Большая охота на акул (The Great Shark Hunt)

СТРАХ И ОТВРАЩЕНИЕ В ВАШИНГТОНЕ: ПРИЖАЛИ МАЛЬЧИКОВ

«Это было приятное место. Это были принципиальные люди. Обычно».

Роберт К. Одль, офис-администратор CREEP

«Мистер Макговерн назвал самого президента „прыщиком где-то там <…> без постоянных принципов, помимо оппортунизма и политических манипуляций“, человеком, „по уши погрязшем в политическом саботаже“, который „боится народа“ и регулярно отдает предпочтение „могущественным и алчным“ в ущерб интересам общества. Программы защиты президента были „безумием“: он „подорвал авторитет Верховного суда“, и по меньшей мере в трех случаях мистер Макговерн провел параллели между президентом и его администрацией и Адольфом Гитлером и его нацистским рейхом. Что до администрации Никсона, то она „самая морально обанкротившаяся, самая морально коррумпированная, самая лживая… во всей истории нашей страны“».

Патрик Дж. Бьюкенен, составитель речей

Белого дома. New York Times, 24 ноября, 1972

«„Когда на меня нападают, – сказал мне однажды Никсон, – моя первая реакция – дать сдачи“. Сейчас президент явно настроен прислушаться к этому инстинкту. Поэтому в среду 18 июля на совещании в Белом доме было принято единогласное решение не отдавать записи разговоров. Если употреблять так любимые президентом спортивные клише, это означает совершенно иной матч, требующий иной стратегии. Новая стратегия требует ответного удара, в согласии с президентской интуицией, а не политики уступок и соглашений…»

Стюарт Олсоп. Newsweek, 6 августа 1973

«Трагедия в том, что при всех своих ошибках и корявых словах о „новой политике“ и „честности администрации“ Джордж Макговерн один из немногих кандидатов, избиравшихся в нашем веке на пост президента США, который действительно понимает, каким фантастическим памятником всему лучшему в человечестве могла бы стать эта страна, если бы мы не отдавали ее в руки алчных мошенников вроде Ричарда Никсона. Макговерн наделал глупых ошибок, но в контексте они представляются почти легкомыслием в сравнении с тем, что делает каждый день своей жизни Ричард Никсон – намеренно и в полной мере выражая все то, что воплощает. Господи! Чем это закончится?Как низко надо опуститься в этой стране, чтобы стать президентом?»

Корреспондент Rolling Stone Хантер С. Томпсон

о кампании Никсона-Макговерна, сентябрь, 1972

«Гитлер похвалялся, что Третий рейх, родившийся 30 января 1933 года, простоит тысячу лет, и на языке нацистов он часто назывался „тысячелетним рейхом“. Он простоял двенадцать лет и четыре месяца…»

Уильям Ширер. Взлет и падение Третьего рейха

По причинам, которые никому не станут ясны (особенно администрации и постояльцам отеля), редакция внутренней политики снова функционирует в «Ройял Бискейн отель» в девятистах кривых метрах от огороженной резиденции Никсона- Рибозо на другой стороне острова. Столом для редакции служит круглая плита чего-то вроде низкокачественного палисандра, а украшением – ярко-оранжевая электронная пишущая машинка, которую я арендовал несколько дней назад на фирме офисного оборудования на 125-й улице, Северный Майами. Этот шведский «Фацит» – обманчиво шикарное устройство, работающее приблизительно в пять раз медленнее, чем IBM, и совершенно бесполезное для подгоняемой амфетаминами работы. При всей своей стильности и вольности «Фацит» быстр под рукой приблизительно так же, как ундервуд модели 1929 года, некогда стандартное оборудование в отделе городских новостей New York Mirror. Никто не знает наверняка, что сталось со старыми ундервудами, когда Mirror почила от старости, но, согласно одному слуху, их отхватил по десятицентовику на доллар Норманн Кажинс и продал потом с немалой прибылью Columbia Journalism Review.

Само по себе любопытно, что такие темы обычно не любят открывать классической «пирамидальной вводной», а именно этим я собирался заняться, когда вдруг сообразил, что пишмашка у меня такая же бесполезная, как сиськи на кабане.

Кроме того, были и другие механические проблемы: ни воды, ни льда, ни телефона и вдобавок – два агента спецслужб в соседнем номере.

Отсутствие телефона понемногу вызывало паранойю. Толчком к ней послужила череда тревожных событий, всерьез заставивших меня задуматься о возвращении в Вашингтон, когда на следующий день Никсон решил уехать, а не оставаться, чтобы открыть особый счет в банке Бебе Рибозо в торговом центре на Осиэн-драйв. «Банк Ки-Бискейн» для бизнеса не хуже любого другого, в основном из-за необычных вариантов вложения капитала, предоставляемых особым клиентам.

Я подал на «особый» статус, но последние события не вызывают оптимизма. Несколько дней назад при первом визите в жилище Никсона я пробился не дальше тщательно охраняемой сторожки на Харбор-драйв.

– Вас ждут? – спросил местный полицейский.

– Вероятно, нет, – отозвался я. – Но я подумал, стоит заскочить, пропустить стаканчик-другой, потом оглядеться. Знаете, я никогда этого места не видел. Что тут происходит?

Полицейский напрягся и, прищурясь, уставился на кусок черного коралла, висевший на цепочке у меня на шее.

– Слушайте… Мне бы хотелось посмотреть ваши документы, приятель. У вас что-нибудь при себе есть?

– Конечно. Но они в машине. В плавках у меня карманов

нет.

Я пошлепал по горячему асфальту, чувствуя, как на каждом шагу к нему прилипают босые ноги, и, не открывая дверцу, запрыгнул в большую бронзовую машину с откидным верхом. Оглянувшись на сторожку, я заметил, что к полицейскому присоединились два типа в черных деловых костюмах и с торчащими из-за ушей антеннами. Все они ждали, когда я вернусь с бумажником.

К черту их, подумал я и рывком завел мотор. Я помахал полицейскому.

– Их тут нет, – крикнул я. – Наверное, забыл в отеле.

Не дожидаясь Ответа, я тронулся и очень медленно отъехал.

Почти сразу же огромные, как в железнодорожном пакгаузе, ворота дома напротив Никсона поднялись, и выкатил синий «форд»-седан. Я еще больше сбавил газ, думая, что мне велят съехать к обочине, но нет, «форд» держался в ста футах позади меня – всю дрогу до отеля, потом заехал за здание на стоянку почти сразу под моим окном. Я вышел, решив, что он становится прямо за мной, чтобы поболтать, – и опять-таки нет: «форд» затормозил футах в пятидесяти, сдал назад и был таков.

Позже днем, сидя в комнате для прессы Белого дома в отеле «Четыре посла» в центре Майами, я рассказал об этом инциденте корреспонденту New York Times Энтони Рипли.

– Я, честное слово, думал, что гад пойдет за мной прямо в номер.

Рипли рассмеялся.

– Он, наверное, сейчас там, а с ним еще три дружка, и они перерывают твой багаж.

Возможно, так оно и было. Любому, кто достаточно долго знаком со спецслужбами и ведет себя необычно, следует такого ожидать… особенно если по чистой случайности он обнаруживает, что у него за стенкой проживают два агента спецслужб.

Это был второй тревожный инцидент. Подробности его любопытны, но я предпочел бы пока в них не вдаваться, скажу только, что решил было, что у меня развивается опасная паранойя, пока мне не попала копирка из регистрационной квитанции. Тут я почувствовал себя немного лучше, во всяком случае, перестал так беспокоиться за собственное душевное здоровье. Гораздо полезнее твердо знать, что спецслужбы за тобой присматривают, чем все время подозревать и никогда не быть уверенным.

Но лишь третий инцидент заставил меня задуматься, не перенести ли немедленно редакцию назад в Вашингтон. Под утро меня разбудил телефонный звонок, и незнакомый голос произнес:

– Президент идет в церковь. Поспешите, если хотите его перехватить.

Что? В голове у меня было пусто. Какой президент? Зачем мне его перехватывать? Особенно в церкви?

– Кто это, черт побери? – наконец спросил я.

– Тони, – ответил голос.

Я пошарил в поисках выключателя. На мгновение мне показалось, что я все еще в Мексике. Потом свет зажегся, и я узнал привычный люкс. Господи! Ну конечно же. Ки-Бискейн. Президент Никсон. Тут все сложилось: сволочи собираются подставить меня под арест по обвинению в якобы попытке покушения. Агенты за стеной, наверное, уже подбросили мне в багажник дальнобойную винтовку, а теперь пытаются выманить к какой-то церкви, где, едва я припаркуюсь, меня можно будет сцапать перед камерами. Тогда они «найдут» винтовку за две минуты до того, как Никсон явится на службу, и мне конец. Я уже видел заголовки: «РАЗОБЛАЧЕН ЗАГОВОР С ЦЕЛЬЮ ПОКУШЕНИЯ НА НИКСОНА», «СНАЙПЕР СХВАЧЕН У ЦЕРКВИ КИ-БИСКЕЙН» плюс фото на первой полосе: полицейские осматривают винтовку, я в наручниках, Никсон браво улыбается в камеру.

Вся сцена промелькнула у меня в голове за долю секунды, голос в трубке продолжал орать. Меня захлестнула паника. «Нет! – подумал я. – Ни за что на свете!»

– Ах ты гребаный сукин сын! – завопил я в телефон. – Я и близко к хреновой церкви не подойду!

Повесив трубку, я моментально заснул. Ближе к вечеру Рипли заехал в отель, и мы выпили пива в баре на пляже.

– Господи Иисусе! Ты совсем не в себе утром был, да? – спросил он.

– Что?

Он рассмеялся.

– Ну да. Ты же на меня орал. Черт, я подумал, может, ты хочешь посмотреть на сцену у церкви Никсона?

– Уж, пожалуйста, какое-то время мне с наводками не звони, ладно?

– Не беспокойся, – ответил он. – Мы все равно сегодня уезжаем. Ты с нами летишь?

– Нет, – отрезал я. – Я собираюсь проспать два дня напролет, а потом сяду на паром в Вашингтон. Поездка для меня была неудачная. Наверное, брошу на какое-то время освещать Никсона – во всяком случае, пока не справлюсь с запоем.

– Может, тебе надо сменить работу или пойти лечиться?

– Нет. Думаю, я подыщу себе какое-нибудь место, где буду учить журналистике.

* * *

В контексте журналистики мы имеем дело с новым типом газетной информации для «шапки» – «симбиотической пирамидальной цитатой». Columbia Journalism Review никогда такого не одобрит, во всяком случае, пока нынешний редактор не помрет от мозгового сифилиса, и, вероятно, даже после.

Что?

У нас на руках иск за клевету?

Маловероятно, потому что никто в здравом уме не воспримет это всерьез и уж менее всего свора выживших из ума писак, которые заправляют Columbia Journalism Review и которые за последний год или около того немало сил убили, чтобы по любому вопросу подчеркнуть, что ни одно, решительно ни одно мое слово нельзя воспринимать всерьез.

«Кто может, делает. Кто не может, учит», – сказал однажды Бернард Шоу, и я привожу его афоризм лишь затем, что смертельно устал от того, что на меня орут тупицы. Профессора, как правило, заплесневелые личности, но преподаватели журналистики особо закоснели в своих взглядах, потому что каждый новый день напоминает им о мире, которого они никогда не узнают.

БУ-БУХ! в дверь. Опять газета, опять какое-то жестокое обвинение. БУ-БУХ! Изо дня в день. Поставь будильник, всоси заголовки со стаканом теплого «драно» и на занятия. Преподавать журналистику: тиражи, распространение, обсчет заголовка и классическая пирамидальная шапка.

Господи, вот о последней не дай забыть! Владение пирамидальной шапкой прокормило больше немощных тупиц, чем Конгресс или армия в мирное время. Пять поколений американских журналистов льнуло к этому окаменевшему сосцу, и когда в 72-м дошло до дела, ряды у них были такие сплоченные, что семьдесят один процент газет в стране высказались за избрание Ричарда на второй срок.

Сейчас, полтора года спустя, журналистский истеблишмент, говорящий от имени когда-то «молчаливого большинства» от побережья до побережья за Никсона, набросился на него с оголтелой злобой, какую редко встретишь в газетном деле Америки. На ум приходит лишь один недавний пример: промашка самого Никсона, когда он объявил Чарльза Мэнсона виновным, пока того еще только судили в Лос-Анджелесе.

Я бы не только ввел «симбиотическую пирамидальную шапку» как ориентир будущего в журналистике, но и еще пару-тройку идей: главным образом по поводу Никсона, и кое-какие из них довольно мерзкие – во всяком случае, по моим меркам, ведь большинство зиждется на очень большой вероятности, что Никсон все-таки переживет свой седьмой кризис и, уцелев, оставит нам наследие неудач, стыда и коррупции, каких мы даже вообразить себе сейчас не можем.

Мрачная мысль в сегодняшней атмосфере самопоздравлений и обновленной профессиональной гордости, которая вполне понятно преобладает в сфере нынешней политики и журналистики. Не только в Вашингтоне, но и по всей стране найдешь людей, кто всерьез озабочен здравием и долговечностью американской политической системы.

Базовая линия всегда одна и та же: «Мы едва не продули, но в последний момент отшатнулись от края». В подобных разговорах такие фамилии, как Сирика, Вудворд, Бернстайн, Кокс, Ричардсон, Рукельхаус, произносят почти благоговейно, но все, кто лично участвовал в Уотергейтском скандале и всех его омерзительных «боксах», знают, что это лишь авангард, ценимый за храбрость, интуицию и понимание того, что надо делать в том нескончаемом шквале критических моментов, когда один-единственный материал мог обрушить на их головы весь истеблишмент. Но были буквально сотни, возможно тысячи, других, кто пришел к тем же выводам и сказал: «Ну, честно говоря, я этого не планировал, но если уж так вышло, давайте раскрутим».

В нашей стране множество людей, в том числе редакторов, конгрессменов и юристов, стали лучшего о себе мнения за то, как отреагировали, когда их опутали щупальца уотергейтского осьминога.

Есть и множество других, кого он безвозвратно утащил на дно, что, возможно, к лучшему для остальных нас, ведь многих разоблачили как опасных мошенников, или безжалостных свиней, или и тех и других разом. Других, кого хотя бы отчасти затронул тот или иной аспект Уотергейта, но кому посчастливилось не попасться, какое-то время будет преследовать чувство нервной вины, но через год Или два оно забудется. Эти, по-своему, не менее опасны, чем те, кто отправится в тюрьму, ведь они «хорошие немцы» среди нас, те, кто открыл дорогу Уотергейту.

Я вот уже три месяца пытаюсь дочитать «Взлет и падение Третьего рейха», таскаю томину в багаже от Буффало и Окленда до Энн Арбора и Хьюстона, даже в джунгли и затерянные рыбацкие деревушки Юкатана.

Но события происходили так быстро, что вечно не хватало времени взяться за книгу всерьез, даже на Юкатане с его огромными гамаками в отелях по пятьдесят песо за ночь, где приходилось на полную мощность выкручивать гонконгские вентиляторы под потолком, чтобы ветер разогнал по углам тараканов.

В какой-то момент я пробовал читать в номере отеля, возле развалин цивилизации майя в Чичен-Итца, думал, сумею по-новому взглянуть на американскую внутреннюю политику семидесятых, если я буду размышлять о падении «Тысячелетнего рейха», сидя на каменных обломках совершенно иной культуры, которая продержалась больше тысячи лет до того, как в Европе вообще узнали о существовании Америки. Социополитическая структура ацтеков была отлаженной элитарной демократией, смутившей бы любого, связанного как с французской, так и с американской революциями.

Греки и римляне древности кажутся неуклюжими панками в сравнении с тем, что построили майя, ацтеки и инки в Мексике и Южной Америке за двадцать или около того столетий между 500 г. до н.э. и злосчастным «испанским завоеванием» в 1525-м. Календарь майя, разработанный за несколько веков до рождения Христа, по-прежнему точнее того, каким пользуемся мы сегодня. Майя разделили солнечный год ровно на 365.24 дня и двенадцать лунных месяцев по 29.5 дней в каждом. Никаких там неряшливых високосных годов и месяцев с разным числом дней.

* * *

Согласно большинству военных экспертов, Адольф Гитлер надорвался в середине 1942 года. По словам его личного архитектора и технического спеца на все руки Альберта Шпеера, к этому моменту рейх стал слишком разбросан в военном, финансовом, промышленном, политическом и всех прочих отношениях. К Шпееру сходились все чертежи, планы, цифры и почти ежедневные сводки того, что творилось в бурлящем мозгу Гитлера. Учитывая все это, говорит Шпеер, он в глубине души знал, что с конца лета 42-го дела идут под откос.

Но только почти три года и по меньшей мере три миллиона смертей спустя Гитлер наконец признал то, о чем Шпеер, один из его ближайших «друзей» и советников, по его собственным словам, давно уже догадался, – а ведь на протяжении этих последних трех лет и сам Альберт, и все остальные во внутреннем кругу Гитлера работали по двадцать, двадцать два, а иногда и двадцать четыре часа в сутки семь дней в неделю, лишь бы подпереть рейх все слабеющим рабским трудом и лихорадочными попытками создать «супероружие», которое каким-то образом перевернет ход событий.

Никакое тупое безумие, разумеется, себя не оправдало, и в награду за глупую верность Гитлеру Шпеер провел двадцать лет в тюрьме Шпандау как один из главных военных преступников Германии. Гитлер был последователен до конца. Он не питал пристрастия ни к камерам, ни к залам суда (если, конечно, там не заседали его люди), поэтому, едва узнав, что русско-американские танки громыхают в предместьях Берлина, он спустился в личный бункер и покончил с собой и со своей верной любовницей Евой Браун при помощи, как говорил кое-кто, очень элегантного позолоченного вальтера.

Никто не знает наверняка, потому что вскоре после этого бункер выгорел. А единственным якобы свидетелем смерти Гитлера был его личный адъютант и советник Мартин Борман, который то ли сбежал в последний момент, то ли сгорел до таких неопознаваемых головешек, что его тело так и не нашли.

Все, знавшие Бормана, ненавидели его и боялись, даже Гитлер, который, по всей очевидности, обращался с ним, как с домашней коброй, и мало кто из переживших рейх поверил, что он погиб в том бункере. Они твердили, мол, он слишком злобный и изворотливый, чтобы просто так погибнуть, и бытовало предположение, что Борман тщательно организовал план собственного бегства и начиная с зимы 43-го подправлял его изо дня в день.

Военная разведка Западной Германии ныне числит его среди официально умерших, но многие в это не верят, потому что он то и дело возникает где-нибудь, вроде Асунсьона, Парагвая, бразильского Матто Гроссо или в Озерном краю Аргентины.

Борман был Тексом Колсоном своего времени, и его странные отношения с Гитлером, похоже, не слишком отличались от параноидальных фрагментов отношений Никсона с Колсоном, о которых стало известно из ныне бесславных «расшифровок записей Белого дома» за апрель 1974 года.

* * *

Весьма неприятные выходят параллели, и попробуй я написать такое два года назад, вполне мог бы, открыв неделю спустя New York Times, увидеть, как меня громит на всю полосу Пат Бьюкенен, а на следующий вечер меня, вероятно, избили бы до полусмерти наемные громилы Колсона в закоулке позади здания Национального клуба прессы – не в прямой видимости, но не так уж далеко от Белого дома.

Но, как говорит Томми Раш, «Times не про сейчас, а про то, как было раньше».

Истинная правда. Тут сомнений нет никаких. Но после того как вчера вечером я посмотрел новости по всем трем телеканалам, а утром прочитал статьи о Никсоне в сегодняшней Washington Post, у меня возникло жутковатое ощущение, что и нынешние времена не совсем такие, как кажутся.

Как-то странно и расплывчато прозвучала главная вчерашняя теленовость о драматичном и потенциально зловещем решении Верховного суда США отложить традиционные июньские каникулы и проработать июль напролет, чтобы вынести решение, которое, по всей видимости, станет историческим. Подтолкнет к нему предпринятая то ли из дерзости, то ли с отчаяния попытка прокурора по особым делам Леона Яворски выжать из Верховного суда немедленное решение относительно того, имеет ли президент Никсон право проигнорировать требование выдать шестьдесят четыре магнитофонные записи и прочие документы Белого дома, предъявленное особым прокурором, чье назначение Сенатом США состоялось при крайне щекотливых обстоятельствах и чью независимость недвусмысленно гарантировал новый генеральный прокурор страны как условие своего вступления в должность.

Все три канала увидели в этом последнем повороте в Странной и Ужасной Саге о Ричарде Никсоне ошеломляющий и, вероятно, даже фатальный удар по его шансам удержаться в Белом доме. Сам факт, что Верховный суд готов отказаться от каникул и выслушать доводы Яворски, ясно свидетельствует, что, едва вопрос будет поставлен официально, по меньшей мере четверо судей (а в данном случае этого достаточно) готовы дать отвод аргументам Никсона со ссылкой на «привилегии исполнительной власти». По всей видимости, прокурор по особым делам одержал крупную победу и президента ждут большие неприятности. Только Дэвид Шумахер по ABC очень коротко намекнул, что в штате Яворски никакого празднования не намечается. Но не сказал почему…

И, черт меня побери, мне-то откуда знать?

Какое-то время я над этим размышлял, но на ум пришел лишь рык президента Эндрю Джексона, когда Верховный суд пошел ему наперекор в вопросе о передаче федеральной земли индейцам-семинолам. Джексон, ветеран войн с индейцами, воспринял это как личное оскорбление: «Судьи приняли решение, пусть-ка попробуют провести его в жизнь».

У Иосифа Сталина лет сто спустя были сходные взгляды на римско-католическую церковь. Есть анекдот о том, как после пяти суток запоя он впал в ярость, накрутив себя мыслью, что к рассвету воскресенья на Пасху каждого католика в Москве следует распять на телефонном столбе. Такое заявление нагнало страху на Кремль, потому что сотрудники Сталина, как и Колсона, знали, что он «способен почти на что угодно». Когда он чуть успокоился, один из советников предположил, что массовое распятие русских католиков – безо всякой на то причины – скорее всего, разъярит Ватикан и, без сомнения, вызовет гнев папы. «Имел я этого папу, – пробормотал в ответ Сталин. – Сколько у него дивизий?»

Определить первоисточник таких анекдотов затруднительно, но налицо постоянство концовок, благодаря которым они врезаются в память. Особенно когда задумываешься о жутковатой картине: человечек на грани психоза, с мозгами мелкого мошенника и огромной властью, когда красная кнопка всего в шестидесяти секундах от обкусанных до крови ногтей, делает все возможное, лишь бы спровоцировать адскую конфронтацию с высшими юридическими и законодательными институтами своей страны.

А ведь именно этого последние три месяца добивался Никсон, а если прав Стюарт Олсоп, то с 18 июля прошлого года. Это ведь в ту среду на совещании в Белом доме, по его словам, «было принято единогласное решение не предавать огласке записи разговоров».

Хотелось бы поговорить со Стюартом Олсопом о том совещании, но в прошлом месяце он умер от лейкемии, написав несколько очень откровенных и временами ернических статей о своей скорой смерти от заболевания, которое, как он уже два года знал, медленно и неизбежно его убивало. Я не знал его лично и, как журналист, редко с ним соглашался, но все, что он написал, отличалось порядочностью и личной заинтересованностью… и было невероятное чувство стиля, сила и мужество в том, как он умер.

При всем его политическом опыте, при всех его друзьях в высших эшелонах власти Стюарта Олсопа, похоже, до самой смерти ставила в тупик реальность Уотергейта и его мерзкие последствия для идей и людей, в которых он верил. Как один из ведущих вашингтонских журналистов он имел доступ, например, к стенограмме совещания в июле прошлого года в Вашингтоне, когда Никсон с горсткой приспешников всерьез задумались, что делать с бобинами безобидного с виду целлулоида, внезапно превратившимися в бомбы замедленного действия. Факты Олсоп принять мог, но не реальность. Как и большинство тех, с кем он вырос, Стюарт Олсоп родился республиканцем.

Это в той же мере стиль жизни, как и продуманная политическая философия, и к привилегиям прилагается некое noblesse oblige.

Олсоп это понимал. И именно это лучше всего объясняет, почему для него было почти генетически невозможно смириться с мыслью, что Овальный кабинет Белого дома при переизбранном на второй срок президенте-республиканце, который до того был вице-президентом-республиканцем, а еще сенатором и конгрессменом от республиканцев, превратился в притон воров, уголовников и «водопроводчиков».

Подобная дикость оказалась не по зубам шестидесятилетним элитным республиканцам вроде Стюарта Олсопа. Словно заскочил, как обычно, в Белый дом ради ежемесячного интервью и обнаружил, что президент так обдолбался красненькими, что тебя даже не узнает, рассеянно лепечет и гоняет по столу рукоятью обреза горки белого порошка.

Немного в Вашингтоне найдется политических комментаторов старшего поколения, способных переварить такое. Их разум просто отказался бы принять увиденное по той же причине, по какой они до сих пор не в силах принять голую и неприглядную истину, что президента Ричарда Милхауза Никсона не просто ждет импичмент, он сам хочет импичмента. Как можно скорее.

Пожалуй, это единственный непреложный факт в истории, которая в ближайшие несколько месяцев станет столь чудовищно сложной, что каждому репортеру, который будет ее освещать, потребуется круглые сутки держать под рукой как ушлого адвоката по уголовным делам, так и специалиста по конституционному праву.

Даже сейчас, в последние мгновения перед тем, как начнется ад кромешный, нет решительно никаких сомнений, что еще до своего окончания сага об «импичменте Никсона» задурит кое-какие лучшие головы американской журналистики.

На том и оставлю это утверждение – я отказываюсь даже пытаться его объяснить. На это еще будет уйма времени: тысячи часов, один бог знает, во скольких залах суда. И Никсону со временем вынесут вотум недоверия, хотя бы потому, что у него хватает влияния, чтобы не оставить нижней палате Конгресса иного выбора.

Адвокаты Никсона, которые уже обошлись налогоплательщикам почти в четыреста тысяч долларов, теперь отказались от любых попыток оскорбить и спровоцировать судейскую комиссию палаты по главе с конгрессменом Питером Родино на то самое скорое и непродуманное голосование в пользу импичмента. А ведь Родино и юрисконсульты комиссии из кожи вон лезут, чтобы его избежать. До того как слушания будут открыты для публики и для заслушивания обвинений перед камерами соберется вся палата, им нужно собрать достаточно доказательств, чтобы выстроить более надежные и серьезные доводы в пользу импичмента, чем у них, похоже, имеются сейчас. Больше всего на свете Никсону хотелось бы увидеть, как панически бросится врассыпную палата представителей перед снимаемым для телевидения решающим голосованием на основании столь несерьезных обвинений, как неуважение к Конгрессу, неуважение к суду и подразумеваемое грубейшее неуважение к любому в этой стране человеку с уровнем интеллекта выше пятидесяти.

Но даже Рон Зиглер не надеется на фарс такого размаха. 27 мая UPI передало официальное заявление Зиглера из Ки-Бискейн, дескать, официальные дебаты по импичменту «не явятся для него [Никсона] сюрпризом». И сам импичмент тоже. Тогда почему бы просто не выдвинуть вотум недоверия?

И, правда, почему?

* * *

Одна из главных причин – те самые пленки, которые Никсон уже давно решил никому и ни за что не показывать. До сих пор он отмахивался от судебных постановлений отдать более ста записей своих разговоров: ему вручили шестьдесят четыре повестки от Яворски и около пятидесяти от комиссии Родино. Многие из них перекрывают друг друга, и в Вашингтоне, похоже, никто не знает, ни какая повестка из этой пачки получит юридическую первостепенность, ни кому придется решать этот вопрос, буде он вообще возникнет в реальной жизни.

Если Никсон станет упорно держаться стратегии «обструкции», то даже окончательное решение Верховного суда США не может вынудить его с ними расстаться. Неподчинение повлечет за собой обвинение в неуважении к высочайшему суду страны и создаст дальнейшие основания для импичмента, – но почему это должно волновать Никсона? У Верховного суда дивизий не больше, чем у папы во времена Сталина, а истинной власти над Никсоном не больше, чем было над Эндрю Джексоном.

Трудно представить себе, как председатель Верховного суда Берджер подписывает ордер на обыск «без предупреждения» и посылает взвод приставов в Белый дом с наказом выбить дверь и разнести там все по камешку, пока не найдут «эти чертовы пленки».

Прокурор по особым делам Леон Яворски это сознает, но как будто не беспокоится. Он хочет добиться решения Верховного суда и до конца июля его получит. Оно не станет вещественным доказательством, но, как минимум, забьет последний гвоздь в пластмассовый гроб Никсона. Это ловкий ход Яворски, который сегодня наверняка чувствует себя на коне, заменив Арчибальда Кокса, ушедшего со своего поста в облаке всеобщего презрения и подозрений, дескать, он всего лишь наемный чинуша, поставленный Никсоном и Коннели, чтобы «не выпустить джинна из бутылки».

Яворски может показаться соней тому, кто не видел изнутри, как безошибочно он работает. Если он ставленник Никсона-Коннели, то пока ведет себя на удивление умно и одурачил многих, включая ряд самых отпетых циников Вашингтона.

Но не всех. В городе еще остался кое-кто, способный напомнить, что родина Яворски – Хьюстон – ясли самых злокозненных гольф-жуликов в стране: эти проиграют вам первые пятнадцать лунок по сто долларов каждая, а после выудят у вас по пять тысяч за лунку на последних трех.

Возможно, так оно и есть. Но если да, то Леон не оставляет себе места для маневра: последние три лунки ем%придется разыграть все разом 8 июля, когда он станет отстаивать свои повестки перед тем, что вашингтонские юристы называют «урезанным» Верховным судом США.

Из-за его прошлых связей с администрацией нашего президента судью Уильяма Ренквиста, четвертого и самого озлобленного из ставленников Никсона, то ли умаслили, то ли заставили самоустраниться от дела. Ренквист был помощником окружного прокурора в министерстве юстиции при Джоне Митчелле, пока Никсон не схватил его за помочи и не забросил в Верховный суд.

Интересная получается расстановка сил для решения (юридической) судьбы пленок:, три правых ставленника Никсона (Берджер, Блэкмун и Пауэлл) уравновешивают «либеральный блок» (Дуглас, Маршалл и Бреннан). Два решающих голоса будут за Байроном Уайтом и Поттером Стюартом, скрытым нацистом и выдвиженцем Джона Кеннеди и Эйзенхауэра, своего рода консервативным поборником свободы личности, который недавно шокировал многих друзей и идеологических соратников, публично осудив вопиющую «политизацию» Верховного суда при Никсоне.

Стюарт, гораздо более Уайта, кажется искренне оскорбленным, что очутился в одной лодке с теми, кого считает четырьмя полоумными политическими клячами, которые не отличат юриспруденции от садка с пиявками. Если Яворски сумеет представить достаточно крепкие аргументы, которые убедят Стюарта, что у Никсона нет основного или неотъемлемого права укрывать записи, то скорее всего выиграет дело, даже если Уайт снова пойдет с никсоновскими прихлебателями. Из-за того что на сей раз их будет только трое – с Ренквистом, который будет кукситься за боковой линией, – в случае ничьей, если Яворски выигрывает. Он уже сумел заполучить вердикт по схожему вопросу в Высшем апелляционном суде США, и когда вердикт суда более низкой инстанции доходит до самого верха и голосование приводит к ничьей, остается в силе решение предыдущей инстанции.

Каким бы ни был вердикт, веса у него будет больше, чем у голосования по импичменту в палате представителей Конгресса. И если Никсон проиграет, а потом решит пойти против Верховного суда, это заставит проголосовать против него многих «нейтральных» на публике конгрессменов. Окончательное голосование состоится, скорее всего, в конце августа, и если бы пришлось делать ставку на исход, думаю, расклад был бы два к одному против президента, хотя простое большинство победит.

В этом Никсон, вероятно, со мной согласится, а также с мыслью, что ставить на исход голосования нижней палаты по импичменту в настоящий момент скорее вопрос расклада, чем просто победы или поражения.

Истинное испытание состоится в сенате, где Никсон может позволить себе расклад два к одному не в свою пользу и все равно получить нужный вердикт. Из ста голосов в сенате Никсону достаточно тридцати четырех, чтобы выйти героем. Не самый большой подвиг, учитывая природу политиканов и все возрастающую вероятность того, что окончательное голосование в сенате, бурная кульминация «всей энчилады», случится не раньше середины октября, недели за две до дня выборов, назначенных на первый вторник ноября.

В ноябре будет переизбираться ровно одна треть сената – на один голос меньше, чем Никсону нужно для оправдания, – и каждый переизбираемый (либо тридцать три, либо тридцать четыре, потому что три в сто не войдут), по слухам, в ужасе от перспективы, что накануне собственных выборов придется проводить кампанию дома, одновременно участвуя в транслируемом по телевидению судебном разбирательстве по самому серьезному вопросу в истории Америки, а после – участвовать в чудовищном публичном голосовании за или против президента Никсона.

Если (с точки зрения временных совпадений) до этого дойдет, опросы общественного мнения, без сомнения, станут фактором гораздо более действенным, чем были до сих пор, – по той же причине Конгресс ждал, пока опросы не поднимутся до пятидесяти процентов в пользу импичмента, и лишь затем запустил процесс. Но у Никсона нет способа воздействовать на опросы настолько, чтобы изменить результаты голосования Конгресса по импичменту.

А вот с тем, что он способен воздействовать на исход сенатского голосования, не поспоришь. Во-первых, большую часть лета он намерен провести порхая по Европе, Израилю, Египту, России и где угодно, где с ним согласятся встретиться, – достаточно эффективный метод как можно чаще фигурировать в заголовках, чтобы если импичмент и попадал бы на первые полосы газет, то оказывался в самом их низу.

Тем временем измученные ошметки его администрации будут работать по восемнадцать часов в сутки, чтобы подавить или обесценить любые новые сведения, способные сказаться на опросах общественного мнения или на исходе сенатских разбирательств. Держатели менее половины из тридцати четырех голосов, необходимых Никсону для оправдания, будут переизбираться в 74-м, и исполняющий свои обязанности президент, даже если ему уже вынесли вотум недоверия, обладает огромным весом, когда дело доходит до того, кто будет или не будет допущен к политической кормушке.

По многим вопросам не остается сомнений, что как минимум двадцать из ста сенаторов ни при каких обстоятельствах не станут голосовать за осуждение Никсона – разве только он нарушит старый закон в штате Индиана: «Не попадись в постели ни с живым мужчиной, ни с мертвой женщиной».

Тут Никсону ничего не грозит. Честно говоря, вообще трудно представить его в постели – и уж точно не с чем-то, похожим на человека.

Поэтому, если вычеркнуть для начала двадцать голосов, получается, что ему нужно только четырнадцать, а надо помнить, что иметь дело ему придется исключительно с республиканскими мракобесами и демократами из южной глухомани. При раскладе тридцать четыре на шестьдесят шесть он может себе позволить игнорировать в сенате каждого, кого хотя бы отдаленно подозревали в антиниксоновских настроениях, иными словами, одним махом списать минимум пятьдесят голосов, то есть он не слишком ошибется, предположив, что при пятидесяти решительно против него и двадцати решительно за тридцать пока не решили.

Из этих тридцати ему нужно только четырнадцать, а любой, кто всю свою сознательную жизнь провел, заключая сделки на этически ничейной земле вашингтонской политики, с такими цифрами чувствует себя вполне уверенно. Президент, не способный перетянуть на свою сторону четырнадцать сенаторов, вообще в Белый дом не попал бы.

И у Никсона есть два очень крупных козыря: 1) он лично контролирует большую часть потенциально губительных доказательств, которые могут быть использованы против него, если он когда-либо попадет под суд (записи Овального кабинета, которые он хранит в преддверии решения, оставить их или уничтожить, если еще не уничтожил…), и 2) он стал таким конфузом и жерновом на шее республиканской партии, что десять нужных голосов может купить, просто в тайне согласившись уйти с видом мученика с поста президента через сорок восемь часов после того, как сенат вынесет решение не выдвигать ему вотум недоверия на основании импичмента в палате представителей.

Это решение многих снимет с крючка, особенно Никсона, который ничего не выиграет, если еще два года будет цепляться за Белый дом. Надежда на его эффективность в кресле президента с самого начала была тщетной. Но потребовалось пять лет, два срока и умопомрачительный скандал, чтобы дешевый гаденыш это понял.

Даже Никсону теперь следовало бы осознать, что спасти себя в глазах истории он может, только заделавшись мучеником, а самый очевидный к этому путь – в данной главе саги – пойти на сделку с воротилами собственной партии, пообещав, что они избавятся от него, как только он получит гарантию почетной отставки в обмен на оправдание в сенате.

Думаю, это и произойдет. И если комиссия Родино не отыщет какое-нибудь неестественно крепкое доказательство до голосования об импичменте в палате представителей, сомневаюсь, что сенат вынесет обвинительный приговор. Реальным раскладом сегодня будет, наверное, шестьдесят-сорок против Никсона. Но шестьдесят на сорок недостаточно, должно быть шестьдесят семь на тридцать три, а этого будет трудно добиться.

В дополнение к рычагу давления на зубров собственной партии, который получает Никсон, стратегия «отставки в обмен на снятие обвинений» имеет определенную притягательность для демократов – но только если удастся провести ее в жизнь до 20 января 1975 года. Если Джеральд Форд заступит на пост президента до этой даты, его можно будет избрать лишь еще на один срок. Но если Форд станет президентом после января 1975-го, его можно будет переизбрать на два срока, а большинство демократов в сенате предпочти бы подпортить ему жизнь.

Поэтому у Никсона, когда дойдет до момента кастрации, есть пространство для маневра. Очень маловероятно, что он завершит свой второй срок, но шансы на сценарий импичмента в палате представителей, снятия обвинений в сенате, а затем слезливого спектакля с мученической отставкой до 20 января следующего года довольно велики.

Изменить это расписание способен только один крутой поворот событий: какой-нибудь неожиданный кризис, который вынудит Никсона отдать пленки. Но ничто в поведении президента или его адвокатов такого кризиса не предвещает. Пока он держится за пленки, Никсон с позиции силы может заключать приватные сделки как с теми, кто настаивает на том, чтобы их услышать, так и с теми, чье физическое пребывание на свободе зависит от того, что никто их не услышит.

По меньшей мере десяток голосов на этих пленках принадлежит тем, кто очень скоро предстанет перед судом по обвинению в серьезных уголовных преступлениях. И предположительно именно они присутствовали на том секретном совещании в Белом доме в прошлом июле, когда было решено ни за что их не отдавать.

Нетрудно догадаться, что для такого решения имелись очень веские и прагматичные причины, особенно в случае Боба Хальдемана и Джона Эрлихмана, чья участь в суде, как считается, зависит исключительно от решимости Никсона любой ценой цепляться за пленки. Или, если не удастся, уничтожить их.

Никсон это понимает. Если исходить из расшифровок, топорно им же самим подчищенных, там достаточно доказательств для импичмента самого Никсона, для вынесения ему обвинительного приговора и препровождения в тюрьму – в целях его собственной безопасности до первого футбольного воскресенья сентября. По причинам, которые сейчас, вероятно, неясны даже самому Никсону, прошлой зимой он семь из этих пленок отдал судье Сирике. Две или три оказались неподчищенными оригиналами, и со временем Сирика передал их следственной комиссии палаты представителей как улики в расследовании по импичменту.

В результате по Вашингтону сейчас слоняется сотня или около того человек, которые слышали «настоящие» пленки, как они это называют. И, невзирая на их профессиональную сдержанность, когда напрашивается очевидный вопрос, они считают себя вправе согласиться в одном: никому, кого шокировали, разозлили или вогнали в депрессию отредактированные расшифровки Белого дома, не следует позволять прослушивать сами пленки. Разве только сперва вкатить им сильное успокоительное или запереть в багажнике машины. Только законченный циник, говорят они, способен сколько-нибудь долго слушать «настоящее», не испытывая потребности пойти, скажем, на подъездную дорожку Белого дома и бросить через забор мешок с пятью живыми крысами.

М-да… Я перечитал последние строчки, и мне пришло в голову, что почти половина моих знакомых испытывает подобную потребность вот уже восемь или девять лет. Мой друг Иейл Блур, например, утверждает, что бросил целый мусорный бак, полный живых крыс, тараканов и прочих мелких вредителей, через забор Белого дома примерно за неделю до того, как Линдон Джонсон объявил о своей отставке в 1968 году.

– Замечательное было ощущение, – говорит он, – но только потому, что это был Джонсон. Почему-то я доподлинно знал, что ему будет премерзко видеть крыс на лужайке Белого дома. – Он замолчал и, достав табакерку, втянул по большой понюшке лучшего «Др. Джонсоне» в каждую ноздрю. – Трудно сказать почему, но я не получил бы такого удовлетворения, если бы проделал подобное с Никсоном. Ему-то крысы скорее всего понравились бы.

* * *

Мать божественного мямли! Я оторвался от этой ахинеи посмотреть вечерние новости, а там физиономия и голос Текса Колсона, встряхнувшего вашингтонский зал суда совершенно непредвиденным признанием в препятствии отправлению правосудия (вслед за его широко транслированным по телевидению заявлением касательно собственной вины и причастности почти ко всем аспектам Уотергейта) в обмен на возможность принять любое заслуженное наказание и очиститься раз и навсегда, «рассказав все, что знает» о многом, «о чем до сих пор не мог говорить открыто».

Подумать только, Колсон! Сначала он принимает Христа, а теперь соглашается признать вину и устраивает пресс-конференцию по национальному телевидению, чтобы объявить, что намерен во всем сознаться. Иными словами, его можно привлечь как свидетеля обвинения к любым связанным с Уотергейтом судебным разбирательствам начиная с данного момента и до тех пор, пока все его старые друзья и сообщники не окажутся либо за решеткой с Библией в руках, либо в очереди за бесплатным обедом в Батте, штат Монтана.

И как отнесется к такой зажигательной речи Никсон? Тексу Колсону, одному из самых беспринципных негодяев в истории американской политики, полагалось быть главным звеном в спаянном внутреннем кругу, бок о бок с Хальдеманом, Эрлихманом и Никсоном, которые без зазрения совести саботировали бы самого Господа Бога. Даже Ричарду Никсону на пике его популярности и власти было не по себе от знания, что у такого чудовища, как Колсон, есть свой кабинет в Белом доме. Никсон так опасался подлости Колсона, что приложил все усилия, чтобы очернить его, намеренно списав в официальных расшифровках Белого дома некоторые свои жестокие решения на полное отсутствие этики и морали у Колсона.

И составитель речей Никсона Пат Бьюкенен, которого повсеместно считают одним из самых агрессивных и неуступчивых правых со времен Йозефа Геббельса, назвал однажды Колсона «самым большим подлецом в американской политике» – немалый комплимент от Бьюкенена, который большую часть последнего десятилетия проработал на самую подлую и в целом фашистскую правительственную сволочь.

Надо будет позвонить завтра Бьюкенену спросить, что теперь он думает про Текса Колсона. Если уж на то пошло, многим придется из-за его признания позвонить – потому что, если Колсон всерьез намерен расколоться, Ричарда Никсона ждут очень и очень большие неприятности. С тем же успехом он может завтра выйти на Пенсильвания-авеню и начать всучивать свои пленки тому, кто даст побольше, поскольку Колсон знает о режиме Никсона столько гадкого, что самые худшие разговоры с этих пленок превратятся в безобидный треп за коктейлем.

На первый взгляд, есть две точки зрения на срыв Колсона. Можно воспринимать его обращение в христианство всерьез, что довольно трудно, а можно рассматривать этот срыв как предостережение, что даже у президента должно было хватить ума и не злить «самого большого подлеца в американской политике».

Есть и третий вариант истолкования, но ему придется подождать до лучших времен – как и многому другому. Это не та тема, которую можно разрабатывать, мотаясь по стране в реактивных самолетах. Хотя в нынешней вашингтонской журналистике, будь то в эфире или в печати, нет ничего, что указывало бы, что с темой легче совладать здесь, чем в Ки-Бискейн, Калгари или даже в Мехико. Всю вашингтонскую прессу словно бы парализовали размах и сложность происходящего.

Мерзкая получается тема для журналиста, особенно в топком зное вашингтонского лета. Но смотреть репортажи определенно стоит, возможно, даже самому поучаствовать, потому что любое решение и его жестокая реальность станут исторической вехой в календаре цивилизации и маяком всем поколениям, которые унаследуют землю – или то, что мы от нее оставим, так же как мы унаследовали ее от греков и римлян, майя и инков и даже от «тысячелетнего рейха».

Импичмент Ричарда Никсона завершится судебным процессом, который породит бурю газетных заголовков, эфирного времени на миллионы долларов и вердикт, который будет значить для обвиняемого столько же, сколько для судей. К началу процесса, если предположить, что Никсон не утратит своей извечной тяги к унижениям, которую ему никогда не удавалось удовлетворить, судьба его самого отодвинется в разряд мелких побочных последствий. Краткосрочная катастрофа его президентства уже нейтрализована, а исход его испытания импичментом лишь незначительно скажется на освещении его роли в исторических текстах грядущих дней. Он окажется в одной лодке с президентами Грантом и Хардингом как продажная и некомпетентная пародия на Американскую мечту, которую он так долго и громко прославлял в своих речах, как не просто кривая тварь, но кривая настолько, что ему нужен камердинер, чтобы утром натянуть штаны.

К тому времени когда Ричард Милхауз Никсон предстанет перед судом в сенате, единственной причиной для суда над ним будет попытка понять, как он вообще мог стать президентом Соединенных Штатов, а истинным обвиняемым будет политическая система Америки.

Суд над Ричардом Никсоном, если состоится, будет де-факто судом над Американской мечтой. Важность Никсона сейчас не просто в том, чтобы от него избавиться, – это чисто политическое соображение. Настоящий вопрос в том, почему мы вынуждены выразить вотум недоверия президенту, который победил с самым большим отрывом в истории президентских выборов.

Итак, памятуя о потребности в сне, который накроет очень быстро, давайте вернемся к двум основным соображениям: 1) необходимо действительно предать Никсона суду, чтобы понять нашу реальность в том смысле, в каком Нюрнбергский процесс вынудил Германию взглянуть на себя саму, и 2) жизненно необходимо заполнить вакуум, который оставит импичмент Никсона, и дыру, которая раззявится в 1976-м.

Rolling Stone, № 164, 4 июля, 1974