Брат и сестра

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Крутая деревянная лестница с шестнадцатью скрипучими ступеньками всегда казалась Зое слишком длинной. Чтобы не было так скучно подниматься по ней и спускаться по нескольку раз в день, Зоя обычно закрывала глаза и ставила перед собой задачу: пройти лестницу «наизусть» с обязательным условием — не считать ступенек. Прислушиваясь к своему внутреннему ритму и вспоминая с давних пор заученное расстояние, Зоя в большинстве случаев безошибочно угадывала последнюю ступеньку. Так сделала она и сейчас, хоть и торопилась в школу; она даже усложнила себе задание: спустилась с закрытыми глазами не только по лестнице, но прошла «наизусть» и нижние сени, а также тамбур выходных дверей, сошла по шести ступенькам наружного крыльца на землю и здесь, одновременно втягивая всей грудью воздух, удивительно свежий и пахнущий сырой землей, она широко открыла глаза и чуть не ахнула. На западе, левее Тимирязевского парка, на совершенно чистом небе стояла луна (и все, что было на небе, удваивалось такой же картиной на земле — отражалось в разлившейся между огородами по луговине весенней воде), стояла луна, освещенная только лишь по самому краешку давно уже ушедшим за горизонт солнцем, — светил только что народившийся месяц, такой еще тоненький, что его свет не мешал видеть все остальное тело луны, находившееся от солнца в тени и сейчас имевшее такую окраску, как будто Зоя смотрела на эту часть луны через закопченное стекло. А в одну линию с месяцем, создавая впечатление астрономической шарады, пристроились две одинаковые звездочки. Зоя сразу угадала: Кастор и Поллукс — близнецы.

По Старопетровскому проезду стояло совсем мало фонарей, а дом № 7 попадал как раз в интервал между ними — ничто сейчас не мешало видеть небо со всей его глубиной и загадками. Ночная весенняя свежесть, это небо и отдаленный трудовой гул огромного города вызвали у Зои радостное возбуждение, ощущение большой внутренней силы и веры в то, что ей по плечу будет совершить очень многое.

Зоя рванулась с места и почти побежала.

До школы от дома можно было идти налево по тропинке, проложенной между новыми домами, — их построили для рабочих стекольного завода. Обычно Зоя так и ходила. Но сейчас она пошла направо. Так тоже попадешь в школу, через Новоподмосковную улицу, и этот путь всего лишь минут на пять займет больше времени. Зоя выбрала его сейчас в надежде на то, что ее лучшая подруга, Ира Лесняк, жившая рядом, выйдет проводить ее до самой школы, а по дороге, при желании, можно успеть поговорить об очень многом.

Маленький домик — четыре окна по фасаду, — где жил со своей семьей бухгалтер одного из отделений Энергосбыта, Сергей Сергеевич Лесняк, стоял среди огорода, метрах в семидесяти от коммунального дома № 7. Между двумя земельными участками не было даже забора — их отделяла просто одна из осушительных канавок, которую Зоя или же Ирина, если очень спешили одна к другой, перелетали, что называется, одним махом.

Ни Ирина, ни Зоя не помнили, когда они познакомились. Это произошло где-то вот здесь, среди огородных грядок, канав, пустырей и козьих лужаек, во время детских игр.

Ира и Зоя учились в разных школах, но школы их стояли на одной и той же улице — рядом, и дорога по утрам среди неогороженных корпусов новостроек у девочек была одна и та же. То Зоя забегала, чтобы вместе идти в школу, то опережала ее Ирина, заходила за ней первая, — и в зависимости от этого они шли из дома направо или налево.

Но разве за какие-нибудь десять минут до начала занятий успеешь переговорить обо всем, о чем хочется, — нет, это не могло насытить Ирину и Зою на целый день, и они тянулись друг к другу и по вечерам. Чаще всего беседовали под открытым небом, даже зимой. Они не любили, чтобы их слушал кто-нибудь третий, и никакой мороз не мог помешать их прогулкам. Иногда перед ужином они вместе шли к стандартным домам, где в маленькой будочке кубовщица отпускала кипяток для жителей всего квартала.

Зоя легко доставала рукой прямо с улицы до низенького окна в комнате Ирины и — «тук-тук» — два раза ударяла кончиками своих длинных, тонких пальцев по стеклу, матовому от наросшего на него изнутри морозного инея. Ирина хорошо изучила этот звук и хоть ничего не видела через ослепленное инеем окно, никакая сила не могла удержать ее в доме, как только раздавалось это «тук-тук»; застегивая на ходу пальто, она появлялась на пороге с темно-зеленым эмалированным чайником и, еще не успев даже закрыть за собой дверь, начинала говорить, говорить, всегда первая, как будто бы перед этим они не встречались целый месяц, а на самом деле еще накануне до тех пор провожали друг друга, пока в чайниках не остыл кипяток и пришлось им обеим идти за ним снова.

Не было такого случая, чтобы, выйдя на улицу, Ирина и Зоя гуляли спокойно. Шура часто подтрунивал над ними, утверждая, что вся их дружба основана на возможности получить удовольствие от нескончаемого спора.

Они спорили решительно обо всем: о прочитанных книгах, о последней кинокартине или пьесе, которую только что видели в театре, о художниках, после экскурсии в Третьяковскую галерею, о том, что обе вычитали из газет. Спорили, не соглашаясь друг с другом в оценке того или иного педагога, спорили о характерах школьных товарищей.

Зоя чувствовала себя более старшей — некоторые интересы Ирины казались Зое детскими. Даже повышенное внимание Ирины к мальчикам и ее успех у мальчиков Зоя отказывалась считать признаком взрослости Ирины и ее преимуществом, — Зоя видела в этом доказательство слабости Ирины, ее недостаточную самостоятельность и зависимость от настроения других людей.

Ирина же в свою очередь не считала себя менее взрослой и в спорах не давала Зое пощады, держалась с нею совершенно как равная. Учились они одинаково хорошо. Однако в глубине души Ирина все же чувствовала превосходство Зои, хотя никогда об этом не говорила, — она понимала, что Зоя ко многому в жизни относится гораздо серьезнее, чем она.

На этот раз им не удалось поговорить как следует, но поспорить они все же успели. Услыхав «тук-тук» и даже увидев мелькнувшую в окне на мгновение руку Зои, Ирина тотчас же вышла наружу. Надевая на ходу пальто и не теряя времени, она сразу же заговорила:

— Ой, Зойка, как хорошо, что ты пришла! Я не знаю, как мне быть: сегодня, после уроков, Виктор сказал, что если я еще хоть один раз пойду в кино с Хохловым, он перестанет со мною разговаривать.

Не успела еще Ирина закрыть за собою дверь, как в сенях раздался голос ее матери:

— Ирина, Иринка, вернись! Без десяти восемь — сейчас придет тетя Муня примерять платье. Ведь ты сама назначила ей время, что же ты делаешь?

— Ах, какая досада! — сказала Ирина. — Вот так всегда бывает: если очень нужно поговорить, обязательно что-нибудь помешает. Зойка, умоляю тебя, как только кончишь заниматься с мальчиками, постучи, пожалуйста, мы еще с тобой поговорим.

— Не могу, Ира, я целый день не видела маму. Она обещала прийти рано и не пришла. Я ужасно беспокоюсь за нее. Ирина, ты видела, какой сегодня месяц — прямо перед твоим окном? Обрати внимание, как расположились Кастор и Поллукс. И вся луна видна, не только месяц. Это так называемый «пепельный свет» — часть луны освещена отраженным светом земли. Какая красота, посмотри!

Ирина оглянулась и долго смотрела на месяц широко открытыми глазами и вдруг звонко расхохоталась. Потом, еще раз взглянув на небо, как бы для того, чтобы проверить себя, чтобы не было ошибки, она сказала, сдерживая смех:

— Зойка, ей-богу, ты сумасшедшая какая-то. Ну скажи, что здесь особенного? Обычное явление природы! Ты посчитай: тебе семнадцать лет… семнадцать помножить на двенадцать… значит, в твоей жизни это повторялось уже две тысячи четыре раза!

— Во-первых, не две тысячи, а только двести, — поправила Зоя Ирину, — а во-вторых, это доказывает только то, что каждый раз, когда ты начинаешь говорить о своем Викторе, ты сразу глупеешь!

— Ах вот как?! — проговорила Ирина, стараясь придать своему голосу как можно более невозмутимый тон. — В таком случае тебе действительно не следует затруднять себя и заходить ко мне!

Проговорила это Ирина в самом деле совершенно спокойно, но дверь она захлопнула с такой силой, что тотчас же раздался голос ее матери:

— Опять не сошлись во взглядах? Ты что же, Ирина, хочешь, чтоб из замка все винты повыскочили?

Буквально через пять минут после того, как Зоя отошла от крыльца своего дома, мать Зои, Любовь Тимофеевна, начала подниматься по лестнице к себе наверх. Ей даже показалось, что она слышит голос Зои с той стороны, где едва различимый в темноте стоял домик семьи Лесняк, и она помедлила немного возле крыльца, подумав, что, может быть, Зоя заканчивает обычный свой разговор с Ириной и сейчас тоже пойдет домой, но потом она вспомнила, что сегодня ведь четверг — Зоя отправляется в школу помогать отстающим товарищам.

Любовь Тимофеевна тоже заметила необычайное сочетание месяца с двумя звездочками, удвоенное отражением в черной воде, разлившейся по огороду.

Если крутую лестницу в шестнадцать ступенек даже Зоя считала скучной оттого, что для нее она была слишком длинна, то для Любови Тимофеевны, хотя ей и минуло всего только сорок два года, эта же самая лестница в конце рабочего дня казалась раз в десять длиннее. Сегодня ступеньки стали даже как будто круче — Любовь Тимофеевна несла в раздутом портфельчике несколько десятков тетрадей для проверки да, кроме того, большую связку книг — заказ Зои.

Когда Зоя изучала какого-нибудь писателя и, особенно, если она увлекалась им, то одного учебника ей было недостаточно — она старалась как можно шире ознакомиться с дополнительной литературой. В школьной библиотеке необходимые книги расхватывались мгновенно. Зою выручала мать. Вот и сегодня по просьбе Зои Любовь Тимофеевна принесла несколько книг со статьями о Чернышевском и все, что смогла достать о творчестве Маяковского. В одной библиотеке не дали бы столько книг, но Любовь Тимофеевна работала преподавательницей в школе для взрослых на трех точках: на заводе «Борец», на заводе «Красный металлист» и на военном заводе, и на каждом из этих заводов имелась своя библиотека. Однажды Любовь Тимофеевна принесла на завод «Борец» целый список книг и сказала, что это заказ ее дочери. «А в каком вузе учится ваша дочь?» — спросила библиотекарша, — она отказывалась верить, что все эти книги необходимы ученице девятого класса.

Поднявшись наверх, Любовь Тимофеевна остановилась перед дверью своей комнаты, чтобы внутренне сосредоточиться и привести себя в порядок, — никакая усталость и никакая оглушенность своими заботами не могли заставить Любовь Тимофеевну забыть, что дети должны видеть ее всегда только бодрой, подтянутой и деятельной: это было одним из основных правил, которых она придерживалась, воспитывая Зою и Шуру.

После смерти мужа Любови Тимофеевне пришлось очень трудно с двумя детьми.

Борьба, которую приходилось вести ей со всякого рода невзгодами, оставила свои следы: Любовь Тимофеевна стала с годами строже и суровее. Некоторые из сослуживцев считали Любовь Тимофеевну даже сухим человеком; она не любила жаловаться на свои беды, постоянная сдержанность делала ее напряженной. В прежние годы она бывала общительнее с людьми, живее и мягче. Ее продолговатое лицо, всегда сосредоточенное и строгое, приобретало черты застарелой, долгое время накапливаемой усталости: голубовато-серые глаза, такие же, как глаза Зои, смотрели напряженнее и суровее; губы неяркого большого рта сжимались плотнее, и начала обозначаться прямая складка, идущая от крыльев носа к углам рта; оттого, что Любовь Тимофеевна мало бывала на свежем воздухе, цвет ее лица потускнел. Однако в ее черных волосах, слегка вьющихся в тех местах, где отдельные прядки выбивались на лоб, не было еще ни одного седого волоса. Какою бы ни была утомленной Любовь Тимофеевна, при своем высоком росте она всегда держалась прямо, походка у нее сохранялась все такая же быстрая, деловая. Для таких взрослых детей, как Зоя и Шура, это была совсем еще молодая мать.

Как только Любовь Тимофеевна открыла дверь, Шура прижал пальцем строку в учебнике химии на том месте, где он остановился, и спросил:

— Мам, что ж ты в самом деле?

Этот грубоватый по тону упрек Шуры не вызвал у матери и тени досады, нет — в тоне было еще слишком много капризно-детского, милого; как только увидела она немного сдвинутую на сторону улыбку Шуры и его несуразно широкие для шестнадцати лет плечи, ее охватило чувство долгожданного домашнего покоя и полного освобождения от тревог хлопотливого дня.

— Зойка с ума сходила, — продолжал Шура. — Ты же обещала ей, что придешь рано.

— Заигралась в футбол, — сказала, устало улыбаясь, Любовь Тимофеевна.

— Ой, мамочка! — вдруг вскрикнул Шура и схватился руками за голову. — Не говори Зойке, она велела разогреть, а я забыл. — И Шура бросился зажигать керосинку.

Когда он подошел близко к Любови Тимофеевне и наклонился к стоявшей на табуретке керосинке, она ужаснулась, увидев, до чего выпачкана у Шуры рубашка.

— Как тебе самому не противно, почему ты не переоделся? — сказала она, шаркая ладонью по его мускулистой, широкой спине, стараясь сбросить на пол прилипшие и въевшиеся в ткань сырые мазки грязи.

— Оставь, пожалуйста, не трогай, я сам все сделаю, когда высохнет. — Шура вывернулся из-под руки матери. — Ты бы посмотрела, мам, какая игра была сегодня! Мировая! Первый раз вышли на площадку. Наша Зойка прямо подметки у всех на ходу срезала!

— Шура, следи за тем, что ты говоришь, — сказала Любовь Тимофеевна, поморщившись. — Ты — сын преподавательницы литературы, не заставляй меня краснеть за тебя.

— Нет, мам, в самом деле! Ты бы посмотрела, какие она сумасшедшие мячи брала. Сегодня я простил ей все грехи против меня, весь ее варварский деспотизм, который мне приходится терпеть с детства.

Любовь Тимофеевна, успевшая уже вымыть руки, нарезая хлеб, спросила:

— Ты серьезно считаешь, что Зоя к тебе несправедлива?

— Кто же в этом сомневается? Точно ты первый раз об этом слышишь. Смешно в самом деле считать человека, который носит пятидесятый номер костюма и выше сестры на целую голову, считать его младшим только на том основании, что он имел несчастье родиться на один год позже ее. Можно ли найти более яркий пример несправедливости?

Любови Тимофеевне после ее позднего обеда предстояла еще сосредоточенная работа по проверке тетрадей. Чувствуя, что у Шуры нарастает охота побалагурить, а времени мало и у него для приготовления уроков и у нее, — решила сразу же покончить со всеми хозяйственными заботами и освободиться.

— Шура, возьми карандаш и запиши, — сказала она. — Я оставляю деньги — пойдешь завтра в продовольственный магазин.

— Нет, мама, — перебил ее Шура, — ходить за картошками и окрошками — это дело девчонок. Я не отказываюсь от работы, пожалуйста! Но давайте мне настоящую мужскую работу, чтобы можно было размахнуться: мое призвание — отгребать снег, колоть дрова, носить воду, — пожалуйста! — в виде исключения, керосин — это тоже моя обязанность.

И, не останавливаясь, Шура продолжал говорить, взяв со стола чайник и наливая в него воду, которую он черпал кружкой из ведра:

— Сейчас поставлю кипятить чай и посмотрю, что там Лина делает; давно уже хочется порисовать живое человеческое лицо — надоел гипс!

— Ну, а как же химия?

— Ерунда! Осталось на каких-нибудь пять минут. Ты посмотри, мам, какой я рисунок сделал.

Любовь Тимофеевна взяла из рук Шуры тетрадь.

— Кроме химии, завтра у вас и физика?

— Ерунда! Мы с Димкой Кутыриным еще вчера все задачи решили, пока ехали в метро, возвращались из студии.

— Шура, сознайся, что при твоих способностях ты мог бы идти в числе отличников?!

— Что ты, мама! — сказал Шура с искренней убежденностью. — Пожалуйста, не мечтай об этом и не расстраивай себя понапрасну. Немецкий всегда будет для меня кирпичом преткновения. А кроме того, разве я могу когда-нибудь угнаться по литературе за нашей Зойкой и за Люськой Уткиной?

— А я, Шура, все еще не потеряла надежду стать отличницей, сейчас засяду за свои тетрадки. Вот только приведу себя немного в порядок.

Любовь Тимофеевна села на кровать и, вынув гребешок и шпильки, распустила длинные, легко рассыпавшиеся в руках волосы и принялась их расчесывать.

Всю жизнь Любовь Тимофеевна руководствовалась обязательным для себя правилом: постоянно быть внутренне близкой со своими детьми, разделять вместе с ними все их интересы, все помыслы и желания; ни на одну минуту, ни на одну йоту дети не должны сомневаться в этой материнской близости. Такого правила придерживался до самой своей смерти и ее муж. От него Любовь Тимофеевна усвоила и другое незыблемое правило: воспитывай своих детей не резонерскими нотациями и надоедливыми наставлениями, а всем своим поведением в жизни, своим отношением к труду и даже своим внешним обликом.

Как только Любовь Тимофеевна уложила на голове волосы опять обычной своей прической, — небольшой, не туго связанный узел, прикрывающий шею, — и села на Зоино место проверять тетрадки, Шуре стало совестно бездельничать. Ни слова не сказав, он тоже сел за стол против матери и не встал, пока не закончил все задания к завтрашнему дню.

Убирая со стола книги и тетрадки, Шура среди них обнаружил тетрадь Зои по литературе. Как она сюда попала? Очевидно, он нечаянно захватил ее вместе со своими, когда доставал их с этажерки. Он вспомнил сегодняшний разговор с Зоей о Чернышевском. Опять перед глазами с необыкновенной яркостью, до мельчайших деталей, встала картина гражданской казни Чернышевского. Шуре захотелось посмотреть, какой материал о Чернышевском записан у Зои.

Обычно брат и сестра делали вид, что не интересуются состоянием тетрадей друг у друга. Каждый хотел быть совершенно самостоятельным. По математике, физике и химии Шура шел ничуть не слабее Зои; иногда он даже помогал ей разбираться в некоторых вопросах по этим предметам; а по литературе он считал безнадежным пытаться идти с Зоей в ногу; пользоваться же в какой бы то ни было мере ее тетрадками он считал ниже своего достоинства. Он позволил себе заглянуть сейчас в тетрадь сестры потому, что вопрос о Чернышевском и для Шуры и для Зои выходил далеко за пределы одних только школьных интересов.

Как только Шура раскрыл тетрадь, на стол из нее выпало несколько карточек, вырезанных из плотной чертежной бумаги. На таких карточках Зоя записывала высказывания политических деятелей о данном писателе и цитаты из его произведений, наиболее ярко характеризующие писателя. Карточки были заведены на Тургенева, Чернышевского, Герцена, Добролюбова, Гончарова и Островского. Помимо этого, в самой тетради Зоя записала хронологическую канву жизни этих писателей, затем главные произведения их, а также темы для сочинений и тезисы для каждой темы.

Карточка на Чернышевского начиналась высказываниями В. И. Ленина:

Записала Зоя также и слова Плеханова:

На отдельную карточку Зоя внесла запись самого Чернышевского из его дневника:

И дальше, о крестьянской революции, его же слова:

Дальше еще одна карточка, размером больше всех предыдущих:

Положив тетрадь Зои на этажерку, Шура подумал: «Интересно, тренировался ли Рахметов гирями или на кольцах и перекладинах?»