ДЖИММИ КАРТЕР И БОЛЬШОЙ «ПРЫЖОК ВЕРЫ»
Страх и отвращение кампании 76-го
Третьеразрядный романчик; рандеву в меблирашках
Вид с Ки-Уэст: в девяноста милях к северу от Гаваны и в девятистах годах от предвыборной кампании… Прощанье с мальчиками в автобусе: О, Джонни, я так и не узнал тебя… Еще одна грубая и тоскливая байка из недр Американской мечты с примечаниями, кошмарами и прочими странными воспоминаниями из Манчестера, Бостона, Майами и Плейнса, Джорджии… И 440 вольт от Кастрато, демонического любовника из Кокосовой рощи
Многие скажут вам, что лошади пугаются, потому что от природы нервны, но это не так. Следует помнить, что лошадь видит все в шесть или семь раз больше, чем мы.
Билли Херман, тренер на ипподроме в Помпано-парк, Майами
По радио, предваряя песню о «лошадях побыстрее, женщинах помоложе, виски постарше и денег побольше», только что передали про поляка, которого арестовали сегодня за то, что бросил «более двух десятков шаров для боулинга в море с пирса в Форт-Лодердейле», поскольку, как он сказал задержавшим его полицейским, «принял их за яйца ниггеров».
…Мы живем в странные времена, и, вероятно, прежде, чем дойдем до нижней черты, они станут еще страннее. А это может случиться гораздо раньше, чем полагает даже Генри Киссинджер. В конце концов, сейчас у нас очередной год выборов, и с кем бы я ни разговаривал, почти все считают, что странности нас ждут… – те или иные. А кое-кто говорит, мы уже в них погрязли. Возможно, это и так. Налицо свидетельства и того и другого. Но с высоты самой южной оконечности Ки-Уэст видно, что по всем фронтам барометр падает так быстро, что нет толку рассуждать. И вдогонку скверная новость: согласно последнему опросу Гэллапа, следующим нашим президентом станет Губерт Хамфри. И даже если не сумеет, то еще полгода будет засорять национальный эфир и всех доведет до героина своей ядовитой брехней.
Господи, неудивительно, что бедолага в Форт-Лодердейле сбреднил и принял шары для боулинга за ниггерские яйца, которые следует выбросить на съедение акулам. Вероятно, он был отчаявшимся политическим активистом какого-то толка, старавшимся достучаться до Вашингтона.
Вчера вечером та же радиостанция передала предостережение «о новой волне увечий собак в Кокосовой роще». Голос у зачитывавшего его диктора звучал взволнованно и гневно:
– Еще три кобеля были найдены сегодня кастрированными и едва живыми, и следователи заявляют, что животные, без сомнения, стали жертвами одного итого же кровожадного психопата, кряжистого кубинца средних лет по прозвищу Кастрато, который последние три месяца терроризировал владельцев собак в Кокосовой роще.
По утверждению полиции, сегодняшние увечья были нанесены с той же садистской сноровкой, как и все остальные. По словам владельца одной Жертвы, сторожевой метис чау-чау по имени Вилли лежал себе на подъездной дорожке, как «вдруг я услышал, как он отчаянно залаял, я выглянул в окно и увидел, как кубинская сволочь отделала пса шокером. Потом сукин сын схватил Вилли за задние лапы и зашвырнул в кузов старого красного пикапа. Я заорал, но к тому времени, когда успел схватить обрез и выскочить на веранду, гад исчез. Все произошло так быстро, что я даже номер не запомнил».
Голос в радио на мгновение стих, потом упал на несколько октав и продолжил рассказ:
– По сообщению полиции, несколько часов спустя Вилли и еще два пса, оба полукровки, были найдены на пустующей стоянке возле пристани для яхт Диннер-Ки. Всех троих умело кастрировали…
После долгой паузы, которую заполнил странный стон, радиоголос словно бы сорвался, но все же продолжил – очень медленно:
– Природа ран не оставляла сомнений, что сегодняшние увечья дело тех самых адских рук, повинных в сорока семи из всех сорока девяти кастраций в Кокосовой роще в этом году.
«Несомненно, это дело рук Кастрато, – сказал старший кинолог Лайонел Олей на поспешно собранной пресс-конференции сегодня днем. – Взгляните, как чау обработали скальпелем. Эти надрезы произвели с хирургической точностью и прижигание тоже. Человек, которого вы зовете Кастрато, не любитель, дамы и господа. Это мастерская операция, на которую ушло секунд пятьдесят-пятьдесят пять от силы, если предположить, что он пользовался опасной бритвой и элекротавро на двести двадцать вольт».
Пресс-конференцию Олей закончил на юмористической ноте, призвав репортеров «побегать, как собаки», пока не раскроют дело. «И если у кого-то из вас есть дворняжки, – добавил он, – либо не пускайте их в Кокосовую рощу, либо усыпите».
– А пока, – продолжал диктор, – полиция Майами предупреждает всех владельцев собак остерегаться красного пикапа, медленно едущего по жилым предместьям. Водитель, невысокий, но мускулистый мексиканец между сорока и пятьюдесятью вооружен исключительно опасным, высоковольтным электрическим оружием, известным как «тазер», а также опасно невменяем.
* * *
Господи Иисусе! Не знаю, по силам ли мне такие новости в четыре утра, особенно когда в голове шумит от амфетамина, алкоголя и «перкодана». Исключительно трудно в таких обстоятельствах сосредоточиться на дешевых фактах кампании 76-го. Сама мысль о том, чтобы освещать первые стадии той циничной и ретроградной кампании, уже повергла меня в почти клиническое отчаяние, и если бы я знал, что придется торчать с этими людьми до ноября, сменил бы фамилию и поискал бы место профессионального охотника на аллигаторов в болотах Окичоби. Долгий и мучительный год кампании мне не перенести, и в глубине души у меня шевелится подозрение, что и кампания не совсем верная, но такое суждение журналисту на данной стадии выносить не следует. Во всяком случае, в печати.
Поэтому пока постараюсь воздержаться и от отчаяния, и от суждений. Но, думаю, через пару месяцев они будут вполне оправданы, а до того времени вернусь к моей твердой, но редко упоминаемой уверенности, которой придерживаются и большинство серьезных крупных вашингтонских политиков: никто, вообще никто не способен функционировать в полную силу круглые сутки на более чем одной президентской кампании. Это практическое правило, насколько мне известно, никогда не применялось к журналистам, но налицо достаточно свидетельств тому, что стоило бы. Нет причин полагать, что даже самые лучшие и талантливые журналисты способны постоянно или хотя бы более одного раза выжать из себя те фанатичные энергию и интерес, а также полнейшую концентрацию, необходимые, чтобы от начала и до конца жить в ускоряющемся водовороте президентских выборов. На том адском поезде нет места тем, кто хочет иногда расслабиться и вести себя по-человечески. И это в особенности верно для нынешней кампании, которой не хватает центральной, всепоглощающей темы вроде войны во Вьетнаме, которая привлекла столько талантливых и беззаветных аполитичных людей в 68-м и 72-м годах.
На сей раз темы слишком разнородны и слишком сложны для немедленной поляризации в крестовом походе «На чьей ты стороне?». В кампании 76-го особой идеологии не будет, она – дело техники, проводимая политиками и для политики. Здесь она не слишком отличается от прочих кампаний, вот только на сей раз это будет мучительно очевидно. На сей раз, в двухсотую годовщину того, что когда-то звалось Американской мечтой, нас день за днем будут тыкать носом – по телику и через заголовки – в дерьмо, которое мы наложили.
В сегодняшнем мире, всякий раз знакомясь с мужчиной или женщиной, которые сражались за свободу Испании, я встречаю родственную душу. В те годы мы жили в полную силу, и то, что пришло потом и что еще придет, никогда не сумеет вознести нас на те же высоты.
Из «Воспитания корреспондента» Герберта Мэттьюса
Моя проблема с этой кампанией началась чуть меньше двух лет назад, в мае 1974 г., когда я полетел с Тедди Кеннеди в Джорджию и наткнулся на Джимми Картера. Встреча была не столько случайной, сколько неизбежной, хотя в то время я почти ничего не знал про Джимми Картера, да и знать не хотел. Он был никчемным губернатором Джорджии, номинировавшим «Куша» Джексона на съезде демократов в 1972-м, и в течение того года я написал про него несколько гадостей.
Или так он мне сказал, когда я явился в восемь утра в особняк губернатора к завтраку. Я всю ночь провел в компании полных дегенератов… ну да не будем в это вдаваться, во всяком случае пока. Я только что перечитал кусок про Кастрато, и мне пришло в голову, что от смертельного разжижения мозга меня отделяет пара-тройка путаных отступлений.
Да, к теме: даже сейчас я не питаю теплых чувств к южным политикам. С тех самых пор как первые пушечные ядра обрушились на Форт-Самтер в 1861-м, в политике Юга преобладали воры, невежды, милитаристы и фанфароны. Были губернаторы вроде Эрла Лонга в Луизиане, «Целовалки Джима» Фолсона в Алабаме и Орвала Фобаса в Арканзасе и сенаторы вроде Бильбо и Истленда от Миссисипи, Сметерса и Гурни от Флориды и Линдона Джонсона из Техаса.
Под конец Движения за гражданские права в 1960-х годах губернатором Джорджии был болван из белого отребья Лестер Мэддокс, который в той или иной тупой ипостаси до сих пор с нами, и когда занавес наконец опустится над Джорджем Уоллесом, он, вероятно, войдет в историю как самый большой вор из всех. Уоллес первым из южных политиков понял, что выше линии Мейсона-Диксона столько же злобных и глупых невежд, как и ниже ее. И приняв ушлое решение «выйти на национальный уровень» в 1968-м, он создал базирующуюся в Алабаме индустрию, которая с тех пор очень и очень обогатила его самого и горстку его закадычных дружков. На протяжении более десятилетия Джордж Уоллес дурачил национальную прессу и запугивал крупных переговорщиков обеих основных партий. В 1968-м он отнял у Губерта Хамфри достаточно голосов демократов, чтобы избрали Ричарда Никсона, и если бы потрудился понять процесс выбора делегатов в 1972-м, то мог бы помешать номинации Макговерна и сам бы протолкался на второе место в тандеме Хамфри-Уоллес.
В тот год Макговерн не пережил бы второго недобора голосов в Майами, и только последний дурак счел бы, что Счастливый Вояка не пошел бы на сделку с Уоллесом. Губерт Хамфри с кем угодно на что угодно поменялся бы, лишь бы заручиться номинацией от демократов в 1972-м, и будет готов меняться в этом году, если углядит хотя бы малейший шанс.
А свой шанс он видеть умеет. Он увидел его еще утром после первичных в Нью-Гэмпшире, когда стало известно, что пять процентов проголосовало за делегатов, не принадлежащих к той или иной партии. Этот гнилой, изовравшийся старый псих уже на рассвете выступил по национальному телевидению, где квохтал, как накаченная амидами наседка, по поводу «отличных новостей» из Нью-Гэмпшира. После почти четырех лет государственной сдержанности и нечастных появлений на экране, где слишком хорошо заметны его седина и обвислые брыли (это были четыре долгих и лихорадочных года, видевших падение Ричарда Никсона, конец войны во Вьетнаме и неоколлапс экономики США), и стольких торжественных заявлений, дескать, он никогда не станет баллотироваться в президенты, чтобы выдернуть Губерта из шкафа, понадобилось лишь известие из Нью-Гэмпшира, что пять процентов избирателей-демократов, менее четырех тысяч человек того странного маленького штата, проголосовали за «беспартийных» делегатов.
Хамфри, даже не баллотировавшийся на первичных в Нью-Гэмпшире, счел их «своими пятью процентами». И плевать, что победил там никому не известный бывший губернатор Джорджии, набрав более чем тридцать процентов голосов, или что либеральный конгрессмен-либерал Моррис Юдалл пришел твердым, хотя и разочаровывающим вторым с двадцатью четырьмя процентами, или что сенатор-либерал Бёрч Бай пришел третьим с шестнадцатью. Все это Хьюберта не заботит, так как он посвящен в различные слухи и скормленные прессе сообщения, дескать, многие «беспартийные» делегаты в Нью-Гэмпшире тайно поддерживали Хамфри. Разумеется, удостовериться возможности нет, но нет и причин сомневаться, во всяком случае в замшелом мозгу Счастливого Вояки.
* * *
Его первое появление на телевидении в ходе кампании 76-го обернулось для меня неприятным шоком. Я не спал всю ночь, прикладывался к бутылке и переживал за свои ставки (ставили на тандемы, и я выбрал Картера и Рейгана против Юдолла и Форда), и к восходу солнца в среду я сидел развалившись перед телевизором в старинном фермерском доме на холме у деревушки под названием Контукук в Новой Англии. Я почти выиграл на Картере, но надо было подождать Хьюза Радда и Morning News, чтобы узнать, что Форд в конечном итоге опередил Рейгана. На рассвете отрыв составлял менее одного процента, но и его хватило, чтобы сорвать «мой тандем» и отправить Рейгана назад на Чип-стрит, где он с тех пор и пребывает. И я мрачно размышлял над неожиданным проигрышем, прихлебывая кофе и опять прикладываясь к стакану, и вдруг меня как обухом по голове огрели безумное бормотание и не менее безумный спектакль, устроенный Губертом Горацио Хамфри. Волосы у него были ярко-оранжевые, щеки нарумянены, в слоях пудры на лбу ползли трещины, а губы двигались так быстро, что слова вылетали пронзительным дребезжащим визгом: «О благодать, благодаренье Богу… замечательно, правда? Да, воистину, да… О да, только что стало очевидно… Не могу не нарадоваться…»
«Нет! – подумал я. – Не может быть! Не сейчас! Мы еще в себя не пришли!» А вот, пожалуйста, позорный наэлектризованный труп хихикает, неистовствует, ручками размахивает перед камерой, будто его только что избрали президентом. Он выглядел как три гиены в ажиотаже жрачки. Вскочив, я попятился от телика, но с другого конца комнаты картинка не изменилась. Я видел Настоящее, и оно меня потрясло. Ведь в глубине души я знал, что он реальный: даже с пятипроцентной тенью голосов на первичных в том году, когда его имени даже не было в избирательных списках, и невзирая на неожиданную победу Джимми Картера и на то, что еще четыре известных на всю страну кандидата закончили выше, чем «беспартийные», Губерт Хамфри все равно умудрился выплыть из хаоса Нью-Гэмпшира с очередной новой жизнью и еще одной серьезной претензией на кресло президента Соединенных Штатов.
Это было нечто большее, чем чутье или болезненная вспышка инстинктивного ужаса. По сути, я сам несколько месяцев назад это предсказывал. Был летний вечер в Вашингтоне, я обедал в ресторане под отрытым небом неподалеку от Капитолия с теми, кого Wall Street Journal назвал «десятком спецов кампании Макговерна 76-го». На тот момент трое уже точно пробились в кандидаты: Джимми Картер, Мо Юдолл и Фред Харрис. Мы только что вышли после краткого и энергичного интервью с Джимми Картером и по пути в ресторан столкнулись на улице с Юдоллом, и по вполне понятным причинам разговор за столом свернул на «серьезную политику». Только один из нас питал хотя бы толику симпатий к кому-то из кандидатов 76-го, и через час-другой жестких оценок и горьких замечаний Алан Бэрон (пресс-секретарь Макговерна и главная фигура в крыле «новой политики» демократической партии) предложил устроить тайное голосование, чтобы выяснить, какой кандидат, по мнению сидящих за столом, действительно будет номинирован от партии в 1976-м.
– Не тот, кого бы мы хотели, и не тот, кто нам нравится, – подчеркнул Бэрон, – а тот, кто, по нашему мнению, действительно отхватит куш.
Вырвав страницу из блокнота, я порезал ее на «бюллетени». Каждый взял по одному, написал имя и передал Бэрону, персонажу в духе Фарука с хищным чувством юмора и телосложением борца сумо.
(Мы с Аланом не всегда дружили. В 1972-м он был менеджером кампании Маски во Флориде и так и не оправился от стычки с Одурелым от Джина Крикуна на «Саншайн спешл» Большого Эдда. И даже теперь, спустя столько лет, я иногда ловлю на себе его хищный взгляд. Ну да ладно… Корыто ссор, так сказать, уплыло под мост, а в президентской политике научаешься любить мосты и никогда не смотреть вниз.)
Вернемся к подсчету голосов и ухмылке на лице Бэрона, когда он развернул первый бюллетень.
– Так я и знал, – сказал он. – Считая меня, уже двое… ага, вот еще один. – Подняв глаза, он рассмеялся. – Сокрушительная победа Губерта Хамфри.
Вот как обернулось. Окончательный подсчет гласил: Хамфри – четыре, Маски – два и один голос за Юдолла от Рика Стирнса, который уже был задействован в планировании и организации различных стадий кампании последнего. Никто больше не выказал ничего, помимо уныния, пессимизма и своего рода агрессивной нейтральности.
* * *
Идея продолжения «Страха и отвращения тропой избирательной кампании 72-го» пошла псу под хвост. Если не случится ничего из ряда вон выходящего, я оставлю безотрадный труд хроникера этого дешевого трипа Тедди Уайту, который уже попал в ловушку там, где мне не хочется оказаться.
Но если хочешь мало-мальски разобраться что к чему, от нескольких ранних первичных никуда не деться. И чтобы вогнать себя в нужную депрессию перед грядущим испытанием, я решил в начале января возродить редакцию внутренней политики и снова водвориться там, где я столько времени провел в 72-м, а потом в 74-м годах. То были времена взлета и падения Ричарда Милхауза Никсона, который был преступным психопатом, а еще президентом Соединенных Штатов на протяжении пяти лет.
Вояж в Джорджию с Тедом Кеннеди…
Глубоко, вниз и прямиком в грязь: о темной
стороне стыда… Политика тайн и кровь
на руках Дина Раска… Речь Джимми Картера
на День права, и почему неведомые
злоумышленники окружили ее завесой
секретности… День дерби в особняке
губернатора и удушение Слоута Даймонда
Если мужчина или женщина познает как-либо плотски животное, или познает мужчину или женщину через анус или через рот или ртом, или добровольно подвергнется такому плотскому знанию, он или она повинны в тяжком преступлении и будут содержаться в исправительном заведении не менее одного года и не более трех лет.
Закон против содомии штата Виргиния, 1792
Одна из самых больших проблем журналиста, освещающего президентскую кампанию, заключается в том, как получше узнать кандидатов, чтобы с уверенностью о них высказываться, ведь практически невозможно установить сколько-нибудь личные отношения с кандидатом, который уже совершил большой шаг от «бесперспективного» до «серьезного претендента». По мере того как ставки растут, проблема обостряется, и к тому времени, когда кандидат выиграл достаточно первичных, чтобы убедить себя и свое окружение в том, что в ближайшие четыре года они будут есть ланч в столовой Белого дома, у него давно уже нет ни времени, ни желания видеть в журналисте, с которым не успел познакомиться лично, что-то большее, нежели еще одно новое лицо среди «прессы».
Существует много сложных теорий о поступательных стадиях президентской кампании, но пока давайте скажем, что таких стадий три. Первая стадия – период между решением баллотироваться в президенты и утром после первичных в Нью-Гэмпшире, когда игроков на поле еще много, организационная работа еще не отлажена и большинство кандидатов отчаянно нуждается в любой помощи – особенно упоминаний в прессе, чтобы их фамилии все-таки попали в опрос Гэллапа Вторая стадия – отделение зерен от плевел, отделение овец от козлищ, когда два-три уцелевших в первичных выборах кандидата начинают походить на марафонцев с реальным шансом получить номинацию своей партии. Третья стадия наступает, когда СМИ страны, опросы общественного мнения и мэр Дейли из Чикаго решают, что кандидат взял достаточный разбег, чтобы смахивать хотя бы на вероятного номинанта и возможного будущего президента.
Деление на три стадии не основывается ни на какой-то особой мудрости, ни на научном анализе, но достаточно хорошо подходит к кампаниям демократов и 1972 и 1976 годов. И потому очевидно: если журналист не задружился с кандидатом, пока тот еще на первой стадии, то до дня выборов в ноябре, ему останется только полагаться на интуицию, так как едва кандидат перейдет на вторую стадию, его образ жизни коренным образом изменится.
С этого момента он станет лицом публичным, серьезным претендентом, и претензии на его время будут возрастать до уровня безумия. Каждое утро его будет ждать посекундное расписание восемнадцатичасового рабочего дня с встречами, аэропортами, речами, пресс-конференциями, кортежами и рукопожатиями. Вместо раскованной болтовни за стаканом-другим с репортерами захолустных глазет, он теперь летает по всей стране на собственном чартерном самолете, набитом комментаторами и звездами телесетей и крупных глазет. Микрофоны и камеры следуют за ним повсюду, и вместо того чтобы долго и прочувствованно умолять о поддержке пятнадцать политических активистов-любителей, собравшихся в гостиной какого-нибудь профессора английской литературы в Кине, он зачитывает усеянную клише речугу (зачастую по три-четыре раза на дню) огромным аудиториям, забитым теми, кто смеется или аплодирует не к месту и кто, может, его поддержит, а может, и не поддержит. И все тузы, профсоюзники и воротилы большой политики, у кого не находилось времени ему перезвонить, когда несколько месяцев назад он отчаянно искал помощи, теперь уже через несколько минут после его прибытия, будь то в Майами, Бостон или Милоуки, обрывают телефон в отеле, который заказали ему менеджеры. Но звонят они не с предложениями помощи или поддержки, они просто хотят удостовериться, что он понимает: они не намерены поддерживать никого больше, пока с ним не познакомятся поближе.
Эти азартные, бессердечные дельцы играют в очень подлую игру. Президент Соединенных Штатов, возможно, уже «не самый могущественный человек в мире», но близко к тому, а потому доподлинно знает, что никто в мире случайно его злить не станет. А любому, у кого есть шансы вот-вот заполучить такую власть, лучше с самого начала смириться с мыслью, что для избрания ему придется опираться на очень подлых и безжалостных людей.
Власть президента столь огромна, что задним числом, наверное, даже неплохо, что лишь очень немногие в стране понимали серьезность психического состояния Ричарда Никсона в его последний год в Белом доме. В тот год случались моменты, когда друзья и советники были уверены, что президент США настолько сбрендил от ярости, выпивки и суицидального отчаяния, что до окончательного сумасшествия ему остается всего два «мартини», и тогда он, запершись у себя в кабинете, сделает один-единственный звонок, из-за которого взовьется достаточно ракет и бомбардировщиков, чтобы столкнуть наш шарик с его оси и лишить жизни по крайней мере сто миллионов человек.
Пожалуй, только внезапная, адская реальность ядерной войны с Россией, либо с Китаем, либо с той и другим разом могла бы спасти президентство Ричарда Никсона после того, как Верховный суд постановил, что он должен выдать расшифровки записей Белого дома, которые, как он знал, его прикончат. Проигнорировали бы стосковавшиеся по действию генералы в штаб-квартире стратегических вооруженных сил чрезвычайный приказ своего главнокомандующего? И как быстро Пат Бьюкенен или генерал Хейг сообразили бы, что Босс наконец рехнулся? Никсон столько времени проводил в одиночестве, что никто не удивился бы его отсутствию, пока он не появился бы к обеду, а к тому времени он мог сделать достаточно звонков, чтобы развязать войны по всему миру.
Любой четырехзвездочный генерал морской пехоты, за плечами которого три войны и тридцать пять лет фанатичной приверженности долгу, чести и стране, ноги себе отрубит и съест, прежде чем откажется выполнить прямой приказ президента США, даже если считает, что этот президент псих.
Ключ к милитаристскому образу мыслей – концепция, которую не забудет никто, хотя бы раз надевший форму пусть даже с одной нашивкой: «Ты отдаешь честь не человеку, ты отдаешь честь мундиру». Едва ты это усвоил, ты солдат, а солдаты не отказываются подчиняться приказам тех, кому должны отдавать честь. Если бы в измученный мозг Никсона вкралась мысль, будто он может спастись, отдав приказ о полномасштабном вторжении ВВС и морпехов на Кубу, он отдал бы этот приказ вовсе не тайному пацифисту среди генералов, который, возможно, был бы способен приостановить вторжение настолько, чтобы позвонить Генри Киссинджеру за официальным подтверждением. Ни один вестпойнтовец с четырьмя звездочками на пилотке не пойдет на подобный риск. К тому времени, когда в Белом доме или Киссинджеру стало бы известно, что Никсон распорядился вторгнуться на Кубу, все Карибы были бы в огне, Фидель Кастро плыл бы на подлодке в Россию, а небо над Атлантикой от горизонта до горизонта расчертили бы дымные следы сотен выпущенных в панике ракет.
* * *
По сути, нам повезло, что разжижение мозгов у Никсона было так очевидно и настолько его стреножило, что к тому времени, когда пришла пора последнего шанса, он уже не сумел его распознать. Когда дело приняло крутой оборот, политик, превыше всего ценивший крутизну, превратился в хнычущую, проспиртованную тряпку. Но и сейчас стоит задуматься, сколько бы потребовалось Хешу с Киссинджером, чтобы убедить генералов штаб-квартиры СВС в Омахе проигнорировать звонок Судного дня от президента США на том лишь основании, что горстка гражданских из Белого дома талдычит, дескать, он свихнулся.
Э… Но мы снова забрели в беспочвенные домыслы, поэтому давайте остановимся. Мы обсуждали огромную власть президентства и ее коварные подводные теченья, не говоря уже о всевозможных волновых толчеях, засадах, козлах-вожаках, дураках и безжалостных, бесчеловечных убийцах, с которыми рано или поздно приходится иметь дело любому кандидату в президенты, но если он умудрится дойти до магического мгновения скачка со второй стадии на третью, ему кажется, что он достаточно твердо стоит на ногах.
Но для этого хватит времени позднее. И хватит журналистов, чтобы об этом писать. Я этого делать не буду. Самая активная и интересная фаза президентской кампании – первая стадия, которая так же кардинально отличается от «бури и натиска» третьей стадии, как партизанская война между шестью-восемью цыганскими странами от кровавой окопной бойни, парализовавшей и разрушившей половину Европы в ходе Первой мировой.
АФИНЫ, штата Алабама (АН). – Айледин Триббл, заявившая, что выйдет замуж за певца Элвиса Пресли в субботу, подтвердила в воскресение, что церемония бракосочетания не состоялась. В телефонном интервью миссис Триббл, сорокалетнюю вдову с четырьмя детьми, спросит о причине, на что она ответила: «Это шаббат, а в день Господа я о таких вещах не разговариваю».
Ну… наверное, справедливо. Джимми Картер сказал, что не станет говорить о своих взглядах на внешнюю политику до того дня, когда произнесет инаугурационную речь. У всех есть право на мелкие бзики и личные убеждения (пока они не пытаются навязать их мне), но лишь из чистой злокозненности позвоню-ка я Айледин Триббл, когда через три часа взойдет солнце, и задам ей тот же вопрос, которым оскорбил ее религиозные чувства в шаббат репортер Associated Press.
По логике самой миссис Триббл, я должен получить от нее откровенный ответ во вторник, который, если верить моему календарю, никаким религиозным праздником не является. Значит, всего через несколько часов у меня будет ответ самой Айледин относительно ее загадочного небрака с Элвисом Пресли.
А поговорив с Айледин, я позвоню моему давнему другу Пэту Кэдделлу, который сейчас проводит опросы для Джимми Картера и является одним из двух-трех спецов в мозговом штурме его кампании, ради ежедневного философского трепа.
Когда в ходе более-менее неформального телефонного разговора я вчера вечером зачитал Пэту высказывание миссис Триббл, он сказал, что не знает в Афинах, штат Алабама, никакой Айледин и вообще не понимает связи между ней и основной темой нашей беседы о Джимми Картере. Последний и есть главная тема наших разговоров, и мы болтали, спорили, строили стратегии, сварились и вообще полоскали друг друга почти постоянно с того момента, как этот третьеразрядный дешевый цирк отправился в турне по бесплатным общественным дорогам четыре месяца назад.
Пэт тогда еще на Джимми не работал, но тридцать три десятка журналов по всей стране уже окрестили меня одним из самых первых и ярых сторонников Картера. Куда бы (от Лос-Анджелеса до Остина, от Нэшвилла до Вашингтона, от Бостона или Чикаго до Ки-Уэст) я в прошлом году не приехал, меня публично громили равно друзья и незнакомые люди за то, что я сказал, что мне «нравится Джимми Картер». За эти слова надо мной насмехались толпы, надо мной измывались в печати либеральные всезнайки и прочие, носящие «Гуччи». Старые друзья называли меня полоумным идиотом. Моя собственная жена бросила в меня ножом вечером накануне первичных в Висконсине, когда полночная радиопередача ошеломила нас сводкой новостей станции CBS в Лос-Анджелесе, заявив, что объявление, с которым ранее выступили NBC и АБС по поводу победы с малым отрывом Мо Юдолла над Джимми Картером в Висконсине, не соответствует действительности и что последние сводки из отдаленных районов показывают настолько внушительный перевес в пользу Картера, что CBS теперь называет победителем его.
Сэнди нравится Мо Юделл, и, если уж на то пошло, мне тоже. А еще мне нравится Джерри Джефф Уолкер, король беззаконий Нового Орлеана, и еще много кто, но это не значит, что я считаю, что им следует стать президентом США. Невероятная концентрация власти этой должности чертовски тяжела для любого – будь то мужчина, женщина или даже… «оно», – у кого хватит здравого смысла повернуться к ней спиной. Во всяком случае, пока тот, кто живет в Белом доме, обладает властью заполнять вакансии Верховного суда. Ведь любой, наделенный такой властью, может ее использовать – как это делал Никсон, – чтобы набить суд последней инстанции теми самыми тухлыми, мстительными тупицами-флюгерами, которые недавно проголосовали за сохранение закона против содомии штата Виргиния. И всякий, кто полагает, что голосование шесть к трем против содомии – абстрактная юридическая брехня, которая их не касается, пусть надеется, что его не загребут за что-нибудь, что Библия или какой-нибудь коп из местного отдела по борьбе с проституцией сочтет «противоестественным половым актом». Потому что законы почти всех штатов «противоестественным» считает все, кроме быстрого перепихона в классической миссионерской позиции исключительно в целях продолжения рода. Все остальное – тяжкое преступление, а те, кто совершает тяжкие преступления, попадают в тюрьму.
Впрочем, для меня разницы никакой не будет. Я так давно совершил фатальный прыжок с прямой и узкой дорожки, что даже не помню, когда впервые стал преступником, – но с тех пор я являюсь таковым и меняться уже слишком поздно. В глазах Закона вся моя жизнь – одно бесконечное и греховное преступление. Я грешил многократно, как можно чаще, и, как только удастся свалить от этой гребаной кальвинистской пишмашки, собираюсь перейти прямо к греху. Бог знает, я его ненавижу, но после стольких лет во грехе ничего не могу с собой поделать. Как говорит Уэйлон Дженнигс: «Первый раз меня попутал бес. Второй раз я сделал это сам».
Ага. А в третий раз я это сделал из-за повреждения мозга. А потом, ну, решил, что любому, кто уже приговорен к жизни в преступлении и грехе, наверное, надо научиться их любить.
Толика спасения для всего, что стоит таких трудов и риска, возможна, наверное, лишь через Чистую Любовь. И такая крупица извращенной мудрости возвращает нас – как ни странно – к политике, Пэту Кэдделлу и президентской кампании 76-го года. И не случайно к тому факту, что любой журнал по любую сторону Уолл-стрит, процитировавший мои слова «мне нравится Джимми Картер», процитировал совершенно точно. Я говорил это много раз, многим людям и буду повторять до тех пор, пока Джимми Картер не даст мне вескую причину передумать, – что, возможно, случится минуты через две после того, как он дочитает данную статью, но я сомневаюсь.
Картера я знаю более двух лет и общался с ним накоротке, вероятно, больше любого другого журналиста кампании 76-го. Познакомился я с ним (часа в четыре воскресного утра 1974 года у черного хода губернаторского особняка в Атланте), когда до состояния берсерка мне не хватало пары градусов, когда я неистовствовал и лепетал Картеру и всей его ошарашенной семье о том, как злобный гад в форме полиции штата Джорджия попытался помешать мне войти в ворота у начала длинной, затененной деревьями подъездной дорожки к особняку.
Я всю ночь провел на ногах в обществе дегенератов, и когда пойманное в центре Атланты такси привезло меня к караульной у забора, шум машины и мой вид постового совсем не обрадовали. Я старался держаться спокойно, но секунд через тридцать сообразил, что толку никакого: по его лицу я понял, что мне до него не достучаться. Он молча пялился на меня, пока, сгорбившись на заднем сиденье такси, я объяснял, что опаздываю к завтраку с «губернатором и Тедом Кеннеди», – потом вдруг одеревенел и начал орать на таксиста:
– Что за тупые шутки, приятель? Разве ты не знаешь, где ты?
Не успел таксист ответить, как постовой шмякнул ладонью по капоту так, что вся машина затряслась.
– Ты! Глуши мотор! – Потом он указал на меня: – Ты! Из машины. Давай посмотрим твои документы.
Потянувшись за моим бумажником, он махнул мне пойти с ним в сторожку. Таксист двинулся было следом, но постовой его не пустил.
– Стой где стоишь, лапа. Я за тобой еще вернусь.
По лицу таксиста читалось, что мы оба отправимся в тюрьму и что это моя вина.
– Не моя была идея сюда ехать, – заскулил он. – Этот парень сказал, что он приглашен на завтрак к губернатору.
Постовой перебирал карточки прессы у меня в бумажнике. По мне уже пот тек рекой, и как раз когда он глянул на меня, я сообразил, что в руке у меня банка пива.
– Всегда на завтрак к губернатору со своим пивом ездишь? – спросил он.
Пожав плечами, я бросил банку в урну.
– Эй! – заорал он. – Ты что вытворяешь?
Так продолжалось еще минут двадцать. Уйма телефонных звонков, уйма ора, и наконец постового связали с кем-то в особняке, кто согласился разыскать сенатора Кеннеди и спросить, знает ли он «типа по фамилии Томпсон, он у меня тут, накачан пивом по глаза и хочет к вам завтракать».
Вот черт, подумал я, только этого Кеннеди не доставало. Прямо посреди завтрака с губернатором Джорджии с кухни приходит нервный старый негритос и объявляет, мол, постовой у сторожки задержал пьяного, утверждающего, дескать, он друг сенатора Кеннеди и просится войти позавтракать…
* * *
Что на самом деле было чистой ложью. Ни на какой завтрак к губернатору меня не приглашали, и до сего момента я делал все, от меня зависящее, чтобы его избежать. Завтрак – единственный за день прием пищи, к которому я обычно отношусь с тем же возведенным в традицию благоговением, с которым большинство – к Ланчу или Обеду.
Завтракать я люблю в одиночестве и почти всегда после полудня. Человеку с фатально неправильным образом жизни каждые двадцать четыре часа нужен хотя бы один психологический якорь, и для меня это завтрак. В Гонконге, Далласе или дома, вне зависимости того, ложился я или нет, завтрак – это личный ритуал, отправлять который следует в одиночестве и в духе истинных излишеств. Пищи всегда следует принимать много: четыре «кровавые мэри», два грейпфрута, кофейник с кофе, блинчики по-рангунски, по полфунта сосисок, бекона или резаной солонины с чили кубиками, омлет по-испански или яйца Бенедикт, кварта молока, порубленный лимон, чтобы приправлять то и се, и, скажем, кусок лимонного пирога, две «Маргариты» и шесть дорожек лучшего кокаина на десерт… Ага, а еще две-три газеты, вся почта и записки, телефон, блокнот, чтобы планировать следующие сутки, и по меньшей мере один источник хорошей музыки. Все это следует употребить под открытым небом, на жарком солнышке и предпочтительно голышом.
Нелегко будет бедолагам в Сан-Франциско, целый день прождавшим в крайнем страхе и напряженности, когда же из моего верного моджо-тайпа, преодолев двести миль телефонных проводов, вырвется пространный и тщательно аргументированный анализ «Значения Джимми Картера», понять, почему я торчу в полном шлюх техасском отеле и распространяюсь о Смысле Завтрака…. Но как почти все достойное осмысления, объяснение этому обманчиво коротко и просто.
После более чем десятилетия профессионального общения с политиками я наконец пришел к неприглядному выводу, что реального выхода нет. Никто, решительно никто, даже радиолог с полным доступом ко всему спектру легальных и нелегальных препаратов, конституцией акулы и умом, столь же редким, острым и оригинальным, как слоутский брильянт, не способен функционировать в роли политического журналиста, не отказавшись от самой концепции пристойного завтрака. Больше десяти дет я пахал как дюжина сволочей, пытаясь свести одно с другим, но конфликт слишком фундаментальный и так глубоко коренится в природе и политики, и завтрака, что примирить их невозможно. Это – Великое Перепутье на Дороге Жизни, которого не избежать. Так священник-иезуит, заодно практикующий нудизм и обзаведшийся пристрастием к героину на две тысячи в день, может пытаться стать первым Голым Папой (или Папой Голым Первым, если прибегнуть к церковному жаргону). Так пацифист-вегетарианец, помешавшийся на «магнуме» сорок четвертого калибра, пытался бы баллотироваться в президенты, не отказываясь ни от членства в Национальной стрелковой ассоциации, ни от выданного в Нью-Йорке разрешения на ношение оружия, которое позволяет ему таскать двойные шестизарядные на «Встреться с прессой, посмотри в лицо стране» и прочие пресс-конференции.
Некоторые комбинации никому не под силу: одна – стрелять по парящим летучим мышам из двуствольного .410, когда накурился дурмана-травы, другая – сама мысль, что писатель-фрилансер, у которого по меньшей мере четыре друга по фамилии Джонс, сумеет освещать безнадежно запутанную президентскую кампанию лучше группы из шести профессиональных политических журналистов New York Times или Washington Post и притом умудряться каждое утро завтракать по три часа на солнышке.
Но в то утро, когда я подкатил к сторожке губернаторского особняка в Атланте, я не принял окончательного решения позавтракать с Джимми Картером и Тедом Кеннеди. Очутился я там в такой час исключительно из необходимости согласовать мое профессиональное расписание с политическими обязанностями Кеннеди на тот день. Ему полагалось произнести речь перед шишками местного истеблишмента, которые соберутся в половине одиннадцатого на юридическом факультете университета Джорджии, чтобы официально засвидетельствовать торжественное открытие огромного и престижного портрета маслом бывшего госсекретаря Дина Раска, и его приблизительное расписание на воскресенье предполагало, что особняк губернатора он покинет после завтрака и шестидесятимильный перелет до Афин совершит на официальном самолете губернатора. Поэтому у меня не было выбора: чтобы пасть на хвост Кеннеди и поехать с ним, я должен был поймать его на завтраке в особняке, где он провел ночь по приглашению Картера.
Как это ни странно, меня тоже пригласили провести ночь пятницы в спальне губернаторского особняка. В пятницу я прилетел с Кеннеди из Вашингтона, а поскольку я был единственным журналистом, сопровождавшим его в тот уик-энд, губернатор Картер, приглашая «кортеж Кеннеди» переночевать в особняке, а не в городском отеле, счел уместным включить и меня.
Но я редко бываю в настроении провести ночь в доме политика, во всяком случае, если могу провести ее где-то еще, – а накануне я решил, что мне гораздо лучше будет в номере «Редженси Хайятт», чем в особняке губернатора Джорджии. Что могло быть или не быть правдой, но тем не менее мне требовалось появиться в особняке к завтраку, если я хотел, хотя бы как-то поработать в уик-энд, а моя работа заключалась в сопровождении Кеннеди.
Сцена у ворот расстроила мои нервы так, что, выйдя наконец из такси у особняка, я не мог найти дверь, в которую мне велели постучать, и к тому времени, когда попал внутрь, вообще был не в том состоянии, чтобы общаться с Джимми Картером и всем его семейством. Я даже не узнал его, когда он встретил меня в дверях. Я понял только, что мужик средних лет в «ливайсах» ведет меня в столовую, чтобы – как я настаивал – я посидел, пока не пройдет трясучка.
Среди первых моих впечатлений о Картере (когда я чуточку успокоился) – то, как расслабленно и уверенно он держался с Тедом Кеннеди. Контраст между ними был столь разителен, что я по сей день удивляюсь, когда говорят про «жутковатое сходство» между Картером и Джоном Ф. Кеннеди. Я сходства не заметил, разве что изредка, на постановочных фотографиях, но даже если бы проглядеть такое сходство было невозможно, его не было и в помине в то утро в Атланте, когда я вошел в столовую и увидел, как Джимми Картер и Тед Кеннеди сидят по разным концам одного стола.
Кеннеди, который обычно затмевает собой всех, куда бы он ни входил, сидел с видом деревянным и смутно неловким, одетый в темно-синий костюм и черные туфли. Когда я вошел, он поднял взгляд и слабо улыбнулся, потом снова стал смотреть на портрет в другом конце комнаты. Рядом с ним сидел Пол Керк, его управделами, в таком же темно-синем костюме и таких же черных туфлях. Президентский уполномоченный Джимми Кинг орал в дальнем углу в телефон. Еще в столовой было человек пятнадцать, большинство смеялись и болтали, и мне потребовалось какое-то время, прежде чем я заметил, что никто не разговаривает с самим Кеннеди – такое редко увидишь, особенно когда рядом есть другие политики или хотя бы люди, политикой интересующиеся.
Кеннеди в то утро был, очевидно, не в духе, а причину я узнал только через час или около того, когда оказался в одной машине спецслужб с Кингом, Керком и Кеннеди. Настроение в машине, которая на полной скорости неслась по трассе в Афины, царило прескверное. Кеннеди наорал на водителя за то, что тот пропустил поворот, а значит, мы опоздаем на торжественное открытие. Когда мы наконец прибыли и мне представился шанс поговорить наедине в Джимми Кингом, тот сказал, что Картер выждал до последней минуты (почти до моего приезда в особняк) и вдруг потом сообщил Кеннеди об изменении в своих собственных планах, которые не позволят ему одолжить Тедди самолет для поездки в Афины. Такова была причина напряжения, которое я заметил по приезде. Кингу пришлось немедленно браться за телефон, разыскивать наряд спецслужб и вызывать в особняк две машины. К тому времени, когда они прибыли, стало очевидно, что мы не успеваем в Афины на открытие портрета Раска. Меня это вполне устраивало, но Кеннеди полагалось произнести речь, и он был недоволен.
Я принципиально отказываюсь принимать участие в мероприятиях, прославляющих милитаристов вроде Раска, а потому сказал Кингу, что поищу бар на краю кампуса, а потому приду на ланч, устраиваемый в кафетерии по случаю Дня права.
Проглядеть кафетерий кампуса было невозможно. Там собралась толпа человек из двухсот любопытных студентов, старающихся хоть краем глаза увидеть Теда Кеннеди, который, когда я подошел, раздавал автографы и медленно поднимался по бетонным ступенькам. Увидев меня, Джимми Кинг подождал у входа.
– Ну, ты пропустил открытие, – улыбнулся он. – Тебе лучше?
– Не слишком, – отозвался я. – Надо было повесить кровожадную сволочь за ноги на флагштоке.
Кинг начал было снова улыбаться, но тут его губы застыли, и я глянул направо как раз вовремя, чтобы в восемнадцати дюймах от себя увидеть опухшую физиономию Дина Раска. Кинг подал ему руку.
– Поздравляю, сэр, – сказал он. – Мы все вами очень гордимся.
– Фигня, – буркнул я.
Когда Раек ушел внутрь, Кинг долго смотрел на меня, грустно качая головой.
– И почему ты не можешь оставить старика в покое? Теперь он безвреден. Господи Иисусе, ты еще в неприятности нас впутаешь.
– Не волнуйся, – ответил я. – Он глух, как тетерев.
– Может, и так. Но кое-кто из его окружения утверждает, что он прекрасно слышит. Одна женщина вон там спросила меня во время церемонии, кто ты такой, и я ответил, что ты агент под прикрытием, но она все равно злилась из-за твоих слов. «Скажите сенатору Кеннеди, пусть поучит его манерам, -сказала она. – Даже правительственным агентам непозволительно так высказываться на публике».
– Как высказываться? Ты про кровь, что у него на руках? Кинг рассмеялся.
– Ага, это, правда, ее задело. Господи, Хантер, тебе надо помнить, они тут все великосветские. – Он серьезно покивал. – И это их территория. Дин Раек тут хренов национальный герой. Как по-твоему, что должны думать его друзья, когда из Вашингтона приезжает сенатор произнести хвалебную речь на открытии портрета Раска и привозит с собой типа, который начинает спрашивать, почему художник не нарисовал кровь у него на руках?
– Не бери в голову, – ответил я. – Объясняй, что это часть глубокого прикрытия. Черт, никто все равно не связывает меня с Кеннеди. Я постарался держаться от вас, сволочей, на безопасном расстоянии. Мне что, по-твоему, очень хочется, чтобы меня видели на церемонии в честь Раска?
– Не обманывайся, – сказал он, когда мы входили внутрь. – Они знают, что ты с нами. Если бы не знали, тебя бы тут не было. Это закрытое мероприятие, мой мальчик. Мы – единственные в списке приглашенных, у кого нет очень и очень серьезного титула. Тут все судьи, или сенаторы штата, или достопочтенный тот-то, или достопочтенный сет-то…
Я оглядел зал, и действительно характер толпы собравшихся трудно было не заметить. Тут вам не просто компания «старых добрых парней»-республиканцев, закончивших – так уж получилось – юридический факультет университета Джорджия, нет, это почетные выпускники, именитые сто пятьдесят или около того, которые заработали, украли или унаследовали достаточно отличий, чтобы их выделили из списков и пригласили на открытие портрета Раска с последующим ланчем с сенатором Кеннеди, губернатором Картером, судьей Картером и многочисленными прочими супервыдающимися личностями, чьи имена я забыл. И Джимми Кинг был прав: это – противоестественная среда для человека в грязных белых кедах, без галстука, у которого за фамилией в пробеле, предназначенном для званий и титулов, нет ничего, кроме Rolling Stone. Будь это собрание выдающихся выпускников медицинского колледжа университета Джорджия, пробел для звания в списке гостей стоял бы перед фамилиями и я прекрасно бы вписался. Черт, я мог бы даже вклиниться в пару разговоров, и никто и не заметил бы фразы про «кровь на руках».
Но это был День права в Джорджии, и я был единственным доктором таким-то в зале. Поэтому меня пришлось выдать за агента под прикрытием, по неведомой причине сопровождающего сенатора Кеннеди. Даже агенты спецслужб не понимали моей роли в свите. Они знали лишь, что с вашингтонского рейса я сошел вместе с Тедди и с ним и оставался. Секретным агентам никого не представляют, им полагается знать, кто тут кто, – а если они не знают, то ведут себя, будто в курсе, и надеются на лучшее.
Не в моих привычках не к месту эксплуатировать спецслужбы. Когда-то мы сварились, но с тех пор, как однажды вечером во время кампании 72-го года я забрел в номер отеля «Балтимор» в Нью-Йорке и застал там трех агентов спецслужб за раскуриванием косяка, мне с ними комфортно. Поэтому теперь, в Джорджии, мне показалось вполне естественным попросить у одного из прикомандированных к нам агентов ключи от багажника его машины, чтобы запереть кожаный ранец в надежном месте, а не таскать его с собой.
Собственно говоря, агент не отдал мне ключи, а сам положил ранец в багажник, но когда я сел за наш стол в кафетерии и увидел, что из напитков имеется только чай со льдом, то вспомнил, что среди прочего у меня в ранце кварта «Дикой индюшки», и мне очень захотелось виски. На столе передо мной (и всеми остальными) был высокий стакан с жидкостью приблизительно цвета бурбона и с ломтиком лимона на ободке. Убрав лимон, я вылил чай в стакан для воды Пола Кирка и попросил у одного агента за соседним столиком ключи от багажника. Он было замялся, но декан юридического факультета или, может, судья Картер уже откашливался в микрофон за VIP-столом, и агент избрал путь наименьшего сопротивления, а именно отдал ключи.
Открывая багажник, я ничего особенного не ожидал…
Cazart!
Если жизнь покажется вам скучной, загляните в багажник первой же машины спецслужб, какая вам встретится. Ключ не понадобится, багажник открывается так же легко, как и у любой другой машины, если правильно применить к нему шестифутовый ломик, но открывайте его осторожно, потому что внутри около шестидесяти девяти разновидностей мгновенной смерти. Черт, я чуть не упал при виде содержимого багажника: три автомата, газовые маски, ручные гранаты, пулеметные ленты, канистры со слезоточивым газом, коробки патронов, пуленепробиваемые жилеты, цепи, пилы и, вероятно, много чего другого. Но вдруг я сообразил, что два проходивших мимо студента остановились на тротуаре рядом со мной и один сказал:
– Господи всемогущий! Ты только посмотри!
Поэтому я быстро налил себе виски, убрал бутылку в багажник и захлопнул его, как у самой обычной машины. И тут увидел, как на меня несется Джимми Картер: голова опущена, зубы оскалены, зрачки сужены так, что похож на летучую мышь по весне…
Что? Нет. Это было попозже, на мое третье или четвертое путешествие к багажнику со стаканом для чая. В ошеломленном ступоре я сел на обочину и сидел так минут пятьдесят-пятьдесят пять, пытаясь сообразить, откуда возникла эта картинка. Мои воспоминания о том дне по большей части исключительно яркие, и чем больше я о нем думаю, тем более уверен, что то, что спикировало на меня, как летучая мышь по весне, очевидно, не было губернатором Картером. Возможно, какой-нибудь втянувший голову в плечи студент, спешащий на выпускной экзамен в колледже ландшафтного дизайна или просто завязывавший шнурки на ходу. Или вообще ничего не было, в блокноте у меня нет никаких упоминаний о том, как кто-то пытался подкрасться ко мне на корточках, пока я стоял посреди улицы.
Согласно моим заметкам, Джимми Картер пришел в кафетерий вскоре после Кеннеди, и если привлек какое-то внимание толпы, собравшейся посмотреть на Тедди, я, вероятно, заметил бы и накарябал что-нибудь, чтобы подчеркнуть контраст манер, что-то вроде: «12:09, в медленно движущейся за ТК толпе внезапно появляется Картер. Никаких автографов, никаких телохранителей, и „ливайсы“ сменились синим пластмассовым костюмом-униформой/
//ни узнавания, ни приветствий, просто невысокий мужичонка с песочными волосами ищет, кому бы пожать руку…»
Такое я записал бы, если бы вообще заметил его приезд, а я не заметил. Ведь только после десяти вечера нью-гэмпширских первичных, почти через два года, появилась реальная причина замечать время и манеру прибытия Джимми Картера вообще куда-либо, и уж тем более не в толпе жаждущих повращаться в одном кругу с шишками вроде Теда Кеннеди и Дина Раска. В Картере нет ничего внушительного, и даже сейчас, когда его лицо по меньшей мере пять раз в неделю появляется на каждом телеэкране страны, я кому угодно готов поставить сто долларов против пятисот, что Джимми Картер способен пройти – без сопровождения и в обычной полуденной толчее – из конца в конец огромный чикагский аэропорт О’Хара, и его никто не узнает.
Во всяком случае, никто, не знакомый с ним лично и видевший его только по телевизору. Ничто в Картере не выделило бы его из тех, мимо кого проходишь в длинных и переполненных коридорах О’Хара. На любой улице Америки он бы сошел за человека из «Фуллер Браш». И если бы пятнадцать лет назад Джимми Картер заделался коммивояжером «Фуллер», сегодня он был бы президентом «Фуллер Браш Компани» и в каждую аптечку по всей стране входили бы зубные щетки Картера-Фуллера. А если бы пошел в торговлю героином, в каждом респектабельном семействе между Лонг-Айледом и Лос-Анджелесом был бы по крайней мере один собственный нарик.
Э… но ведь не об этом сейчас нужно говорить, да?
Про первый час того ланча вспоминается лишь ощущение кошмарной депрессии от жизни, в которую я соскальзывал. Согласно программке, нам предстояла еще уйма речей, замечаний, комментариев и т.д. по вопросам, связанным с юридическим факультетом. Кеннеди и Картер стояли последними в списке ораторов, а значит, надежда уйти пораньше не маячила. Я подумал, не вернуться ли в паб и не посмотреть ли по телику баскетбольный матч, но Кинг предостерег, что лучше не надо.
– Никто не знает, насколько эта чертова затея затянется, -сказал он. – А пешком отсюда очень и очень далеко, а?
Я знал, к чему он клонит. Едва выступления закончатся, кортеж спецслужб поскорей увезет нас в аэропорт Афин, где ждет самолет Картера, чтобы доставить всех назад в Атланту. На половину седьмого запланирован большой банкет, а сразу после – долгий перелет назад в Вашингтон. Если я пойду в паб, никто моего отсутствия не заметит, сказал Кинг, как не заметит и тогда, когда придет время уезжать в аэропорт.
Один из вечных кошмаров сопровождения политиков – необходимость ни на минуту не упускать их из виду. У каждой президентской кампании есть свой перечень страшных баек о репортерах (а иногда даже ключевых фигурах штаба), которые считали, что у них полно времени «сбегать через улицу выпить пива», вместо того чтобы толкаться на задах унылого зала, вполуха слушая монотонный рокот набившей оскомину речи, но, вернувшись через двадцать минут, обнаруживали, что зал пуст, автобуса для прессы нигде не видно, как нет ни кандидата, ни вообще кого-либо, кто объяснил бы, куда все подевались. Такие истории неизменно случаются в захолустных городишках вроде Бута, Буффало или Айспик, штат Миннесота, вечером середины марта. Температура всегда ниже нуля, обычно налицо метель, прогнавшая с улиц такси, и как только жертва вспоминает, что бумажник остался в пальто в автобусе для прессы, так вдруг у него начинается приступ пищевого отравления. А потом, пока он ползает на коленях по обледенелому проулку, сотрясаемый приступами отчаянной рвоты, его хватают злобные копы, бьют по голеням дубинками и запирают в вытрезвитель при участке, где к нему всю ночь пристают алкаши.
Такие истории ходят в изобилии, и в них есть достаточная доля правды, чтобы большинство прикомандированных к кампании журналистов так боялись внезапного изменения расписания, что даже в уборную не ходили, пока давление в мочевом пузыре не становилось невыносимым и пока по меньшей мере три надежных человека не пообещали сходить за ними при первых же признаках шевеления, могущего означать ранний отъезд. Меня самого едва не забыли во время первичных в Калифорнии в 72-м: выйдя из уборной на железнодорожном складе в Салинас, я вдруг понял, что служебный вагон «победного поезда» Макговерна – в ста ярдах по путям от того места, где был всего три минуты назад. Джордж еще стоял на открытой платформе, махая толпе, но поезд набирал ход, и когда я рванул к нему, топча женщин, детей, инвалидов и все, что не могло убраться у меня с дороги, мне показалось, что лицо Макговерна расплылось в улыбке. Я по сей день поражаюсь, что сумел нагнать чертов состав, не прохудив ни одного клапана в сердце, и даже не промахнулся мимо железной подножки, когда в последнюю секунду совершил прыжок, – как это меня не затянуло под поезд и не разрезало пополам колесами.
С тех пор, путешествуя с политиками по незнакомым местам, я не спешу рисковать. Даже те немногие, кто испытал бы хоть толику вины, что меня бросили, все равно бросят, потому что сами рабы расписания, а когда дело дойдет до того, прибыть ли вовремя в аэропорт или подождать журналиста, ушедшего искать себе выпивку, пожмут плечами и поспешат на рейс.
Особенно это верно, когда сопровождаешь Кеннеди, который всегда перемещается точно по расписанию и со стремительностью, сравняться с которой под силу только самому организованному кандидату в президенты. Когда он путешествует с нарядом спецслужб, кортеж ни в коем случае не останавливается и никого не ждет. Прикомандированные к Кеннеди агенты крайне нервозно относятся ко всему, что может повысить фактор риска, и исходят из теории, что безопасность возрастает со скоростью.
Кингу и Кирку не было нужды предостерегать меня, что у наряда агентов случится коллективный нервный срыв при мысли о том, что придется возить сенатора Кеннеди и губернатора Джорджии по улицам Афин (да и вообще любого города) в поисках известного своими криминальными наклонностями журналиста, который может торчать в любом из полудюжины баров и пивных на краю кампуса.
Поэтому оставалось только сидеть в университетском кафетерии, развалившись на стуле рядом с великим Дином Раском, и пить стаканами «Дикую индюшку», пока не закончатся реверансы по случаю Дня права. После третьей моей ходки к багажнику агент, по всей очевидности, решил, что проще оставить мне ключи, чем каждые пятнадцать-двадцать минут привлекать к себе внимание, передавая их взад-вперед. Некоторый фаталистический смысл в этом был, потому что я давно уже мог бы сделать практически все что угодно с варварским содержимым его багажника, так что теперь-то переживать? Мы ведь провели вместе почти два дня, и агенты начинали понимать, что нет необходимости хвататься за оружие всякий раз, когда я заговаривал про кровь на руках Дина Раска или про то, как легко мне было бы махнуть тесаком и оттяпать ему уши. Большинство агентов спецслужб ведут очень защищенный образ жизни и начинают нервничать, когда слышат подобные разговоры от крупного незнакомца, который умудрился спрятать, по всей видимости, бездонный запас виски прямо у них в арсенале. Не самая ординарная ситуация в жизни спецслужб: особенно тогда, когда у этого алкоголика, который то и дело говорит, что пройдется ножом по голове бывшего госсекретаря, досье с красным флажком в штаб-квартире и ключи от машины спецслужб в кармане.
Когда я вернулся после четвертой или пятой ходки к машине, Картер уже выступал. Я старался сохранить кусочек лимона на ободке стакана, чтобы он выглядел как у всех остальных в зале. Но Джимми Кинг начал дергаться из-за запаха.
– Черт побери, Хантер, полкомнаты уже винокуренным заводом воняет!
– Фигня, – ответил я. – Это вонь крови.
Кинг поморщился, и мне показалось, голова Раска дернулась в мою сторону, но, видно, старик передумал. По меньшей мере два часа он слушал гадости про кровь, доносившиеся из-за его плеча, где, как он знал, находился «стол Кеннеди». Но зачем группе агентов спецслужб и личным помощникам сенатора Кеннеди так о нем высказываться? И почему вокруг витает крепкий запах виски? Они что, все пьяны?
Не все, но я быстро сокращал разрыв, и остальные подвергались воздействию паров так долго, что по их смеху я определил: даже агенты спецслужб ведут себя несколько странно. Может, сказывалось своего рода контактное опьянение в сочетании с парами и адской заунывностью выступлений. Мы все были в одной западне, и остальным не нравилось тут так же, как и мне.
Не знаю наверняка, когда начал прислушиваться к словам Картера, но в какой-то момент, минут через десять после начала речи, я заметил значительную разницу в стиле и тоне шума, исходящего от стола ораторов, и впервые за весь день поймал себя на том, что слушаю. Картер начал с нескольких безобидных шуток про тех, кто почитают за Честь платить десять-двенадцать долларов за то, чтобы послушать, как выступает Кеннеди, а вот он сам может заставить себя слушать, только если к речи прилагается дармовой ланч. Аудитория несколько раз вежливо посмеялась, но через четверть часа зал охватило некоторое смущение, и уже никто не смеялся. На тот момент все мы были еще при впечатлении, что «замечания» Картера сведутся к нескольким минутам дружеской болтовни про юридический факультет, толике похвал по адресу Раска и расшаркиваниям по адресу Кеннеди.
Но мы ошиблись, и напряжение в зале нарастало по мере того, как все больше людей это понимало. Очень немногие, если вообще кто-то, поддерживал Картера, когда он выиграл губернаторство, а сейчас, когда почти закончился его первый срок и закон не позволял ему баллотироваться снова, они полагали, что он чинно удалится и вернется к выращиванию арахиса. Если бы он избрал эту церемонию, чтобы объявить, что решил баллотироваться в президенты в 76-м, реакцией почти наверняка стала бы рябь вежливого смеха, потому что все бы поняли, что он шутит. Картер был сносным губернатором, и что с того? В конце-то концов, мы в Джорджии, а, кроме того, у Юга уже есть один губернатор, баллотирующийся в президенты. Весной 74-го Джордж Уоллес был фигурой национального масштаба. В 1972-м он уже основательно качнул лодку под названием Национальный номинационный комитет демократической партии, и когда заявил, что планирует сделать это снова в 76-м, его слова восприняли очень серьезно.
И я тоже, возможно, похмыкал бы с остальными, если бы Картер сказал что-то про президентство в начале своих «замечаний», но посерьезнел бы, если бы он сказал про него в конце. Потому что это была чертовски классная речь, и к тому времени, когда она закончилась, она проняла всех в зале. Никто как будто не знал, как к ней относиться, но собравшиеся вполне отдавали себе отчет, что именно услышали.
Я слышал сотни речей кандидатов и политиков всех мастей – обычно против моей воли и, как правило, по тем же причинам, по какой вынужденно выслушал эту, – но никогда не сталкивался с образчиком политического красноречия, который бы произвел на меня впечатление большее, чем речь Джимми Картера в то майское воскресенье 1974 года. Речь продолжалась сорок пять минут и пять раз резко меняла курс, пока аудитория смущенно перешептывалась и поднимала брови, а самое примечательное в ней то, что этот образчик ораторского искусства производит огромное впечатление и в том случае, даже если не веришь, что Картер был искренен и правдив во всем, что говорил. С точки зрения исключительно контекста риторической драматургии и политического театра она стоит в одном ряду с обращением к Конгрессу в 1951 году генерала Дугласа Макартура о том, что «старые солдаты никогда не умирают», которое до сих пор является шедевром психопатической ахинеи.
Но в зале было немало тех, кто поверил каждому слову и вздоху речи Макартура, и эти люди хотели видеть его президентом, – точно также, как многие, кто до сих пор сомневается в Джимми Картере, хотели бы сделать его президентом, если он сумет найти способ произнести осовремененную версию той речь по национальному телевидению. Вот черт, да пусть это будет та же самая речь: аудиторию страны, возможно, ошарашат упоминаниями давно забытых судей, преподавателей и захолустных залов суда Джорджии, но, думаю, речь как таковая произвела бы тот же эффект сейчас, как и два года назад.
Впрочем, на это мало шансов. И это приводит к другому примечательному аспекту речи на День права. Когда Картер ее произносил, она не наделала большого шума и впечатление произвела разве только на собравшихся, а те были скорее поражены и озадачены, чем воодушевлены. Они пришли не за тем, чтобы юристов разоблачали как участников тараканьей возни за сохранение статус-кво. Я сам до сих пор не знаю, как к ней относиться, и подозреваю, Картер тоже не вполне знал, о чем собственно приехал говорить. Письменного текста речи не существовало, не было репортеров, чтобы доставить ее в газеты, не было аудитории, жаждущей ее услышать, не было причины ее произносить – вот только Джимми Картера занимало несколько серьезных проблем, и он решил, что пора ими поделиться, нравится это аудитории или нет.
Подходим к другому интересному моменту. Хотя сейчас сам Картер говорит, мол, «это, вероятно, лучшая речь, какую я когда-либо произносил», но пока не выдал ничего похожего (даже не позаимствовал лучшие ее идеи и образы в своих нынешних речах), и его сотрудники придали ей столь малое значение, что единственная магнитофонная запись того выступления затерялась в архивах и до недавнего времени существовала лишь в копии, которую я успел сделать с оригинала. Два года я таскал ее за собой, проигрывая в самых невероятных ситуаций людям, которые смотрели на меня так, словно я окончательно рехнулся, когда я говорил, что им придется провести сорок пять минут, слушая политическую речь бывшего губернатора Джорджии.
Лишь когда в 76-м я приехал на первичные в Нью-Гэмпшире и Массачусетсе и стал давать слушать некоторым друзьям, журналистам и даже кое-кому из высшего эшелона сотрудников Картера, которые в жизни ее не слышали, Пэт Кэдделл заметил, что почти на всех, кто ее слушал, она производила столь же большое впечатление. Кэдделл договорился снять пятьдесят копий с моей записи, но и тогда никто в мозговом тресте Картера не мог понять, что с ними делать.
Не знаю, что я сам бы с ними делал на месте Картера, ведь вполне возможно, что те самые характерные черты речи на День права, которые так приятно меня удивили, на новый электорат Картера по всей стране произведут впечатление прямо противоположное. Да, голос, звучащий с моей пленки, в ходе предвыборной кампании показался бы весьма притягательным добрым консерваторам, но лишь очень немногие нашли бы для себя в его словах что-то привычное и знакомое. Тот Джимми Картер, который с легкостью побеждал на одних за другими первичных, – осторожный, консервативный и слегка не от мира сего учитель-баптист из воскресной школы, который обещает прежде всего возвращение к нормальной жизни, возрождение национальной самооценки и безболезненное избавление от ужасов и утраты иллюзий Уотергейта. С твердой рукой президента Картера у кормила государственный корабль вновь поплывет по своему истинному и ровному курсу; все мошенники, лжецы и воры, неведомо как захватившие контроль в правительстве в бурные шестидесятые, будут раз и навсегда изгнаны из храма, и Белый дом воссияет честностью, порядочностью, справедливостью, любовью и сочувствием, видимым даже в темноте.
Картинка крайне завлекательная, и никто не понимает этого лучше самого Джимми Картера. Электорат испытывает потребность в очищении, утешении и новых чаяниях. Обездоленные прошлых лет были на коне и все провалили. Радикалы и реформаторы 60-х обещали мир, но на поверку обернулись неумелыми смутьянами. Их планы, так хорошо выглядевшие на бумаге, привели к катастрофе и хаосу, когда их попытались претворить в жизнь политики на местах. Обещание «гражданских прав» обернулось кошмаром перевозки школьников из школы в школу. Призыв к закону и порядку привел прямиком к Уотергейту. И долгая борьба ястребов и голубков вызвала беспорядки на улицах и военную катастрофу Вьетнама. В конечном итоге проиграли все, и когда осела пыль, «экстремисты» по обоим концам политического спектра были полностью дискредитированы. К тому времени, когда закрутилась президентская кампания 1976-го, торный путь оказался по середине дороги.
Джимми Картер это понимает, и имидж кампании идеально скроен под эти новые настроения. Но в мае 74-го, когда он прилетел в Афины выступить со своими «замечаниями» на церемонии по случаю Дня права, он не столь заботился об имидже умеренного, как сейчас. Он больше думал о своих затруднениях с судьями, юристами, лоббистами и прочими прихлебателями истеблишмента Джорджии, и когда до конца срока на посту ему оставалось всего полгода, он решил обменяться с этими людьми парой слов.
Когда он начал говорить, особого гнева в его голосе не звучало. Но к середине речи гнев стал так очевиден, что никто в зале уже не мог его игнорировать. Не было никакой возможности прервать Джимми, и он это знал. Думаю, именно гаев привлек мое внимание, но бежать к багажнику не за выпивкой, а за магнитофоном меня заставило небывалое зрелище: южный политик говорит толпе южных судей и юристов: «У меня не хватает образования говорить с вами о праве. Да, я не только фермер, выращивающий арахис, но еще и инженер, и физик-ядерщик, но никак не юрист. Я много читаю и много слушаю. Кое-какие сведения о должном применении уголовного права и системе равноправия я почерпнул у теолога Рейнголда Нибура. А многое о том, что правильно и что нет в нашем обществе, – у одного моего друга, поэта Боба Дилана. Слушая его вещи про „Одинокую смерть Хэтти Кэрролл“, „Как катящийся камень“ и „Времена меняются“, я научился ценить динамику перемен в современном обществе».
Поначалу я подумал, не ослышался ли, и глянул на Джимми Кинга.
– Что я, черт побери, только что слышал? Улыбнувшись, Кинг посмотрел на Пола Кирка, который
наклонился через стол и прошептал:
– Он сказал, два главных его советника Боб Дилан и Рейнголд Нибур.
Кивнув, я встал пойти за магнитофоном. По нарастающему гневу в голосе Картера предвещалось кое-что интересное. К тому времени, когда я вернулся, он бичевал судьей, которые берут взятки за снижение тюремных сроков, юристов, которые намеренно обманывают неграмотных черных, и полицейских, нарушающих права человека чем-то, что называют «ордером по согласию».
– На этой неделе у меня был ланч с членами судебной комиссии сената, и они говорили про «ордер на обыск по согласию». Я не знал, что такое «ордер на обыск по согласию». Мне объяснили: «Ну, это когда к дому подходят два полицейских. Один идет к двери и стучит, а другой бежит к черному ходу и кричит „Войдите!“».
Над этим толпа посмеялась, но Картер лишь разогревался, и следующие двадцать-тридцать минут его голос был единственным звуком в зале. Кеннеди сидел всего в нескольких футах слева от Картера и внимательно слушал, но задумчивое выражение у него на лице не изменилось ни разу, пока Картер возмущался и поносил систему уголовного судопроизводства, которая позволяет богатым и привилегированным избегать наказания и отправляет в тюрьму бедных только за то, что они не могут подкупить судью.
(Бог мой, Мямля-Иисусе! Снова трезвонит телефон, и на сей раз я точно знаю почему. В прошлый раз это был глава земельного департамента Техаса, который грозил переломать мне ноги за что-то, что я про него написал. Но на сей раз это мрачный жнец, он пришел за моей последней страницей, и ровно через тринадцать минут проклятый моджо-тайп в углу взорвется назойливым «пи-пи-пи» и придется кормить его снова. Но-прежде чем оставить этот грязный карцер, который обходится мне в тридцать девять долларов в день, надо разобраться с долбаным моджо. Я пять лет мечтал разбить гада, но… Ладно, ладно, еще двенадцать минут и… да…)
Ну, так вот как это будет… Мне понадобится гораздо больше времени и места, чем есть сейчас, чтобы верно описать как реальность, так и реакцию на речь Джимми Картера в День права, которая была и остается самой серьезной и красноречивой из всех, какие я слышал из уст политиков. Это был глас рассерженного популиста-агрария, исключительно точный в своих суждениях и украшенный самыми оригинальными, гениальными и временами абсурдными политическими метафорами, какие когда-либо доведется услышать собравшимся в тот день в зале.
Последней каплей стал неприглядный пример преступлений и деградации на юридическом поприще, и на сей раз Картер замахнулся на самые верхи. Никсон только что опубликовал собственную, своекорыстную версию «записей Белого дома», и, прочтя расшифровки, Картер был шокирован.
– Конституция налагает на нас прямую ответственность определять, каким должно или не должно быть наше правительство, – сказал он и после долгой паузы продолжил: – Ну… я прочел расшифровки нескольких позорных записей Белого дома и видел гордое заявление бывшего генерального прокурора, который защищал своего босса, а теперь похваляется фактом, что «на цыпочках ходил по минному полю» и вышел – цитирую – «чистым». – Еще пауза, потом: – Знаете, не могу представить себе, чтобы Томас Джефферсон ходил бы на цыпочках по минному полю юридических тонкостей, а после похвалялся бы, что «чист».
Сорок пять минут спустя, по пути в Атланту на губернаторском самолете, я сказал Картеру, что хочу получить текст его речи, и услышал в ответ:
– Его нет.
Я улыбнулся, думая, что он притворяется. Речь звучала как плод пяти или шести мучительных черновиков. Но он показал мне полторы страницы накарябанных заметок в блокноте и сказал, мол, это все, что есть.
– Господи Иисусе. Самая классная речь, какую я когда-либо слышал. Хотите сказать, что говорили с кандачка?
Пожав плечами, он слабо улыбнулся.
– Я еще до того, как приехал, в общем представлял, что собираюсь сказать, но, наверное, сам удивлен, что в результате получилось.
Кеннеди не нашелся, что сказать про речь. Он сказал, что ему «понравилось», но по какой-то причине по-прежнему был не в своей тарелке и занят какими-то мыслями. Мы с Картером поговорили о том, как он после концерта в Атланте пригласил Дилана с друзьями в губернаторский особняк.
– Правда, было здорово. – Он расплылся в улыбке. – Это большая честь, что он навестил мой дом.
К тому времени я уже решил, что мне нравится Джимми Картер, но я понятия не имел, что несколько месяцев назад он уже принял решение баллотироваться в президенты в 1976-м. И если бы в том самолете он доверил мне свою маленькую тайну, не уверен, воспринял бы ли я его слова всерьез. Но если бы он мне сказал и если бы я отнесся серьезно, то, вероятно, ответил бы, что отдам ему свой голос хотя бы из-за речи, которую только что слышал.
Большого значения это не имеет, потому что в тот день Джим Картер про президентство со мной не заговаривал и мысли у меня были заняты другим. Было первое воскресенье мая – День дерби в Луисвилле, – и я с раннего утра приставал к Джимми Кингу, чтобы нас доставили в Атланту пораньше, чтобы успеть посмотреть скачки по телику. По расписанию нам полагалось вернуться в губернаторский особняк около трех пополудни, а дерби передавали в 4:30. Но я научился остерегаться расписаний политиков: зачастую они так же надежны, как предвыборные обещания, и когда я сказал Кеннеди, что, на мой взгляд, очень важно вернуться в Атланту к дерби, то по его взгляду определил, что только письменная гарантия администрации ипподрома Черчилл Дауне, что меня прибьют колом к финишной черте, когда лошади с грохотом выйдут на финишную прямую, способна заставить его специально смотреть Кентуккийское дерби.
Но Картер определено был за и заверил меня, что в особняк мы вернемся с запасом и я успею сделать какие угодно ставки.
– Возможно, даже попытаемся найти вам мятный джулеп, – сказал он. – У Розалин растет в саду мята, а главный ингредиент, насколько я понимаю, у вас при себе.
Когда мы приехали в особняк, в одной из гостевых комнат в подвале я обнаружил большой телевизор. С мятным джулепом проблем не возникло, но поставить я мог лишь пять баксов в пари с Джоди Рауэлл, пресс-секретарем Картера, – пари я выиграл, а после еще и добил его, потребовав, чтобы он заплатил немедля. Ему пришлось ходить по особняку, одалживая доллары и даже четвертаки у всех, кто готов ссудить его деньгами, пока не наскреб пять долларов.
Позже мы отсидели банкет, а сразу после него я улетел в Вашингтон с Кеннеди, Кингом и Кирком. Кеннеди все еще дулся, и я решил, что причина, вероятно, во мне. И хотя верно, что в его свиту я не привнес ничего выдающегося, я приложил достаточно усилий, чтобы знать, что могло быть и хуже, и дабы в этом удостовериться (или, может, из чистой извращенности), выждал, пока все не пристегнутся и я не услышу, как стюардесса спрашивает Тедди, принести ли ему выпить. Как всегда в общественном месте, он отказался, и как раз когда стюардесса закончила ритуальный обход, я перегнулся через сиденье и спросил: – По героинчику?
Лицо у него одеревенело, и на мгновение мне показалось, что мне конец. Но потом я заметил, что Кинг и Кирк улыбаются… А потому я придушил в себе гадину и под дождем пошел к себе в гостиницу.
Последняя безумная атака либеральной бригады: проницательность Ричарда Никсона, прочувствованная глубокая и неизменная храбрость Губерта Хамфри и его новообретенных друзей… Джимми Картер у себя дома в Плейнсе, год спустя – «прыжок веры»
ЭКСТРЕННЫЙ БЮЛЛЕТЕНЬ
БОМОНТ, ТЕХАС (29 апреля) – Анархистский кандидат в президенты Хантер С. Томпсон заявил вчера на церемонии открытия ежегодного аукциона скота в Бомонте, что лидирующий в предвыборной гонке кандидат от демократов Джимми Картер «единственный кандидат, дважды солгавший мне за один день». Суровое обличение в адрес Картера, который также присутствовал на аукционе ради схватки за собственного быка, явилось неприятным потрясением для знаменитостей, ковбоев и политиков, которые собрались на церемонию в честь главы земельного департамента штата Техас Боба Армстронга, который вслед за нападками Томпсона на Картера выступил с собственным неожиданным заявлением, сказав, что станет номером вторым в списке темной лошадки(ок) демократов при сенаторе Гарри Харте. Армстронг также обвинил Картера в «сознательной лжи относительно цены на его быка». Принадлежащее Картеру животное, двухлетний, выкормленный арахисом брамин, был выставлен по цене две тысячи двести долларов, но когда лидирующий кандидат прибыл в Бомонт оседлать собственного быка, его цена внезапно подскочила до семи тысяч семисот пятидесяти. В этот момент и Томпсон, и Армстронг поразили собравшихся совместным наступлением на Картера, который давно считался личным другом обоих. Картер, которого это нападение как будто потрясло, солгал газетчикам, спрашивавшим его о причинах, сказав: «Я не слышал, что они говорили».
Речь на День права была не из тех, которые привлекают умы квалифицированных специалистов, а именно такой ум – возможно, единственный общий знаменатель среди стратегов, организаторов и советников на командном уровне кампании Картера. Мало кого из них, похоже, интересует, почему Джимми хочет стать президентом, или даже, что он может сделать, когда победит. Их работа и хлеб насущный – довести Джимми Картера до Белого дома, это – все, что они знают, и все, что им нужно знать. И пока свою работу они выполняют весьма неплохо. Согласно букмекеру от политики Клоуну Билли, он принимает крепкие, три к двум, ставки, что Картер победит на ноябрьских выборах – против менее чем пятьдесят к одному всего полгода назад.
Это еще одна вероятная причина, почему мозговой трест не слишком ломает голову, как получше использовать речь на День права. Наибольшее впечатление она произведет как раз на тех, кто составляет левое/либеральное, гуманитарно-интеллектуальное крыло демократической партии и национальной прессы, возможно, даже перетянет их на сторону Картера, но на волне поистине поразительного блицкрига Картера в Пенсильвании и Техасе, менее чем за неделю уничтожившего всю оставшуюся оппозицию, трудно спорить с умонастроениями, царящими среди его ведущих спецов, дескать, ему больше не нужны никакие новообращенные с лево-либерального крыла партии. Он добился своего без помощи, о которой неоднократно просил их на протяжении большей части 1975 года и в начале 1976-го, и теперь проблемы у них. Поезд ушел, и тем, кто хочет догнать его сейчас, придется поискать денег на самолет.
Но жуткий визг в телефоне только что напомнил мне, что через несколько часов заработают печатные станки, а значит, в Rolling Stone времени размышлять о «почему» не больше, чем в кампании Картера. Праздные домыслы – роскошь, оставляемая тем, кто слишком богат, слишком бледен или слишком безумен, чтобы всерьез беспокоиться о чем-либо, помимо собственной отдельной реальности. И едва я закончу эту жалкую ахинею, как наподобие жалкой крысы сбегу в трубу одной из этих категорий. Я отчаянно и серьезно заигрывал со всеми тремя так долго, что само заигрывание приобрело характер реальности. Но сейчас я понимаю, каким безумием это было с самого начала: невозможно одновременно сохранять четыре параллельных состояния. По долгому опыту я знаю, что можно быть одновременно богатым, бедным и сумасшедшим, но быть богатым, бедным, сумасшедшим и плюс к тому политическим журналистом совершенно невозможно, поэтому пришла пора сделать окончательный выбор.
Но еще подождем. Надо закончить эту путаную сагу о Мщении и Откровении в тени сосен Джорджии. Ну и какого черта? Давайте к делу. На вершине нашей изобильной страны достаточно места для богатого, бедного и сумасшедшего политического журналиста, который может сидеть за арендованной пишмашкой в техасском мотеле с сердцем, исполненным ненависти, и головой, гудящей от амфетаминов и «Дикой индюшки», и разразиться резюме/повествованием, которое объяснит суть и расскажет полную повесть о президентской кампании 76-го.
Черт, да! Поехали! До звонка две минуты назад я счел бы это совершенно нереальным, но теперь поумнел. Хотя бы потому, что мне сейчас напомнили, что до тех пор, пока пару дней назад я не увидел, как Губерт Хамфри «сходит с дистанции», я всем и каждому говорил, что сосущего яйца пса не излечить. А значит, пора закончить эту гребаную работу, в которую я каким-то образом ввязался, и поздравить моего старого кореша Губерта, что у него хватило здравого смысла пропустить мимо ушей слова советчиков и сохранить последний отблеск надежды на президентство, засев в сорняках и молясь о купленном съезде, а не спустить все, пойдя на первичные в Нью-Джерси, где его столкнули бы со стены и разбили бы как Шалтая-Болтая спецы Джимми Картера.
* * *
В слове «спецы» мне чудится явная брань, но она лишь отчасти намеренная. Нет ничего другого в специалистах, будь то в политике или где-либо еще. Любую президентскую кампанию без полного набора первоклассных политических специалистов (или с решительным перевесом будь то в сторону техников или идеологов) ждет та же участь, какая была суждена обреченной кампании Фреда Харриса в Нью-Гэмпшире и Массачусетсе. Но вопрос равновесия существенно важен, и есть что-то пугающее в том, что президентскую кампанию, настолько успешную, как у Картера, ведет почти исключительно техперсонал.
«Внушающая трепет» – самое слабое выражение, какое приходит на ум для описания кампании, способной всего за девять из тридцати двух первичных выборов превратить неизвестного бывшего губернатора Джорджии, не имевшего ни общенациональной репутации, ни собственного электората внутри демократической партии и без малейшей заминки говорящего Уолтеру Кронкайту, Джону Чэнселлору и любому другому интервьюеру, что «самое важное в моей жизни Иисус Христос», в почти безусловного фаворита в номинации от одной из крупнейших политических партий страны с равными шансами победить на ноябрьских выборах против сравнительно популярного президента от республиканцев, которому как-то удалось убедить и крупные профсоюзы, и крупный бизнес, мол, он только что спас страну от экономической катастрофы. Если бы президентские выборы состоялись завра, на шансы Джеральда Форда победить Картера в ноябре я поставил бы не больше трех пустых банок.
…Что? Нет, отмените пари. Визг по телефону уже сообщил, что Time опубликовала результаты опроса – на следующий день после первичных в Техасе: дескать, если выборы состоятся сейчас, Картер побьет Форда сорока восемью процентами против тридцати восьми. Согласно Time, семь недель назад нынешние цифры были прямо противоположными. Я никогда не был силен в математике, но быстрая перетасовка этих цифр означает, что за эти семь недель Картер набрал двадцать пунктов, а Форд потерял.
Если это так, то определенно пора звонить Билли-Клоуну и поставить десять ящиков 66-процентного «Слоут Эль» на Картера и забыть про три пустые пивные банки.
Иными словами, началась паника и последние уцелевшие в движении «Остановим Картера» уже вышли на улицу с поднятыми руками, сбрасывают форму и складывают оружие на перекрестках по всему Вашингтону.
А теперь еще звонок от корреспондента CBS Эда Брэдли, который сейчас освещает Картера, хотя в начале кампании писал про Бёрча Бая. Он сказал, завтра Бай объявит на пресс-конференции в Вашингтоне, что решил отдать свои голоса Джимми Картеру.
Как вам это? И пусть никто не говорит, что сухогрузная крыса способна бежать с тонущего корабля быстрее, чем помощник окружного прокурора, либерал на восемьдесят семь процентов.
Но сейчас не время жестоких шуток про крыс и либералов. Ни тот ни другой вид не славятся слепой храбростью или упрямой верностью принципам, поэтому пусть подлецы делают то, что им сейчас удобно. А пока все идет к тому, что настала пора нам разобраться что к чему, потому не пустить сейчас Джимми Картера в Белый дом может только сам Джимми Картер.
А такое вполне реально, хотя поставить на это тяжело, ведь в анналах предвыборной политики нет прецедента для подобной ситуации. Хотя ему предстоит еще больше половины первичных, Картер практически без оппозиции продвигается к номинации от демократической партии и (за вычетом странного и маловероятного поворота событий) следующие два месяца будет держать оборону, пока не поедет в июле за своей номинацией в Нью-Йорк.
Как только немного посплю и оправлюсь от этого мрачного и бесполезного испытания, позвоню ему и узнаю, как он намерен убивать это время. И будь я в таком нервозном положении, то, пожалуй, созвал бы пресс-конференцию, где объявил бы, что собираюсь в тайный мозговой центр на полуострове Зондо, чтобы окончательно отточить планы, как исцелить все недуги общества. Много странностей может случиться с фаворитом за два месяца вынужденного безделья, и у многих праздных умов будет достаточно времени поразмыслить обо всем, что еще их тревожит: о четырех годах жизни при президенте, который молится по двадцать раз на дню и каждый вечер читает Библию на испанском. Если Джимми Картер продержится до ноября, даже у тех, кто планирует за него голосовать, будет более чем достаточно времени, чтобы погрузиться во все сущие сомнения по его адресу.
До июля у меня, вероятно, появится еще немало собственных сомнений, но если не случится ничего, что убедило бы меня потратить времени больше, чем я уже убил, на обдумывание потенциального зла, неизменно таящегося в душе любого человека, чье эго раздулось настолько опасно, что он взаправду хочет стать президентом Соединенных Штатов, я не намерен особо волноваться из-за перспективы Джимми Картера в Белом доме. Во-первых, я мало чем могу ему помешать, а, во-вторых, за последние два года я провел с Картером достаточно времени, Чтобы более-менее представлять себе его кандидатство. Я ездил в Плейнс, штат Джорджия, чтобы провести несколько дней на его территории в надежде выяснить, каким на самом деле был Джимми Картер до того, как его окружил ореол кампании и он начал разговаривать не как человек, а как кандидат. Как только претендент выходит на предвыборную тропу и преисполняется видениями, как он сидит за большим столом в Овальном кабинете, мысль о том, чтобы посидеть в собственной гостиной и открыто поговорить со сквернословящим, спорящим журналистом, у которого в одной руке магнитофон, а в другой бутылка «Дикой индюшки», даже не рассматривается.
Но когда я разговаривал с Катером у него дома в Плейнсе, до первичных 76-го в Нью-Гэмпшире оставался еще почти год, и с того уик-энда у меня сохранилось шесть часов магнитофонных записей разговоров на темы от «Allman brothers», гонок на серийных автомобилях и наших прямо противоположных точках зрения на использование агентов под прикрытием до ядерных подлодок, войны во Вьетнаме и предательстве Ричарда Никсона. Когда на прошлой неделе я снова прослушал пленки, то заметил многое, на что тогда не обратил внимания, и самым очевидным была крайняя подробность его ответов на некоторые вопросы, на которые он теперь, как его обвиняют, либо не способен, либо не желает отвечать. После пленок лично у меня не осталось сомнений, что я имел дело с кандидатом, который к тому времени, когда объявил о своем желании баллотироваться в президенты, уже собрал немало материала о таких проблемах, как реформа налогообложения, оборона страны и структура политической системы Америки.
Нет сомнений и в том, что по уйме вопросов мы с Джимми Картером никогда не сойдемся во мнениях. Когда мы только-только сели с магнитофоном, я предупредил, что хотя высоко ценю его гостеприимство и в его доме чувствую себя на удивление раскованно и комфортно, но я, в первую очередь, журналист и некоторые мои вопросы могут показаться ему недружелюбными или откровенно враждебными. Поэтому мне бы хотелось, чтобы он мог остановить магнитофон, нажав с пульта кнопку «стоп» или «пауза», если разговор примет неприятный оборот, а он ответил, что предпочел бы не отвлекаться, то включая, то выключая магнитофон. Тогда меня это удивило, но сейчас, слушая пленки, я понимаю, Что спонтанность и ирония к порокам Джимми Картера не относятся.
Тем не менее они определенно принадлежат к моим, и поскольку я не спал большую часть ночи, пил и болтал в гостиной с его сыновьями Джеком и Чипом и их женами, а после пил один в гостевой комнате над гаражом, то к полудню, когда мы начали говорить «серьезно», еще не пришел в себя, и запись того первого разговора щедро сдобрена моими собственными выраженьицами, вроде «гнилые фашистские сволочи», «воры-минетчики, продающие свои задницы по всему Вашингтону» и «чертовы безмозглые идиоты, которые отказываются продавать спиртное в аэропорту Атланты по воскресеньям».
Такова моя обычная манера выражаться, и Картеру она уже была знакома, но тут и там на пленке возникают неловкие паузы, и я почти слышу, как он скрежещет зубами и думает, рассмеяться или разозлиться на то, что я, сам того не сознавая, нес, но на пленке это кажется случайными вспышками враждебности или чистого безумия из уст параноидального психопата. Большая часть беседы чрезвычайно рациональна, но время от времени переваливает за грань, и я слышу, как мой собственный голос орет что-то вроде: «Господи Иисусе! Что за жуткая вонь?»
И Картер, и его жена проявили удивительную терпимость к моему поведению, а ведь раз или два им приходилось видеть меня крайне пьяным. Я старался не совершать никаких преступлений у них на глазах, но в остальном я никак не пытался подстроиться под Джимми Катера или кого-либо еще в его доме, включая его 78-летнюю мать, мисс Лилиан, единственного члена семейства Картеров, за которого без малейшего раздумья я проголосовал бы на президентских выборах.
Ух-ты! Ну… до этого мы дойдем попозже. А сейчас надо разобраться еще кое с чем… Нет, какого черта? Давайте сейчас, потому что время на исходе и надо схватить за грудки мою собственную «Проблему Картера».
Чтобы прийти к ней мне потребовался почти год, и я до сих пор не знаю, как ее решать. Но осталось недолго – в основном благодаря помощи друзей в сообществе либералов. От этих беспомощных и вздорных сволочей я за время первичных выборов в Нью-Гэмпшире и Массачусетсе натерпелся больше, чем от моих друзей по любому другому политическому вопросу с самых первых дней Движения за свободу слова в Беркли, а это было почти двенадцать лет назад. К тем первым безумным дням ДЗСС я отношусь почти так же, как к Джимми Картеру. В обоих случаях начальная моя реакция была позитивной, и я слишком долго полагался на интуицию, чтобы начать сомневаться в ней сейчас. По крайней мере, пока у меня не будет веской причины, но по сей день никто не сумел заставить меня пересмотреть мою первую инстинктивную реакцию на Джимми Картера, а именно, что он мне понравился. И если редактора журнала Times и друзья Губерта Хамфри считают это абсурдом, пошли они все. Джимми Картер мне понравился, когда я с ним познакомился, и за два года, которые прошли с того Дня дерби в губернаторском особняке, я узнал его гораздо лучше, чем Джорджа Макговерна на той же стадии кампании 1972-го, и Джимми Картер мне все еще нравится. Он – один из самых умных политиков, кого я когда-либо встречал, но и один из самых странных. Мне всегда было не по себе с теми, кто, ничтоже сумняшеся, говорит всем и каждому о своих чувствах к Иисусу или любому другому божеству, потому что, как правило, это недалекие… Или, может, слово «глупые» лучше подойдет. Но я никогда не видел смысла наезжать на дураков или на фанатов Иисуса, пока они меня не достают. В абсурдном и жестоком мире, который мы для себя создали, любой, способный найти мир и личное счастье, не обворовывая ближних, заслуживает, чтобы его оставили в покое. Они землю не унаследуют, но и я тоже. И я научился жить с мыслью, что сам я мира и счастья никогда не обрету. Но пока я знаю, что у меня есть немалый шанс от случая к случаю обретать то или другое, я делаю, что могу между молотом и наковальней.
Вот вам и вся брехня. Сволочи отбирают у меня текст, и все, что мне хотелось бы сказать еще о Джимме Картере, подождет другого времени и места. В настоящий момент, не имея ничего, что заставило бы меня передумать, я предпочел бы увидеть в Белом доме Джимми Картера, а не кого-либо другого, за которого нам, вероятно, дадут шанс проголосовать. А сейчас это сводится к Форду, Рейгану и Хамфри.
Из четверых только Картер – неизвестная величина, и один этот факт говорит все, что мне нужно. Да, признаю, чтобы проголосовать за Картера, потребуется многое принять на веру – сделать, так сказать, Большое Допущение, но я в общем и целом не против. На мой взгляд, у него достаточно мании величия, чтобы ту же манию приложить к исполнению обязанностей президента так, чтобы, глядя на свое отражение в зеркалах Белого дома, он был бы так же им доволен, как и у себя в Плейнсе.
Остается еще тот факт, что у меня есть его речь на День права, а она – гораздо лучшая причина проголосовать за него, чем все, что я слышал или видел в ходе предвыборной кампании. Я никогда не считал, что проблема с Картером в его двуличности, в том смысле, в каком имеет две стороны одна монета. Но в настоящий момент он в первую очередь политик, лишь так можно попасть в Белый дом. Если у Картера два лица, то, на мой взгляд, они расположены одно позади другого, но оба смотрят в одну и ту же сторону, а не в разные одновременно, как твердят сторонники Губерта Хамфри.
Еще мне сейчас пришло в голову, что многие, кто старается не пустить Картера в Белый дом, вообще его не знают. Многие, обвиняющие его во лжи, в притворстве, двусмысленности и «туманности», не потрудились внимательно выслушать то, что он говорит, или попытаться читать между строк, когда Картер выступает с каким-нибудь приторным заявлением вроде того, каким он заканчивает многие речи: «Я просто хочу, чтобы у нас снова было правительство, такое же честное и правдивое, справедливое и идеалистичное, полное сочувствия и любви, как американский народ».
Впервые услышав это от него в Нью-Гэмпшире, я был ошарашен. Было такое впечатление, что он съел немного кислоты, которую я приберег, чтобы предложить ему, едва он скажет что-нибудь про «впустить в жизнь Иисуса». Но после пятого или шестого раза мне стало казаться, что я слышал это задолго до того, как вообще узнал имя Джимми Картер.
Потребовалось время, чтобы выкопать нужное в памяти, но когда оно наконец всплыло, я узнал слова покойного великого либерала Эдлая Стивенсона, который свел проблему к краткому и совершенному афоризму: «При демократии народ обычно имеет то правительство, которого заслуживает».
Rolling Stone, № 24, 3 июня, 1976
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги