Брат и сестра

ГЛАВА ПЯТАЯ

По деревянной лестнице Зоя быстро поднялась на второй этаж. После яркого солнца весенней улицы она, как слепая, вошла в темный коридор и лишь ощупью отыскала маленький висячий замок на дверях своей комнаты. Не успела она еще попасть ключом в скважину, как вдруг — и замок сердечком, и дверь с железной скобой, и белая, поцарапанная штукатурка стены — все сразу возникло перед Зоей в потоке дневного света, вырвавшегося из комнаты соседки Космодемьянских Лины Ермолаевой. Она настежь распахнула свою дверь за спиной у Зои и проговорила со вздохом облегчения:

— Ну, слава богу, пришла! Я заждалась тебя, Зоя!

— А что такое?

— Побегу в райсобес насчет пособия. Обещали сегодня оформить. Послушай, Зоя, моего Васю, а то как бы без меня не проснулся.

— Иди, не беспокойся, — сказала Зоя. — Только знаешь, Лина, что я тебя попрошу? Дай мне, пожалуйста, твою керосинку — опаздываю с обедом; на двух керосинках я успею до маминого прихода.

— Бери! Ставь свою кастрюлю прямо у меня в комнате, зачем тебе таскать туда-сюда керосинку?

Лина сняла с вешалки пальто, надела его и, заправляя сзади платок под ворот, продолжала говорить:

— Я бы взяла Васю, понесла бы с собою, да кой-чего купить надо — он мне руки свяжет. Кабы мне один хлеб, а то и круп надо взять, и соль на исходе, и мыла нет.

Из всех жильцов второго этажа, — а здесь так же, как и внизу, было шесть отдельных комнат, — с Линой Ермолаевой, работавшей фрезеровщицей на станкостроительном заводе, у Космодемьянских еще с давних пор установились самые хорошие отношения. Она помнила Зою и Шуру маленькими детьми и знала их покойного отца. Когда семья Космодемьянских переехала на Старопетровский проезд, Лина уже жила в этом доме. Она и сама тогда была еще молодая, — сейчас ей шел только двадцать девятый год, — и вышла замуж тоже здесь же, при Космодемьянских. Ее сосватал тихий, молчаливый милиционер. Он любил выпить, но и после приема обильной дозы горячительного умел оставаться в квартире незаметным. Никаких скандалов в их комнате никогда не было слышно. Как переживает Лина то, что муж в последнее время стал редко бывать дома, тоже никто не знал.

Хорошие были у Лины глаза — светло-карие, широко открытые под мягко изогнутыми бровями, лицо — приветливое и простое, но в то же время по-особому сосредоточенное, с тою как бы затаенной значительностью, какую часто можно видеть у молодой матери, кормящей грудью первого ребенка.

Лина всегда охотно помогала матери Зои: то, бывало, постирает что-нибудь из белья, то принесет воды из колодца, — в первые годы жизни по Старопетровскому проезду еще не было водоразборной колонки, — или же, отправляясь за покупками в магазин, выполнит заодно и какое-нибудь поручение. Но по мере того, как Зоя и Шура подрастали, поручений и просьб становилось все меньше. Зоя и Шура сами носили воду, Шура колол дрова и приносил их наверх из сарая, Зоя топила печь. Она давно уже приучилась мыть пол и могла приготовить обед; постепенно она все больше и больше принимала участие в хозяйстве. Положение менялось: теперь уж Зоя помогала Лине.

Почувствовав себя неожиданно хозяйкой двух комнат, Зоя улыбнулась: после ухода Лины дверь в ее комнату оставалась широко открытой; раскрыла Зоя дверь и в свою комнату. Некоторое время она постояла в коридоре в раздумье, соображая, что надо делать в первую очередь, чтобы напрасная суетня не занимала лишнего времени. Но это стояние на одном месте отняло у нее не более минуты, — дальше все пошло быстро и без всякой задержки.

Прежде чем вымыть после школы руки, Зоя наполнила обе керосинки: сначала в комнате Лины, — заодно взглянув на ходу на ее спящего сынишку, — потом налила керосин в свою. Тут же Зоя зажгла фитили, чтобы не прикасаться больше ни к чему пахнущему керосином. После этого она тщательно вымыла руки и, не вытирая их, хорошенько промыла в миске мясо, а заодно уж, чтобы не мочить больше рук, промыла рис, растирая его между ладонями. О котлетах, о возне с мясорубкой и думать нечего — не успеет. От завтрака осталось молоко. Зоя решила на второе сварить молочную кашу. Рис она поставила на керосинку Лины, а в своей комнате — мясо, здесь удобнее готовить суп, ближе к припасам. В их маленькой комнате все было рядом, стоило только протянуть руку: направо от двери прислонился к стене маленький стол; на нем готовили и здесь же обедали; возле стола — коричневый шкафчик для посуды, в нем же, внизу, хранились продукты, всегда в небольшом количестве: никогда не делали запасов; слева от двери стояло ведро с водой и тут же — табуретка и на ней керосинка; дрова и бидон с керосином держали во дворе, в дощатом сарайчике.

Комната для троих была мала — негде даже поставить третьей кровати, и Шура спал на полу.

По мере того как дело с приготовлением обеда подвигалось вперед, настроение у Зои поднималось. Она начала петь, когда промывала еще только рис, довольная тем, что чистые белые зерна лежали на дне кастрюли, не поднимая больше мути, сколько бы она ни терла их между ладонями. Сначала Зоя пела тихо, потом все громче и громче. Во время стряпни и возни по хозяйству Зоя пела почти всегда, при этом она часто обходилась даже без слов, просто выводила своим чистым, мелодичным, мягким голосом какие-нибудь рулады, вроде: «Тра-та-там, тру-тра, трам!» Но сегодня Зоя сразу же запела:

Обычно в эти предвечерние часы Зоя старалась петь тихо, потому что как раз в это время к преподавателю музыки Синицыну, жившему со своей семьей в двух комнатах, самых дальних по коридору, приходили заниматься ученики.

Сегодня у Синицына тоже шли занятия. Зоя видела, как по коридору прошел к нему хорошо запомнившийся ей по предыдущим посещениям рыженький восьмиклассник из двести двенадцатой школы; часа через полтора появилась девочка лет двенадцати с широкой папкой для нот. До слуха Зои, как всегда, доносились звуки гамм и разыгрываемых учениками Синицына упражнений. Но все эти звуки были такие привычные для Зои, невыразительные и скучные, что она безо всякого труда забывала о них, продолжала делать свое дело и не переставала петь. А так как сегодня надо было торопиться, она невольно была в приподнятом настроении и, сама того не замечая, пела необычно громко, совершенно не обращая внимания на то, что дверь в коридор открыта настежь. И даже переходя по нескольку раз из своей комнаты в комнату Лины и обратно, она тоже пела, не убавляя голоса. Ребенок Лины продолжал спать — он мог спать при каком угодно шуме.

Все было еще ничего, пока Зоя не начала чистить картошку, — пора было заправлять суп. Радуясь тому, что с приготовлением обеда дело подходит к концу, — значит, можно будет приниматься за уроки, — Зоя запела «Песенку Клерхен» Бетховена:

Только было Зоя, бодро подчеркивая боевой ритм песенки, приноровилась опустить очищенный и нарезанный дольками картофель в бьющий крутым паром бульон, — в коридоре раздались резкие шаги Синицына, и вот он появился на пороге.

Это был высокий худощавый человек лет сорока пяти, с отброшенными назад довольно длинными вьющимися светлыми волосами, с продолговатым лицом, которое сильно портили бесцветные брови и напряженный взгляд серых, навыкате глаз.

В доме большинство жильцов работали на ближайших заводах. Синицын считал себя среди них натурой артистической и ко всем относился высокомерно. В его манерах и привычках, даже в костюме и в прическе сквозило желание ото всех отгородиться и поставить себя в особое, привилегированное положение; его подчеркнутая брезгливая опрятность также вызывалась все тем же мелочным стремлением возвыситься над окружающими. В доме всем было известно, что со своей женой он живет не в ладах: постоянно уходит куда-то по вечерам, а иногда и вовсе не ночует дома.

Работая преподавателем в музыкальной школе и давая частные уроки на дому, Синицын много зарабатывал, семья его ни в чем себе не отказывала.

Но никогда за все годы совместной жизни, ни разу никто в доме не слыхал, чтобы Синицын что-нибудь сыграл для своей семьи, для своих учеников или хотя бы для самого себя, что называется, для души — он только преподавал. Зато нередко по всему коридору, несмотря на закрытые двери, раздавались резкий, крикливый голос Синицына и его грубая брань. Во время семейных ссор он не считал нужным себя сдерживать.

И вот этот человек появился сейчас на пороге и, устремив на Зою недобрый взгляд своих холодных серых глаз, заговорил, раздражаясь все больше и больше:

— Зоя, ты еще девчонка, чтобы издеваться надо мною. Мало того, что орешь во все горло, ты еще вдобавок открыла дверь настежь. Ты же знаешь, что в эти часы у меня уроки!

— Андрей Петрович! — успела только сказать Зоя. Она хотела извиниться и объяснить Синицыну, почему открыта дверь, напомнить о ребенке Лины. Однако он не дал ей договорить.

— Безобразие! Извольте не забывать, что ваша семья живет в коммунальной квартире. Когда советская власть предоставит вам отдельный особняк, тогда будете там делать что угодно, хоть хрюкайте и стойте на голове! Безобразие! — повторил он еще раз, с лицом, вдруг побледневшим до синевы, и, круто повернувшись, так хлопнул дверью, что она открылась бы снова, если бы ей не помешало пальто Зои, упавшее с вешалки на пол.

Зоя подхватила пальто, бросила, чтоб не терять времени, к себе на кровать и, распахнув дверь, выскочила в коридор. Она хотела ответить Синицыну. Но Синицын уже скрылся у себя в комнате. Через минуту оттуда снова донеслись однообразные звуки музыкальных упражнений, извлекаемые из пианино неуверенными пальцами ученика.

«Жалкий человечишка!» — проговорила Зоя про себя и, возвратившись в комнату, повесила пальто на место. Но еще долго она не могла успокоиться: лицо Синицына в пышном ореоле откинутых назад волос, с глазами холодными и совершенно пустыми, навязчиво возникало перед нею, словно он все еще стоял на пороге.

Чтобы отделаться от неприятного ощущения и скорее приняться за приготовление уроков, Зоя решила принести ведро воды из колонки, хотя это было обязанностью Шуры. Она даже взяла уже ведро, но потом задвинула его с громким стуком на место в угол, проговорив: «С какой стати! Неужели я так слаба, что какое-то ничтожество может выбить меня из колеи, может нарушить мои планы? Ни за что на свете!»

Каша сварилась. Зоя поставила ее на стол, закрыла кастрюлю газетами и шерстяным платком, чтобы она оставалась теплой до прихода матери. А мясо пускай себе уваривается. Зоя убавила огонь, прикрутила фитили. Можно садиться за стол, готовить уроки.

Стол для занятий, поставленный между кроватями Зои и матери, упирался в подоконник узкой стороной. Это было сделано для того, чтобы Зоя и Шура могли заниматься за одним столом одновременно, иначе между столом и кроватями не поместились бы стулья.

Зоя решила сначала заняться физикой. Но едва она сосредоточилась и, казалось, начала уже догадываться, какую применить ей формулу для решения задачи, она вспомнила хулиганские слова Синицына, и опять возникли перед нею серые глаза Синицына, злые, холодные. Ниточка, за которую она только что было ухватилась, чтобы пойти за нею по сложному лабиринту алгебраического решения, мгновенно выскользнула у нее из рук, мысли стали бесформенными, расплывчатыми, перескакивающими с одного предмета на другой. Зоя терпеть не могла такого беспомощного состояния, она становилась противной самой себе. «Где же моя сила воли? — думала она в такие минуты. — Я тряпка, я ничтожное существо и еще смею критиковать других!»

Она резко поднялась со стула и хотела с грохотом его отодвинуть. Но стул стронулся всего только на несколько сантиметров и уперся в кровать.

Зоя распахнула окно, затрещавшее в пазах, и жадно вдохнула холодеющий перед вечером воздух. Солнце передвинулось уже далеко на запад. В его косых лучах, казалось, жарче накалялся красноватый ствол сосны; кора сильно шелушилась, и отдельные, покоробившиеся чешуйки просвечивали сейчас насквозь, как папиросная бумага.

От резкого, быстрого движения, от нескольких вздохов полной грудью у открытого окна и оттого, что Зоя беспощадно пробрала сама себя, что-то в ее сознании вдруг совершенно изменилось. Заветная ниточка теперь снова была в ее руках, Зоя тянула за нее сильней, сильней и — вот она, необходимая для решения задачи формула, вдруг вспыхнула в ее сознании вся целиком, как на экране.

— Какая я дура! — сказала Зоя вслух и громко расхохоталась.

Она с размаху села на затрещавший под ней стул и принялась записывать решение. Однако закончить эту работу Зое удалось не скоро. В комнате Лины начали раздаваться хорошо знакомые Зое звуки, очень тихие вначале, но тем не менее отчетливо слышные, несмотря на бурные гаммы, разыгрываемые в назидание ученикам на этот раз, по-видимому, самим Синицыным. Сначала это было что-то среднее между пыхтением и чмоканьем, и, наконец, потек, как тоненький ручеек, жалобный, тихий младенческий плач, вызвавший у Зои улыбку.

Зоя прикрыла медным колпачком чернильницу, положила возле нее ручку и, откинувшись на спинку стула, громко, нараспев проговорила, намеренно подражая интонации и самому голосу Лины:

— Иду! Иду-у, сокровище ты мое ненаглядное, иду!

Не в первый раз Зоя оставалась одна с ребенком Лины. Окинув быстрым взглядом ее комнату, Зоя увидела на привычном уже месте, возле печки, сохнувшие на веревочке пеленки и, сдернув их на ходу, подошла к детской кроватке.

— Ну так и есть! — сказала она, сунув руку под стеганое одеяльце. — Море разливанное…

Она считала себя виноватой: надо было раньше вспомнить о ребенке и пощупать пеленки, не дожидаясь, когда заплачет, тогда бы не промокло до такой степени одеяло. Во что теперь завернуть? Зоя быстро побежала к себе в комнату и сняла с кровати свое шерстяное одеяло. Пока она складывала его вдвое и для удобства расстилала на столе, разглаживала поверх него пеленку, пока она затем разворачивала плачущего ребенка и освобождала его от мокрых пеленок, она не переставала уговаривать его, успокаивать:

— Ну, виновата, ну, извини, пожалуйста, меня, не сердись, виновата: заучилась, забыла про тебя. Но зачем же так орать, подожди одну минуточку!

И ребенок в самом деле начал понемногу затихать и только нетерпеливо, жалобно стонал.

— А вот мы сейчас будем сухие. Умный мальчик, он понимает, что кричать нельзя. Хороший мальчик, красивый мальчик, он сейчас опять будет спать.

Никто никогда не видел Зою такой растроганной, в умиленном состоянии. Когда Зоя оставалась с ребенком один на один, без свидетелей, она неузнаваемо изменялась. Она постеснялась бы при других обнаружить себя такой ласковой и мягкой, точно в этом ее нянченье с ребенком было что-то ненастоящее, как игра в куклы.

Бережно, но без всякой боязни Зоя подняла ребенка из кроватки и уложила его на столе, ловко заправила ему меж ножек высохший у печки, чистенький треугольник-подгузничек, умело справилась с пеленками и, завернув в свое одеяло, взяла на руки и принялась укачивать.

Но ребенок вдруг резко закричал, словно его оскорбили, обманули, — он ожидал совершенно не этого. Теперь он начал извиваться, корчиться на руках у Зои, как бы пытаясь сбросить все, чем она так старательно его обернула.

Она понесла его в свою комнату, села на кровать матери и, тихо укачивая, стала напевать колыбельную песню; потом опять вернулась в комнату Лины и начала ходить из угла в угол, все время разговаривая с крикуном: «Да, да, ты никого не боишься. Ты будешь смелым, ты будешь храбрым… Только замолчи, пожалуйста… А может быть, ты будешь изобретателем? Тогда расскажи мне, что же ты изобретешь? А может быть, ты будешь оратором, «агитатором, горланом, главарем»? Тогда побереги свой голос, малютка, он еще тебе пригодится!»

Наконец Зоя поднесла ребенка к большому зеркалу, стоявшему на комодике у Лины, и проговорила:

— Посмотри на себя. Кто это? И тебе не стыдно?

Но ребенок залился еще сильнее.

Когда же вернется Лина? А что, если она задержится еще надолго? Ну, а если вообще с нею случилось какое-нибудь несчастье, как же тогда накормить ребенка? Хоть бы скорее пришла из школы мама, она может что-нибудь придумать.

А ребенок не унимался. Наоборот, казалось, что голос его становится все громче и громче. Когда он «заходился» от нестерпимого крика, на его верхней десне обнажались два крошечных зубика, как две влажные розоватые жемчужинки. Он так ужасно раскрывал рот, что видна была вся зияющая гортань, и становилось страшно, что ребенок задохнется от крика.

Он хочет есть. Но что же Зоя может сделать? Она с отчаянием крепко прижала, притиснула его к своей девичьей груди… И ребенок вдруг смолк, на мгновение притих, а в ней самой шевельнулось какое-то совершенно неведомое ей прежде странное чувство. Нагнув голову до боли в шее, Зоя пристальнее взглянула на притихшее существо, точно только сейчас его узнала, словно это был ее собственный ребенок. Что-то горячее бросилось ей в лицо и медленно разошлось по всему телу. Она взглянула на себя в зеркало, вмещавшее ее по пояс вместе с прижатым к груди ребенком, но почти ничего там не увидела, потому что от нестерпимого, радостного смущения у нее на глазах выступили слезы.

Но в это мгновение ребенок, как бы решительно протестуя против нахлынувших на Зою переживаний, трепыхнулся у нее на руках что есть силы и, после минутного отдыха, завопил с удвоенной силой.

— Ах, мама, — сказала Зоя, — когда же придет наша мама?!

Она снова принялась ходить по комнате из угла в угол и, резкими движениями укачивая ребенка, запела с решительной энергией боевым тоном:

Мужественное очарование этой песни нисколько не действовало на ребенка. Он так кричал над самым ухом у Зои, а она в свою очередь так старалась его перекричать, что совершенно не слыхала шагов Синицына, и только когда она закончила последнюю фразу, до ее слуха дошли наконец слова:

— Лина, прекратите это безобразие! Сколько раз я вам говорил, что в эти часы я работаю с учениками! Почему у вас дверь настежь? Почему вы позволяете орать в свой комнате посторонним? Мало вам того, что орет ваш ребенок?!

Увидев наконец, что Зоя одна с ребенком, Синицын, перешагнув порог, уперся, распялив руки, в оба косяка двери и так на мгновение замер от душившего его возмущения.

— Безобразие, Космодемьянские! — вырвалось наконец из его горла почему-то во множественном числе, словно он раз навсегда хотел заклеймить всю породу Космодемьянских. — Вы решили целый день не давать мне работать, — продолжал Синицын, сохраняя официальное «вы». — Черт знает, что такое! Раскрыли дверь настежь, ребенка превратили в свою куклу и забавляетесь, а на других вам плевать с высокого дерева. Заткните ему рот, или я вышвырну его за окно!

Зоя положила ребенка поперек кровати Лины и вплотную подошла к Синицыну. Он опустил руки и отступил за порог в коридор. Ему хорошо было видно лицо Зои — на нее падал свет из окна.

— Знаете, что я вам скажу, гражданин Синицын?

Зоя стояла, слегка расставив ноги, как бы для того, чтобы иметь больший упор, голову она, по своему обыкновению, когда бывала раздражена или требовалось доказать что-то очень трудное, наклонила чуть-чуть набок, глаза сильно сощурила и пристально смотрела сквозь ресницы в серые, застывшие, навыкате глаза Синицына. Встряхнув головой, чтобы легла на место спустившаяся было на правую бровь упрямая прядь волос, Зоя повторила:

— Знаете, что я вам скажу?

Синицын молчал. Он сделал еще несколько шагов назад. Во взгляде Зои было что-то такое, чего не мог выдержать Синицын. Он отступил еще на один шаг и вдруг, отвернувшись от Зои, пошел в дальний конец коридора, к себе в комнату.

Ребенок закричал опять.

— Хороший мой! Ведь ты же у нас умный мальчик, — сказала Зоя, успокаиваясь, растроганная тем, что ребенок молчал, пока длилась сцена, вызванная приходом Синицына.

Беря его снова на руки, Зоя услыхала, как на лестнице заскрипели деревянные ступеньки. По тому, как этот скрип торопливо поднимался, будто по клавиатуре, все выше и выше, она поняла — возвращается Лина.

— Мама идет! Наша мама идет! Скорее идем встречать маму, — сказала Зоя, высоко поднимая ребенка и поворачивая его лицом к выходу.

В самом деле, хлопнула первая дверь тамбура, затем открылась вторая и — вот она, на пороге уже стоит, улыбающаяся, довольная Лина.

— Сейчас, сейчас! — заговорила она с притворной сварливостью, вынимая из сумки покупки и раскладывая их на подоконнике. — Я уж с улицы крик услыхала. Ах ты бессовестный, Васька, не можешь спокойненько мать подождать. Небось замучил тетю Зою, руки ей оборвал?

Повесив пустую сумку на гвоздик, Лина вдруг заметила, что ее сын завернут в чужое одеяло.

— Да что же это такое?! Да ведь у меня под подушкой — сухое свернуто, зачем же ты свое?! Зоя, милая ты моя, уж как я тебе благодарна, как благодарна! Что бы я без тебя смогла? А теперь, гляди, все взяла, что хотела. Сыночек ты мой родной, теперь мы с тобой богатые.

Зою сейчас раздражала говорливость Лины, ей казалось, что Лина все делает слишком медленно.

— Да перестань ты хвалиться, после все расскажешь. Он же есть хочет, измучился без тебя, охрип.

— Ничего, пускай привыкает! Чего тут такого? Зато голос будет крепче! Какой же это ребенок без крика? Кто погорластее — тот и в жизни свое скорее возьмет. Валяй, сынок, заливайся! Скажи, сыночек, тете Зое, что рабочему человеку голос нужен твердый, настойчивый.

Произнося все это суровым голосом и нисколько не торопясь, не обращая внимания на крик, который для Зои теперь стал почти нестерпимым, Лина между тем была полна нежной материнской прелести, глаза ее лучились. От быстрого бега она разрумянилась, но и румянец у нее был не ярко крикливый, а мягкий, и вся кожа лица влажная, нежная. Когда Лина, сняв жакетку, закатала рукава кофточки выше локтей и подставила ладони под струю воды умывальника, Зою удивила белизна ее рук. Морщась от крика ребенка, Зоя спросила:

— Лина, я тебя давно хотела спросить: вот ты работаешь на заводе, в буквальном смысле, у станка. Почему у тебя такие руки?

— А-а, завидуешь? — сказала Лина, намыливая пальцы, поворачивая и рассматривая их со всех сторон. — Ничего хитрого, Зоя, нет. У нас на фрезерном станке детали из обработки выходят горячие — голой рукой не возьмешь. Вот и весь секрет моей косметики: работаем в резиновых перчатках — руки парятся!

— Ну, теперь давай сюда моего сорванца, — сказала она, поудобнее усевшись на кровати и расстегивая маленькие пуговицы белой кофточки. — Давай его сюда!

Как только она взяла своего сына у Зои, он мгновенно замолчал, когда же она высвободила из одеяла его ручонки, он вцепился ими в кофточку матери и весь затрясся от мелкой дрожи нетерпения и в то же время часто-часто дышал, как бы задыхаясь.

— Ну сейчас, сейчас, моя золотиночка, кровинка моя ненаглядная! На!

Ребенок, ухватившись обеими ручонками за грудь матери, засопел, жадно зачмокал ртом, ко скоро успокоился и постепенно затих с широко открытыми глазами, ставшими вдруг блаженно бессмысленными.

Зоя тоже затихла. Все это она видела уже много раз, начиная от того, как порывисто открывалась дверь, появлялась на пороге Лина, и кончая этими блаженными, немигающими глазенками младенца, припавшего к материнской груди, но ее никогда не переставало удивлять превращение, которое в течение каких-то мгновений совершалось с Линой. Придет она с работы и пока суетится по комнате: снимет пальто, развяжет платок, тщательно умоется и поправит волосы перед зеркалом, она все еще сохраняет озабоченный будничный вид; в ее движениях еще оставалось что-то от жестов на заводе; она еще как бы не вся возвратилась домой. Но вот Лина села поудобнее на свою кровать, пальцы проворно выдавливают из петелек на кофточке одну за другой маленькие пуговицы, и сынишка, весь затрепетав от нетерпения, ухватился обеими ручонками за грудь, до такой степени переполненную молоком, что сквозь кофточку проступили два влажных пятнышка — как только припал он к ней горячим своим ротиком и жадно принялся утолять голод, Лина вдруг как бы озаряется изнутри. Необыкновенная тишина устанавливается в комнате, независимо от того, что бы ни происходило в доме — внизу или же на втором этаже.

После долгого молчания Лина проговорила, не сводя глаз с сына:

— Вот для каких героев мы работаем, коммунизм строим!

Подняв голову и встретившись взглядом с широко раскрытыми, ярко заголубевшими глазами Зои, Лина вдруг заметила в этих глазах что-то ранее незнакомое ей. Улыбнувшись чуть-чуть с лукавинкой, Лина сказала:

— Придет время, я тоже тебе так-то помогу. Кончай скорей школу, Зоя!

Зоя слегка покраснела и, сощурив глаза, тихо покачала головой. Не зная толком, так ли поняла ее Зоя, но убежденная в том, что сейчас они не могут быть не согласны в мыслях друг с другом, Лина добавила:

— Ведь есть же такие дуры несчастные — остерегаются иметь детей. А потом бьются головой о стенку, да уже ничем не поможешь — поздно!