Боярин Осетровский

Глава 42

В первую секунду у меня, уже накрученного размышлениями об опасности отражающих поверхностей, всё упало. Мне показалось, что кто-то что-то где-то напутал и бесы все же могут прорваться через зеркало.

Во вторую секунду у меня упало сердце.

В третью до меня дошло, что эта страшная рожа — всего лишь маска, не очень-то и реалистичная. По крайней мере — для меня, как для человека двадцать первого века, избалованного цифровой графикой.

Ну и потом маска исчезла, открыв мне смеющееся лицо моей любимой скоморошки.

— Аа, испугался!

— Вовсе и нет, — незаметно перевел дух я, — Как твои дела? Что делаешь?

Следующим типовым вопросом сетевого пикапера должно было быть «Что на тебе сейчас?», но я, во-первых, пикапером и не был, это, между прочим, моя девушка, а во-вторых — мы не переписывались, а… даже не знаю, как это назвать? Перезеркаливались? В общем, я и так прекрасно видел, что на Аглашке сейчас только длинная белая рубашка, что для нынешней Руси — считай, что нижнее белье.

— С тобой разговариваю, — моя девочка хихикнула и, все так же лежа на животе, заболтала босыми ногами. Потом подняла их вверх, пошевелила ступнями — и я не смогу удержать от улыбки, розовые ступни торчали из-за ее головы как заячьи ушки, ми-ми-ми…

— …ты меня вообще слушаешь? — донеслось до меня сквозь розовый туман няшности.

— Слушаю! — я быстро-быстро заморгал глазами.

— Что я сейчас сказала?

— Ты спросила, слушаю ли я тебя. Вот, видишь, слушаю же!

— А до этого? — Аглашка сощурилась, как дьяк на допросе.

— Э…

— Никакого «э» я не говорила!

— Ну… я на тебя засмотрелся.

— Что там смотреть, ты меня уже сто раз видел… — она засмущалась и положила подбородок на сцепленные пальцы.

— Я тебя уже давно не видел.

— Вчера видел!

— Это не то!

— Ах, не то! Тогда я больше тебе ничего не покажу!

Почти после первого же сеанса зеркальной связи мы обнаружили, что можем прекрасно дразнить друг друга… ну… всяким…

— Жестокая Аглая!

— Да! И мое имя означает «жестокая»!

— Ты же говорила — «красивая»!

— Раз ты не хочешь на меня смотреть, значит, не красивая! Тогда я буду жестокая! И покажу тебе только… вот!

«Жестокая Аглая» приспустила рубашку, обнажив круглое белое плечико. Моему сердцу хватило, чтобы застучать чаще.

— Будешь меня слушать? — строго спросила она.

— Буду, буду, рассказывай!

— Ну, тогда не отвлекайся, — а плечо не прикрыла, жестокая!

Моя Аглашка, хотя и была вредной, проказливой, жестокой и дразнильной, все равно была внутренне намного взрослее, чем большинство знакомых мне в прошлой жизни девушек ее возраста… да что там — чем большинство моих знакомых в принципе. Она мысленно уже примерила на себя роль хозяйки боярского рода, и, в отличие от вышеупомянутого большинства, осознала, что хозяйка — это не та, что ходит в коже и с плеткой… воображение, прекрати! Прекрати, я сказал! Фу! Лежать!

Так. О чем это я? А, ну да.

Для большинства звание хозяйки — это одни привилегии. Мол, можешь сидеть в кресле и, щелкая плеткой… фу, я сказал!.. раздавать указания слугам и холопам. Никому не приходит в голову, что для того, чтобы раздавать указания слугам, нужно, во-вторых — знать, что именно приказывать, чтобы все не пошло по бороде, а вот во-первых — иметь тех самых холопов и слуг. Каковые — вот ведь удивительно — не заводятся просто так, от сырости и твоего желания покомандовать.

Аглашка сразу уловила основную проблему рода Осетровских — полнейшее отсутствие тех самых холопов, крестьян, которые будут работать на моей земле, преумножая богатства рода. Вернее, основная проблема сейчас — это отсутствие вотчины, той самой земли, но моя скоморошка знает, что ее уже решаю я, а вот сразу за ней придется что-то думать насчет крестьян и прочего люда. И она сейчас эту проблему решает по мере своих сил и возможностей.

Ватага скоморохов, к которым она села на хвост, медленно ползет по северо-западу Руси, новгородским землям, останавливаясь в деревнях, селах и городах. И в каждом из них Аглашка ищет тех, кто готов бросить все и уехать хоть куда, лишь бы подальше отсюда.

Почему крестьяне, даже если они недовольны жизнью под рукой какого-либо боярина, не горят желанием уйти от него, хотя раз в год, на Юрьев день, и имеют такую возможность? Да потому что уйти-то можно, только вот — куда? Ты — крестьянин, ты живешь с земли и ты не сможешь ее сложить в мешки и утащить за собой. Тем более что и земля-то, на которой ты живешь, тебе не принадлежит, боярская она. И тут вот приходит к тебе девчонка-скоморошка и говорит, что есть другой боярин, который готов выделить тебе землю, при условии, что ты перейдешь под его руку… Нет, большинство крестьян — никуда не пойдет. Просто потому, что здесь вроде как все привычно, а там, в том далеком Алтае — бог весть, что творится. Но, во-первых, новгородцы, они по своей натуре более привычны к переезду на новые, неосвоенные земли, потому что вся история Новгородской земли, собственно, состоит из двух частей — «новгородцы двигаются осваивать новые земли» и «новгородцы отгоняют от освоенной земли тех, кто считает, что ее у них как-то несправедливо много и надо бы поделиться». Во-вторых же — всегда найдется тот, кто готов сорваться с места, движимый тем, что по-научному называется «shilus in popus». И в-третьих — если предыдущая категория может отправиться в мою будущую вотчину только через год, в следующий Юрьев день, когда выплатит все причитающиеся за год подати и налоги, то мне нужны люди, готовые уехать вотпрямщас. Кто это? Да сыновья, третьи-пятые-седьмые, те, в семье уже не столько трудовое подспорье, сколько помеха, те, кто отгребает и от отца — а то и от деда, и от старших братовьев и кто готов уехать хоть на край света, лишь бы почувствовать себя полноправных хозяином самому себе.

Вот среди таких вот людей Аглашка и вела свою агитацию. И каждый вечер отчитывалась мне, сколько людей ее выслушали, и со сколькими удалось заключить ряд, договор о намерениях, так сказать. Ну, чтобы потом не выяснилось, что они подумали и передумали.

А после этой отчетности от моего выездного хэдхантера, мы еще немножко… поболтали… Потом моя скоморошенька натянула рубашку обратно, чмокнула стекло зеркала и мы разошлись спать. В общем, намечающийся у меня разговор я отложил на завтра.

Завтрашнее утро началось с нежданного визита.

— Викешенька! — влетела в мою спальню Клава, — Там… Там…

Я, быстро, накрывшись одеялом — никакого представления о личном пространстве! — и смущенно покосившись на зеркало — хотя это и не смартфон и картинки в нем не сохраняются… а жаль… — сел на кровати.

— Кто там-там?

— Мой отец.

Князь Телятевский? Какого рожна ему надо? Кстати, если вы вдруг не в курсе, «рожон» на Руси — это длинная острая палка, так что сами понимаете, эвфемизмом чего это слово является.

— Клава, он что, тебя забрать хочет?

— Вот еще! — гордо задрала она свой носик, — Я теперь — Осетровская, не может он меня никуда забрать, сам отказался! Только вот — зачем он приехал, не говорит, но при этом страшно злой и недовольный.

Так. Интересно. Непонятно. Надо разбираться.

Телятевский, ожидающий меня в сенях, ходил туда-сюда, как тигр в клетке, или, вернее, если учесть его габариты — как медведь. Хотя настолько раззолоченных медведей я никогда не встречал. Тигров, впрочем, тоже.

Увидев меня, Телятевский вскинул голову с высокой горлатной шапкой и пристукнул о пол посохом:

— Будь здоров, боярин Викентий! — рявкнул он, хотя по тону больше подошло бы «Чтоб ты сдох, падла!».

— Будь здоров, князь Василий, — вежливо наклонил голову я. И тоже стукнул посохом, только не так грозно, — С чем пожаловал? С добром или с худом?

— Неправильно ты поступил, боярин! — тут же набычился князь, — Уговор был, сговоренное ты получил, а уговоренное не отдал.

А?

Честно говоря, я не очень понял, о чем Телятевский толкует. А потом понял. Вернее, понял я не то, о чем идет речь, а то, почему он не скажет прямо. В сенях стояли мои люди из стрельцов, и с самим князем свита прибыла — слишком много ушей, прямо он говорить не хочет. Русские бояре, при всем своем отношении к слугам, как к низшим существам — никогда не забывали, что те тоже люди, у них тоже есть уши, которыми можно услышать то, что должно храниться в секрете, и язык, которым можно рассказать то, что услышали уши.

— Не откажи, боярин Василий, пройди в мои покои, там и обсудим.

— Где Венец изумрудный, боярин? — навис надо мной Телятевский, стоило нам сесть за стол в моем кабинете. Да, даже сидячий умудрился нависнуть, — Мы тебе деньги отдали, где Венец?!

Тьфу ты. Мог бы и сообразить. То, что Дашкова убили — не означает, что все закончилось. Он не сам для себя его искал, для своей стаи товарищей, вот, один из этой стаи и пришел ко мне, «уговоренное» требовать.

— Как с покойным князем Дашковым и уговаривались…

Мы с Телятевским синхронно перекрестились.

— …я ему Венец передал.

— А теперь он где?! У князя его не было!

У меня упало. В этот раз — сначала сердце. Как — не было?!