Большой педсовет

Дом на острове. ЕЛЕНА БРУСКОВА

Почему-то я ее себе такой и представляла: неброские, но со вкусом подобранные цвета одежды, современная стрижка, чуть-чуть косметики. Молодая, следящая за собой женщина. Молодой ученый, с самого начала своей работы знающая, чем она будет заниматься. Хорошо воспитана, хорошо держится, наверное, счастливая семья, ухоженный дом. До семьи в ту первую встречу мы с Лэени Симм не дошли, потому что речь шла о ее научной работе. Для непосвященного тема звучит непривычно — орфоэматика — звукоподражание в разных языках.

И теперь я растерянно смотрела на прелестный подарок знакомого художника — рисунок, висящий на стене ее квартиры: шляпка, задорный носик, пальто колоколом, а из-под него — четыре пары ребячьих ног. Лэени и ее большая семья. Самой Лэени тридцать пять, старшему сыну Алару — пятнадцать, младшему Карелу — пять.

Жизнь остановилась в тот день, когда в траве под летним солнцем она увидела распростершееся тело мужа и, еще не зная, что случилось, поняла, что случилось непоправимое. Говорят, что инфаркт скорее настигает тех, кто о своем больном сердце не догадывается. Но это только в те страшные своей нелепой внезапностью дни казалось, что жизнь остановилась. Как ее остановишь, если рядом — четверо.

Все эти дни, что я была в Таллине, я приглядывалась к Лэени Как она успевает? Как она успевает не только привести в порядок свою уютную трехкомнатную квартиру, не только накормить и одеть, но и сходить с ребятами в театр, на концерт, почитать им, собрать дома малышей у пианино и выучить новую песню? Как она успевает не отставать от своих коллег, у которых нет ни Лэениного несчастья, ни ее радости — детей? Я внимательно наблюдала за ней: ни суматошности, ни задерганности. Она ровна и на работе, и дома. И не вызывает она жалости у окружающих. Уважение, сочувствие, удивление, но только не жалость. Жалеют слабых, сильные жалеть себя не позволяют.

— Лэени, что вам в трудную минуту помогает?

— Дом на острове.

— Кто оказал на вас в жизни самое большое влияние?

— Пожалуй, бабушка.

— Что бы вы хотели воспитать в детях?

— Любовь к дому на острове.

На следующий день я покупаю билет на самолет Таллин — Кингисепп. От Кингисеппа еще восемьдесят километров до дома...

Они уже перестали плодоносить, эти яблони, придавленные ветром и временем, а спилить их у Яана духу не хватает. Яблони заглядывают в окно рабочей комнаты отца, где все осталось, как при жизни родителей. Стеллажи с книгами, письменный стол, лампа с зеленым стеклянным абажуром, которую теперь не зажигают, потому что керосина не купишь.

Сколько бурь прошло над островом, сколько войн, а маленький дом так и стоит против большого, связанный одной судьбой. Учительский дом и школа, на которую теперь лучше всего смотреть вечером, когда подходишь к ней со стороны аллеи, оставшейся от барского дома. Голубоватые сумерки высвечивают островерхую крышу, поблескивают в узких мансардных окнах и скрывают все, что яркий день безжалостно обнажает: облезшую краску, облупившуюся штукатурку, заброшенность и запустение. Время, беспощадное время, которое не всегда свидетельство упадка. Рядом, в пяти километрах от деревни Тумала, не обозначенной даже на дорожных указателях, в поселке Оресаара — прекрасная школа-одиннадцатилетка со спортивным уклоном и школа-интернат. Сельская школа в Тумала давно закрыта за ненадобностью.

И поэтому если летом на остров приезжают в отпуск ее бывшие ученики, они стучатся в дом Ратассеппов. В дом сельских учителей, в котором все осталось на своих местах. Любимая картина матери — «Старый дуб» Э. Виральта, фисгармония отца и его скрипка, большой стол в кухне, где вечерами собиралась вся семья, кресло матери и кровати с причудливыми спинками, купленные в начале века. Они приходят в дом, в котором не прерывалась связь времен и поколений, в котором все имеет свое начало и свое продолжение, в простой и просторный деревенский дом, «родовое имение» самой бескорыстной династии в мире — династии сельских учителей.

Учитель Яан Ратассепп, отец Лэени Симм, крепкий статный человек с молодыми ироничными глазами, скрывающими, что ему уже за шестьдесят, сын учителей Ратассеппов, раскладывает на столе родительский архив, который он специально подготовил к моему приезду. Папки, кожаные коробки с тиснением, альбомы, пачки писем, фотографии, справки с печатями, записки и дневники. Надо уметь ценить все в своей жизни, чтобы сохранить и это, например, письмо: «Многоуважаемая Мария Карловна! Настоящим выражаю Вам благодарность за успешное и аккуратное преподавание и определение сына моего в реальное училище. Понимаю, как было нелегко ввиду неправильного предварительного преподавания начинать все сначала. Дети мои помнят Вас и продолжают исполнять установленный режим...» Надо очень беречь память о родителях, чтобы не выбросить, не утерять ни листочка, ни пустого конверта, на котором по-эстонски написано: «Деньги на молоко».

В любом архиве — аромат эпохи, приметы и свидетельства времени. Стихотворение, полученное в день конфирмации, аттестат.

В любом частном архиве не только аромат эпохи, но и круг интересов, привязанностей, знаний. Открытка с памятником на могиле Песталоцци, цитата из Руссо, записанная рукой матери по-французски. На программе концерта, где исполнялись Бах и Бетховен, карандашом: «абонироваться на цикл Сибелиуса». Справка о том, что «учитель Ратассепп прослушал курсы при консерватории в Тарту, где преподавались начальная музыкальная теория, психология музыки, история музыки, методика школьного пения, дирижирование хором, хоровое пение». Список, написанный угловатым почерком матери: «Гамсун, Гайлит, Гауптман, Гауф, Гёте, Гейне, Горький, Гофман, Грильпарцер, Грибоедов, Гуцков, Гюго»... Наверное, попытка систематизировать домашнюю библиотеку.

Я ее уже видела, эту библиотеку в той комнате, что и сейчас называется кабинетом отца. Русские и французские, английские и немецкие и, естественно, эстонские классики — здесь все читалось в подлиннике. Учебники по педагогике, психологии, справочники, энциклопедии, словари.

Лежат в архиве записки, написанные каллиграфическим почерком отца: «Ушинский ставит на первый план развитие устной речи, рассматривая ее как основу для речи письменной и чтения. Самое развитие устной речи Ушинский ставил в теснейшую связь с развитием мысли ребенка, с наличием конкретного материала, который давал бы содержание детской речи...» Еще листочек: «Сначала нужно возбудить мысль ребенка, а потом уже требовать ее выражения». Начало доклада: «Гуманистический метод... эвристический метод преподавания...»

Эдуард Ратассепп, начав учительствовать в начальной школе, был мобилизован на первую мировую войну и затем направлен во Владимирское военное училище в Петрограде. Сразу же после революции он перешел на сторону Советов и был выборным (чем гордился всю жизнь особенно) командиром роты. Эдуард имел диплом «частного учителя с правом преподавания математики», он получил музыкальное образование, в совершенстве владел русским и немецким языками. Мария имела право преподавать русский и немецкий, хотя и французским владела свободно.

Приехали они на остров Сааремаа в 1918 году, бывший прапорщик, учитель Эдуард Ратассепп, демобилизованный из Красной Армии по декрету, возвращавшему учителей в школу, и его жена учительница Мария Ратассепп.

Ехали они сознательно в глушь, в даль, на остров, отделяемый на недели от материка непогодой, ветрами, неласковым морем. Соглашались на островную сельскую школу, потому что ехали не просто работать — служить народу.

А. Ткачев, С. Ткачев. МЕЖДУ БОЯМИ.

Е. Чепцов. ПЕРЕПОДГОТОВКА УЧИТЕЛЕЙ.

В. Сафронов. Я ВЕРНУСЬ.

Сохранилась биография Эдуарда Ратассеппа, написанная (по-русски!) слогом, каким теперь биографии не пишут: «Благодаря матери, умевшей иногда заставлять непреклонного отца изменить свои решения, меня отдали наконец в Юрьевское Городское четырехклассное училище... между тем страсть к учению увеличивалась все более и более, и наконец мне снова предоставился случай продолжать образование». Сохранилось его письмо, помеченное 1917 годом: «Кому, как не нам, вышедшим из народа, не отдавать ему же долги?»

Ехали отдавать долги, готовились открыть своим ученикам двери в храм знаний, путь в который для них самих был долог и труден. И поэтому вдвойне дорог. История отделила их на время от судьбы России, с языком и культурой которой они были связаны. Но это не изменило ни их взглядов на жизнь, ни их отношения к своей профессии.

И наверное, именно это желание — не только учить, но и просвещать — заставляло Эдуарда Ратассеппа и в юности, и в зрелой жизни заниматься делами не только учительскими. Он руководил сельским хором, он организовал в Тумала сельский кооператив, защищавший права крестьян, он учил их передовым методам земледелия. Он мечтал о справедливости для тех, кто возделывал неласковую землю Сааремаа и встретил с радостью изменения, которые принес в Эстонию 1940 год. Он мечтал об изменениях общественных, никогда не пытаясь, не желая изменить судьбу собственную.

Только однажды они оба покинули свой дом. В самом начале войны учителя Ратассеппа, уже из Советской Эстонии, призвали в армию. Через два года немцы, оккупировавшие остров, арестовали его жену «за агитацию в пользу Советской власти». Сначала дело оборачивалось круто, Марии грозили расстрелом. Но помог случай в лице странного немца, допрашивавшего ее и поразившегося безупречному немецкому и тому, что она помнит наизусть «из Лессинга и Гейне». Это потом, много позже, Мария Ратассепп узнала, что Гейне в фашистской Германии был под запретом, и поэтому была убеждена, что «ее немец» был антифашистом.

Немец выслушал историю жизни Марии: она не скрывала, что муж находится в рядах Красной Армии (при этом слове офицер пугливо оглядывался на дверь).

— Как вы считаете, чем кончится эта война? — спросил он ее на последнем допросе, на котором Мария убеждала отпустить ее не потому, что дома ждут шестеро детей, а потому, что «все это бессмысленно».

— Вы, наверное, и сами об этом догадываетесь, — ответила Мария.

— Сотрудничать с нами вы ведь не согласитесь? — спросил он, уже подписывая какую-то бумажку.

— А вы и сами на это ответили, — сказала Мария.

Ее отпустили домой, запретив заниматься учительской деятельностью и вменив в обязанность отмечаться в районной полиции.

Позже Мария Ратассепп так напишет об этом в автобиографии: «После вторжения немецких оккупантов меня сняли с места учительницы с 8/ХII-1941 г. как политически неблагонадежную. С 3/VIII-43 г. я сидела в тюрьме в Кингиссеппе за агитацию в пользу Советской власти и после состояла под надзором политической полиции фашистов». И ниже совсем доверительно: «Жить было очень трудно. Кое-как прокармливались земледелием. Особенно много помогал своим трудом сын Яан».

Так получилось, что в свою школу Мария и Эдуард Ратассепп вернулись в одно и то же время. Эдуард Ратассепп отказался от предложения остаться в Министерстве просвещения Эстонской ССР, где он работал инспектором в последние месяцы до освобождения острова. С 1944 года до 1950-го, когда Ратассеппу пришлось уйти на пенсию из-за последствий военной контузии — глухоты, он был директором сельской школы в деревне Тумала.

Мы сидим в Оркесаара, в учительской школы-интерната, где на столе стоят красные пионы, принесенные в честь женского дня. Ильзе Кютт, воспитательница и преподавательница русского языка, с восторгом и вдохновением, опровергая представление о сдержанности эстонцев, декламирует стихотворение, которое она учила на уроке русского языка у Марии Ратассепп.

— Она была необыкновенной! — восклицает Кютт, словно я пытаюсь доказать обратное. — Чем больше работаю в школе, тем яснее это понимаю.

— Она была маленькой, невысокой женщиной, — говорит директор школы-интерната, — но большой, великий человек.

Мария Ратассепп ушла из школы в конце пятидесятых годов. Беспощадное время — жестокий судья, оно глушит одни жизни и ярче высвечивает другие.

Рассказывают педагоги, прекрасно разбирающиеся в методике, формах работы, принципах преподавания. Но вспоминают вроде бы обычное. Как Мария в школу приходила с корзиночкой лучших яблок из своего сада. Решивший сложную задачу (в сельской школе все приходилось делать, было время — она и арифметику вела) получал яблоко. Как пела вместе с учениками в классе, считая, что так лучше усваивается произношение. Как дарила выпускникам сельской семилетки их первые прописи. Как огорчалась до слез, если выяснялось, что ее кто-то из ребят обманул. Как вела урок, сидя на первой парте лицом к ребятам. Почему-то от этого в классе была домашняя атмосфера.

Но за этим обыкновенным и встает самое сложное. Истинный учитель силен не одной методикой и даже не одними знаниями, а тем, как он живет, что говорит, что думает. А у сельского учителя самая трудная судьба. Кто в деревне не знает все про своих соседей? Кто к кому пришел, что готовят, почему поссорились, какие газеты читают. Семья Ратассеппов была на виду, как и все остальные. Знаменитое пироговское «быть или казаться» в деревне приобретает особый смысл.

До сих пор вспоминают, как Эдуард в плохую погоду провожал Марию под руку по скользкой тропке из школы в дом, как играл ей по воскресеньям на скрипке, как дети не позволяли матери ничего тяжелого поднимать, как никогда никто у них в семье голоса не поднимал, резкого слова не сказал.

Школа тогда, в послевоенные годы, была открыта с утра до позднего вечера. Вечером учились те, кто из-за войны свои классы пропустил. А по воскресеньям — в школьном зале драмкружок, хор. Своя сельская консерватория, свой театр. Никто не помнит, чтобы Ратассепп пожаловался, чтобы Мария Ратассепп говорила о тяготах учительской жизни. Вправду их не было? Или они их не замечали, на учительской тропе поддерживая друг друга так же, как на деревенской тропочке?

Однажды много позже кто-то из подраставших внуков придумал анкету, «как в семье у Маркса». Бабушка на вопрос: «Твое главное достижение в жизни» — ответила: «Согласилась выйти за дедушку замуж».

У Эдуарда и Марии был свой старомодный стиль отношений, и учили они тоже по старинке, без магнитофонов, лингафонных кабинетов и кабинетной системы. Но им и в голову тогда не приходило, что учением надо развлекать, делая урок интересным для всех — для ленивых и прилежных. Но в том-то и дело, в том-то и фокус, что у них ленивых не было. Ученики Марии Ратассепп и сейчас вспоминают, как она награждала не только яблоками — дополнительными заданиями. Хорошо овладевшие русским языком допускались к списку дополнительного чтения. Книжки приносила из дома Мария и раздавала их торжественно лучшим. Как они старались, как хотелось им получить эти книжечки!

Позже, когда Эдуарда уже не стало, а Мария была на пенсии, она в каникулы дожидалась «своих девочек», своих учениц, поступивших в педучилища и пединституты. Первые вопросы — чему учат и как учат. Наверное, все не так, как она привыкла. Но Мария Ратассепп, взяв тетрадочку, записывала новые названия учебников педагогики, новые фамилии известных учителей, огорчалась, что не может купить учебника по возрастной психологии.

Удивительно, но именно у старомодных людей привязанность к прошлому не заслоняет интересов к дню сегодняшнему. А может быть, это происходит потому, что старомодность включает в себя глубокую образованность, исключающую всякую узость?

Как хорошо, что мы в последнее время внимательно относимся к памяти великих современников, что мы поняли: нельзя прерывать связь времен. На здании полтавского пединститута два барельефа: здесь учились Макаренко и Сухомлинский. Но как редко можно встретить дом сельского учителя, на котором стоят слова: «здесь жил и работал...» Как редко мы видим музей сельского учителя, труженика, подвижника, просветителя.

Чем измерить тот след, который человек, уходя, оставляет на земле? Хорошо тем, у кого рукотворная профессия. Стоят выстроенные дома, растут посаженные леса, радуют глаз краски холста, остается написанное слово, живет музыка. А чем оценить учительскую жизнь? Памятью? Количеством учеников? Кем они стали или, вернее, какими они стали? Все верно, все в счет. И все имеет непосредственное отношение к Эдуарду и Марии Ратассепп. Но есть еще один, более точный, более чистый камертон.

В семье Ратассеппов было восемь детей. Двое умерли, двоих кинула на чужбину последняя война, четверо оставшихся на острове и учившихся писать и считать в той же Тумальской школе, где преподавали родители, стали педагогами. Сыновья Яан, Вяйно и Ааду, дочь Эви.

Родители считали, что дети сами должны выбирать свой путь. И советы давали, если их об этом спрашивали. А дети советов не спрашивали. Они учились делу родителей, как учатся ремеслу в семьях, где профессия передается из рода в род. Перед их глазами был пример отца и матери, которые честно и достойно прошли выбранный ими самими нелегкий путь. Без тщеславия, суетности, с твердым пониманием своего назначения, с твердым убеждением: человек должен жить со спокойной совестью и сознанием выполненного долга. Их дети росли, разделяя эти взгляды. И поэтому пошли по учительскому пути, в чем-то повторяя, в чем-то обгоняя родителей.

Нет в Эстонии такого школьника, который не знал бы фамилии Ратассепп. Она стоит на всех учебниках химии. Вяйно Ратассепп — кандидат педагогических наук, заместитель директора республиканского института усовершенствования учителей — пришел в науку после восемнадцати лет работы в школе. Отец думал о системе индивидуального преподавания, сын взял это темой диссертации, успев обрадовать своей защитой мать.

И теперь все рабочие тетради по химии на эстонском языке — дело Вяйно Ратассеппа. Все учебники и все рабочие тетради! А он мечтает о новом, последнем учебнике, о курсе обобщающем, систематизирующем знания. На его рабочем столе — сборник: «О нравственном воспитании в семье и в школе», составитель В. Ратассепп. Другой сборник с его статьей: «О педагогических аспектах борьбы с алкоголизмом».

Еще в те времена, до прихода Советской власти в Эстонию, когда хождение в церковь считалось обязательным, Эдуард Ратассепп говорил: надо думать не о показной вере, надо отчитываться перед своей совестью. В их семье спиртного на стол никогда не ставили. И когда отмечали восьмидесятилетие Марии в школе, в актовом зале, на столах не было ни бутылок, ни рюмок. Мать сказала: «Я не знаю, как сейчас принято. Я хочу, чтобы все было так, как всегда у нас дома было».

Мы едем в Оресаара на старенькой машине Яана, и он поднимает в приветствии левую руку и не опускает ее на руль, потому что все едущие и идущие нам навстречу ему знакомы. Это его ученики. Яан Ратассепп, хозяин дома на острове, учитель физики и математики, прекрасно окончив Таллинский педагогический институт, остался на всю жизнь сельским учителем. Тридцать семь лет учительской жизни, тридцать семь сентябрей, тысячи контрольных, отметок, сотни судеб, тысячи светлых ребячьих глаз.

Мы попытались с Яаном записать, кем работают его ученики: зоотехник, продавец, морской капитан, летчик, доярка, учительница, преподаватель вуза, портниха, инженер, опять учительница, строитель, мелиоратор, партийный работник... А потом поняли, что это невозможно: попробуй перепиши все тридцать семь выпусков, попробуй запомни, кто кем стал. Одно ясно: почти все окрестные молодые педагоги учились у него.

Кто сказал, что его судьба, судьба продолжателя сельской династии, не заметней других?

Когда Эдуард Ратассепп должен был по состоянию здоровья оставить школу, он предложил свои услуги сельской библиотеке. Ему сказали: для настоящей библиотеки и помещения-то нет. Ратассеппы отдали под библиотеку одну из комнат своего дома. Через пару лет несколько полок растрепанных книг превратились в серьезную, прекрасно классифицированную библиотеку, насчитывающую 18 тысяч томов. Сейчас библиотеки Ратассеппа нет, ее, как и школу, закрыли за ненадобностью, ибо рядом — Оресаара. Радоваться этому? Наверное, все закономерно. Но все-таки как грустно, что разлетелись по разным библиотекам книги, подклеенные руками Эдуарда Ратассеппа, отмеченные его вкусом и его образованностью.

Осталась на острове дочь Эдуарда и Марии Ратассепп, Эви, двадцать лет проработавшая в библиотеке, основанной отцом. Теперь Эви четырнадцатый год работает воспитателем в интернате, где надо не только проверять уроки, но и пришивать мальчишкам пуговицы, латать протершиеся локти, разнимать и мирить. Они уходят из интерната, сорванцы и тихони, лентяи и зубрилы, и с ними что-то уходит. А потом вдруг приезжает вытянувшийся парень с усиками и ломающимся баском приглашает на свадьбу.

На полгода пережило мать больное сердце Ааду, преподавателя Таллинского мореходного училища, самого младшего и, как говорят братья, — самого талантливого. Но жизнь Ратассеппов-старших повторяется не только в детях — во внуках.

Осталась еще одна работа Эдуарда Ратассеппа — рукопись русско-эстонского технического словаря, над которым он работал вечерами сорок четвертого года в уже свободном Таллине, ожидая освобождения Сааремаа. Осталась тетрадка, которую он и не предлагал в издательство. Не успел? Не захотел? Хотя опыт работы с издательством у него был. В его переводе с русского на эстонский была издана книга К. Бадигина «Седовцы».

Когда я была в Таллине, в институте языка, на столе у Лэени, дочки Яана, внучки Эдуарда, лежал школьный эстонско-русский словарь, автором которого она является. В этом году выходит и первый том большого трехтомного издания русско-эстонского словаря. Один из авторов — младший научный сотрудник Лэени Симм, которая по образованию учитель русского языка.

Когда-то Мария жалела, что в сельской школе не преподают французский: «На этом языке говорили мыслители и поэты». Я была в таллинской школе на уроке французского у Лиины Ратассепп, дочки Вяйно, внучки Марии. Она ходила по классу, не очень отличающаяся от десятиклассников, не очень стесняющаяся ни меня, ни ребят, рассказывающая на хорошем французском о том, что такое participe présant и как с ним обращаться.

Лиина училась в школе, где математику преподавала ее мать Валве Ратассепп. Физике и математике в школе на острове ее двоюродная сестра Лэени училась у своего отца Яана, русскому языку у бабушки — Марии Ратассепп. Лэени поступила на русское отделение, Лиина закончила французское.

Как-то в беседе со мной Вяйно Ратассепп сказал: «Себе в класс своих детей могут брать только хорошие учителя. Плохим учить собственных детей нельзя. В школе, в классе видно про человека даже то, чего не видно дома».

Мы все повторяемся в детях. Наши ошибки, наши привязанности, шкала жизненных ценностей, наши свершившиеся и несвершившиеся судьбы — все в наших детях...

К удивительной московской встрече лучших представителей учительских династий, которую в марте 1983 года проводил ЦК комсомола, Ратассеппы вычертили свое учительское генеалогическое дерево. В Москву приехали сын Ратассеппов Яан и его дочь Лэени Симм, дочь Ратассеппов Эви Клостер, сын Ратассеппов Вяйно, его жена Валве и их дочь — Лиина. А на генеалогическом дереве — пятнадцать человек (выходили замуж и женились дети и внуки тоже на учителях). Два кандидата педагогических наук, два преподавателя музыки (помните: дедушкина скрипка и фисгармония), из шести внуков только у одной — среднее педагогическое образование, у всех остальных — высшее.

...Мария Ратассепп умерла за четыре дня до своего восьмидесятитрехлетия. Прощались с ней в здании старой школы. Внуки играли Шопена, Бетховена, Чайковского, Шуберта. Внуки прощались с бабушкой словами из ее любимой поэтессы Л. Койдулы. Собрались все: четверо детей с мужьями и женами, девять внуков, зал заполнили поседевшие ее ученики. Вспоминали, что в последний год Мария о болезнях не говорила, не жаловалась, но всем что-то подарила. Все свои нехитрые сережки, брошки, колечки раздала.

Но разве она только это им оставила? Она оставила скамейку у сваленного дерева, где сидела в последнее время, не в силах одолеть дорогу до дома Эви. Она оставила перевязанные голубой ленточкой письма любимого человека — отца ее детей, которые они так и решили оставить — нечитанными. Она оставила им умение переносить тяготы в одиночестве и делить радости с ближними.

Она оставила им в наследство Дом на острове, начало ее жизни, продолжение их судеб.