Брат и сестра

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

В понедельник, едва раздался звонок, зовущий к первому уроку, в класс вошел Иван Алексеевич и, не дожидаясь, пока все займут свои места за партами и успокоятся, объявил:

— Прошу участников безобразия, которое здесь было совершено в субботу, зайти ко мне в кабинет после первого урока.

О пустой бутылке Язеву доложила мать Пети Симонова еще в субботу после уроков. Все ребята успели уже разойтись по домам, поднимать же разговор об этом чрезвычайном происшествии в саду, будоражить ребят во время работы Иван Алексеевич считал недопустимым.

Никто не посмел отрицать свою вину. Язев и не сомневался, что так оно и будет. Но он по-настоящему был поражен, когда после стука в дверь и разрешения войти первая переступила порог его кабинета Зоя Космодемьянская. За нею шли Терпачев и Шварц, имевший несчастный, униженный вид: уши у него так горели, точно ему только что кто-то надрал их. Последним вошел и закрыл за собою дверь Ярослав Хромов.

Язев спросил Зою:

— Зачем ты здесь, я тебя не звал!

Зоя, и без того стоявшая ближе всех к Язеву, после его вопроса сделала еще шаг вперед и заговорила:

— Я считаю себя виноватой больше всех. Я видела бутылку, я знала, что она находится в классе. Я могла бы все это предотвратить и ничего не сделала. Можно было бы налить в бутылку простой воды и чем-нибудь подкрасить, это произвело бы ничуть не меньшее впечатление на Коркина.

Язев взял один из стульев, стоявших у стены, и, перенеся его к окну, сказал тихо и этим сразу отделил Зою от остальных:

— Сядь и не мешай нам!.. А вам вот что скажу, — произнес он суровым голосом, выйдя на середину комнаты: — Вы совершили постыдный поступок! Вы осквернили школу, то есть то, что для всех нас является святым!

Язев долго молчал, переводя глаза с одного на другого: то на Терпачева, то на Хромова или же на Яшу Шварца. Никто из них не отвечал на его вопрос, потому что он и не требовал ответа. Все стояли молча, и каждый смотрел в пол, не выдерживая взгляда ясных, суровых глаз.

Язев продолжал:

— То, что вы сделали, вызывает у нас презрение. Уходите, мне тяжело с вами говорить! На сегодня вы лишаетесь права сидеть рядом с теми, кто пришел сюда учиться человеческому достоинству. Но после того, как ваши товарищи закончат трудовой день, вы обязаны явиться на собрание, которое состоится после уроков. И вы будете отвечать перед всем коллективом. А сейчас уйдите из школы, вы ее недостойны!

Никогда Зоя не думала, что она может увидеть Ярослава таким, какой стоял он сейчас перед Иваном Алексеевичем, рядом с Терпачевым и Шварцем: бледное его лицо было спокойным, но верхняя губа, затененная чуть наметившимся золотистым пушком, все время дергалась, дрожала. И это производило самое тягостное впечатление. Хотелось встать, подойти к Ярославу и прижать пальцем губу, лишь бы она так невыносимо не дергалась. Зоя не могла больше-смотреть на него, перевела взгляд на Шварца.

Оттого что Шварц боролся с собой, стараясь не расплакаться, его лицо искривила гримаса. Иван Алексеевич, подумав, что Шварц хочет что-то сказать, выставил вперед, как запрет, руку с поднятой ладонью и резко сказал, останавливая всякую попытку начинать разговор:

— Ступайте!

Язев долго стоял посреди комнаты, подтянутый и суровый, высоко подняв голову. Казалось, он совершенно забыл о том, что Зоя сидит у окна. Постепенно приходя в себя, он глубоко вздохнул и, достав из бокового кармана пиджака чистый, нетронутый еще носовой платок и широко его расправив, приложил, прижал ладонями к своему лицу, а затем принялся вытирать им руки, каждый палец отдельно, словно только что умывался. Пряча платок, он повернулся к Зое и спросил ее:

— Космодемьянская, напомни, пожалуйста, зачем я просил тебя остаться?

Зоя поднялась. Она хорошо понимала состояние Ивана Алексеевича и заговорила таким тоном, словно не присутствовала при той сцене, которая только что произошла в кабинете.

— У нас к вам просьба, Иван Алексеевич, от актива комсомола. Обстановка очень сложная. Наш классный руководитель, Екатерина Михайловна, белеет. Мы просим вас быть на собрании.

— У меня сегодня трудный день, — сказал Язев. Помолчав немного, он спросил: — А в чем сложность обстановки в вашем классе? Ты имеешь в виду эту историю с соской?

— Это еще не все. Нет у нас дружного коллектива. Не можем общими силами ликвидировать двойки.

— Да, пора с этим кончать!

— Вы же знаете, Иван Алексеевич, у нас до сих пор в ходу и подсказки и шпаргалки — детское понимание товарищеской взаимопомощи. А настоящей спайки в коллективе нет. Даже работу в саду мы не сумели закончить. Уткина и Терпачев бросили работу и ушли, для них коллектив ничего не значит.

— Ведь вам помешала гроза, — сказал Язев. — У вас на участке не так уж много осталось доделать.

— Если бы коллектив был настоящий и все работали по-комсомольски, можно было бы все закончить до грозы.

— В чем же дело, Космодемьянская? Прежде чем проводить собрание, ты должна выяснить свою собственную точку зрения. Где же корень всего того, что у вас происходит?

— Я об этом думала.

— Ну?

— Я убеждена, что главная вина лежит на мне самой. Я еще недостаточно опытная как групорг. В чем-то я ошибаюсь. Во всяком случае, работу в саду я не сумела организовать, — для меня это теперь совершенно ясно. Мы, конечно, советовались всем активом, но этого мало. Я вообразила, что раз работа в саду — мероприятие всей школы, а не только нашего класса, если в раздевалке висит плакат, то это и все, значит, каждый из ребят должен понять, какая на нем лежит ответственность. Оказывается, этого мало.

Зоя хотела говорить еще, но Язев остановил ее.

— Ты хочешь, чтобы я был на собрании. Хорошо, я постараюсь. Но должен сказать тебе вот еще что, Космодемьянская…

Он задумался на минуту, потом предложил:

— Давай все-таки сядем. А то получается как-то на ходу, а я очень хотел бы, чтобы ты запомнила то, что я скажу… Видишь ли, самокритика вещь совершенно необходимая. Но у тебя в разговоре получается уж слишком много местоимения «я», «я», «я», «я», «я»! Подумай вот о чем… У людей бывают разные характеры: одни приписывают себе слишком много достижений, другие преувеличивают свои недостатки.

— Почти то же самое сказала мне моя мама.

— Да! Так вот, очень важно решить, очень важно решить, — повторил он, — отчего человек приписывает себе слишком много недостатков и делает себя автором излишнего количества ошибок? Иногда это происходит от робости, иногда это происходит от желания прибедниться, чтобы избавить себя от ответственности; иногда, наоборот, от желания выдвинуться на первый план, хотя бы при помощи ошибки.

Пока Язев говорил, Зоя краснела все больше и больше, словно все его слова относятся именно к ней.

— Но есть и такие девочки и мальчики, которые преувеличивают свои недостатки, потому что в них говорит совесть высокого типа. У таких людей повышенное чувство долга. Вот таким людям, особенно когда они молоды и не имеют достаточного опыта в жизни, таким людям я всегда готов помочь и всегда буду помогать.

Иван Алексеевич посмотрел на ручные часы, как делал перед окончанием урока.

— Теперь иди, — сказал он, дотронувшись до плеча Зои. — Я постараюсь быть на вашем собрании. Но если я не приду, значит, не смог. Тогда действуй. Я уверен, убежден, что ты справишься сама.

Едва Зоя вышла из кабинета, раздался звонок, перемена окончилась.

Второй урок прошел очень быстро и, как всегда после него, — это был любимый предмет Зои — литература, — осталось чувство сожаления, что он окончился слишком скоро.

Сегодня Вера Сергеевна пришла на урок в состоянии какого-то радостного подъема, и то, что она начала говорить о Льве Толстом, к изучению которого приступал класс, захватило Зою с первых же слов.

Все нравилось Зое в Вере Сергеевне: ее лицо, совсем еще молодое (только два года назад она окончила педагогический институт), манера держать себя в классе и то, как одевалась Вера Сергеевна: серая шерстяная кофточка с длинными, узкими рукавами и высоким воротом, наглухо закрывавшим шею, во всем — соединение приветливой простоты с большою требовательностью, которая скорее угадывалась, нежели проявлялась до сих пор в чем-либо во время занятий.

Худощавое лицо Веры Сергеевны со светло-карими глазами, зоркими, ничего не пропускающими мимо себя без свежего, пристального внимания, гладко зачесанные назад темно-русые волосы, стянутые сзади слабым, низко спускающимся узлом, — все это напоминало Зое что-то давным-давно знакомое, но она так и не могла догадаться, кого же именно напоминает ей Вера Сергеевна. Однако Зоя была уверена, что рано или поздно вспомнит.

У нее было странное чувство к этой преподавательнице: Зоя никогда не ощущала большой разницы в их возрасте — Вера Сергеевна казалась ей сверстницей. Это происходило оттого, что Вера Сергеевна обладала редким даром разговаривать с учащимися с такой душевной откровенностью, с такой яркой свежестью, как будто бы она первый раз в жизни говорит об этом и сама только вчера еще, даже сегодня ночью, закончила читать Чернышевского, Тургенева, Толстого — того из этих писателей, о ком сегодня идет разговор на уроке.

Вера Сергеевна так же, как и многие из ее учеников, могла стесняться и внезапно вспыхивала от смущения; так же, как Зоя, могла неожиданно разразиться искренним смехом, и это очень роднило ее со всеми. Она умела вовремя поставить жгучий вопрос и вызвать плодотворный горячий спор в классе о каком-нибудь произведении и сама с неподдельным, живым интересом принимала участие в споре, как равный с разными.

И никто никогда не воспользовался этим в дурную сторону — для панибратской развязности, никто не нарушал дисциплины, на уроках литературы всегда был образцовый порядок.

Конец урока Зоя воспринимала как разлуку: жаль было отпускать Веру Сергеевну, хотелось еще и еще задавать ей вопросы. «Какое счастье, — думала Зоя, — если бы можно было ходить с Верой Сергеевной на прогулки, вот так же, как с Ириной. Ходить по переулкам, по огородам, по Тимирязевскому парку и все спрашивать, спрашивать, спрашивать и самой говорить, и опять спрашивать, чтобы в жизни ничего, ничего не оставалось больше неясным!»

Когда раздался звонок, Вера Сергеевна обрадовала: обещала весной еще раз пойти с классом в Третьяковскую галерею. Тему экскурсии она тут же объявила: «Люди шестидесятых годов — современники Чернышевского в творчестве передвижников».

В коридоре к Зое подошла Лиза Пчельникова и сказала:

— Какие идиоты наши мальчишки! Подумай только — ни Ярослав, ни Витька, ни Шварц не слыхали, что сегодня рассказывала нам Вера Сергеевна. Сегодня я прямо влюбилась в нее. Какая она чудесная! Правда, Зоя?