Большой педсовет

У старой реки два русла. ТАТЬЯНА ЦЮПА

Автобиография проста и коротка. Жизнь длинна и сложна. Постулаты эти не новы. И тем не менее.

Герои очерка, о которых пойдет речь, реальны, жизнь их сложилась так, а не иначе. Это учительская династия. Каждый из них достоин рассказа, каждый истово служит, говоря старомодным языком, на ниве просвещения.

Однако профессия этих людей не предполагает демонстрации всех сторон их личной жизни. Они имеют дело с учебниками и должны быть для них определенны, четки и даже несколько загадочны. Чрезмерное знание учениками личной жизни преподавателя отвлекает, мешает восприятию знаний. Кроме того, мне кажется, для большего эмоционального воздействия при воспитании детей преподаватель (в глазах учеников, конечно) должен быть лишен слабостей. Поэтому имена некоторых героев изменены.

Первый сон из прошлого

А сна-то как раз и не было. Так, обрывки, бессонница.

— Никогда, слышишь, никогда не говори мне этого слова! — крикнул он Илве. — Я его ненавижу: компромисс! Я не признаю этого!

И осекся.

Они все удивились: и Аусма и девочки. Оярс редко повышал голос. В этих местах не принято кричать.

— И вообще нельзя врать. — Он постучал костяшками пальцев о тетрадку, которую проверяла Аусма. Хотел сдержаться и не смог. — Врать глупо!

— Я вру? — глаза Илвы потемнели. — Я попросила тебя: не спрашивай меня завтра.

Ах, как плохо кончился вечер! Лучший вечер в ее жизни. И танцы, и зимняя дорога, и сосны, что шумели так таинственно, — все напрасно! И стихи Павила Розита:

Она уедет отсюда, вот что. Кончит школу и уедет.

Музыка и стихи продолжали звучать в ней. Илва не понимала, не хотела понять гнев отца.

Аусма поняла. Она закрыла тетрадку. Красиво написано. Способный мальчик Арис. Может быть, он станет поэтом?

Мальчик вырос, окончил с отличием сельхозакадемию и стал начальником гаража. Прекрасным начальником гаража. Но это было потом, позже.

«Среди ночи он проснулся, — писал Арис в синей линованной тетрадке. — Ему было покойно и легко».

Это вранье. В его возрасте спят крепко. Если только не стучат в дверь. Громко, требовательно. А это страшно.

Летом 1941 года, когда Латвия еще не была полностью оккупирована немецкими фашистами, из тайных убежищ выползли кадровые офицеры и унтер-офицеры латвийской буржуазной армии, айзсарги и прочий сброд, изгнанный народом в 1940 году. Началась расправа с мирным населением. Тем, кто уходил из районов, занимаемых оккупантами, стреляли в спину.

Жестяной двухметровый петух повернулся и кивнул мне. Вообще-то он крутился в зависимости от погоды: в дождь глядел на озеро, в сушь отворачивался. Но тут такое дело!

Снег начал падать вечером и шел всю ночь. Он засыпал еловый парк, черепичные крыши, замел дороги. Когда приезжаешь в маленький город, кажется, что он ждет тебя. В большом — не так, там ты чужой.

Затерявшийся в лесах городок простодушно открывал свои легенды, историю, свою жизнь. И даже развалины древней крепости будто ждали меня. Это был древний город, а люди в нем жили молодые, много молодых людей.

Старинная аптека, сколько ей лет? Двести? А Иветте, провизору? Чуть больше двадцати.

— Иветта, что вас больше всего радует?

— Стихи...

— Какого поэта больше всего любите?

— Вейденбаума... Ездили к нему с нашей классной руководительницей Аусмой. Это недалеко от Цесиса. Ходили там и читали стихи. Над нами немного смеялись, но это неважно.

— Иветта, но ведь Эдуард Вейденбаум умер более девяноста лет назад!

— Я знаю, — она поскучнела. — И при жизни его не было опубликовано ни одного стихотворения. Но Аусма так рассказывала о нем, что казалось, он встретит нас где-то за поворотом. Мы и по родным местам Райниса ездили, и Лайцена — это недалеко. И еще Аусма руководила драматическим кружком. Я была маленького роста и играла мальчишек.

— А кто играл героинь?

— Разные. Чаще всего девочка из старшего класса — Ария. Она работает здесь, в городе. Хирург.

С Арией мы встретились в горкоме комсомола.

— Что вы удивляетесь, — смеется она. — У нас, молодых, руки сильные, глаз верный, память хорошая.

— Не слишком самоуверенно?

— Уверенно. Хирург должен быть уверенным. У нас много молодых врачей. Вон жена Арманда, — она кивает на моего гида и переводчика, — главный гинеколог города. А ей 27 лет.

...Тихо в старинной гостинице, потрескивает камин, пахнет березовым дымом. За окном ночь, светлая, лунная. Удивительный город, колдовской. И герб у него удивительный — шапочка. Герб из легенды: о невесте, о нелюбимом женихе, о любимом парне. В день свадьбы девушка молила о буре, и буря пришла и смела деревню. Все утонуло в озере, плавали на водной глади лишь шапочка и фата. Они и сейчас видны; круглый островок и длинный.

А может, это и не легенда? Ведь утверждал Арманд, что если встать в ясную погоду вон на той горе, то видна в озере старая деревня. Арманд человек серьезный — заведующий отделом горкома комсомола, не будет же он шутить!

Тишина какая! Это от снега. Он падает отвесно, хлопьями. Как завтра доберусь в село, вдруг заметет дорогу?

А они задали загадку, эти бывшие ученики. Сначала просто. Врач должен любить людей, провизор должен любить людей. Аусма научила их любить стихи. Любить поэзию — любить человечество. Простая формула. А вдруг примитивная? И еще классная руководительница организовала кружок Красного Креста. Может быть, это влияние личного обаяния? А знания? Ведь Ария поступила сразу без всяких там репетиторов и подготовительных курсов. И она сама сказала, что большую роль в этом сыграла начальная школа и преподаватель точных наук Оярс Озолс. А любимая учительница — Аусма.

И Арис, мальчик, который писал красивые сочинения. В школе он брал призы на математических олимпиадах, а потом с отличием окончил сельхозакадемию.

— Прекрасный учитель Озолс, — сказал Арис. — Только строгий очень. Строже всех спрашивал свою дочь Хилду. Она училась в нашем классе. И потом, знаете, на его уроках мне было иногда скучно.

— ???

— Все объяснял, объяснял, чтобы самому последнему отстающему было ясно. А мне было ясно сразу.

— Вы, Арис, секретарь комсомольской организации совхоза. Вы сказали, что у вас 59 комсомольцев. С кем вы больше всего возитесь? У кого работа кипит или у кого из рук все валится?

Смущенно улыбается:

— Отстающим, конечно, больше внимания. Только правильно ли это?

Вот и я тоже не знаю: правильно ли. Сижу сейчас в гостинице и думаю: пустяковый ли это вопрос или проблема?

Второй сон из прошлого

Какая красивая девочка! Как легко скользит она по льду. Сверкают бенгальскими огнями коньки, чудом держится на затылке красная шапочка. Интересно, все красивые девочки носят красные шапочки?

Ее зовут Аусма! Аусма по-латышски «заря». Девочка-заря.

— Ты не любишь стихи, — возмущается она, — я не могу в это поверить!

Почему же, он любит стихи. Потом, много позже, он прочел книжку Таливалдиса Брички. Она называлась «Распустившиеся березы». И Оярсу показалось тогда, что это про них, про него и Аусму.

Нет, он не мог сказать, что не любит стихи. Но любовь эта была сложная, ассоциативная, болезненная: он хорошо помнил, как в Сигулдском замке, где в 1940 и 1941 годах хозяевами были писатели Советской Латвии, во время войны размещался немецкий штаб главнокомандующего северной группой восточного фронта генерал-полковника Линдемана, который в 1944 году участвовал в покушении на Гитлера.

От мести Гитлера ему уйти не удалось. Его сменил генерал-полковник Шернер. Автомобиль Шернера часто носился по латвийским дорогам, а сам генерал охотно упражнялся в опрокидывании крестьянских повозок.

Не замело дорогу до села. Да и трудно ее замести — дороги здесь прекрасные, и езды минут двадцать. Директор сельской школы Айна Яновна. И опять ощущение, что нас ждали. Пьем кофе, в котором плавает кусочек лимона. Сахара нет. Зато на маленьком, красиво сервированном столике — мед. Айна сама занимается пчелами. А муж — цветами.

Школа стоит на горе красивая, освещенная солнцем, окаймленная снегом. Так и светится янтарем! Ей уже 120 лет. Но Айна не хочет, чтобы я умилялась. Она и гордится, что школа такая старинная, с историей, традициями, но и сердится. Нужны новые помещения, новые кабинеты. Вон какие сейчас на восьмилетку возлагаются надежды. А ведь в школе 118 учеников.

Мы ходим из класса в класс, глядим кабинеты, стенды, вернее, Айна показывает, а я смотрю. Но в одном из классов идет урок, учитель явно рассержен нашим появлением. Мы выходим, суетливо толкаясь в дверях.

— Это математик, — осторожно сообщает Айна. — Мой муж.

Ах, как я люблю, когда женщины с почтением относятся к своим мужьям. Как навязла в зубах наша независимость, наша эмансипированность.

А школа жила привычной жизнью сельской школы. Ребята работали на каникулах в совхозе. Преподавали им не только учителя, но и агрономы, зоотехники, инженеры. В пятом читали курс профориентации, в шестом занимались животноводством, в седьмом — совхозным строительством. И участвовали они не только в математических и химических олимпиадах, а и в республиканских конкурсах молодых строителей. И даже заняли в районе первое место, а в Риге поделили третье и четвертое с Даугавпилсом.

Преемственность поколений... Может быть, она и в том, чтобы получить в награду поездку в Таллин и поехать туда вместе с работниками фермы, которым помогали выращивать телят?

Может быть, преемственность в плодах труда, которые старшие оставляют младшим? «Кто на снегах возрастил Феокритовы нежные розы? В веке железном, скажи, кто золотой угадал?» — спрашивал Пушкин.

Да, конечно, в труде. И в доброте, вероятно. Доброта и милосердие должны быть вечно.

Хрустит снег под сапогами, прыгает синица на еловой лапе, нахально переходит дорогу независимая ворона. Мы идем в другое здание школы, более новое, менее красивое. Здесь занимаются младшие классы.

«Корабль вот-вот отчалит...» А ведь Илва осталась.

— Ребята, что вы видите на этой картинке? — идет урок русского языка, Илва волнуется и говорит с довольно сильным акцентом.

— Детей, они играют в мяч.

— Какие могут быть дети?

— Большие! Маленькие!

— Умные! Добрые!

— А это что?

— Снеговик!

— Что вы можете о нем сказать?

И неожиданное:

— Его жалко! Он растает.

— Он устал стоять.

Есть точка зрения, вполне научно обоснованная, что если бы не было доброты, человечество не состоялось. Без милосердия, без заботы о ближнем, без альтруизма.

В ребенке надо вырастить веру в добро и справедливость. Иначе, писал В. А. Сухомлинский, он никогда не сможет «почувствовать человека в самом себе, испытать чувство собственного достоинства».

Почему-то уроки в сельских школах производят впечатление откровения. Учитель и ученики как-то заодно, вместе.

Другая школа, в другом краю — в селе Заборье Рязанской области. В той самой школе, куда за девять километров бегал с кордона Ваня Малявин, герой Паустовского. Почти столетняя эта школа притулилась около замечательного рязанского леса, около сосен и берез. Тишина стояла окрест такая, что, кажется, слышно было, как опадают листья. Начинался холодный осенний день. Холод пришел накануне, в один момент, что-то около полудня, сменив затянувшееся лето. На дворе было зябко и неуютно. Может быть, поэтому особенно праздничным показались нам теплый класс, аккуратно подстриженные белобрысые затылки ребят и яркие капроновые бантики девочек. На окошке цвела герань и ставший теперь редкостью ванька мокрый.

Шел урок ботаники, и вел его директор школы Вячеслав Павлович. Маленький, верткий, он быстро ходил, вернее, катался, по классу.

— Знаете ли вы, ребята, что раньше цветы картофеля дарили невесте на свадьбу? — спрашивал он заговорщически.

Ведь он, директор, сам кончил эту школу, ученики работали на каникулах в поле, а надо же, простые вещи о картошке говорил так, что заслушаешься. Ах, Вячеслав Павлович, Вячеслав Павлович, я так и не поняла, прекрасный ли вы учитель или хороший артист. А может быть, учитель и должен быть артистом немного.

А потом урок продолжил Герой Социалистического Труда. И рассказывал он, какие сорта сейчас наиболее вкусные, и как их лучше убирать, и при помощи какой техники. И урок был праздник, и картошка открывалась нам как ярмарка, звонкая и цветастая.

Простите меня за реминисценции, но у меня тоже был свой урок о картошке. Давно, в московской школе военного времени, где при занятиях в вечернюю смену мы опускали светомаскировку на окна. Это была средняя женская школа, сидели мы в валенках, бурках, а одна девочка пришла однажды на урок в одном черном, другом — белом валенке. Теперь она доктор наук.

Урок о картошке был таков. Появился новый сорт — «лорх». Превосходный сорт. А картошки было мало. А весной нам надо было ее сажать на вскопанных газонах, поделенных жильцами больших каменных домов на грядки. Так вот, эту картошку, этот «лорх» можно было сажать «глазками». Теми самыми глазками, которые мы теперь недовольно обрываем весной с проросших клубней. Каждое время дает уроку свой эмоциональный оттенок.

Илва вела свой урок. Она учила русскому языку, учила сопереживанию, состраданию, учила познавать скорее не знания, а эмоциональный мир. Красивая, темноволосая, с влажно блестевшими глазами, Илва была воплощением оптимизма: да, конечно, центр перенесли из села в соседнее. Но молодежь, если хочет, найдет, чем заняться вечером. В понедельник идет автобус в Колберг — там хор, в среду — баскетбол, в субботу — танцы. Она пока только на хор успевает — двое маленьких детей. Но скоро дети подрастут! Правда, она еще выращивает телят, тоже хлопот с ними полно А ведь надо готовиться к урокам!

И. Ильинский. ЛЕНИН ПРИЕХАЛ.

И. Шевандронова. В СЕЛЬСКОЙ БИБЛИОТЕКЕ. ЧИТАТЕЛИ.

С. Григорьев. ПРИЕМ В КОМСОМОЛ.

Первые классы — это так ответственно! Были они летом с мужем в Армении на экскурсии. Теперь переписываются с учителем оттуда. Обменялись букварями. О, буквари, это такая проблема! Это ведь первая книжка ребенка. А что, например, скажет маленькому человеку абстрактный рисунок и подпись: дерево. Городскому кругозор не расширит, а сельскому сузит. Дерево — это и ель, и сосна, и береза, и дуб. А у Нагибина есть даже рассказ «Зимний дуб». Дети попадают в абстрактный мир, где просто собаки, просто птицы, просто звери. Конкретный зверь приобретает у них обличие Чебурашки. А ведь ребят ждет реальный сложный мир, в котором им предстоит жить и к которому мы их плохо готовим.

— Илва, вы никогда не идете на компромисс с совестью?

— Никогда!

Третий сон из прошлого

(Сны идут не в хронологической последовательности, на то они и сны.)

Он был маленького роста, во всяком случае, ниже ее. Во всяком случае, когда она надевала туфли на каблуках.

— Ты теперь страховой агент? — встретив его на улице, спросила она насмешливо. — Ну и как?

— Хорошо, — ответил он. — Этот труд ничуть не хуже другого.

— Конечно. Но ты хотел стать учителем, помнишь? Может быть, скажешь, что раздумал? Ты просто трус, вот что! — красная шапочка подпрыгнула на ее голове.

Какая злая девочка!

— «Собрались кони со всего света — черные, чалые, гнедые, саврасые, вороные и в яблоках — и сказали:

— Если машины победят — мы все погибнем. Сделаем так, чтобы один конь был вечным!

Так они решили, что вечный конь будет синим. Это цвет мечты и надежды», ну, все, — Аусма Донатовна захлопнула книгу. — Теперь играй гаммы.

— Бабушка, но я же не знаю конец! Я не могу заниматься музыкой. Я все время буду думать, какой же конец!

— Ладно. Слушай. «Тот, кто едет верхом на Синем Коне, весь мир видит синим. Черемуха для него синяя, заяц синий, даже гриб-дождевик и тот синий.

Вот почему латыши говорят: синие чудеса!

Синий конь — синее чудо. И тот, кто едет на нем верхом, видит синие чудеса. Правда, он почти никого к себе не подпускает. Разве только некоторых поэтов».

— Но если у вас есть немного синего овса... — рассмеялась Илва и толкнула дверь в комнату. — Есть у вас горсточка синего овса? — затормошила она сына. — И, обращаясь ко мне, кивнула. — Это моя мама, Аусма Донатовна.

— Я догадалась.

Все она делала вдохновенно: и заваривала кофе, и читала сказку внуку, и рассказывала о своих учениках. А сколько их было за 39 лет преподавания! Фотографии, где она, классная руководительница, со своими учениками, фотографии взрослых учеников, фотографии их свадеб, письма: «Добрый вечер, моя любимая бывшая учительница! Не могу я пережить, что не могу быть с Вами на слете...» (20 лет после окончания школы). А дальше рассказ о работе, о школе, где преподает автор письма. Врачи, агрономы, зоотехники, провизоры — ее бывшие ученики, разные специальности, разные люди. Аусма говорит о них восторженно, как бы предлагая вместе удивиться и обрадоваться, какие они замечательные.

А четверо ее учеников преподают в той же школе, что и учились: Ливия — историю, Эрике — физкультуру, Инесс — учит латышскому языку и литературе, к тому же она пионервожатая.

«О, Инесс», — Аусма всплескивает руками и переходит полностью на латышский.

Я беспомощно смотрю на Арманда, Арманд не менее беспомощно смотрит на меня: «Это непереводимо». И пытается отрывочно: «О, Инесс... когда она поступила в университет, она приехала такая солнечная, такая радостная», — Арманд поворачивается ко мне. — Она рассказывает, как кто учился, но в таких выражениях, нет, это непереводимо, но попробую: «Ноги еще пола не касались, когда мальчик сидел на стуле, а он уже был умудрен...»

У Аусмы крупные черты лица, коротко стриженные волосы, и трудно было ожидать от нее столь возвышенную речь.

«Столь коротка и ничтожна минута, — писал Райнис. — Но вспомни, что в сутках только 1440 минут. И немногим более полумиллиона в году. Тебе отпущено хорошо если 25 миллионов минут: смотри, чтобы ни одна из них не пропала бесследно».

Ее радовали стихи, ароматы летних лугов, сияние озер, зимние вьюги. Она пятнадцать лет руководила хореографическим кружком не потому, что хотела вырастить из ребят танцоров, а просто потому, что танцы — это радость, это народная культура. А потом организовала драматический, и ставили там пьесы русских и латышских писателей, и играли ребята вместе с родителями. И в этих танцах, в этих пьесах взрослые передавали свою молодость молодым. И жизнь продолжалась.

Да, конечно, Аусма учила латышскому, литературе и истории, ее цель, чтобы ученик получил соответствующее образование. Но не только это. Главное, чтобы он был прекрасен, умен, чист.

— А детей своих я не воспитывала, — говорит она. — Похвастаться не могу.

Она никого не воспитывала. В общепринятом значении этого слова. Просто жила. А жизнь вокруг нее была любопытнейшая, наполненная интереснейшими людьми, их замечательными мыслями, красками, звуками. И они, ученики ее, подхваченные круговоротом, тоже с таким же удивлением ждали новый день, который обязательно дарил им что-то. Иногда это была новая пьеса Упитиса, иногда урок, где она рассказывала им о Кришьянисе Бароне, собирателе народных песен, дайн. Иногда это были луг, поле, лес. А то и просто муравейник, который они охраняли. И все это было увлекательно, облачено поэзией, новизной, символикой. Дуб и липа становились для них не просто деревьями, а символами мужского и женского начал. Нежность и сила являлись для них олицетворением вечной связи поколений, постоянного возрождения народа, связи его с природой.

Она была доброй и мягкой учительницей и так радовалась, так удивлялась удачным ответам, что становилось наслаждением блеснуть на уроке знаниями, узнать и рассказать что-либо больше учебника.

Говорят, что даже ремонт в школе они делали с упоением. Но здесь, правда, были аналоги — Том Сойер, красящий забор.

«Добрая, нестрогая, веселая», — так вспоминают ее бывшие ученики.

Четвертый сон из прошлого

— Мы уедем отсюда, — решительно сказала Аусма тогда, там, в селе. — Мы поедем в Рязань, Казань, в Сочи. Хочешь, в Сочи, Оярс? Мы увидим новые места. Ты будешь преподавать физику, математику и географию, как здесь. А я танцы. Народные танцы. Не только латышские, но и украинские, белорусские, молдавские. Я выучусь. Ты же знаешь, я легко учу танцы.

— Нет, — ответил Оярс тихо. Он говорил еще тише, чем всегда. — Мы останемся здесь. Только переедем в мое село, туда, где я родился.

Аусма молчит. Она сидит в своем директорском кресле и молчит. Слишком большая, слишком красивая. Может быть, она думает о том, как приехала сюда работать пионервожатой? Или как назначили ее директором и она позвала его преподавать здесь, в ее школе? Нет, для таких воспоминаний она слишком конкретна.

— Но ведь комиссия закончила проверку. Ничего не подтвердилось, — роняет Аусма. — Чего ты опасаешься?

— Марта, ты мне веришь, Марта? — Оярс обращается почему-то только к сестре. Ему кажется, что он кричит громко, во весь голос. А говорит он тихо, совсем тихо. — Мне нечего бояться.

Почему он должен бояться? Он рассказал все честно, ему поверили еще тогда, после войны, его приняли в институт, он заочно окончил его.

А под утро другой сон. И уже не Марта и Аусма в маленьком кабинете сельской школы, а Юлиус Сирмайс, спокойный, жесткий, внимательный, чуть прищурившись, смотрит на него.

— Юлиус, а ты мне веришь?

Сирмайс улыбается чуть иронически, он всегда так улыбается.

— Я и тогда тебе поверил, помнишь, в 50-м году? Тебя заставили, ты был слишком молод. Ты талантливый педагог.

Оярс никогда не был красноречив, но все кричало в нем: да, я работаю, я преподаю физику, математику, географию. Это мое дело. Но я всегда, всю свою последующую жизнь старался научить ребят сделать правильный выбор, сколько бы им лет ни было. Я хочу, чтобы они никогда не повторяли моих ошибок, никогда не были бы пассивными.

Но Оярс молчит. Молчит и Юлиус, блестят стекла его очков, и не видно насмешливых глаз.

Тогда он работал в горкоме партии. Он все понял, Юлиус. Он имел право понимать, имел право прощать — во время оккупации фашисты его, четырнадцатилетнего мальчишку, бросили в тюрьму.

Он сейчас директор школы в Алуксне. Школы, где у входа на мраморной доске имена первых комсомольцев, погибших в борьбе с врагами Советской власти, с врагами латышского народа. Как он там, сухощавый, скептический, резковатый?

— Иди, Оярс, — говорит Юлиус, тогда, в 50-м году. — Работай.

И уехали они в его родное село. Голубая дуга лесов вокруг, ясные озера, школа на пригорке. И живут они здесь уже тридцать лет и три года. И столько же преподают в этой школе. И родились у них три дочки: Хилда, Илва, и Лаймдота. И стали все они учительницами. Одна — музыки, другая — русского языка, третья — учит уму-разуму самых маленьких. Две уехали, а третья осталась. Илва осталась. Впрочем, об этом мы уже говорили. И все эти годы живут они в маленькой казенной квартирке, в доме, где почта.

А сестра уехала в Алуксне. Она очень способная, Марта. Все у нее просто и легко. Поступила сначала на филологический. Посмотрела на доску, увидела себя в списке принятых, а на той же доске объявление — продолжается прием на математический, тогда не хватало математиков. Пошла сдавать туда. И там приняли. Вступила в комсомол, потом в партию.

...Чучела птиц выглядывают из-за колб, весов, трубок, разных физических и химических приборов. Свернутые диаграммы, таблицы, старомодные панорамы, такие уж и в провинциальных музеях не водятся.

Молодой преподаватель, новый преподаватель, по-наполеоновски скрестив руки на груди, смотрит на нас, поглядывает на экспонаты чуть насмешливо, чуть обиженно. Он не выкинул все эти допотопные самоделки — просто вынес их в чулан. Ну что ж, это справедливо. Он все хочет сделать по-своему, современнее, что ли. Имеет право. Выпускник Рижского университета, приехал в дальнее село вместе с женой, тоже преподавателем. Новое время. Новые требования. Справедливо.

А Оярс гордился своими физическим и химическим кабинетами. Все каникулы мастерил с ребятами, готовили пособия. А потом возьмут и махнут в Карелию, например. А зимой сидят на занятиях технического кружка, ремонтируют учебники, наглядные пособия и вспоминают: ночевки у костра в палатках, испуганный крик ночной птицы, истории разные смешные.

Просто читать, просто мастерить, просто учить, нет, не то. Это ведь не развлекательная программа. Это школа, школа-восьмилетка. Она-то и должна дать основы образования и нравственного воспитания. Даже песни, которые Оярс пел с учениками и с дочками дома, имели свою «воспитательную нагрузку».

«Народные песни чрезвычайно многогранны, как и жизнь целого народа., которую они во всех подробностях изображают... Правильное и полное освещение народных песен дается правильным и полным пониманием жизни и мироощущения народа, судьбы его, сердца и духа, — писал К. Барон в 1890 году. — Образцом для себя почитаю саму народную жизнь, коей духовная сторона суть народные песни, так сказать, душа для тела».

...А химию он любил какой-то особенной любовью. И Менделеева почитал более других ученых. «Гениальный», — назидательно подняв палец, говорит Оярс Эдгарович. Достает какую-то тетрадку и читает вслух из «Заветных мыслей» Дмитрия Ивановича: «Дело обучения лежит на совести учителей» и еще: «Истинно образованный человек найдет себе место только тогда, когда в нем с его самостоятельными суждениями будут нуждаться или правительство, или промышленность, или, говоря вообще, образованное общество; иначе он лишний человек и про него написано «Горе от ума».

Сон, который повторяется

— Открой, — говорит он матери. — Открой, все равно придется открыть.

Волостной староста стоит, широко расставив ноги, постукивая кнутовищем по сапогам. Этим же кнутовищем он стучал в дверь.

— Ну что, — говорит староста, усмехаясь, — твой сынок все еще болеет этой детской болезнью?

— Зайди посмотри.

— К черту. А вдруг и впрямь он заразный?

...Это было страшное время. Для охраны важных объектов в Риге формируется отряд. Вскоре из него вырастает батальон «службы порядка».

Был отдан приказ: призвать всех мужчин рождения 1919—1924 гг. Наиболее смелые и стойкие бежали в леса, пытались связаться с партизанами.

А его час уже пробил, час, после которого вся последующая жизнь пошла так, а не иначе. Час этот выглядел весьма прозаически — запуганный и растерянный Оярс был мобилизован на железнодорожные работы со своей повозкой, на собственном пропитании на неопределенный срок. За невыполнение приказа тюрьма, смертная казнь.

Через четыре месяца он заболел свинкой и сбежал. Вот и вся история. А сколько лет снится.

Утро наступает, Аусма встала, готовит внуку завтрак. Вчера Илва подкинула им парнишку. Илва увлекающаяся. Вот прошел призыв заводить личное хозяйство, они с мужем моментально двух телят купили, возятся с ними. А не подумала, останется ли у нее время готовиться к занятиям? Школа-то у них ведь сельская, на последнем уроке не обязательно с учениками прощаются.

Пора и ему вставать. День впереди длинный-длинный.

Они оба ушли на пенсию, он и Аусма. Ее провожали торжественно, она всплакнула, потом смахнула слезу — это у нее быстро — и сказала, что еще бы преподавала, да силы не те и молодым надо дорогу уступать.

Почти сорок лет проработал он в школе, никогда ничего о своем прошлом не скрывал. И когда пять раз выбирали его депутатом сельсовета, тоже все про него знали.

Пора вставать, пора. Начинается туманное утро. От холодной росы стынут валки подсыхающего сена, порывистый осенний ветер гнет яблоневую ветку, шумят, тяжело качаясь, ели в лесу.

Сейчас внук позавтракает, оденется, подойдет к двери. Аусма ему ранец на спине поправит и на крыльцо выйдет. Будет смотреть, как идет он по тропинке в школу.

Начнется первый урок.

Войдет в класс Илва и спросит по-русски: «Дети, что вы видите на этой картинке?»

Придвинет вертящуюся табуретку к роялю Хилда, выпускница консерватории, она приехала преподавать в сельской школе музыку и пение.

Встанут около парт малыши-первоклассники, приветствуя свою первую учительницу — Лаймдоту.

Постукивая мелом по доске, начнет объяснять формулы Марта.

Пора и Оярсу подниматься. Дрова надо бы сегодня заготовить.

Мы стоим на берегу озера с замечательной девушкой, ее зовут Натта. Я в долгу перед Наттой. Она подарила мне город, и я полюбила его. А я ей ничего подобного подарить не могла. Озеро перед нами огромное, свинцовое, ели шумят. Ели величественнее, чем сосны. А по озеру плывет лебедь. И откуда он взялся-то зимой?

Когда встречаешься с творениями рук человеческих — будь то парк или дворец, — теряешь ощущение времени. И веришь в легенды, предания, сам становишься частью их. Ну как, например, не верить в историю о невесте, о фате, о шапочке. Вот он, остров, самая настоящая шапочка. Откуда же он тогда взялся?

— Смотрите, — Натта запрокидывает голову, показывает на верхушку ели, — это колесо Екатерины I. Ведь она из этих мест.

На макушке высоченной ели и впрямь колесо!

— Она здесь ехала, карета сломалась, колесо отлетело. Екатерина рассердилась и швырнула колесо. Оно упало на маленькую елочку. Теперь елочка выросла, не верите? Думаете, сказки? Я в школу по этой дороге ходила, и всегда это колесо было. И мама, сколько себя помнит, колесо видела...

Странный парк, таинственный. Вот беседка. Говорят, сюда из дворца горничная должна была приносить чай. Да так быстро, чтобы он не остыл Вот высокая пирамида старого памятника.

А это памятник воинам 3-го Прибалтийского фронта, освободителям Алуксенского района от немецко-фашистских захватчиков.

Когда через город в советский тыл направлялись эвакуированные, комсомольцы города и ближайших окрестностей организовывали боевые дружины, охраняли дороги. Дружины создавались в волостях для борьбы с немецкими парашютистами и бандами буржуазных националистов.

Летом 1942 года в окрестностях города Алуксне начинает действовать партизанский отряд Вальдемара Эзерниекса.

Нелегальные комсомольские организации, появившиеся еще весной 1941 года, поддерживают регулярную связь с партизанами и выполняют разные поручения — распространяют воззвания, проводят разведку. собирают необходимые сведения. С осени 1942 года в Алуксненской средней школе действует антифашистская молодежная группа.

В марте 1944 года в этих местах образуется Первая латышская партизанская бригада, в рядах которой много комсомольцев.

...Шумит старинный парк, сыплется мокрый крупный снег. Тишина стоит храмовая. Время будто остановилось.

А Оярс всю жизнь учил детей. Менялся объем, менялся материал. В физике много нового, математику иначе преподавать стали. Он критиковал иногда учебники. Но всегда старался быть «на уровне», много читал методической литературы. Как это Арис сказал: «С отстающими занимался». Так и не решили мы с ним вопрос: на одаренных рассчитывать обыкновенный урок или на средних?

Впрочем, не об этом сейчас речь. Главное другое. И он и Аусма старались привить ребятам такие жизненные принципы, которые, как они надеялись, приведут их на правильный жизненный путь, когда они станут достаточно взрослыми, чтобы принять участие в событиях и решить, какой путь является правильным, а какой ошибочным. И он и Аусма. Каждый по-своему.

...А лебедь плывет дальше, рассекая перламутровые волны озера. Не без странностей лебедь. По-моему, он должен был улететь еще на излете осени. Тоже мне, оригинал.

— Его кормит, наверное, кто-то, — предполагает Натта. — Надо проверить. А то приду принесу ему чего-нибудь!

Натта должна найти положительный выход из любой ситуации. Что там лебедь! Лебедь — пустяк.

Натта — первый секретарь горкома комсомола. Мать у нее латышка, отец эстонец, давно умер. Когда она училась в сельхозакадемии — прекрасно, кстати, училась, в аспирантуре предлагали остаться, — то приходила в гости к подружке. И завидовала: сколько человек сразу за стол садится. Большая семья — как хорошо!

А потом вышла замуж за русского парня, лесовода. Родилась у них дочка. И живут они большой дружной семьей — их трое, ее мать, да свекор со свекровью. Вот сколько человек сразу за стол садятся.

Только в тот вечер не дождались дома Натту. Дела мы закончили поздно, автобусы уже перестали ходить — живет Натта в селе.

— Да ладно, — машет Натта рукой, — у тетки переночую. В первый раз, что ли. Тем более, завтра на совещание в Ригу ехать!

... «Вагончик тронется, перрон останется». По-о-ехал автобус. Ровно в пять утра. Не повернулся средневековый петух на старинной лютеранской церкви, не зажглись окна в редакции местной газеты, где до полуночи горел камин, пили кофе с соленым печеньем и спорили и рассказывали, будто знакомы сто лет и только расставались ненадолго. И даже еловый парк, казалось, не шелохнулся, и по озеру не пробежала рябь, и спал где-то лебедь Дон-Кихот.

Спал и город. Он был очень старый, ему 700 лет. Комфортабельный «Икарус» ушел ночью, а мой автобус был старенький, холодный. Он фыркал и подпрыгивал, а немногие пассажиры молчали. Здесь не очень любят разговаривать, особенно в такую рань. Ехал рабочий люд.

Автобус мчался в полной темноте среди сосен, снегов, мимо маленьких сел, ферм, мимо покрытых льдом серебряных озер. А за нами бежал кривой месяц, все хотел осветить дорогу и не мог.

Автобус останавливался по каким-то ему ведомым приметам. Шел конец ноября, и в это время еще не рассветало. Люди ехали на работу и выходили там, где им предстояло трудиться весь день. Но я человек пришлый, и мне казалось, что они уходят в темноту, в ночь, растворяясь в этих вековых лесах. Все было так загадочно и прекрасно, что если бы мне сказали, что именно здесь разгуливает знаменитый Стеклушка из сказки Гауфа, я бы поверила. Новые места заставляют верить в сказки.

А вдруг здесь, в этом краю, среди глухих лесов, прибрежных дюн, готических игрушечных городков, затерялась моя судьба, моя другая жизнь?

Автобус идет дальше. У меня иные остановки, свой песчаный карьер. «Где родился, там и пригодился».