Брат и сестра

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Сегодня это было первое происшествие в классе, но не последнее и не самое худшее из них. Совсем не того ждала Зоя, когда шла утром в школу.

За Ириной она не забежала. Не из-за обиды, конечно. Зоя даже не вспомнила о вчерашней вспышке капризного раздражения у Ирины и о том, как та хлопнула дверью. Теперь, после чтения «Овода», детские выходки и всякого рода житейские мелочи отодвинулись от Зои страшно далеко и казались ничтожными пустяками.

После ночного чтения «Овода» Зоя проснулась с ощущением только что пережитого душевного потрясения. Как всегда, сделала утреннюю зарядку, но обычной бодрости и подмывающей громко петь волнующей легкости после этого не почувствовала.

Пошла в школу одна, потому что надо было сосредоточиться и вспомнить все, что она намечала на сегодня сделать по комсомольской работе. Но она не могла сосредоточиться, и до самой школы ее не оставляло такое чувство, словно погиб кто-то самый близкий, драгоценный человек и что это непоправимо.

Страница за страницей перелистывала она теперь наизусть прочитанную ночью книгу, и у нее перед глазами проходили картины борьбы бесстрашного, растерзанного врагами революционера с такой яркостью, точно она всю жизнь не отходила от него ни на шаг, боролась в одних с ним рядах, и когда его расстреливали, стояла тут же, возле него.

Ни о чем другом Зоя сейчас не могла думать. Будь это в другое время, Зоей овладела бы обычная тревога за свой класс, она обязательно вспомнила бы, что в классе многое обстоит совсем не так, как того хотелось бы: не налажена проверка исполнения комсомольских и общественных поручений, дисциплина оставляет желать много лучшего, и никак не удается изжить проклятых троек, а у Носовой и Петрова, для полноты коллекции, имеется даже по две двойки. Нельзя дольше терпеть все это, надо как-то по-новому взяться за работу, необходимо добиться перелома. Так бы Зоя внушала самой себе, если бы она могла об этом думать.

Обязательно надо проверить, готовы ли к политинформации Лиза Пчельникова и Люся Уткина, ведь до понедельника остается недолго.

Лиза Пчельникова, решила бы Зоя, пускай возьмет на себя обзор событий по Советскому Союзу, а Уткина сделает сообщение о международном положении. На первой перемене можно будет поговорить с ними об основных тезисах. Материала в газетах сколько угодно.

На большой перемене надо зайти в школьную библиотеку, узнать у заведующей, как ребята выполняют поручения по дежурству: помогают ли подшивать газеты, заполнять карточки, записывать в инвентарь вновь поступающие книги, следят ли за соблюдением тишины в читальне?

Такой бы план на этот день наметила себе Зоя. Но ни о чем подобном сейчас она не могла думать. С необыкновенной яркостью, вновь и вновь вставали перед ее глазами отдельные эпизоды из необыкновенной жизни Овода; и она думала о том, как ничтожно все то, что она делает, и как это ужасно, что ей уже семнадцать лет, а до сих пор она еще не принесла людям никакой пользы.

Только добравшись до школы, Зоя начала приходить в себя и, поднимаясь по лестнице, вспомнила, что прежде всего, еще до начала уроков, надо переговорить с Тасей Косачевой о том, что ей будет помогать по алгебре Ярослав Хромов.

Но Тася Косачева опоздала, а потом произошла эта история с бутылкой и с соской, которую переживали всю первую перемену. Пришлось разговор с Косачевой отложить, а на втором уроке все были возбуждены новым происшествием.

Это был урок биологии. Ребята любили уроки Ивана Алексеевича Язева. Один уж переход из привычной, будничной обстановки класса в прекрасно оборудованный биологический кабинет вызывал у большинства ребят особое настроение сосредоточенной готовности узнать что-то новое. Уроки Язева отличались стройностью, ясностью цели и всегда проходили в спокойной и плодотворной тишине.

Здесь, в биологическом кабинете, среди всевозможных заспиртованных препаратов, возле аквариумов с рыбками и клеток с живыми птицами, морскими свинками и белыми мышами, возле растений, хорошо идущих в рост от правильного ухода за ними ребят, Иван Алексеевич особенно полно и щедро раскрывал лучшие стороны своего существа.

Физический недостаток, — одно плечо выше другого, — бросавшийся в глаза на открытом воздухе, в саду, здесь исчезал совершенно. Глаза его, глубоко ушедшие под надбровные дуги, начинали влажно блестеть и как бы излучать сосредоточенную мысль.

Не было случая, чтобы ему не хватило того времени, которое отведено на урок, хотя он никогда не смотрел на часы в присутствии учеников; ни разу еще звонок не заставал его на неоконченной фразе, и не было случая, чтобы он не успел детально объяснить то, что задавал приготовить к следующему уроку: ощущая урок как единое целое и владея его ритмом, Иван Алексеевич успевал и спросить, кого следует, и объяснить все, что считал необходимым.

Но сегодня в девятом «А» с самого утра все пошло не так, как следует. Не суждено было и Ивану Алексеевичу провести свой урок в обычной манере. Едва он произнес несколько фраз, дверь биологического кабинета широко распахнулась и на пороге появился запыхавшийся, красный и возбужденный Виктор Терпачев, вытирая носовым платком потный лоб. Быстрым взглядом он оценил обстановку и, увидев свободное место в дальнем углу, предусмотрительно оставленное для него Шварцем, прошел туда, бесцеремонно ступая на всю подошву, и опустился на край скамейки, выставив не помещавшиеся под столом ноги в проход и закинув их одна на другую.

Он не попросил разрешения войти и присутствовать на уроке.

Иван Алексеевич остановился на полуслове и, опустив глаза, молчал. В кабинете не было слышно ни единого звука. Все сидели затаив дыхание. Зоя физически ощутила духоту, как будто все эти чучела на кронштейнах, банки с заспиртованными ящерицами и рыбами, таблицы и плакаты поглощали воздух и растения выделяли сейчас не кислород, а углекислый газ.

Иван Алексеевич продолжал молчать. Он молчал долго, как будто желал этим самым предоставить Терпачеву возможность извиниться. Но Терпачев тоже молчал. Наконец Иван Алексеевич спросил его:

— Терпачев, почему вы опоздали на урок?

Терпачев поднялся и развязно ответил, заносчиво посматривая по сторонам, чтобы видеть, какое впечатление производят его слова:

— Что же особенного? Иногда бывают непредвиденные обстоятельства!

Дело в том, что он только что сломал спинку диванчика, подняв в опустевшем после звонка коридоре возню с десятиклассником Аверкиевым. Терпачев вообще всегда стремился быть поближе к старшим, пренебрегая своими одноклассниками, старался вместе с десятыми классами попасть в театр, ему иногда удавалось втереться в их экскурсию.

Терпачев убедил Аверкиева, что поломку диванчика необходимо скрыть. Но ему не удавалось замаскировать своего возбужденного состояния. К тому же в манере держаться у Терпачева сейчас сказывалась и обычная рисовка в присутствии девочек. Если бы Иван Алексеевич спрашивал его в присутствии одних мальчиков, Терпачев держал бы себя иначе. Особенно важно было ему сохранить собственное достоинство на глазах у Люси Уткиной.

Ответив Ивану Алексеевичу, Терпачев, не ожидая, будет ли тот еще задавать ему вопросы или нет, снова сел, откинувшись на спинку и опять заложив ногу на йогу.

— Я вас прошу сесть как следует, — спокойно сказал Иван Алексеевич, — и после окончания урока подойдите ко мне!

— Хорошо! — сказал Терпачев не вставая, все тем же заносчиво-снисходительным тоном и пожимая плечами, как бы призывая присутствующих быть свидетелями чудаковатости педагога; ноги он убрал под стол.

Словно стремясь поскорее очистить атмосферу от чуждого духа развязности и нахальства, Иван Алексеевич попросил:

— Дежурный, откройте, пожалуйста, окно — сегодня очень тепло.

Шура Космодемьянский постарался как можно скорее взобраться на подоконник и опустил верхнюю фрамугу оконной рамы. Ворвалась свежая струя воздуха. Все вздохнули с облегчением.

На этом дело еще не закончилось.

Едва Иван Алексеевич приступил к объяснению задания, которое он собирался дать на дом, Лида Бояринцева и Ната Беликова громко прыснули от трудно сдерживаемого смеха. Дима Кутырин внятным шепотом сказал: «Даже шкелет осуждает Витьку!» Все посмотрели на человеческий скелет, стоявший около стены у окна, и тут уж рассмеялся весь класс.

Нижняя челюсть у скелета, укрепленная на медной пружинке, вздрагивала и слегка покачивалась под сильной струей воздуха, врывавшегося в комнату через открытое окно. Создавалась полная иллюзия, что скелет недоволен и что-то бормочет. Зоя тоже не могла удержаться от смеха и, по своему обыкновению, — раз уже это с нею случилось, — искренне расхохоталась от всей души.

Язев сначала не понял, что происходит, он сильно побледнел и поднялся со стула. Болезненно сведя брови к переносице, он не поднимал головы и смотрел на стол, ожидая, что будет дальше. Потом он поднял голову и, поняв наконец, в чем дело, показал Шуре Космодемьянскому жестом руки, что надо отодвинуть скелет от окна. В классе стоял шум, но Шура правильно понял жест Ивана Алексеевича, и челюсть у скелета больше не тряслась.

Когда стало тихо, Иван Алексеевич сел и сказал с горькой улыбкой, слегка наклонив голову в сторону скелета:

— У Терпачева появился опасный конкурент по части умения отнимать у класса драгоценное время.

С этой минуты урок больше ничем не нарушался. Правда, Иван Алексеевич не успел никого вызвать, но заданный им на следующий раз материал он объяснил с обычным своим совершенством, опять сумел увлечь ребят, и они слушали его с напряженным вниманием.

Раздался звонок. Иван Алексеевич закрыл книгу, но не ушел из кабинета. Из ребят тоже никто не вставал — ждали, как поведет себя Терпачев и что ему скажет Иван Алексеевич.

Поднялся с места один только Терпачев; он подошел к Язеву уже не такой небрежной походкой, как можно было от него ожидать, — он понимал, что для него сейчас наступает серьезное испытание: глаза всех были устремлены только на него; во что бы то ни стало нужно не потерять собственное достоинство. Он ни на одну минуту не забывал, что Люся Уткина тоже смотрит на него. Он молча остановился, но так как Иван Алексеевич тоже не произносил ни слова, ему пришлось сказать:

— Иван Алексеевич, вы просили меня подойти после урока.

— Да!

Обратившись к остальным, Иван Алексеевич тихо сказал:

— Товарищи, урок закончен, — кто хочет, может идти.

Но никто не вставал. Все ждали. Иван Алексеевич, взглянув на Шуру Космодемьянского, проговорил:

— Я попрошу дежурного принести стул из учительской.

Пока Шура ходил за стулом, никто не вышел, все продолжали ждать, что будет дальше, и сидели молча. Терпачев слегка пожал плечами и, обернувшись, обменялся взглядом с Люсей Уткиной, как бы спрашивая ее с недоумением: «Это что еще за комедия?» Лицо у Люси покрылось красными пятнами; ей было стыдно за него, она не сомневалась в том, что Иван Алексеевич собьет с Терпачева фатоватый, развязный тон и он останется в дураках.

— Садитесь! — сказал Иван Алексеевич, показав рукой на стул, который в двух шагах от него поставил Шура Космодемьянский.

— Нет, я постою, — отказался Терпачев, сделавшись вдруг угрюмым, понимая, что стул для него теперь самое опасное место.

— А я прошу вас сесть! Вы уже совершенно взрослый человек. Сейчас у нас происходит уже неофициальная, так сказать, беседа, и мне было бы неудобно разговаривать с вами сидя, в то время как вы стоите.

Терпачев еще раз пожал плечами и сел на край стула, но потом решительно подвинулся к спинке стула и сел удобнее.

По-прежнему никто не уходил из кабинета.

— Скажите, Терпачев, вы когда-нибудь у себя в семье, в разговоре среди ваших домашних, среди ваших близких, позволяли употреблять площадную брань, уличные выражения?

— Странный вы задаете вопрос! — сказал Терпачев, заливаясь краской и поднимаясь со стула. — Конечно нет! — Он больше уже не садился и ни с кем не переглядывался.

А Иван Алексеевич продолжал:

— Почему же вы этого не позволяете себе?

Терпачев молчал, совершенно пристыженный, хотя Иван Алексеевич ничего особенного еще и не сказал.

— Вы молчите? — спросил Иван Алексеевич, больше не предлагая ему сесть. — Тогда я сам отвечу за вас: вы не делали этого, не употребляли в кругу семьи площадной брани потому, что для вас уже ясно, что такое поведение дома недопустимо. На эту ступень культуры вы уже поднялись. Но следующая ступень для вас пока недоступна. Вам только предстоит подняться на нее. И вот, когда вы подниметесь на следующую ступень культуры, тогда вы поймете, что делать вид, будто, кроме вас, никого на свете больше не существует, недостойно культурного человека. А теперь, — закончил Иван Алексеевич, — прошу вас взять этот стул, на котором, хорошо, что это вы сами почувствовали, сидеть вам еще рано, и отнести его в учительскую.

Терпачев получил то, что он заслужил, однако история с поломкой диванчика осталась неразоблаченной. Никто не видел, как это произошло, но подозрения упали на ни в чем не повинного ученика из восьмого класса, Колю Булавина, должно быть потому, что это был известный во всей школе драчун, не пропускавший ни одной перемены, чтоб с кем-нибудь не повозиться; его отцу не один раз приходилось возмещать убытки, причиненные Булавиным школе: то он каким-то образом умудрился во время возни выдавить плечом стекло, хотя подоконники в школе очень высокие, то сорвет со стены головой гравюру или же опрокинет подставку и разобьет горшок с цветком. Но Коля никогда не скрывал своих проделок — он был смелым и правдивым мальчиком. Однако на этот раз было слишком много улик против него, и директор допустил ошибку: он не поверил «честному комсомольскому слову» Булавина и потребовал, чтобы Коля пришел вечером вместе с отцом или матерью. В первый раз увидели в школе Колю Булавина с заплаканными глазами.

А Терпачев молчал.