меня. Кивает, взгляд в одну точку, иногда быстрые заметки желтым карандашом.

Телефонные звонки Калмбаха-Уласевича – из одной телефонной будки в другую, точь-в-точь операция мафии… проверить Чти отца своего на совпадения…

*Калмбах: «… Приблизительно в это время задание начало до некоторой степени меня беспокоить»

16:50 – Скуууука…

Внезапное видение: я набрасываю на шею Калмбаха удавку, затягиваю и дергаю.

Внезапный гам на галерке.

Камеры отчаянно щелкают, пока Калмбах бьется с рояльной струной на шее – заваливается назад.

Не могу сдержать смеха… Надо выйти из зала заседаний, себя не контролирую, на меня пялятся…

*Рон Мак-Махон, пресс-секретарь Бейкера, бывший новостной журналист из Теннеси: «Как они могли не дать их [про магнитофонные записи из кабинета Никсона] нам? У себя в Теннеси мы устраивали время от времени пожар в здании суда…»

* * *

Бернхардт Дж. Лейнен, двадцать семь лет, Джерсивилль, штат Иллинойс 62052. Приехал в округ Колумбия поездом – тринадцать вагонов прицеплены к паровому локомотиву, платформа с углем. Сто человек на частном поезде Чикаго-Вашингтон (Sourthern R.R. Independence Limited) («Уотергейтский особый»).

– Большинство людей в Джерсивилле заинтересовались, лишь когда Дин представил список врагов.

– Почему?

– Потому что они не могли понять, как туда попали некоторые имена – Ньюмен, Стрейзанд, Чэннинг, Косби. И не могли понять, зачем вообще вести такой список.

* * *

*«Кэрол Адаме Бар» через улицу похож на кабак футбольных фанатов во время матча. Взрывы смеха в баре над притворно бесстрастным рассказом Ларю, как Лидди предложил ему «быть на углу любой улицы в любой момент, и мы могли бы подослать наемных убийц».

Похоже, все фанаты Уотергейта против Никсона, – и в зале слушаний, и в барах вокруг старого здания сената. Как фанаты приветствуют хозяев поля – семь «кубиков желе».

Вторник, 24 июля

Студия Бентона, 20:00

PBS в Аспене опять отключили, вещание у этой корпорации здесь даже хуже, чем в округе Колубмия.

* Эрлихман приносит присягу с салютом в духе «Хайль Гитлер», никакого смеха зрителей.

Скука в зале заседаний, тоска за столами прессы.

Лицо Эрлихмана – маска ВЫСОКОМЕРИЯ. Продолжайте снимать гада – по десять часов в день, десять дней подряд.

Э: Мы видели, что очень мало шансов заставить ФБР вмешаться… очень серьезная проблема.

(Ну да! Страна кишит коммунистами, размножающимися, как крысы.)

Эрлихман, наверное, видел себя в «Шестидесяти минутах», поэтому знает, как смотрится на телеэкране: сейчас то и дело поглядывает искоса в камеру. «Дырявая память» Эрлихмана… Институт Брукингса: не помнит, кто разрешил заложить бомбу, не помнит, кому «позвонил, чтобы отменить взрыв в Брукингсе».

(Кое-что из биографии: «Цивик-клаб», «Кантри-клаб», Молодежная торговая палата, Университет Южной Каролины /Калифорнийский университет в Лос-Анджелесе, юридический факультет, юридические фирмы, рекламные агентства.)

* Настрой Томпа-Бейкера и Гурни крайне важен, связан с шансами Никсона на выживание, – крысы бегут с тонущего корабля.

*Э. хватило наглости спорить с Эрвином по вопросам конституции: о праве Никсона санкционировать проникновение в кабинет Филдинга в поисках истории болезни Эллсберга.

Дэн Рэтер говорит, Никсону нужно подтверждение сейчас, а еще он хочет, чтобы Кокс ушел в отставку. Утаивая записи, Никсон не дает осудить Хальдемана, Эрлихмана, Дина и так далее и тем самым держит над их головами топор – не дает им заговорить.

«Держитесь вместе, не то висеть вам по отдельности»

Бен Франклин

ОТ РЕДАКТОРА:

Нижеследующий разговор Эрлихамана и Герба Калмбаха получен нами в слепой ксерокопии вместе с блокнотами др. Томпсона. Расшифровка была предана огласке самим Эрлихманом, который не сказал Калмбаху, что записывает их разговор для возможного использования в целях защиты на суде. Этот документ не относится к тем, которые раскопали следователи сенатской комиссии. Согласно Томпсону, данная расшифровка «самое разоблачительное доказательство и тем не менее вполне укладывается в мораль этих людей: „словно оказался вдруг в самом сердце Белого дома“».

Разговор с Гербом Калмбахом, 19 апреля 1973, 16:50

Э: Эрлихман.

К: Калмбах.

Э: Привет, как дела?

К: Нормально. Мне назначили завтра на два. Э: Где? В суд или к прокурору? К: В суд, и на 17:30 мне назначено к Силверу. Э: Вот как?

К: Ага. Я просто хотел провентилировать кое-что, Джон. Вернувшись домой вчера вечером, я узнал, что мне звонил О’Брайен. Я перезвонил, поехал к нему сегодня, а он сказал, что звонил потому, что Ларю попросил его сказать мне, что ему пришлось назвать меня в связи с этим и он хочет, чтобы я знал, и так далее.

Э: Он тебе про Дина сказал?

К: Не-а.

Э: Ну, Дин пошел на сделку с прокурором в надежде на неприкосновенность. А теперь вообще никто не понимает, что и почему он говорит.

К: Околесицу несет?

Э: Он спустил на нас с Бобом всех собак.

К: Вот как?

Э: Ага.

К: Нуда.

Э: И выставляет себя лишь орудием. А по поводу твоего эпизода заявил, так сказать, перед уходом, что он, Дин, сказал мне, что мои дела с ним, включая тебя, единственное, где меня могут прищучить. А я ему: «Слушай, Джон, не понимаю, о чем ты?» А он: «Я пришел к тебе от Митчелла, он говорит, ему нужны деньги, может, позвоним Гербу Калмбаху и попросим кое-что собрать». Я спросил, согласен ли ты, а Дин мне говорит, ты сказал да. А я говорю, ладно, идет. А он говорит, тогда заметано. На это я ответил, что трудно поверить. Я законов не знаю, но сомневаюсь, что Герб пошел на это со злым умыслом, вот уж совсем не верю, так я и ему и сказал, мол, трудно представить. Но с тех пор я нанял адвоката. " К: Вот как?

Э: Очень хорошего, который тоже говорит, что это полнейшая чушь, но, по-моему, следует прояснить, и я проясню, как только представится шанс, что суть в том, что это Дин пришел к нам с Бобом относительно тебя, потому что мы обещали тебе, что Морис Стэнс не будет слишком на тебя наседать.

К: А еще потому, что ты знал, что я твой друг и что я адвокат президента. Э: Конечно.

К: И никогда не совершаю ничего неуместного, нелегального, неэтичного и так далее. Э: Верно. К: И…

Э: Но суть в том, что Митчелл не позвонил тебе сам, так как чертовски хорошо знал, что ты уже недоступен. К: Нуда.

Э: Но это было после шестого апреля. К: Да, седьмого.

Э: Поэтому и Митчелл, и Стэнс знали, что нет смысла звонить тебе напрямую, потому что мы вытащили тебя под предлогом, что ты многое для нас сделаешь.

К: Верно.

Э: Поэтому Дину пришлось пойти ко мне, а потом к Бобу и говорить, что дело безотлагательное, но в подробности не вдаваться, разве что ты должен мне верить, это очень важно, а Митчелл и так в безвыходном положении, или, ну знаешь, я хочу сказать, это, правда сработало, впрочем, он выразился не совсем так, но уж точно на стенку полез. И… Джон, если ты скажешь, что это важно, то конечно.

К: Знаешь, после того, как Джон мне про то рассказал, я пришел спросить тебя, мол, Джон задал мне задание, должен ли я выполнять. А ты сказал, да, и проехали. Тогда мне большего было не надо, я знал, что свою семью я опасности не подвергаю. Э: Конечно.

К: И прекрасно понимал, что мы с тобой тут заодно. Э: Без вопросов, Герб, я никогда намеренно тебя бы не подставил.

К: Ну да. Так вот, когда мы разговаривали, ты знал, что я собираюсь сделать, знал, что собираюсь собрать капусту на это дело. Это было гуманно.

Э: Это был фонд защиты.

К: Чтобы поддержать семью. А теперь я нервничаю, и заковыка с О’Брайеном в том, что он сказал, что разворачивается большая кампания по привлечению к суду всех юристов, включая нас с тобой, и я был слегка в шоке, и, наверное, мне от тебя, Джон, надо было услышать, что это не так.

Э: Про попытки на тебя нацелиться я вообще ничего не знаю. Я бы сказал, они пытаются добраться до меня, собрать доказательства. Понимаешь, Дину сказали, что он поблажки не получит, если они не смогут подтвердить нашу с Хальдеманом вину.

К: Господи Боже, а нельзя просто объяснить, что это пожертвования и ничего больше?

Э: Ага, но сомневаюсь, что я тебе когда-нибудь говорил, что всегда действовал исходя из того, что Дин меня прикрывает.

К: Вполне логично. Э: Вот именно.

К: И ничего противозаконного тут нет. Э: Понимаешь, он свой юрист.

К: Вот именно, и я просто не могу поверить. Ведь вы с Бобом и президентом слишком добрые друзья, чтобы поставить меня в такое положение, где я бы рисковал моей семьей. Это просто невероятно, немыслимо. Теперь я просто… Теперь, если Силвер меня спросит, я расскажу ему все как есть.

Э: Да, только я не стал бы впутывать президента.

К: Конечно нет.

Э: Но в будущем, пожалуй, если представится возможность, я буду напирать на то, что мы никоим образом не контролировали и что все были согласны, что ты не будешь на побегушках у комитета.

К: И, конечно же, я действовал исключительна согласно распоряжениям, сам понимаешь, по инструкции, и если ты считаешь, что это достаточно важно, и если ты уверен, что это вообще уместно, я за задание возьмусь, потому что всегда так делаю и делал. И вы с Бобом, и президент это знаете.

Э: Да-да, в том, что касается молчания, мы, думаю, оба полагались исключительно на Дина.

К: Нуда.

Э: Я сам решений не принимал.

К: Да. Да.

Э.: И, уверен, Боб тоже.

К.: Нет, конечно. Просто у меня такое чувство… Джон, ну не знаю… Не слишком ли слабая это соломинка? Э: Кто? Дин?

К: Нет, я про то, что они все равно скажут, мол, Герб, ты не мог не знать.

Э: Ну, не знаю. Откуда? Ты же справок не наводил.

К: Никогда. А спрашивал только у тебя, после того как поговорил с Джоном Дином.

Э: И обнаружил, что не так-то и много мне известно.

К: Ты сказал, мне нужно кое-что сделать и…

Э: Да, и тебе известно, что сказал я так не из личной обиды, а на основании того, что мне представили.

К: Ага, а потому… чтобы создать фонд защиты и позаботиться о семьях тех парней, которые тогда были.

Э: Нуждались.

К: Не были признаны ни виновными, ни невиновными.

Э: И, главное, не стараться ни к чему их побуждать. К: Никто никогда и не старался, совершенно верно.

Э: О’кей.

К: Можем завтра повидаться, перед тем как я пойду на слушанья в два?

Э: Если хочешь. Но тебя спросят.

К: Спросят?

Э: Конечно.

К: Тогда, может, не надо.

Э: Тебя спросят, с кем ты говорил о том, что придется давать показания, и мне бы очень хотелось, чтобы ты сказал, что разговаривал со мной в Калифорнии, потому что в то время я расследовал там то дело для президента.

К: Но не сейчас?

Э: Я не прошу тебя лгать.

К: Знаю, что нет.

Э: Но суть в том…

К: Но показания в Калифорнии.

Э: Суть в том. Ну, нет, насколько тебе помнятся факты и так далее.

К: Да. Согласен.

Э.: Понимаешь, думаю, нехорошо, чтобы нас видели вместе, но в какой-то момент мне придется сказать, что я разговаривал об этом деле с О’Брайеном, Дином, Магрудером, Митчеллом, с тобой и еще с уймой людей.

К.: Да.

Э: Поэтому расхождений не будет.

К: Как, по-твоему, я правильно сделал, что позвонил? Ты уверен, как тогда, когда мы там были, что никакой вины нет?

Э:Да.

К: И волноваться не о чем?

Э: Говорю тебе, Герб, судя по тому, что я слышал, они не на тебя нацелились.

К: Есть, сэр.

Э: По всему, что я слышал.

К: Сам понимаешь, Барбара.

Э: Они нацелились на меня и на Боба.

К: Господи милосердный. Ладно, Джон, будет совершенно ясно, что никакого покрывательства нет. Все делалось исключительно из гуманных соображений, и я просто хочу… когда я с тобой говорил, просто хотел, чтобы ты меня успокоил, мол, на этом фронте у нас все в порядке.

Э: На этом фронте.

К: Двигаться вперед.

Э: Это было необходимо.

К: Так оно и есть.

Э: Да, о’кей. Спасибо, Герб, пока.

17:00 понедельник, 30 июля

Зал заседаний

Старое здание сената

* Вступительное заявление Хальдемана

– Ужасная жара от телесофитов, развернутых к прессе и галерке. Лай (звуки как с псарни) в комнате для прессы, когда появляется Хальдеман. По телевизору не слышно, зато в коридоре даже очень.

«Никогда я не утверждал (голосом обиженного суперскаута), что питаю полное доверие к Дину, как питал его в то время президент…»

Стрижка ежиком Хальдемана в духе 1951-го смотрится в этом зале неуместно, даже странно, также странно, как бородатый сенатор в 1951-м. Или ниггер в студенческом братстве Бета-Тета-Фи в конце сороковых.

Голова Хальдемана на экране выглядит так, словно его огрели граблями.

Тоска зеленая, пока Хальдеман все бормочет и бормочет. В критических моментах его версия различается с показаниями Дина… тут определенное лжесвидетельство… кто из них лжет?

* * *

«Если последняя речь [15 августа] не даст нужных президенту результатов, он сделает то, к чему уже пришел. Пустит в ход все грозные ресурсы своей должности. „Сеять раздор“ – еще мягкое выражение для предсказуемых последствий».

Джо Олсоп. Washington Post, 17 августа, 1973

«Недвусмысленное предостережение: мистер Никсон уже не собирается смывать с себя пятно Уотергейта, поскольку не может. Если демократы не позволят ему вернуться к обязанностям президента, но продолжат то, что один из высокопоставленных помощников президента назвал „вендеттой“, следующим его шагом будет полномасштабное возмездие».

Ивенс и Новак. Washington Post, 17 августа, 1973

«„Когда на меня нападают, – сказал мне однажды Никсон, – моя первая реакция – дать сдачи“. Сейчас президент явно настроен прислушаться к этому инстинкту. Поэтому в среду 18 июля на совещании в Белом доме было принято единогласное решение не отдавать записи разговоров. Если употреблять так любимые президентом спортивные клише, это означает совершенно иной матч, требующий иной стратегии. Новая стратегия требует ответного удара, в согласии с президентской интуицией, а не политики уступок и соглашений…»

Стюарт Олсоп. Newsweek, 6 августа, 1973

Cazart! Трудно не уловить смысл этих трех цитат. Даже тут, в Вуди-Крик, в двух тысячах милях от происходящего, совместное заявление Эванса с Новаком и братьев Олсопов бьет по нервам, как вспышка молнии в летнюю грозу над горами. Особенно если прочел их все в один день, перебирая гору почты, скопившуюся за три недели, пока я даром тратил время в Вашингтоне, в который раз силясь понять, что там творится.

Краус предупреждал меня по телефону об опасности поездки на восток.

– Знаю, ты мне не поверишь, поэтому просто садись в самолет и сам посмотри, но странная правда в том, что Вашингтон единственное место во всей стране, где Уотрегейтский скандал кажется скучным. В Бостоне я от экрана не мог оторваться, но когда я приехал сюда, пошел в зал слушаний, мне стало так депрессивно и скучно, что я даже думать не могу.

Поэтому спустя почти месяц в этом вероломном болоте я вполне понял, что старался донести до меня Краус. Через день или около того в зале заседаний, где сидел, скорчившись за столом для прессы под ослепительным свечением, телесофитов, я обнаружил телик в баре отеля «Капитолийский холм», через улицу от старого здания сената, – в трех минутах быстрым шагом от зала слушаний. Вот так я смог смотреть происходящее по телику, попивая «Карлсберг», а когда мне казалось, вот-вот произойдет что-то интересное, совершать бросок через улицу и вверх по лестнице в зал слушаний, посмотреть, что там к чему.

Но через три-четыре дня я сообразил, что вообще нет смысла туда ходить. Всякий раз когда я несся по коридору и через беломраморную ротонду с высоким куполом, где полицейский кордон удерживал за бархатными канатами сотни ждущих зрителей, я чувствовал себя виноватым: плохо одетый псих с бутылкой «Карлсберга» в руке размахивает пропуском для прессы и пробегает через армию копов, потом в высокие дубовые двери и в передний ряд кресел сразу за местом свидетеля, а тут куча бедолаг, кое-кто из которых с раннего утра ждет стоячего местечка на галерке.

Через несколько дней такого идиотизма я закрыл редакцию внутренней политики и вернулся домой к мрачным раздумьям.

ЧАСТЬ III

По матрасам… Никсон вот-вот уйдет в историю, и к черту Washington Post… Новая стратегия, невнятная и дешевая… Эрлихман «проводит черту»… Странная «тройка» и баланс террора… Макговерн был прав

«Когда демократия даровала нам демократические методы во времена нашего противостояния, это неминуемо случилось в демократической системе. Тем не менее мы, национал-социалисты, никогда не утверждали, что представляем демократическую точку зрения, но открыто заявляли, что использовали демократические методы лишь для прихода к власти, а придя к ней, будем отрицать это перед нашими противниками без учета средств, которые были дарованы нам во времена нашего противостояния».

Йозеф Геббельс

Что сделает теперь Никсон? Этот вопрос мучит всех вашингтонских пиарщиков – от бара в Клубе национальной прессы до обшитой красным деревом сауны при спортзале сената и сотен коктейлей для избранных в предместьях вроде Бетесды, Мак-Лина, Арлингтона и особенно в тенистом белом гетто северо-восточного квадрата округа. Можно зайти в «Таверну Натана» на углу М-стрит и Висконсин в Джорджтауне и, даже не заговаривая первым, ввязаться в спор о «стратегии Никсона». Нужно лишь встать у стойки, заказать «басе эль» и сделать заинтересованное лицо: склока вспыхнет сама собой, сам воздух Вашингтона наэлектризован скрытым смыслом Уотергейта.

Сотни высокоокладных постов зависят от того, что предпримет Никсон, что замышляет Арчибальд Кокс и возобновятся ли телеслушания «Дяди Сэма» после Дня труда в полной мере или будут урезаны или вообще прекращены, как предлагает Никсон.

Умники говорят, что Уотергейтские слушания, как таковые, уже закончились – не только потому, что Никсон готовится развернуть против них народный крестовый поход, а потому, что каждый избранный политик в Вашингтоне боится того, что комиссия Эрвина назначила на третью фазу слушаний.

Изначально планировалось, что вторая фаза сосредоточится на «грязной игре»: пестрой, шокирующей, но, по сути, незначительной области дознания, которая, правда, обещает уйму живости и гарантированно привлечет аудиторию. Серьезное расследование «грязной игры» во время предвыборной кампании нанесет смертельный удар синдрому ежедневной мыльной оперы, которым, по всей очевидности, страдает большинство домохозяек страны. Набор персонажей и путаные истории, которые они рассказывают, дадут фору любому сценаристу мыльных опер в Америке.

Третью фазу – расследование финансирования кампании – предпочли бы избежать и Белый дом, и сенат. И учитывая общее нежелание посвящать публику в факты финансирования предвыборной кампании, эту фазу Уотергейтских слушаний скорее всего снимут с программы. «Господи Иисусе, – сказал один из следователей комиссии Эрвина, – у нас в этом кресле весь Fortune’s 500, и каждый из этих гадов потащит за собой по меньшей мере одного конгрессмена или сенатора».

Под конец первой фазы, рассматривавшей факты Уотергейтской аферы, семь сенаторов комиссии Эрвина (перед тем как прерваться на вечеринку по случаю дня рождения сенатора Германа Толмеджа) провели неофициальное голосование и со счетом четыре против трех решили возобновить слушания в их нынешнем формате. Решающий голос принадлежал Толмеджу, присоединившемуся к трем республиканцам (Гурни, Бейкеру и Уикеру) в решении закончить слушания как можно скорее. Причины у них были те же самые, какие привел Никсон в своем давно ожидаемом телевыступлении 15 августа, когда заявил, что настало время покончить с Ежедневной Чепухой и вернуться к «делу народа».

Глядя на выступление Никсона по телевизору на ферме «Сова» с мэром Нью-Йорка Джоном Линдси, конгрессменом от Висконсина Лесом Аспином и бывшим составителем речей Бобби Кеннеди Адамом Волынски, я ждал, что вот-вот услышу отличную цитату из старого доброго Кальвина Кулиджа: «Дело Америки – бизнес».

И только позднее мне пришло в голову, что Никсон не посмел бы к ней прибегнуть, ведь со времен Герберта Гувера ни одного президента не вынуждали оправдывать столь разрушительный вред для национальной экономики, какой силится объяснить сегодня Никсон. И у Гувера хотя бы было оправдание, что он «унаследовал чужие проблемы», но Никсону такого не дано, потому что сейчас он на пятом году своего президентства, и когда он выходит отчитываться на телевидение, то делает это перед пятидесяти-шестидесяти миллионной аудиторией, которая не может позволить себе стейк или даже гамбургеры в супермаркетах, которой не по карману бензин для машин, которая платит пятнадцать-двадцать процентов по банковским кредитам и которой говорят теперь, что в стране может не хватить топлива, чтобы обогреть дома будущей зимой.

Далеко не идеальная аудитория для президента на втором сроке, только-только одержавшем головокружительную победу, которому теперь приходится двадцать девять минут нести околесицу про гадких придир в Конгрессе, старых добрых американских традициях и «давайте вернемся к делу».

Вот уж точно. Это первое, в чем мы с Ричардом Никсоном сошлись в плане политики, и речь сейчас идет уже не об идеологии, а о простой компетентности. С телеэкранов на нас глядит человек, который после двадцати четырех лет лихорадочных стараний наконец стал президентом Соединенных Штатов, с личным окладом двести тысяч баксов в год и неограниченным возмещением расходов, включая флотилию личных вертолетов, реактивные самолеты, бронированные автомобили, личные особняки и поместья на обоих побережьях и контроль над бюджетом, который и не снился царю Мидасу… Человек, которому дали пять лет полной свободы применять эту власть как пожелает. А что может предъявить этот тупой ублюдок? Угробленную национальную экономику, катастрофическое поражение в войне, которую мы могли бы закончить четыре года назад на гораздо лучших условиях, чем те, о которых он договорился, и лично подобранную администрацию, которую он сформировал за пять лет отбора, чье совместное уголовное досье будет еще сто лет изумлять студентов, изучающих историю Америки. Лично выбранный Никсоном вице-президент вот-вот получит срок за вымогательство и взятки. Его бывший глава предвыборной кампании и бывший министр торговли, он же личный сборщик пожертвований, уже получили срок за лжесвидетельство. Два ведущих менеджера его предвыборной кампании уже приговорены за препятствие отправлению правосудия. Советник Белого дома на пути в тюрьму по обвинению в стольких уголовных правонарушениях, что здесь не хватит места перечислить, а разбирательства еще не закончены…

Сенатор Толмедж: «Так вот, если президент мог санкционировать тайный взлом и вы не знаете точно, на что распространялись эти санкции, как, по-вашему, они могли включать убийство ?»

Джон Эрлихман: «Яне знаю, где провести черту, сенатор».

Теперь, когда первая фаза более-менее завершена, одно стало безошибочно ясно, а именно что никто в никсоновском Белом доме не готов «провести черту», где угодно, кроме перевыборов президента в 1972-м. Даже Джон Митчелл, чья репутация суперушлого юриста оказалась не в ладах с «законом Питера», едва он стал генеральным прокурором при Никсоне, вышел из себя в перепалке с сенатором Толмеджем на Уотергейтских слушаниях и сказал на глазах у всего мира, что считает перевыборы Никсона в 72-м «настолько важными», что они перевешивают все прочие соображения.

Это стало классическим подтверждением святости «отношений клиента с адвокатом» – или, во всяком случае, извращенной смеси их и отношений между директором рекламного агентства и клиентом, желающим продать свой продукт. Но когда Митчелл произнес эти слова в зале слушаний, потеряв контроль ровно настолько, чтобы фатально перепутать «обязанности исполнительной власти» с «привилегиями исполнительной власти», мы не ошибемся, предположив, что он знал, что уже обречен. Его уже привлекали к суду за лжесвидетельство по делу Веско, и, скорее всего, его привлечет к суду Арчибальд Кокс, а предыдущие показания Джона Дина совершенно ясно дали понять, что Никсон готов бросить Джона Митчелла волкам, лишь бы спасти собственную задницу.

Эту зловещую истину быстро подкрепили показания Джона Эрлихмана и Гарри «Боба» Хальдемана, и такой откат дал понять остальным свидетелям (и потенциальным обвиняемым) все, что им необходимо знать. К тому времени когда Хальдеман закончил давать показания (под руководством все того же адвоката по уголовным делам, который ранее представлял Эрлихмана), стало ясно, что кто-то в Белом доме счел, наконец, необходимым «провести черту».

Это не совсем та черта, которую Митчелл с Эрлихманом отказались признать по телевидению, но для судьбы президентства Ричарда Никсона она в конечном итоге окажется гораздо значительнее. И учитывая давние личные отношения Митчелла с Никсоном, трудно поверить, что он не понимал своей роли в «новой стратегии» задолго до того, как приехал из Нью-Йорка в Вашингтон на лимузине с шофером, чтобы занять место в кресле свидетеля.

Все признаки налицо. Во-первых, это Хальдеман и Эрлихман с молчаливого согласия Никсона потеснили Митчелла с его роли «номер один» в Белом доме. Джон Митчелл, до своего ухода в политику юрист-миллионер с Уолл-стрит, более других несет ответственность за «долгое возвращение», в результате которого Никсон очутился в 68-м в Белом доме. Именно Митчелл спас Никсона из забвения в середине шестидесятых, когда Никсон подался на Восток, чтобы самому стать юристом на Уолл-стрит, проиграв президентские выборы Джону Кеннеди в 1960-м, а после губернаторство в Калифорнии Пэту Брауну в 62-м – унизительное поражение, закончившееся его фразой «Вам больше не пинать Дика Никсона» на традиционной пресс-конференции неудачника.

* * *

«Переизбрание мистера Никсона, за которым так быстро последовали уотергейтские разоблачения, заставили страну внимательнее приглядеться к сущности нашего избирательного процесса…»

«Разоблачение причастности Белого дома стало возможным главным образом благодаря череде случайных событий, многие из которых маловероятны в ином политическом контексте. Без этих событий сокрытие фактов могло бы продолжаться до бесконечности, даже если бы какая-нибудь демократическая администрация упорно докапывалась до истины…

Ввиду Уотергейта возможна более честная и основательная реформа выборов, чем та, к какой могла бы подвигнуть успешная президентская кампания, на такой реформе настаивавшая. Подозреваю, что, узнав про прошлые злоупотребления, будущие избиратели будут настаивать на полных и открытых дебатах между кандидатами и на частых беспощадных пресс-конференциях для всех кандидатов, особенно для будущего президента.

И подозреваю, что Конгресс отреагирует на факт Уотергейта законопроектом, который гарантирует, что ничего подобного впредь не произойдет. Сегодня шансы на дальнейшие ограничения частного финансирования кампаний, полное обнародование личного финансового положения кандидатов и государственного финансирования всех федеральных кампаний представляются мне большими, чем когда-либо, – и даже лучше, чем если бы новая демократическая администрация потребовала бы таких мер в начале 1973-го. Мы призывали к ним в 1972-м, но понадобились безоговорочная победа Никсона и Уотергейтский скандал, чтобы вывести их во главу угла.

Я считаю, что боль поражения в 1972-м обернулась большим благом. Мы доказали, что кампанию возможно финансировать честно. Мы заново подтвердили, что кампания может быть открытой в формах своего проведения и порядочной в своих мотивах. Мы отрыли демократическую партию людям, а не только политикам. И, возможно, проиграв, мы завоевали величайшую победу из всех: теперь американцы гораздо лучше, чем мог бы сподвигнуть их новый президент, понимают, что ценного в наших принципах и что необходимо сделать, чтобы их сохранить. Сейчас страна видит себя через призму Уотергейта и победы Никсона; наконец-то мы отчетливо видим через стекло.

Благодаря всему этому, возможно, к 1976 году, двухсотлетнему юбилею США, наступит истинное возрождение патриотизма. Мы будем не только помнить наши идеалы, но и жить, сообразуясь с ними. Демократия вновь станет нашим убеждением, а не просто определением, какое мы применяем к самим себе. И если кампания Макговерна даже в поражении способствовала этой надежде, то, как я сказал в вечер выборов в прошлом ноябре: «Каждая минута, и каждый час, и каждое выматывающее усилие… стоило всех жертв».

Джордж Макговерн. Washington Post,

12 августа, 1973

Господи… Воскресное утро в Вуди-Крик, и на экране мини-телевизора возле моей пишущей машинки Макговерн произносит почти те же слова, что и в те напряженные недели между первичными в Висконсине и Огайо, когда его звезда поднималась так быстро, что мы едва за ней поспевали.

Ощущение дежавю почти пугает: вот снова Макговерн резко выступает против системы, отвечая на вопросы Кони Чунг с CBS и Марти Нолана из Boston Globe, двух постоянных репортеров на протяжении всей кампании 72-го… И Макговерн, восставший из мертвых благодаря своего рода политическому чуду, бьет в колокола обреченности по человеку, который девять месяцев назад выставил его неудачником: «Когда этот [судебный] процесс завершится и Верховный суд постановит, что президент должен передать в комиссию записи, а он откажется, думаю, тогда у Конгресса будет только один выход – всерьез задуматься об импичменте».

Cazart! Мы приближаемся к развязке – очень медленно и очень осторожно, но общую тенденцию трудно не заметить. Еще до истечения 1973 года Ричарду Никсону, возможно, придется «стиснуть зубы», о чем он так долго говорил. Семь – счастливое число для игроков, но не для «водопроводчиков», и седьмой кризис Никсона отодвинет первые шесть в глубокую тень. Даже по самым консервативным прогнозам, Никсон либо уйдет в отставку, либо к осени 1974-го нарвется на импичмент -если не по причинам, непосредственно связанным с Уотергейтским скандалом, то из-за неспособности объяснить, как он расплатился за особняк на пляже Сан-Клементе или почему вице-президент Эгню (вместе с большей частью первоначального никсоновского штата Белого дома) привлечен к суду за преступления, от вымогательства и лжесвидетельства до кражи со взломом и препятствия правосудию.

Еще одно хорошее пари в Вашингтоне (на него сейчас ставят три к одному) – от всего этого давления Никсон сломается и физически, и умственно, и у него разовьется какая-нибудь серьезная психосоматическая болезнь, может, еще один тяжелый приступ пневмонии.

Идея не такая уж безумная, как может показаться, – даже в контексте моей собственной, всем известной тяги к фантазиям и буйной пристрастности в политике. Ричард Никсон, политикан по призванию, никогда не умел выстоять под истинным давлением, а сейчас на него давят так, что нам даже не понять. Вся его жизнь летит в тартарары, а ведь он только-только достиг вершины. И время от времени поддается слабости, которая расцветает пышным цветом в холодные часы предрассветных раздумий. Должен признать, я даже испытываю толику сочувствия гаду: не президенту, а сломленному наполеончику, который, будь у него выбор, пожертвовал бы всеми нами, лишь бы спастись самому, – приблизительно то же сочувствие, какое на мгновение испытываю к грубо работающему зверюге-полузащитнику, чья долгая карьера оборвалась однажды в воскресенье, когда какой-то желторотый боковой разбил ему обе коленные чашечки варварским, ломающим кости приемом.

Кто работает грубо, в профессиональном футболе долго не выживает. Преднамеренно кого-то калеча, нарушаешь некий неписаный кодекс вроде легендарного «кодекса чести воров».

В это верят больше полузащитники, чем воры, но когда доходит до политики, до двадцати восьми лет грубых приемов, лжи и воровства, в Америке нет человека, которому следовало бы понимать, что с ним происходит, лучше, чем Ричарду Милхаузу Никсону. Он – живой памятник старому армейскому правилу, которое гласит: «Единственное настоящее преступление – быть пойманным».

Ричарда Никсона ловят не впервые. После его провальной кампании за пост губернатора Калифорнии в 62-м суд официально вынес ему приговор – вместе с Х.Р. Хальдеманом, Морисом Стэнсом, Мюрреем Чотинером, Гербом Клейном и Гербом Калмбахом – за те самые топорно нелегальные методы, в которых их обвиняют сегодня.

Но на сей раз, говоря языком сержантов, которые не дают угаснуть военным традициям, «его поймали по полной»… и «его задница попала под винт».

Мало кто писал по-английски лучше одного поляка с извращенным чувством юмора, который называл себя Джозеф Конрад. Будь он сегодня с нами, он, думается, извлек бы немалую пользу из Уотергейтской истории. Мистер Куртц из его «Сердца тьмы» сделал свое. И мистер Никсон тоже.

И теперь так же верно, как Куртц: «Миста Никсон, он труп».

Rolling Stone, № 144, 27 сентября, 1973