Большая охота на акул (The Great Shark Hunt)

БАНЬШИ ВОЕТ, БИЗОНЯТИНЫ ТРЕБУЕТ

Реквием по сбрендившему тяжеловесу… Незаконченные воспоминания о жизни и страшной участи Оскара Зеты Акосты, первого и последнего из свирепых «бурых бизонов»… Он ползал с прокаженными и правоведами, но гордо стоял на задних ногах, когда ночами гулял с королем…

Нижеследующие мемуары доктора Томпсона – мучительный продукт девятинедельной борьбы (администрации с автором) из-за стиля, тона, объема и т.д., но главным образом вклада редакции внутренней политики в это злосчастное десятое юбилейное издание.

Из хотя бы мимолетной справедливости к администрации отметим, что выражение «злосчастное» принадлежит доктору Томпсону, как и все прочие суровые суждения, которые ему пришлось в конечном итоге прислать.

«Мы трудимся во тьме, мы делаем, что можем», – сказал какой-то поэт, никогда не встречавший Вернера Эрхарда, и что с того?

То, что началось как нагромождение мелких замечаний о «смысле шестидесятых», вскоре превратилось в дикое и подобно гидре с бесконечным количеством голов многословие об Истине, Отмщении, Журналистике и смысле, так уж получается, Джимми Картера. Но все это никак не укладывалось в имеющиеся полосы, поэтому в конечном итоге пришлось пойти на компромисс с доком и его людьми, каждый из которых предпочел бы пространную, опасную и очень дорогостоящую статью с заголовком: «Плач по Бурому Бизону».

Это доктор Томпсон придумал заставить Rolling Stone финансировать бесконечные поиски одного его друга, который исчез при неприглядных и загадочных обстоятельствах в конце 1974 года или, может, в начале 1975. «Бурый Бизон» – писательский псевдоним юриста-чикано из Восточного Лос-Анджелеса, который приобрел международную известность как грубый и неуемный «трехсотфунтовый адвокат-самоанец» благодаря книге Томпсона «Страх и отвращение в Лас-Вегасе».

Редакция

Никто не ведает странностей, какие видел я

На тропе бурых бизонов.

Старый Блэк Джо

«Я хожу под ночным дождем до рассвета нового дня. Я составил план, разработал философию и создал организацию. Когда на моей стороне будет тысяча „бурых бизонов“, я подам петицию о создании новой страны и в правительство США, и в ООН… а после свалю и напишу книгу. У меня нет желания быть политиком. Я больше не хочу никого возглавлять. У меня нет честолюбия. Я хочу лишь сделать то, что надо. Раз в столетие появляется человек, избранный говорить от имени своего народа. Моисей, Мао и Мартин [Лютер Кинг-младший] тому примеры. Кто говорит, что я не таков? В наш век человек на все времена нуждается во многих голосах. Возможно, поэтому боги послали меня в Ривербэнк, Панаму, Сан-Франциско, Олпайн-вэлли и Хуарес. Возможно, поэтому меня обучали стольким профессиям. Кто станет отрицать, что я уникален?»

Оскар Акоста. Автобиография Бурого Бизона

Только не я, старик. Где бы ты ни был, что бы с тобой ни приключилось. Живой ты или мертвый или то и другое разом, а? Одного этого у тебя не отнять… И думаю, тут всем нам повезло: потому что (и давай, Оскар, это признаем) в этом мире ты не был истинным светочем о двух ногах и ты,был чертовски тяжел для большинства лодок, в которые прыгал. Больше всего я сожалею о том, что я не сумел познакомить тебя со старым софанатом футбола Ричардом Никсоном. Он ничего в жизни так не боялся (даже больше чем Гомиков, Евреев и Мутантов), как людей, которые слетают с катушек, – их он называл «сорвиголовами, от которых можно ждать всего» и хотел их всех усыпить.

На то кладбище мы никогда не заглядывали, Оскар, но почему нет? Имей твой классический тип паранойи в духе «обреченного ниггера» хотя бы какое-то основание, ты должен понимать, что за тобой охотился не только Ричард Никсон, но и все те, кто мыслит, как он, и все прокуроры и судьи, кого он назначил в те странные годы. Были друзья Никсона среди тех судей Верховного суда, которых ты вызывал давать показания, над которыми ты насмехался и которых«унижал, когда старался взорвать систему «большого жюри» в Лос-Анджелесе? Сколько «телохранителей» из «коричневых беретов», кого ты звал «братьями», были доносчиками или копами под глубоким прикрытием? Помнится, я серьезно беспокоился, пока мы работали над статьей об убийстве журналиста-чикано Рубена Салазара помощником шерифа округа Лос-Анджелес. Сколько из тех бомбометателей, психов, жаждущих пострелять, кто ночевал на матрасах у тебя в квартире, каждое утро звонил шерифу из таксофона в закусочной? Или, может, судьям, которые то и дело сажали тебя за неуважение к суду, – когда ничего другого не подворачивалось?

* * *

Вот вам и «параноидальные шестидесятые». Пора кончать с этим придурочным спиритическим сеансом, почти пора, – но прежде, чем вернемся к голым фактам и грубоватому юмору юриста, хочу подчеркнуть: пусть хотя бы в одном месте будет зафиксировано, что я по меньшей мере на протяжении пяти лет пытался – и без тени успеха – убедить моего якобы адвоката-самоанца Оскара Зету Акосту, что такой шутки, как паранойя, попросту не существует – во всяком случае, в зоне политических и культурных военных действий, называемой «Восточный Лос-Анджелес» конца 60-х, и особенно для агрессивно радикального «юриста-чикано», который считал, что может не спать ночь напролет, каждую ночь жрать кислоту и бросать «молотов коктейль» с теми самыми людьми, которых на утро будет защищать в зале суда.

Бывали времена – и на мой взгляд, слишком часто, – когда Оскар являлся в суд с запахом свежего бензина на руках и зеленой коркой горелой мыльной стружки на носках ковбойских сапог из змеиной кожи по триста долларов пара. Он задерживался у дверей ровно настолько, чтобы побаловать тележурналистов пятью минутами исступленной риторики, выдавая ее ровно столько, чтобы хватило для «Вечерних новостей», а после гнал своих равно сбрендивших «клиентов» в зал заседаний на повседневную цирк-войну с судьей. Когда дразнишь медведя, паранойя лишь иное название для невежества… За тобой, правда, гонятся.

В любой день шансы на то, что его потащат в тюрьму за «неуважение», были пятьдесят на пятьдесят, иными словами, ему всегда угрожала опасность, что его арестуют и посадят за то, что карманы у него полны бензедринчика или «черных красоток». После нескольких «чудесных избавлений», он решил, что в зале суда защита должна выступать командой из трех человек.

Одним из его «помощников» был, как правило, хорошо одетый и благовоспитанный молодой чикано, чья единственная задача заключалась в том, чтобы держать при себе по меньшей мере сто миллиграмм чистого амфетамина и скармливать его Оскару, когда тот подаст сигнал. Другой был одет поплоше и не так благовоспитан; этому полагалось быть начеку и всегда на шаг впереди судебных приставов: едва они соберутся повязать Оскара, он должен забрать любые таблетки, порошки и прочие улики, какие ему давали, и пулей нестись к ближайшему выходу.

Два года стратегия работала безотказно, и Оскар с ребятами наконец утратили бдительность. После очередного долгого дня в суде, где разбирались обвинения в криминальном поджоге отеля «Билтмор» во время речи губернатора Рональда Рейгана, они возвращались домой на штаб-квартиру Оскара в баррио («Ну, ехали со скоростью шестьдесят-шестьдесят пять миль в час там, где можно было только пятьдесят», – позднее признал Оскар), когда их внезапно тормознули две патрульные машины лос-анджелесской полиции.

– Копы вели себя так, будто мы банк ограбили, – сказал Фрэнк, вспоминая, как на него уставилось дуло обреза. – Положили нас лицом на асфальт посреди улицы, обыскали машину и…

Да. Нашли наркотики: двадцать-тридцать белых таблеток, которые полиция тут же идентифицировала как «нелегальный амфетамин в таблетках, принадлежащий адвокату Оскару Акосте».

Толстого испашку на все времена снова посадили – на сей раз за «превышение скорости и наркоту», как окрестила происшествие пресса. В тюрьме Оскар созвал пресс-конференцию и обвинил полицейских, дескать, ему подбросили наркотики, но даже его телохранители поверили ему лишь через какое-то время после того, как ненужная огласка нанесла им такой вред, что само «движение бурой силы» было практически остановлено, раздроблено и дискредитировано прежде, чем были либо сняты, либо низведены до петита на обороте промокашки обвинения как в превышении скорости и хранении наркотиков, так и в поджоге отеля.

Даже я не знаю точно, как в конечном итоге прикрыли дело. Помнится, вскоре после «ареста за наркотики и превышение скорости» двум спутникам Оскара предъявили обвинение в убийстве первой степени, якобы за убийство торговца герычем в баррио, и кажется, Оскар наконец сломался и признал себя виновным в чем-то вроде «хранения и ношения нехороших таблеток в общественном месте».

Но к тому времени его участь была решена. Так и так он не нравился ни одному респектабельному политику-чикано в Восточном Лос-Анджелесе, и все они ухватились за обвинение «в хранении наркотиков и превышение скорости», чтобы публично отречься от всего левого в huevos rancheros и снова начать называть себя мексикано-американцами. Суд над «Билтморской пятеркой» перестал быть знаменем La Raza, превратившись в постыдную уголовщину, позор, который горстка радикалов-наркоманов навлекла на всю общину. Настроение на бульваре Уиттьер разом скисло, и «коричневый берет» сделался вдруг такой же редкостью, как денежный клиент у Оскара Зеты Акосты, бывшего адвоката-чикано.

Вся политическая община экс-чикано как можно чаще стала высказываться в прессе, чтобы убедить город, что они с самого начала знали, что rata* – наркоман, который на протяжении почти двух лет был самым образованным и уж точно самым радикальным, популярным и политически агрессивным рупором ее настроений, на самом деле лишь самовлюбленный псих с пунктиком на паблисити, который не мог даже оплачивать счета в кафе «Серебряный доллар», не говоря уже о том, чтобы собрать друзей или последователей. В мексикано-американской прессе нет никаких упоминаний об исключительно популярной кампании Акосты за избрание его шерифом округа Лос-Анжелеса годом ранее, которая сделала его почти героем в глазах политически активных чикано по всему городу.

* крыса – (исп.).

Довольно о пустой ерунде на бульваре Уиттьер. Арест Оскара за наркотики был еще свеж в «Вечерних новостях», когда его выселили из квартиры, дав три дня на сборы, а его машина была то ли украдена, то ли отбуксирована с обычного места парковки на улице перед подъездной дорожкой. Его предложение защищать двух его друзей по делу об обвинении (совершенно обоснованном, как он позднее заверил меня) в убийстве первой степени было публично отклонено. Даже за бесплатно, сказали ему. Клоун-накроман – даже хуже, чем вообще никакого адвоката.

Так думают только тупые курицы, но Оскар был не в настроении предлагать свою помощь дважды. А потому он предпочел стратегическое отступление в Мазатлан, который называл своим «вторым домом», чтобы там зализывать раны и писать Великий чиканский роман. Это был конец эпохи! Неукротимый адвокат-чикано, будущий успешный писатель на пути к тому, чтобы стать своего рода культовой фигурой, а после беженец, псих и, наконец, перманентно пропавший без вести или необнаруженный труп.

Судьба Оскара до сих пор остается загадкой, но всякий раз, когда кажется, что его дело наконец закрыто, происходит что-то, возрождающее его к жизни. Нечто подобное случилось совсем недавно, ворвавшись в мою жизнь бурей хаоса, основательно исказившей мое ощущение времени. Нервы у меня до сих пор ни к черту, поэтому лучше залечь и подождать, пока она уляжется.

Крутой тип грядет… Странные вести из Кокосовой рощи… Убийство, безумие и битва в заливе Бискейн… Гибель яхты-«сигареты» и взаимонепонимание на сорок восемь тысяч долларов. Res Ipsa Loquitor*…

* Доказательства говорят сами за себя – (лат).

Сипуха размером с чау-чау прикончила двух моих павлинов на веранде. Окружной прокурор натравил на меня копов за помехи рабочим, выводившим желтые полосы на Вуди-Крик-роуд. Помощники шерифа конфисковали и сломали антикварный, приводящийся в действие воротом арбалет, который мне прислал Стедман, и некто из Майами по фамилии Дрейк полчаса требовал в «Джероме» номер моего телефона у барменов, утверждая, дескать, что должен сообщить мне нечто абсурдное.

Потом вернулась из магазина Сэнди с почтой и последним выпуском Newsweek, а в нем оказалась фотография, на которой Кэролайн Кеннеди выкатывает Дженна из дверей дома Элейн в коляске со стеклянным верхом по спецзаказу от «Нейман-Маркус». Сэнди сперва его даже не узнала, она решила, что это снимок Кэролайн и Беллы Абцуга во время предвыборной кампании.

Рассматривать снимки мы вышли на веранду, где побольше света, но меня на мгновение ослепило солнце, и тут на подъездную дорожку с ревом влетел Том Бентон на своей «880 хаскаварне» и, когда увидел статью в Newsweek (ну, вы знаете Тома и его глаз художника), сказал:

– Черт меня побери, это же Дженн! Только посмотрите на его улыбку! Ух ты! И посмотрите, что он с волосами сделал. А какие зубы! Неудивительно, что он перебрался в Нью-Йорк.

Бентон стащил с себя кожаные перчатки. Он гонял по проселкам через пастбища у себя за домом, искал беглого медведя, который на прошлой неделе оторвал крышу с его джипа и загрыз его мула.

– Хочу шарахнуть его тазером и привязать к дереву, чтобы потом вернуться.

– Вернуться? Том кивнул.

– Это детеныш гризли, которого Нунен выпустил перед отъездом. Ему сейчас года полтора, и он совсем распоясался.

– В задницу тазер, – сказал я. – Дальше пятнадцати футов от него толку ноль. Нам понадобится М-79 и гранаты со «слезогонкой», а вниз потащим его джипом.

– Нет, – возразил он. – Я хочу загрузить его в фургон и отвезти в город. Подогнать фургон задним ходом к заднему входу в ресторан, где обедают адвокаты. Медведь им понравится.

– Замечательно. Пристрелишь его в отдельном зале, где проходят ланчи Ассоциации юристов. Или скормишь ему ведро кислоты с сырым мясом и отвезешь в город на совещание.

Бентон было рассмеялся, но замолк и, сунув руку в карман, достал небольшой конверт.

– Кстати, о юристах. Я едва не забыл. В городе какой-то тип из Майами говорит, что у него для тебя весточка. От Оскара.

Поморщившись, я отступил на шаг.

– Что? Кто?

– Вот именно. Оскар Акоста, Бурый Бизон. – Том тряхнул головой. – Тип престранную байку рассказал. Настолько странную, что даже не уверен, стоит ли тебе ее передавать.

– Знаю я эти истории, – сказал я. – Черт, да я большую их часть сам сочинил, а кроме того, Оскар мертв.

Открыв два пива, Том протянул одну бутылку мне.

– Если верить этому Дрейку, то нет. Он говорит, Оскара едва не убили два месяца назад во Флориде. Однажды ночью он с другом поехал прокатиться на яхте Дрейка до Бимини, а на обратном пути на них напали в море. Друг Оскара был убит, гоночная яхта Дрейка за сорок восемь косых всмятку. Дрейк сказал, дыр от пуль в ней было столько, что она потом затонула.

– Чушь. Это невозможно. Он пожал плечами.

– Солхейм так и сказал. Но вчера вечером он долго болтал с Дрейком и теперь говорит, что парень не ошибается. У него даже фотка есть.

Тут я вдруг вспомнил про конверт, который все еще держал в руке. "

– Давай посмотрим, – сказал я, отрывая край.

Внутри была бумажная обложка от книги, сложенная пополам. Суперобложка «Автобиографии Бурого Бизона» Оскара с фотографией автора спереди и запиской сзади: «Привет, Томпсон. Позвони, пожалуйста, как только сможешь. Очень срочно. У Акосты, возможно, большие проблемы. ФЕДЕРАЛЫ. Времени мало. Позвони мне в отель „Джером“, номер триста пятьдесят три. Спасибо, Дрейк».

– Господи Иисусе, – пробормотал я. – Я-то ему зачем, черт побери?

– Он разыскивает Оскара, – ответил Бентон. – И береговая охрана тоже, и агентство по борьбе с наркотиками, и ФБР, и половина копов Майами.

– Ну и что? Оскар уже два года как мертв. Том покачал головой.

– Нет, Дрейк говорит, он все еще ошивается во Флориде и соседних штатах, перепродает белый порошок большими партиями.

– Сомневаюсь.

– А Дрейк нет, и он намерен сдать Оскара, если тот не заплатит ему за яхту. Он хочет сорок штук и говорит, мол, знает, что у Оскара есть деньги.

– Фигня, – отозвался я. – Надо бы запереть сволочь за шантаж.

Том опять пожал плечами.

– Это еще не все. Ты еще конца не слышал. Дрейк не про наркотики говорит, а про убийство.

– Убийство?

– Ага. Дрейк утверждает, что после того нападения полиция нашла целых три тела и у двух не хватало голов. Оскар проехался на «сигарете» прямо по катеру «Бостон вейлер» с двумя людьми на борту.

С секунду я мог только смотреть на него, потом тяжело рухнул на диван.

– Господи Боже мой! Давай-ка с самого начала. Кажется, я что-то пропустил.

Лучше потерять, чем найти.

Клемент Робинзон

Вот уж точно.

Нижеследующую историю Бентон услышал от Майка Солхейма, а тот – в более полном варианте от совершенно незнакомого ему человека, назвавшегося Дрейком. Дрейк приехал в Аспене, разыскивая меня, так как считал, что я могу вывести его на Оскара Акосту: однажды вечером прошлого лета «мертвец» объявился на пороге дома Дрейка в Кокосовой роще и предложил пять штук наличными за полночную поездку в Бимини и назад на новой гоночной яхте Дрейка, если хозяин не будет задавать лишних вопросов.

Трудно себе представить, чтобы ветеран контрабанды наркотиков, вроде Дрейка, недопонял подобное бизнес-предложение. Есть лишь две возможные причины, почему вообще держат гоночную яхту с тридцатипятифутовым фиброглассовым корпусом в форме пули и с двумя моторами на триста семьдесят лошадиных сил. Одна – участие и победа в гонках в открытом море на скорости до 90.555 миль в час (нынешний мировой рекорд, установленный Мировой чемпионской гоночной командой корпорации «Сигарета» в 1976 г.). Вторая – почти бесценный мир в душе, который нисходит, когда ведешь дела с яхты, способной обогнать все, что береговая охрана США может спустить на воду.

Поэтому у Дрейка не было необходимости спрашивать, зачем двум купающимся в наличке мексиканцам понабилась его яхта или даже почему один из них поднялся на борт с автоматом «узи». Он уже совершал такие вояжи и считал, что даже в безлунную ночь, даже на скорости шестьдесят миль в час распознает каждую волну и впадину…

Но он был не готов к тому, что на сей раз случилось на обратном пути из Бимини. Они почти добрались домой, сбросили скорость в полумиле или около того от южной оконечности Ки-Бискейн, как вдруг его ослепил свет прожекторов, ударивших ему в лицо с обеих сторон, и темноту пропиши автоматные очереди. Мексиканец с «узи» погиб еще до того, как Дрейк услышал первые выстрелы. «Узи» упал в воду, а мексиканец осел в рубке с десятком больших дыр в груди. Дрейк почувствовал, как вибрирует в воде яхта, когда ее корпус начал буквально трещать под перекрестным огнем.

– Нас окружили! – заорал он. – Нас убивают!

Потом он упал на палубу и попытался спрятаться за трупом, а Оскар в этот момент дорвался и до штурвала, и до дросселя. Скоростная яхта с ревом рванула вперед, и в следующий момент Дрейк почувствовал, как его буквально подняло в воздух, когда «сигарета» пронеслась прямо по двадцатифутовому катеру. И вдруг полная тишина, яхта идет в сторону Майами на скорости шестидесяти миль в час, кабина на шесть дюймов от пола полна кровавой воды, и Оскар орет по-испански, что они слишком быстро приближаются к огням Диннер-Ки.

Дрейк встал у руля. Когда он направил яхту к рощице на дальнем конце бухты, ему казалось, посудина вот-вот развалится у него под ногами. К тому времени, как он почувствовал толчок (это яхта ткнулась в банку), Оскар уже переваливал за борт с чемоданчиком, который забрал в Бимини. Больше Дрейк его не видел.

Яхта чудом оставалась на плаву, пока Дрейк топил мертвеца. Ему даже удалось отвести свою развалину за сорок восемь штук на полмили и под какие-то деревья, а потом он смотрел, как она тонет в пяти футах черной воды. Завалив по возможности корпус ветками, Дрейк выбрел на Бискейн-бульвар и там поймал машину до Кокосовой рощи, где следующие двое суток провел, запершись в спальне и дрожа от страха, какого никогда в жизни не испытывал.

Дикая и путаная история из Кокосовой рощи была за последние два года лишь последней из десятка или около того рассказов о том, как «видели Бурого Бизона». Все, кто знал его хотя бы мельком, пересказывали байки про «тайную жизнь» Оскара и его сногсшибательные уголовные приключения по всему миру. С самого своего предполагаемого исчезновения/смерти в 1973, 1974 или 1975 году он объявлялся тут и там: торговал оружием в Адис-Абебе, скупал сирот в Камбодже, курил траву с Генри Киссинджером в Акапулько, тусовался в баре аэропорта Лимы с двумя-тремя набитыми под завязку дорожными сумками рейса «ПанАм» или нетерпеливо горбился за рулем серебристого «мерседеса» на полосе «Без декларируемых предметов» на мексиканской стороне пропускного пункта таможни США между Сан-Диего и Тихуаной.

В Бюро по розыску пропавших без вести зарегистрировано не так много цыган, и если Оскар не был совсем уж классическим цыганом (в своих глазах или в моих), то лишь потому, что так и не сумел перерезать высоковольтный кабель, который навеки привязывал его к дому детства и отрочества. К тому времени, когда ему исполнилось двадцать, Оскар работал сверхурочные восемь дней в неделю, учась, как жить и даже думать по-цыгански, но так и не преодолел нужное расстояние.

«Хотя я родился в Эль-Пасо, Техас, я, по сути, парнишка из маленького городка. Деревенщина до мозга костей, „мексиканец из домов по ту сторону железки“. Я вырос в Ривербенке, Калифория, почтовый индекс 303, население три тысячи девятьсот шестьдесят девять человек. Это единственный городок во всем штате, чьи основные данные не изменились. Указатель, встречающий вас, когда выезжаете из-за поворота со стороны Модесто, гласит „ГОРОДДЕЛА“.

Мы жили в двухкомнатной хижине без пола. Воду нам приходилось качать насосом, а если хотелось читать ночью – включать керосинку. Но мы никогда не голодали. Отец всегда приносил pinto* бобы и белую муку для тортилий в фунтовых мешках, из которых мама потом шила рубашки, простыни и занавески. У нас было два акра земли, на которой мы каждый год сажали кукурузу, помидоры и желтые чили для острого соуса. Еще до того как отец будил нас, мама уже была на ногах, в пять утра готовила тортильи, а отец рубил бревна, которые мы по уик-эндам притаскивали с реки.

* пятнистые – (исп.).

Городок Ривербенк разделен на три части, и в моем мирке было лишь три типа людей: мексиканцы, „оки“ и американцы. Католики, трясуны-сектанты и протестанты. Сборщики персиков, рабочие консервных заводов и клерки.

Мы жили в Вест-сайде в пределах досягаемости запахов с самого большого в мире завода по изготовлению томатной пасты.

С востока Вест-сайд до сих пор замыкают рельсы „Железной дороги Санта-Фе“, с севера – трасса Модесто-Оукдейл и с юга – ирригационный канал. В этом треугольнике лишь мексиканцы могли не бояться местных собак, слушавшихся только команды на испанском. Помимо моих друзей Боба Уитта и Эметта Брауна, которые по-испански умели ругаться лучше меня, на земляных улицах наших кварталов я не видел ни одного белого человека».

Оскар Акоста. Автобиография Бурого Бизона, 1972

Огненный газон и еще одна першня для Ричарда Никсона по старой дружбе… Медленное затухание «бурой силы» и приветствие Сумасшедшему Эдцу… Ядовитый Жир отправляется в Мазатлан; специалисты по искам за клевету – на матрасы… Страх перед пластиковой вилкой и извращенный компромисс…

Вопреки многим утверждениям обратного, Оскар Зета Акоста был опасным головорезом, который каждый день своей жизни прожил как памятник идее, что человеку, жадному до Истины, не следует ни от кого ждать спуску и никому его не давать.

И нет особой разницы между Оскаром и уймой безжалостных психов, как он любил говорить незнакомцам, которыми восхищался: классовые акции в духе Бенито Муссолини и режиссера Рока «Фэтти» Арбакля.

Когда великий уравнитель придет ставить галочку возле имени Оскара, среди пометок в гроссбухе одна будет о том, что обычно ему не хватало смелости, какая была в его последовательно чудовищных убеждениях. Милосердия, безумия, достоинства и щедрости в этом чересчур вымотанном, чересчур заработавшемся и чересчур пропитанном наркотиками буром ядре-теле было больше, чем кто-то либо из нас за всю свою жизнь встретит в одном человеке, пусть даже в три раза больше размерами, чем Оскар, – и ведь в тех пор, как гнилой мексиканка пропал, наша жизнь стала гораздо скучнее.

Он был одурелой от наркотиков скотиной и поистине адским противником в суде или на улицах, – но не то и не другое подтолкнуло его к смерти или к исчезновению, задуманному так изящно, что это фактически одно и то же.

А сломал Бурого Бизона отказ строить мост между своекорыстной элегантностью его интуиции и саморазрушительным карнавалом его реальности. Он подвизался миссионером-баптистом в колонии прокаженных в Панаме, а лишь потом стал юристом в Окленде и Восточном Лос-Анджелесе или модным писателем-радикалом в Сан-Франциско и Беверли-Хиллс. Но всякий раз, когда дело принимало крутой оборот или когда что-то слишком больно его задевало, он вновь превращался в миссионера. И именно этот направляющий инстинкт затмил для него все остальное. Он был проповедником в зале суда, проповедником за пишущей машинкой и умопомрачительным проповедником, когда накачивался кислотой.

Это был ЛСД-25, ребята, сертифицировано «опасный наркотик», который уже вышел из моды из-за своей крайней и неестественной тяжести. ЦРУ в кислоте не Ошибалось: кое-какие из лучших и талантливейших оперативников агентства погибли во имя сверхсекретных разработок наркотика, от которого в конечном итоге пришлось отказаться как от чересчур опасного и непредсказуемого, а потому не подходящего как оружие против общества. Даже священный пескарь «национальной безопасности» не оправдывал риска заигрываний с таблеткой, слишком маленькой, чтобы ее легко отследить, и слишком большой, чтобы ее контролировать. Профессиональным цэрэушникам было комфортнее с нервно-паралитическим газом и нейтронными бомбами.

Но не Бурому Бизону. ЛСД-25 Оскар поглощал с упоением, граничащим с поклонением. Когда его мозг забивался приземленными болтами и гайками ужасов юриспруденции или какой-то тупиковой рукописи, он прыгал в «мустанг» и исчезал на неделю или несколько дней, которые называл «прогулками с королем». Оскар применял кислоту, как другие юристы валиум, – определенно непрофессиональная и зачастую неприятная зависимость, которая шокировала даже самых либеральных его коллег и зачастую нагоняла панику на его клиентов.

Однажды вечером в Лос-Анджелесе он решил, что единственно разумным способом достучаться до судьи, который на него нажимал в зале заседаний, будет поехать к его дому в Санта-Монике и поджечь лужайку, полив ее десятью галлонами бензина. А после Оскар не сбежал в ночь, как обычный вандал-псих, нет, он стоял посреди улицы и орал сквозь пламя в испуганную физиономию, выглядывающую из разбитого окна второго этажа, выкрикивал очередную свою проповедюгу в духе Билли Сандея о справедливости и морали.

Я был там, и суть пламенного текста Акосты, помнится, сводилась к умопомрачительному вечному проклятию из Евангелия от Луки – прямая цитата из Иисуса Христа: «И вам, законникам, горе, что налагаете на людей бремена неудобоносимые, а сами и одним перстом своим не дотрагиваетесь до них» (Евангелие от Луки, 11:46).

Огненная лужайка была ответом Оскара пылающему кресту ку-клукс-клана, и от нее он получил то же демоническое удовлетворение.

– Ты видел его физиономию? – кричал он, когда на полной скорости мы рванули к Голливуду. – Продажный старый дурень! Ха, он видел, кто это был, но никогда этого не признает! Никто в их системе не подожжет газон судьи, – вся система рухнет, если юристам сойдет с рук такое сдвинутое дерьмо!

Я согласился. Не в моем обычае спорить с преступно сумасшедшим юристом по вопросам базового права. Но, правду сказать, мне и в голову не пришло, что Оскар либо безумен, либо преступен, учитывая фашистский, никсоновский контекст тех горячечных бредней.

А в эпоху, когда вице-президент Соединенных Штатов на аудиенциях в Вашингтоне брал откаты от бывших вассалов толстыми пачками стодолларовых купюр, а сам президент устраивал постоянно записываемые совещания со своими помощниками в Овальном кабинете, где обсуждались тайные прослушивания, политические взломы и прочая уголовщина во имя «молчаливого большинства», трудно было выдавить что-либо, кроме нервного смешка при виде того, как закинувшийся кислотой юрист в четыре утра поджигает газон перед домом судьи.

Возможно, я даже испытал бы искушение оправдать такое – но, разумеется, это было бы неправильно. И мой юрист не был мошенником, и, насколько мне известно, его мать была такой же «святой», как мать Ричарда Никсона.

А теперь, отдавая дань каждой першне, когда-либо заносимой-во имя Справедливости, хочу раз и навсегда заявить для протокола: сколь бы странным ни показался этот бесспорный факт, но Оскара 3. Акосту никогда не лишали права заниматься адвокатской деятельностью в штате Калифорния – в отличие от бывшего президента Ричарда Никсона.

Очевидно, есть вещи, которых не потерпят даже юристы, и в естественно несправедливом мире, где воплощение Правосудия почитается за свою «слепоту», время от времени даже слепая свинья находит желудь.

А может, и нет. Ведь Оскару профессиональный остракизм повредил много больше, чем Никсону лишение права выступать в суде. Великая Баньши вопила по ним приблизительно в одно и то же время – по совершенно разным причинам, но со зловеще сходным результатом.

Вот только Ричард Никсон на своих преступлениях разбогател, а Оскара Акосту убили. Колеса правосудия мелят мелко и странно в сей жизни, и пусть временами они кажутся неуравновешенными или даже капризными и глупыми, я бы рискнул предположить, что они с самого начала были налажены так; и любой судья, кто спокойно ждет отставки с полным пенсионом, не страшась уголовного отмщения похуже, чем обугленный газон, легко отделался.

Ведь немалых трудов и риска – не говоря уже об искусстве поджигателя – требуется, чтобы поджечь пол-акра газона, не повредив при этом дом или не взорвав все до единой машины на подъездной дорожке. Гораздо проще было бы превратить дом и гараж в погребальный костер, а газон предоставить дилетантам.

Именно так относился к поджогу Оскар – то, что стоит делать, надо делать хорошо. И я видел достаточно его пламенных работ, чтобы знать, что он прав. Будь он адским королем пироманьяков, он был бы заодно хорошим политиком, а если оценивать стиль его поджогов, очень недурным художником.

Как большинство юристов с уровнем IQ выше шестидесяти, Оскар из юридического колледжа вынес одно определение Справедливости, а из зала суда – совершенно другое. Степень он получил по окончании вечерних курсов на Пост-стрит в Сан-Франциско, пока работал рассыльным в редакции Examiner Херста, и некоторое время очень гордился тем, что он юрист, – по той же причине, по какой, гордился тем, что он миссионер и первый кларнетист в оркестре колонии прокаженных.

Но к тому времени, когда я познакомился с ним летом 67-го, он давно уже оправился от того, что называл «щенячьей любовью к Праву». Она ушла туда же, куда и его миссионерский пыл, и после года работы в Центре юридической поддержки неимущих Восточного Окленда он был готов променять Холмса и Брэндейса на Хью Ньютона и стиль «черных пантер» во всем, что касалось законов и судов Америки.

Ворвавшись в бар «Дейзи Дак» в Аспене и объявив, что у него неприятности, которых мы все ждали. Он имел в виду, что безоглядно окунулся в политику конфронтации – причем на всех фронтах: в барах, в судах и, если необходимо, даже на улицах.

Уличные беспорядки Оскара не привлекали, но в барной драке он был сущий дьявол. Мексиканец весом в двести пятьдесят фунтов плюс ЛСД-25 – потенциально смертельно опасная угроза для всего, до чего он может дотянуться. А когда данный мексиканец к тому же еще и всерьез рассерженный юрист-чикано, не боящийся ничего, что ходит менее чем на трех ногах, и с де-факто суицидальноой убежденностью, что умрет в возрасте тридцати трех (в точности как Иисус Христос), у вас серьезная проблема. Особенно если гаду уже тридцать три с половиной, от кислоты у него едет крыша, под боком вечно размахивающий тесаком телохранитель-чикано, за поясом – «Магнум 357» и в довершение всего пугающая манера выблевывать фонтаны алой крови с крыльца каждые тридцать-сорок минут или всякий раз, когда злокачественная язва не способна больше справляться с неочищенной текилой.

Таков был Бурый Бизон в полном расцвете сил – воистину человек на все времена. Как раз на этом тридцать третьем году жизни он со своим верным телохранителем Фрэнком приехал в Колорадо, чтобы немного отдохнуть от изматывающей предвыборной кампании за пост шерифа округа Лос-Анджелеса, которую проиграл на миллион или около того голосов. Но и в поражении Оскар умудрился быстро обзавестись готовым политизированным электоратом в огромном баррио чиканос в Восточном Лос-Анджелесе. Даже самые консервативные «мексикано-америкацы» старого разлива вдруг стали называть себя «чиканос» и получали первую понюшку слезоточивого газа на демонстрациях La Raza, которые Оскар быстро научился использовать как дьявольский форум, где выставил себя новым рупором идей набирающего обороты движения «бурой силы», названной полицией Лос-Анджелеса более опасным, чем «черные пантеры».

На тот момент, возможно, так и было, но задним числом все видится несколько иначе, чем в 69-м, когда шериф посылал пятнадцать-двадцать вертолетных рейдов за ночь обшаривать крыши и задние дворы баррио мощными прожекторами, что доводило Оскара и его людей до приступов слепой ярости всякий раз, когда их – с косяком в одной руке и мачете в другой – выхватывал из темноты сноп ослепительно белого света.

Но это другая и очень долгая история. А так как я уже однажды ее написал («Странное громыханье в Атцлане», Rolling Stone, № 81) и по ходу дела мне едва не перерезали горло, думаю, сейчас мы без нее обойдемся.

Печальная повесть о том, как Оскар утратил расположение баррио, по сей день полнится враждой и гадкой паранойей.

Он был слишком ошеломлен, чтобы дать отпор в освященных временем традициях и манере профессионального политика. А еще он был на мели, разведен, в депрессии и публично опозорен настолько, что на волне его «ареста за превышение скорости и наркотики» даже нарики не брали его себе адвокаты.

Коротко говоря, ему и его мечте о «миллионе бурых бизонов» настал конец в Восточном Лос-Анджелесе. И в любом другом значимом месте, поэтому Оскар снова «свалил», опять же накачавшись кислотой.

Но…

Павлины на такой высоте не живут… Новый дом для Эбба Тайда, ложный рассвет в Атцлане и ожерелье личинок на шее толстого испашки из Ривербенка… Да сосут его душу пиявки, пока реки не потекут вспять от моря и ад не порастет травой… Бойся адвокатов-самозванцев с дарами ЛСД-25

Следуй по пятам за правдой, не то она выбьет тебе зубы.

Джордж Герберт. Jacula Prudentum

Не так-то легко сохранять серьезное лицо при мысли, что существует хотя бы какая-то связь между печальной участью Оскара и его пожизненной приверженностью истине любой ценой. Немало найдется людей, особенно в таких местах, как Сан-Франциско и Восточный Лос-Анджелес, которым ничего бы так не хотелось, как молотком выбить Оскару зубы за все и за каждую нелепую и дорогостоящую напраслину, какую он возвел на них в тот или иной момент, лихорадочно продираясь к своему месту под солнцем. Он никогда не отрицал, что он лживая свинья, которая ради благих целей пустит в ход любые средства. Иногда доставалось даже его друзьям. Но бывали времена, когда он воспринимал себя так же серьезно, как любой второразрядный Мао или Моисей, и в такие минуты способен 6ыл на редкие озарение и наивную благодать, которые иногда граничили с благородством. В лучшие времена танец Бурого Бизона не уступал танцу на ринге Мухаммеда Али.

Уже на третий день знакомства он торжественно подарил мне грубого деревянного идола, и я до сих пор не знаю, не пoклoнялся ли он ему тайком, когда не было рядом страшных «белых задниц-габачо». В одном абзаце под конец своей автобиографии он описывает эту странно трогательную сцену много лучше, чем сумею я.

«Я открыл потрепанный чемодан и достал оттуда моего деревянного идола. Он был у меня завернут в ярко-красную с желтым тряпку. Мне подарил его индеец из Сан-Бласа, когда я уезжал из Панамы. Я звал его Эбб Тайд. Он был из красного дерева. Восемнадцатидюймовый божок без глаз, безо рта, без половых органов. Возможно, у скульптора был тот же пунктик нa проработке тела от талии вниз, как и у меня на уроках рисования мисс Роллинс в четвертом классе. Эбб Тайд был самым старым моим имуществом. С шеи у него свисало ожерельео мелких, пожелтевших зубов дикой свиньи».

Эбб Тайд до сих пор висит на гвозде над окном в моей гостиной. Мне он виден с того места, где я сижу сейчас, карябая эти чертовы последние строчки, пока черепушка у меня не взорвалась, как шарик магния, брошенный в ведро с водой. Не могу сказать наверняка, удачу или неудачу приносил мне Эбб Тайд с годами, но мне ни разу не пришло в голову его снять поэтому, наверное, он свое отрабатывает. Он висит прямо напротив насеста для павлинов снаружи, и в настоящий момент из-за его узких деревянных плеч выглядывают две голубые птичьи головы.

Кто-нибудь из вас в это верит?

Нет?

Ну… павлины все равно на этой высоте не живут, как и доберман пинчеры, морские змеи и размахивающие пушками миссионеры-чикано, у которых изо рта несет кислотой.

Почему ржет и хихикает лошадь, запряженная в катафалк юриста?

Карл Сэнбрег

И в Сан-Франциско, и в Лос-Анджелесе дела у Оскара в ту мрачную пору его жизни шли не слишком хорошо. Ему, наверное, казалось, что открыт сезон охоты на всех бурых бизонов к западу от Скалистых гор.

В безопасности он чувствовал себя только на юге, на теплой чужой земле старой страны. И на сей раз он тоже сбежал в Мазатлан, чтобы не только отдохнуть, но и поразмыслить – и спланировать то, что станет его последним безумным прыжком в небо.

А еще эта выходка окажется извращением столь монументальным, что даже умиротворяющее присутствие Эбба Тайда не повлияло на мое внезапное и яростное решение, что предательской сволочи надо бы оторвать яйца пластмассовой вилкой и скормить, как жирные виноградины, павлинам.

Его последняя выходка – прямиком из «Странной истории про доктора Джекила и мистера Хайда»: Бурный Бизон превратился вдруг в бешеную гиену. И усугубил свое бешенство тем, что спрятался в дешевой утробе Мазатлана, как полусумасшедший прокаженный, окончательно рехнувшийся после очередного мучительного высыпания язв и лезвий…

Случилось это, как раз когда моей второй книге «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» оставалась неделя до выхода в печать. Мы вышли на финишную прямую, и никто, на собственном опыте этого не узнавший, не понимает, какое напряжение испытываешь, когда книга почти в типографии, но еще не там. Между мной и публикацией стояла лишь организованная в последнюю минуту атака юристов издателя, испугавшихся, что против издательства возбудят иск о клевете. Они твердили, мол, моя книга пагубная от начала и до конца, мол; она полна вопиющей клеветы, которой нет оправданий. Ни один издатель в здравом уме не станет рисковать подвергнуться кошмару заранее проигранного судебного процесса, в который, скорее всего, втянет всех нас эта книга.

Отчасти это было верно, но в остальном книга казалась безобидной шуткой, ведь все чудовищные поклепы, о которых стенали юристы, были на моего старого приятеля Оскара 3. Акосту, собрата по перу, видного лос-анджелесского адвоката и участника множества судебных разбирательств.

Среди прочего из юридического отдела писали:

«Как и требовалось, мы прочли вышеупомянутую рукопись. Наибольшие возражения у нас вызвал рассказ о юристе, который употребляет сам и предлагает на продажу запрещенные наркотики, равно как совершает уголовные деяния под действием все тех же наркотиков. Хотя по фамилии этот юрист не назван, он описан в подробностях. Соответственно, этот материал следует изъять как диффамацию.

В дополнение у нас есть следующие конкретные замечания: На стр. 3 описана попытка юриста совершить проникновение со взломом и его угрозы взорвать дом коммивояжера. Данный отрывок является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 4 выдвигается предположение, что юрист вел машину с превышением скорости и в состоянии опьянения – и то и другое является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 6 изложен инцидент, в котором юрист советует автору ехать с превышением скорости, что является диффамацией и подлежит изъятию. То же относится к инциденту, в котором юрист принимал участие в мошенничестве в отеле. На стр. 31: утверждение, что юрист будет лишен права практики, является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 40: инцидент, в котором автор и его юрист выдавали себя за офицеров полиции, является диффамацией и подлежит изъятию. На стр. 41: упоминание о том, что юрист …* нарик и стреляет по людям, является диффамацией и подлежит изъятию, если не будет доказано обратного. На стр. 48: инцидент, в котором юрист предлагает на продажу героин, является диффамацией и подлежит изъятию. Мы советуем …** не оставлять в тексте данной рукописи факты и материалы, которые квалифицированы выше как диффамация и фактическая обоснованность которых подкреплена лишь словами автора. Учитывая, что автор признает, что сам большую часть времени находился под действием нелегальных наркотиков, его показания покажутся в суде весьма шаткими».

* Удалено по настоянию юрисконсульта Rolling Stone. – Примеч. авт.

** См. сноску выше.

– Цзынь-цзынь, – отвечал я. – Просто попросим Оскара подписать разрешение печатать текст. Его чушь с «диффамацией» волнует не больше, чем меня. И, вообще, правда – лучшее оружие против диффамации. Господи, разве вы не понимаете, с каким чудовищем мы имеем дело? Вам бы почитать то, что я сам выбросил.

Но на спецов по диффамации мои слова не произвели впечатления, особенно потому, что гору поклепов я возводил как раз на их коллегу. Без письменного разрешения Оскара книга в печать не пойдет.

– Ладно, сказал я. – Но давайте делать это побыстрее. Он сейчас в Мазатлане. Пошлите ему чертов документ экспресс-почтой, он его подпишет и сразу отправит назад.

Я думаю, мы в переулке крыс, где мертвецы порастеряли кости.

Т. С. Элиот. Бесплодная земля

М-да. Документ послали сразу же… а Оскар отказался его подписывать – но по причине, непостижимой вообще ни для одного нью-йоркского юриста, специализирующегося на исках о диффамации. Как я и говорил, сама диффамация Оскара не беспокоила. Разумеется, все написанное правда, сказал он, когда я наконец дозвонился до его номера в отеле «Синалоа».

Волновал его – и очень сильно – единственно тот факт, что я несколько раз назвал его трехсотфунтовым самоанцем.

– Что ты за журналист? – орал он на меня. – Разве ты правду не уважаешь? Я все ваше долбаное издательство за клевету на дно пущу! Ты что, стараешься меня выдать за полукровку-гидроцефала с остовов Южного моря?

Юрисконсульты замерли в параноидальном молчании.

– Это либо какой-то юридический финт, – недоумевали они, – либо у психа совсем крыша от наркотиков поехала.

Кто будет настаивать, чтобы его официально отождествили с одним из самых декадентских и развращенных персонажей в американской литературе? Неужели его гневные угрозы и требования мыслимо воспринять всерьез? Неужели возможно, чтобы известный практикующий юрист не только открыто признавал, что совершил массу омерзительных преступлений, но еще и настаивал на сохранение всех до последнего гадких подробностей, подтверждая, что это абсолютная истина?

– Почему нет? – отвечал Оскар.

И еще: разрешение он подпишет только в обмен на твердую гарантию юристов издательства, что и его имя, и подходящая фотография будут фигурировать на суперобложке книги.

С таким юристам еще не приходилось сталкиваться: адвокат, находящийся, предположительно, в здравом уме, наотрез отказывается разрешить опубликовать любую версию текста, где излагается его явно уголовное поведение, кроме той, что содержит жуткую голую правду. Он готов пойти на уступки в том, что на протяжении книги его называют «трехсотфунтовым самоанцем». «Это я со скрежетом зубовным стерпел бы, хотя бы потому, что понимаю, что срок сдачи в печать на носу и лишь немногое можно изменить, не переделывая книгу целиком». Но взамен он хочет официальное письмо, гарантирующее, что его должным образом представят на обложке.

Юристы не желали с этим связываться. Нигде в праве нет прецедента столь абсурдной ситуации… но сроки поджимали, Оскар не сдавался, и становилось все очевиднее, что помимо компромисса единственный выход – вообще отказаться от публикации. А я предостерег, что если такое случится, у меня хватит пластмассовых вилок, чтобы покалечить каждого юриста по диффамации в Нью-Йорке.

Это, похоже, склонило их к компромиссу, и «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» наконец отправился в печать, а на задней обложке Оскар прямо был назван прототипом чудовищного «трехсотфунтового адвоката-самоанца», который вскоре будет фигурой более публичной, чем кто-либо из нас мог в то время догадываться.

Алкоголь, гашиш, цианид, стрихнин – слабодействующие препараты. Самый надежный яд – время.

Эмерсон. Общество и одиночество

Юристы так и не поняли, что было у Оскара на уме, – в то время я сам этого не понимал. А Оскар помнил, что одна из темных сторон той разновидности журналистики, которой я обычно занимаюсь, умение писать правду про «преступников», не подвергая их опасности ареста, а ведь в глазах закона преступник – любое лицо, совершающее противозаконное действие, будь то «ангел ада», выливающий на бесплатную трассу масло, чтобы гонящийся за ним на мотоцикле коп полетел через заграждение в кювет, кандидат в президенты, курящий косяк в номере своего отеля, или добрый друг, который, так уж получилось, адвокат, поджигатель и наркоман.

Граница между тем, чтобы писать правду, и тем, чтобы предоставлять доказательства, очень и очень тонка, но для журналиста, постоянно работающего среди преступников с острой паранойей, это еще и граница между доверием и подозрением. И тут большая разница: либо ты получишь свободный доступ к информации, либо с тобой будут обращаться как со шпионом. В такой ситуации нет такой штуки, как «прощение», раз облажался, и тебе одна дорога: назад писать про спорт – если повезет.

Оскара я окрестил «трехсотфунтовым адвокатом-самоанцем», а не «двухсотпятидесятифунтовым юристом-чикано» по одной лишь причине: чтобы защитить от лос-анджелесских полицейских и всего юридического истеблишмента Калифорнии, с которым он постоянно воевал. Мне казалось, не в моих и не в его интересах, если из-за моей писанины Оскара арестуют или лишат права практиковать. Мне и свою репутацию надо было защищать.

Это юрисконсульты понимали. Волновало их то, что я не защитил «своего адвоката» настолько, чтобы заодно защитить и издательство от иска за клевету – просто на случай, вдруг мой юрист окажется в реальности настолько сумасшедшим, насколько выведен в рукописи, которую они только что порезали. А может, он просто клинически больной человек, намекали они. Он же адвокат, а значит, так же долго и усердно трудился, как и они, – заработав себе привилегию воровать, – и они просто не могли взять в толк, что кто-то из их среды из каприза отмахнется ото всех привилегий. Нет, твердили они, тут какой-то подвох, даже адвокат «коричневых беретов» не станет смеяться над реальным риском лишиться права практиковать.

Ну да. Тут они были хотя бы наполовину правы (а для юриста это неплохой процент попадания), потому что Оскар 3. Акоста, адвокат-чикано, не мог себе позволить того убийственного паблисити, которое всеми силами старался на себя навлечь. Существует уйма приятных способов вести себя как преступник, но нанимать фотографа, чтобы тот заснял, как ты посреди дороги совершаешь преступление, к ним не относится. Лишь репутация настолько внушительная, как у Мелвила Белли, уцелела бы после явно противозаконного поведения, в котором Оскар фактически признавался, подписывая разрешение публиковать книгу. С тем же успехом он мог бы сжечь свою лицензию юриста на ступенях здания Верховного суда Лос-Анджелеса.

Вот чего не могли принять нью-йоркские юрисконсульты по диффамации из Лиги плюща. Они-то знали цену лицензии – во всяком случае, для себя. Даже для психопата, если у него есть нужные аттестаты, ее стоимость – сто пятьдесят в час.

А у Оскара были сертификаты и аттестаты, и не потому, что его отец и дед учились в Йеле или в Гарвардской школе юриспруденции. Он свое заплатил на вечерних курсах, единственный чикано среди выпускников, и процент выигранных в зале суда дел у него был много выше, чем у большинства коллег, называвших его позором для почтенной профессии.

Возможно, даже верно, чего бы оно ни стоило… Но тогда, во время Великого Безумия, которое едва не сделало «Страх и отвращение в Лас-Вегасе» безнадежно непригодным для публикации, не знали мы того, что имеем дело уже не с О. 3. Акостой-адвокатом, а с Зетой, Королем Бурых Бизонов.

Последний поезд на вершину горы, последний прыжок в небо… И слава богу, что избавились от скверного хлама… Он был безобразным и злобным, он продавал младенчиков арабам… Ширятся слухи о мутантах… Дикие призраки на пути в Бимини, Огни в Жирном городе… Нет конца истории, нет могилы Бурому Бизону…

Задним числом трудно понять, когда Оскар решил распрощаться с юриспруденцией также окончательно, как бросил баптистское миссионерство. Но, очевидно, это случилось задолго до того, как даже немногие его ближайшие друзья осознали, что мысленно он уже совершил первый шаг к новым высотам. Сбрендивший адвокат, чье «суицидальное поведение» ставило в тупик нью-йоркских правоведов, был-лишь сброшенной кожей тридцатишестилетнего пророка, которому давно пора на Гору.

Время вышло, и уже нечего было терять в компании прокаженных и правоведов. Настал наконец час толстому испашке из Ривербенка повести себя так, как тому человеку, кто в каждом столетии «избран говорить за свой народ».

На тот момент это запредельное безумие еще не бросалось в глаза. Даже мне, а я знал его как никто другой. Но, по всей видимости, недостаточно, чтобы разглядеть отчаяние и горечь неудач и потерь, какие он испытал, когда понял, а вдруг он вовсе не избранный говорить от чьего-либо имени, кроме своего. Но и последнее оказалось почти невыполнимой задачей за то короткое время, которое, как он считал, ему отпущено.

Я никогда не воспринимал всерьез его увлечение неопалимой купиной и до сих пор задаюсь вопросом, а насколько серьезно воспринимал себя он сам… Эти сомнения зачастую мучат меня подолгу, и вроде бы на подходе очередной их приступ. Кастрировать бы полоумного ворюгу! Кляузник! Псих-богохульник! Он был безобразным и скользким и по сей день должен мне тысячи долларов!

Не было в нем истины, черт бы его побрал! На землю его послали с одной лишь целью: чтобы гадил в любое гнездо, в какое проберется обманом, но сперва пусть ограбит его обитателей, а младенчиков продаст арабам. Если вероломный онанист когда-нибудь восстанет из мертвых, то еще пожалеет, что у нас не хватило здравого смысла распять его на промерзшем телефонном столбе в подарок на тридцать третий день рождения.

НЕ ВОСКРЕСАЙ, ОСКАР! Оставайся, где ты есть, где бы ты ни был! Для тебя больше нет места. Особенно после всей слезливой ерунды, которую я про тебя написал. А кроме того, у нас теперь есть Вернер Эрхард. Поэтому ЗАРОЙСЯ ПОГЛУБЖЕ, сволочь, и весь свой ядовитый жир забери с собой!

Cazart! Как вам такая сомнительная филиппика?

Ладно, проехали. Нет больше времени для вопросов, и для ответов тоже. И вообще они мне никогда не давались.

Первым делом перебьем всех законников.

Уильям Шекспир. Король Генрих VI

Ну… такая уж вышла филиппика. Никто не смеялся, когда Большой Билл брался за перо. Когда доходило до законников, он не миндальничал.

Да и я на данный момент миндальничать не склонен. Последняя вспышка была, наверное, излишней, ну да какого черта. Пусть пьют прочистку для труб «Драно», если шуток не понимают. Мне надоело во всем этом копаться.

Текст, начавшийся как краткая и стильная эпитафия моему якобы бывшему трехсотфутовому адвокату-самоанцу, давно уже отбился от рук. Даже Оскару не понравился бы некролог без конца, во всяком случае, пока его не объявили бы юридически покойным, а на это потребуется еще четыре года.

До тех пор – и, вероятно, еще долго – ручьи слухов не пересохнут благодаря обилию бюллетеней, предостережений и прочих дурацких сплетен о том, как недавно видели Бурого Бизона. Как минимум один раз его засекут за покупкой девятилетних девочек из клеток на белом невольничьем рынке в Калькутте, а еще – в Хьюстоне за стойкой бара в заведении на Саут-Мейн, когда-то называвшемся «Голубая лиса». Или, может, снова на пути в Бимини. Вот он, Бурый Бизон, гордо стоит на задних ногах в кабине пятидесятифутовой «сигареты» с серебристым «узи» в одной руке и двумя квартами герыча в другой, вечно гонит на девяноста милях без огней и во все кровоточащее горло вопит хрень из Ветхого Завета…

Может статься, однажды безлунной ночью, когда павлины визжат в течке, он даже объявится внезапно у меня на веранде в Вуди-Крик. Но как раз этому призраку в моем доме всегда рады, пусть даже он накачан кислотой, а на шее у него ожерелье из личинок.

Оскар был одним из прототипов самого Господа Бога: вздрюченный, наадреналиненный мутант, не предназначенный для массового производства. Он был слишком странен для жизни и слишком редок для смерти. И, по-моему, большего в данный момент о нем и не скажешь. Какое-то время большим искушением было позвонить бедолаге Дрейку в Кокосовую рощу и покопаться в той безумной байке про Оскара и битву в заливе Бискейн, которая закончилась по меньшей мере одним убийством и полным уничтожением скоростной яхты за сорок восемь косарей, но, думаю, сейчас мне это ни к чему.

И не только мне. Впрочем, и Оскар Зета Акоста никому не нужен. И Rolling Stone. И Джимми Картер или Хинденберг… или даже алмаз Слоут.

Господи! Неужели в мире нет уважения к совершенно бесполезным мертвецам?

По все видимости, нет… и Оскар был юристом, сколь бы ни неприятно ему было под конец это признавать. У него было циничное отношение юриста к Истине, которая, как он считал, далеко не так важна остальным, как ему самому. И он никогда не был так яростен и опасен, как в минуты, когда полагал, что ему лгут. Концепция истины его никогда особо не интересовала, ему не было дела до того, что он называл «дурацкими абстракциями белых».

Те жалкие писаки, что за корку хлеба

Журнальных пасквилей нагородят до неба.

Лорд Байрон

Правда была для Оскара орудием и даже оружием, без которого он, по собственному убеждению, не мог обойтись, -хотя бы потому, что тот, у кого ее больше, рано или поздно попытается врезать ему ей по голове. Правда была для Оскара силой и властью, такой же материальной, как пачка стодолларовых банкнот или унция чистого ЛСД-25. Его формулой выживания в мире, полном богатых фашистов-габачо, был замкнутый круг: правда принесет ему власть, которая купит свободу поднять напичканную кислотой башку и гордо гулять с Королем, а это, в свою очередь, еще более приблизит его к правде жизни.

Оскар в свою формулу верил – она его и доконала.

Я старался предостеречь алчного гада, но он был слишком параноидален, чтобы слушать. Ведь на самом деле он был глупым, злобным шарлатаном без тени морали и с душой акулы.

Нам без него лучше. Рано или поздно его все равно пришлось бы усыпить. И теперь, когда он (пусть и не официально) объявлен умершим и не путается под ногами, мир стал лучше.

Никто не станет по нему скучать, кроме, может, Жирного города, где всякий свет чуть померк, когда мы узнали, что Бурый Бизон наконец откинул копыта.

Живым полагается уважением, покойным – только правда.

Вольтер

Rolling Stone, № 254, 15 декабря, 1977