Брат и сестра

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Это была самая продолжительная из всех их прогулок: вышли, когда светило еще вечернее солнце, вернулись — при луне.

Никто им не мешал. О чем только они ни говорили, каких только вопросов ни касались! Несколько раз подруги ссорились. Но жажда делиться своими мыслями и переживаниями сегодня была так велика, так давно, им казалось, они не видели друг друга, что, даже поссорившись, они продолжали идти рядом и постепенно, само собою, совершалось примирение.

В начале прогулки Зоя все время заговаривала о том, что больше всего ее беспокоило: о завтрашней работе в саду, боялась, как бы не оскандалился класс. Одно только успокаивало: в саду вместе со всей школой будет Иван Алексеевич Язев.

Зоя, конечно, рассказала, как в биологическом кабинете Язев сделал из гордого артиста Виктора Терпачева жалкого мальчишку.

Вспомнив о Язеве, Зоя пожалела Ирину: ведь она даже представить себе не может, какое наслаждение учиться у Язева.

— Ира, — сказала Зоя, — переходи с будущего года к нам! Ты должна захватить у нас хотя бы десятый класс… Да нет, это уже невозможно… Я так люблю, так люблю свою школу! Наш Язев — удивительный человек! Никогда не забуду экскурсий с ним за город. Он научил меня понимать природу. До него я не могла отличить орешник от клена; все цветы у меня делились на беленькие, красненькие и синенькие, из названий я знала только ромашку да василек. В этом году, — продолжала Зоя, немного помолчав, — Язев обещает поехать с нами под Звенигород. В прошлом году он научил нас, как без компаса и карты, по одним только деревьям и муравьиным кучам, определить в лесу, где находится север, а где юг. А в этом году он, знаешь, какую предложил тему для экскурсии? «Как человеку не умереть с голода, если он заблудится в лесу?» Он покажет нам съедобные корни и растения и вообще все, чем можно прокормиться в лесу.

Ирина засмеялась:

— Где же здесь логика? Сначала учит, как не заблудиться, и тут же боится, как бы вы, пользуясь его способом, не заблудились и не умерли с голоду?!

— Ой, Ирина, у тебя примитивный ум, у тебя домашнее, комнатное представление о жизни. Вообрази себе научную экспедицию, у которой горным потоком во время грозы унесло все продовольствие, или представь себе вынужденную посадку самолета… Ирина не дала ей закончить:

— А ты знаешь, что я думаю о вашем Язеве, когда я вижу, как он копается у вас на грядках за железной оградой? Мне кажется, что это злой, горбатый карлик, посаженный в клетку, чтоб не кусался!

— Глупая ты, Ирка! Как тебе не стыдно! Это его жизнь — он все дни проводит в саду, пользуется малейшей возможностью. Первое деревце, которое два года назад появилось на нашем участке, посадил Язев. Наш директор — прекрасный хозяин, он все может раздобыть: лопаты, грабли; достанет все необходимое для посадки, получит удобрение, одним словом — хозяин. Но душа школьного сада — Иван Алексеевич. Он говорит, — продолжала Зоя, — что книгу природы надо читать только собственными глазами, под открытым небом, иначе ничего в ней не поймешь, и терпеть не может канцелярщины. Ты бы посмотрела, Ирина, какой он был, когда нянечка принесла ему в сад подписать протокол педагогического совета. Я первый раз в жизни видела его таким разъяренным. Он копался в земле на опытной грядке. Нянечка окликнула его — он не обратил никакого внимания. Тогда она стала ему объяснять, зачем пришла. Вдруг он как вскочит, как закричит: «Подите вы к черту со своими бумажками! Разве вы не видите, что я работаю?!» Нет, наш Иван Алексеевич — замечательный человек, — закончила Зоя. — Если мы выполним все, что он задумал, наш школьный сад будет самым лучшим в Москве.

— Зойка, последнее время ты стала много хвалиться, — сказала Ирина. — Единственно, чему я завидую, — это вашей Вере Сергеевне. У нас такая деревянная кукла преподает литературу: задает «от» и «до», на ее уроках от скуки мухи дохнут. Мне Виктор много рассказывал о вашей Вере Сергеевне, он живет с ней в одной квартире.

— Ну что может рассказать твой Виктор? — сказала Зоя, иронически скривив губы. — Надо присутствовать на ее уроках, надо учиться у нее, чтобы понять, что это за человек!

— Ой, Зойка, смотри, какие смешные кукольные одуванчики, смотри — как маленькие игрушечные солнышки. Ты посмотри, сколько их здесь!

Ирина спрыгнула в канаву, вырытую на границе Тимирязевского парка, отделяющую парк от огородов.

— Какие же это одуванчики? — сказала Зоя. Она тоже спустилась в канаву и сорвала цветочек. — Разве ты не помнишь — у одуванчиков фигурные, вырезные листья? А у этих совсем нет листьев. Смотри, цветок выходит прямо из земли на голом стебле. Это «мать-мачеха». Листья появятся гораздо позже, когда от цветов уже ничего не останется. У них очень интересные листья. Может быть, поэтому растение и называется «мать» и «мачеха»: листья с одной стороны теплые — покрыты волосиками, пушистые, а с другой — гладкие, холодные.

Цветы не отвлекли Зою, она не забыла о том, что разговор шел о ее любимой преподавательнице Вере Сергеевне. Вдоль канавы шла хорошо утоптанная тропинка по узкому горбику, образовавшемуся от выброшенной при рытье земли. Здесь идти рядом было тесно. Подруги шли вдоль канавы по обе стороны горбика и не замечали, что каждая из них уступает тропинку другой. Идти было неудобно, под ногами осыпалась глина, но они так и не воспользовались тропинкой; на повороте канавы сошли с горбика на огороды, среди которых была накатана широкая проселочная дорога.

Пока они шли вдоль канавы и потом, когда свернули на огороды, Зоя не переставая говорила о Вере Сергеевне:

— Когда она появилась в первый раз в школе, у нас словно началась новая жизнь. Мы даже в коридоре стали вести себя по-другому. До Веры Сергеевны я глупо воображала, что думать надо только в математике, а литературу надо просто читать.

Постепенно воодушевляясь, Зоя убыстряла шаги. Ирина должна была почти бежать, чтобы поспевать за нею. Обе разогрелись, лица их пылали, и оттого, что они так воодушевлялись, разница в их внешности теперь была еще заметнее: лицо Зои стало ярче, но, как всегда при этом, рядом с резко обозначенным румянцем кожа под глазами, на висках и особенно возле корней волос на лбу бледнела и как бы истончалась до голубизны. Упругая, как на пружинке, прядка волос дышала в лад с широким шагом, качалась, то затеняя лоб, то широко открывая его, подставляя под вечернее солнце, все ниже спускавшееся к Тимирязевскому парку.

А на лице Ирины еще резче проступало что-то неспокойное, цыганское: жгучий румянец с трудом пробивался сквозь природную смуглость кожи; брови нервно подрагивали; она оглядывалась по сторонам, словно ища одобрения у изредка попадавшихся им навстречу прохожих: посмотрите, мол, какая у меня чудесная подруга!

— Знаешь, что мне недавно пришло в голову? — говорила Зоя легко, почти не замедляя речи для подыскания необходимых слов. — Я подумала о том, что литература удлиняет человеческую жизнь. Как бы тебе это объяснить?.. Когда ты читаешь новую книгу, то получаешь возможность, помимо своей жизни, прожить частицу еще другой жизни, дополнительно к своей. Читая книгу, я удлиняю свою собственную жизнь, увеличиваю число дорог, по которым я прошла: мне семнадцать лет, но я уже жила и жизнью Печорина, и жизнью Татьяны Лариной, и Лизы Калитиной; трагическая судьба Овода — это и моя собственная судьба; я лежала раненая вместе с князем Андреем и видела его глазами удивительное, высокое небо; я скакала по степи вместе с Чапаевым…

— Ой, Зойка, не беги так — я не могу за тобой поспеть! — взмолилась Ирина.

Если бы кто-нибудь наблюдал за их прогулкой со стороны, он мог бы без ошибки определить по одному только темпу движения — говорят ли они о том, что их обеих волнует, или же предмет разговора стал менее интересен.

Ирина и Зоя не замечали, где они идут: почему-то не вошли в парк, а повернули обратно. Вот они прошли совсем недалеко от своего жилища и направились к новым домам.

Разговор о литературе не прекращался.

— Когда я прочла о Рахметове, — говорила Зоя, — мне стало стыдно: я почувствовала себя беспомощным существом, тряпкой какой-то, — у меня слишком слабая воля. Я начала работать над собой, тренировала волю. Я даже и сейчас иногда прямо на ходу тренирую ее: вот мне хочется оглянуться назад, а я запрещаю себе; ужасно хочется моргнуть, кажется, что в глаза песок насыпали, но я запрещаю себе моргать прежде, чем не сосчитаю до пятидесяти; текут слезы, а я все-таки терплю и не моргаю. Или, наоборот, что-нибудь не хочется делать, а я себя заставляю это сделать!

Ирина брезгливо фыркнула:

— Скучно быть надсмотрщиком над самим собою. Это какие-то фокусы.

— Нет, не фокусы! Ты не смейся. После этого появляется уверенность в своих силах, начинаешь чувствовать себя хозяином своей воли.

Разговор о силе воли Ирину не интересовал. Она заговорила опять о литературе.

— Я не понимаю, как это некоторые жалуются, что можно устать от чтения. Я несколько раз пробовала начитаться до такой степени, чтобы мне надоело, но ничего не вышло.

— Я умерла бы, если бы нечего было читать, — сказала Зоя.

— Но Маяковского мне все-таки никогда не понять! — неожиданно сказала Ирина.

Для Зои это не было новостью, они часто спорили о нем. Она только сказала:

— Маяковского меня научила любить тоже Вера Сергеевна. До нее мне казалось, что те, кто говорит о своей любви к Маяковскому, просто хотят казаться оригинальными. Мне стыдно об этом вспомнить. Теперь, когда я читаю Маяковского, кажется, что взбегаешь по огромной лестнице, пропуская сразу несколько ступенек — все выше и выше. Я люблю Маяковского за резкость его стиха, за прямоту, за то, что он без каких-либо намеков, прямо бросает правду в глаза!

Ирина принялась спорить. Она доказывала, что любовь Зои к Маяковскому — временное увлечение, под влиянием Веры Сергеевны. А сама Вера Сергеевна преподает Маяковского только по обязанности: этого требует программа. Если же говорить по правде о том, что каждый любит просто «для души», то для характера Зои, конечно, ближе всех должен быть Лермонтов. Лермонтов — любимый поэт и самой Ирины.

Спор получился жаркий. Они чуть было не разошлись в разные стороны. Для Зои была нестерпимою мысль, что ее кто-то подозревает в несамостоятельности: будто она говорит лишь с чужих слов, в данном случае со слов Веры Сергеевны.

Они остановились на тротуаре и спорили, перебивая друг друга. Зоя не могла идти дальше. Она не двинется с места, пока Ирина не поймет, что для Зои самые близкие и любимые поэты — Пушкин и Маяковский.

Спор кончился неожиданно. Ирина обратила внимание на то, что на противоположной стороне улицы остановилась какая-то старушка, повязанная белым платочком, в теплом джемпере домашней вязки, остановилась и пристально смотрит на Зою.

— Кто это? — спросила Ирина, делая едва заметное движение головой, чтобы обратить внимание Зои на старушку.

Когда Зоя посмотрела в ту сторону, старушка тотчас же приветливо закивала ей и неторопливо пошла дальше.

Лицо Зои сразу преобразилось: исчезло суровое, напряженное выражение, обычное для нее во время резкого спора, оно вдруг стало детским, ласковым. Зоя объяснила:

— Это одна из моих самых прилежных учениц. Я научила ее читать и писать, а раньше она не умела даже расписаться.

Подруги пошли дальше и больше не возобновляли разговора о Маяковском.

Неожиданно Ирина спросила:

— Зоя, а бывает тебе когда-нибудь без всякой причины грустно-грустно? Понимаешь… какая-то тоска. Или вдруг все люди покажутся хорошими, хорошими, и тебе всех хочется обнять и почему-то грустно-грустно!

Зоя молчала. Ирина продолжала добиваться ответа:

— Бывает ли когда-нибудь тебе тоскливо? Ну, понимаешь… сама не знаешь, чего хочется, чего-то боишься, как будто что-то тебя ждет, что-то должно случиться… Ну, одним словом, тоска! Бывает?

— Бывает!.. — сказала Зоя и опять замолчала.

— Ну?

Зоя не торопилась отвечать. Ирина взяла ее за руку и принялась ласково теребить, вытягивать из нее ответ.

— Ну?

— Понимаешь, Ирина, очень многое хочется знать… так много, что разум сам тебе подсказывает, что один человек не может всего этого объять… Хочется знать все, что известно современной астрономии о происхождении звезд… Хочется узнать историю музыки, как появилось первое созвучие и почему музыка, то есть колебание волны, вызывает у человека такое необычное состояние? Хочется прочесть всю художественную литературу, все самое лучшее, что создано в мире. Но это еще не все. Хочется подняться в стратосферу и опуститься на десять километров под воду, узнать — есть ли жизнь на дне Тихого океана; хочется участвовать в раскрытии тайн физики… что такое составные части атома и можно ли их в свою очередь расщепить или нельзя, потому что это уже только энергия, а если это энергия, то что такое энергия?

— Конечно, этого не может охватить один человек, да я совсем не об этом тебя спрашиваю, — сказала Ирина.

Зоя продолжала:

— А Язев говорит, что совсем необязательно охватывать звездные миры, не надо никаких галактик. Возьми просто квадратный метр земли у нас в школьном саду, и это уже может быть предметом изучения нескольких институтов и академий: тут тебе и химия, и микробиология, и ботаника, и кристаллография. И вот когда взвесишь свои силы, увидишь, как они ничтожны по сравнению с тем, что необходимо еще сделать людям, охватывает душу такая тоска, такая тоска!

— Но ведь я не о том спрашиваю! — повторила Ирина.

Зоя слоено не слушала ее.

— Но такое состояние бывает ненадолго. Потом вдруг наступает мгновение, точно у тебя вырастают крылья! Такая вдруг нахлынет волна восторга от одного только сознания, что я человек, что я родилась на земле не стручком гороховым и не одуванчиком, не орлом и пусть даже не львом в африканской пустыне, а просто обыкновенным человеком! А быть человеком, как ты знаешь, это звучит гордо! Ирина, у нас с тобой впереди огромная жизнь! Мы с тобой еще увидим столько прекрасного и так много можем сделать сами вот этими самыми руками!

Зоя остановилась и, внезапно схватив Ирину за руки, вихрем завертела ее вокруг себя. Та не сопротивлялась и, наоборот, согласуя свои движения с усилиями Зои, еще больше убыстрила круговое движение. Потом обе они внезапно остановились и, чтобы не упасть от сильного головокружения, прислонились спиной к стене дома, закрыли глаза, чтобы не видеть, как все вокруг них шатается и куда-то уплывает.

Находясь в состоянии какой-то необычной размягченности и опьяняющей слабости от головокружения, Ирина еще сильнее сжала руку Зои и спросила:

— Зоя, я давно хотела тебя спросить… Зоя, можно? Сегодня все можно, сегодня какой-то удивительный вечер. Понимаешь, два дня назад Виктор у меня спросил…

Говоря это, Ирина открыла глаза. Резкий свет вечернего солнца, отраженный в стеклах окон дома на противоположной стороне улицы, ослепил ее, и то, что казалось нетрудно сказать с закрытыми глазами, стало теперь невозможным. Ирина выдернула руку и, взяв Зою под локоть, потащила по тротуару, проговорив:

— Идем! Идем, что же мы остановились!

Но Зоя не любила, чтоб ее подталкивали; она переменила руку и сама взяла Ирину под локоть. Она молчала, но Ирине молчать долго было не под силу. Через минуту она уже говорила:

— Вчера мы получили письмо из Ленинграда. Моя двоюродная сестра вышла замуж. Ей восемнадцать лет!

— Глупо! — сказала Зоя.

— Ничего глупого не вижу.

— А я говорю — глупо!

— Ты можешь хоть десять раз повторить одно и то же — от этого ничего не изменится.

Зоя вспомнила ребенка Лины с его ручонками и задранными вверх ножками, представила его сейчас необыкновенно отчетливо, ощутила теплую живую тяжесть, когда прижимаешь его к себе покрепче. Она сказала:

— Глупо так рано выходить замуж! Чему же твоя двоюродная сестра может научить своего ребенка, если она как следует ничего еще в жизни не испытала?