Брат и сестра

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Петя Симонов и Ярослав Хромов условились прийти пораньше, они хотели вместе решить задачи по физике до того, как начнет с ними заниматься Зоя.

По математике и физике дела шли у Пети неплохо, он не отставал от Хромова, и сейчас они помогали друг другу, как равный равному: Петя начинал чертить на доске, и если у него происходила заминка, Ярослав тут же вторгался в чертеж со своим кусочком мела, или же Ярослав начинал выводить формулу, а Петя ее заканчивал. Иногда они спорили в поисках верного решения. Работа шла дружно, хотя и по своим характерам, по манере держать себя и по тому, чем каждый из них наиболее дорожил в жизни, это были несхожие люди.

Ярослав больше всего в жизни любил музыку и серьезно занимался ею — играл на рояле. Помимо его воли и без всякого с его стороны старания ему постоянно, и даже в мальчишеском возрасте, было присуще чувство изящного: сидел ли он неподвижно за партой, шел ли торопливо по улице, или же играл в волейбол — его походка и все его движения подчинялись внутреннему ритму, и так как он никогда об этом не думал, то в его манере держаться среди товарищей была какая-то особенная прелесть сдержанности и в то же время свободы и непринужденности, точно он с младенческих лет занимался художественной гимнастикой. У него было продолговатое, красивое, но не приторное, а по-мужскому гармоничное лицо, с очень живыми темными глазами, резко выделявшимися оттого, что кожа лица у него была светлая и слабо загоравшая, сколько бы времени он ни проводил на солнце. Этому соответствовали и светлые с рыжеватым отливом волосы, слегка вьющиеся и жесткие, так что, зачесанные с утра назад, они уже в продолжение всего дня плотно лежали на своем месте. Голову он держал почти всегда слегка наклоненной и смотрел как бы исподлобья, но совсем не угрюмо, а задумчиво, словно все время что-то припоминал или слушал едва уловимый, откуда-то доносящийся мотив. Кисти рук и длинные пальцы у Ярослава были как раз такие, о которых говорят, что они «музыкальные», даже если человек, обладающий такими руками, не имеет никакого отношения к музыке.

Вырос Ярослав в семье врача, — его отец заведовал хирургическим отделением одной из крупнейших больниц Москвы; мать работала в системе Мосгорздравотдела — обследовала детские дома и ясли; своих детей у нее было трое — хлопот хватало, так что в семье Хромовых не находилось охотников излишне баловать ребят, к тому же Ярослав был в семье средним, а главное внимание в таких случаях сосредоточивается чаще всего на старшем ребенке или же на младшем.

Одевали Ярослава скромно, но он очень следил за собой, каждое утро чистил щеткой куртку и брюки и сам умел их отутюжить, поэтому одежда выглядела на нем всегда опрятно; он отличался в классе тем, что был брезглив по отношению к какому бы то Ни было неряшеству.

Вряд ли еще кто-нибудь в классе молчал так много, как Ярослав Хромов, он ни с кем не откровенничал, но и скрытником Ярослава никто бы не назвал, во всяком случае, он никогда не избегал общества своих товарищей.

Любовь к музыке далеко не исчерпывала всех его интересов: он с детства увлекался геологией; особенно в последнее время Ярослав подолгу просиживал над книгами по истории Земли. И это еще не все: вместе с Петей Симоновым, Димочкой Кутыриным и Шурой Космодемьянским он часто занимался гимнастикой на снарядах; в этом деле он был ловок и вынослив; особенно удавались ему упражнения на параллельных брусьях: его пружинистые, четкие движения, безукоризненные по чувству ритма, тоже производили на всех впечатление опрятности, сдержанной жизнерадостности и чистоты.

Именно любовь к гимнастике и к физкультуре проложила дорогу для дружбы этих четырех одноклассников: Ярослава, Димочки, Пети и Шуры. В восьмом классе они все вместе даже записались в гимнастический кружок при стадионе станкостроителей. Петя Симонов и Шура Космодемьянский скоро отстали от товарищей, но Ярослав и Димочка Кутырин проявили в этом увлечении большое постоянство, особенно Дима, который боялся, как бы его малый рост и вялая мускулатура не стали препятствием для поступления в авиационный институт.

Решая задачу, Ярослав старался как можно меньше пачкать мелом пальцы: он проводил на доске тонкие линии, без нажима, и то и дело вытирал руку носовым платком; он старался как можно меньше пользоваться тряпкой, слишком уже забитой белой меловой пылью; от прикосновения к тряпке у Ярослава оставалось неприятное ощущение мучнистой сухости в пальцах — хотелось поскорее вымыть их.

Петя, наоборот, стирая с доски свои ошибки, пылил без стеснения — то хватался за тряпку, то за свой лоб, оставляя на нем белые отметины; он размашисто стучал мелом по доске — крошки сыпались на пол и хрустели у него под ногами. Когда все задачи были решены, Петя глянул наконец на пол и, проговорив: «Пока мать не видела, надо убрать», побежал за веником и совком.

Когда он возвратился, Зоя входила уже в класс. Ярослав задал им обоим вопрос:

— Читали о налете германской авиации на Лондон?

Он вынул из кармана сложенную и перегнутую несколько раз «Правду».

В это время Петя Симонов, увидев издали крупный заголовок «Бой в Средиземном море», попросил:

— Ярослав, давай прочти, кто там кого?

Ярослав прочел об уничтожении английским флотом группы немецких кораблей. Потом он читал информацию о военных действиях: «На африканских фронтах», «На греческом фронте», «Военные действия в Албании». Дальше шла сводка германского командования и выступление президента США Рузвельта, в словах которого грозно звучало предупреждение Германии, начавшей топить американские торговые пароходы.

Ярослав сказал:

— Черт возьми, во всем мире идет война!

— Нет, не во всем мире, — возразила Зоя. Она взяла у Ярослава газету и, расправляя ее у себя на коленях, показала: — Посмотрите заголовок передовицы: «Важнейшее средство повышения плодородия почвы», а вот, смотрите: «Весенняя путина», «Шахматный матч-турнир» — разве это война?

И Зоя, вскинув голову, посмотрела в глаза Ярославу.

— Здорово Смыслов рвется вперед, — сказал Петя.

— А вот, смотрите, расширяется улица Горького, пятиэтажный дом номер девятнадцать передвигают в глубину на двадцать метров, — продолжала Зоя.

Ярослав перебил ее:

— А Гитлеру наплевать на плодородие почвы, наплевать на то, что надо расширить улицу Горького, — возьмет и ударит в нашу сторону, а мы тут какими-то диктантами занимаемся, волнуемся о каких-то экзаменах!

— Никогда этого не будет! — сказал Петя с убеждением. — Кишка тонка у твоего Гитлера. Мы не Бельгия и не Норвегия. А потом, что ему такого у нас надо — он и так как кот в масле катается!

— Сыр в масле, — поправила его Зоя, засмеявшись, и сказала: — Кстати, Петя, застегни на вороте пуговицу.

— Что ему надо, — продолжал Петя, покорно застегнув пуговицу, — в Норвегии — селедки, в Голландии — молочко.

Ярослав перебил его:

— В волейбол ты играешь, Петя, неплохо, на турнике у тебя еще лучше получается, а вот политик ты слабоватый. А ты, Зоя, как думаешь: будет война?

— Шура говорит, что Гитлеру нельзя верить, — сказала Зоя.

— Нет, ты прямо говори — будет или нет?

— Я думаю, что не будет. Во всяком случае, мы успеем окончить школу и поступить в вуз. Ну как, ты бесповоротно решил стать пианистом?

Ярослав неопределенно покачал головой и ответил:

— Еще есть время подумать. А ты, Зоя, куда?

— Я куда-нибудь в гуманитарный. У меня тоже есть время, чтобы все это обдумать.

У Зои была одна заветная мечта, но она хранила ее пока в тайне. Чтобы отвлечь от себя внимание, она спросила Петю:

— А ты куда, детинушка, в Тимирязевскую академию?

— А куда же? Мне далеко ходить не надо, моя дорога прямая.

Зоя резко поднялась с парты и, встряхнув головою, отбросив вверх спустившуюся на правую бровь прядь волос, сказала:

— Пора, друзья мои, раскрывайте-ка ваши тетрадки! В Тимирязевскую академию принимают тоже только грамотных.

На этот раз диктант закончился сравнительно благополучно: у Пети и Ярослава оказалось только по две ошибки. Всех рассмешило то, что обе ошибки они сделали совершенно одинаковые, словно списывали друг у друга: в слове «огарок» вместо буквы «о» написали «а» и в глаголе «улыбается» поставили ненужный мягкий знак.

Когда Зоя только что закончила разбор ошибок, резко раскрылась дверь и на пороге класса появился учитель по черчению, Николай Иванович Погодин.

— Великолепно! — сказал он, обрадованный тем, что нашел-таки то, что ему нужно. — Вас здесь трое? Всех мне не надо, а Петю я у вас забираю. Авария: во втором этаже погас свет. Пошли, Петя!

И, не допуская никаких возражений, вернее, не подозревая, что они могут существовать, Николай Иванович, оставив дверь открытой, повернулся, как на оси, на каблуке своей здоровой правой ноги и, сильно припадая на левую, изувеченную еще в раннем детстве, понесся по коридору, все время кланяясь и выпрямляясь, точно он хотел вскочить на какое-то препятствие и каждый раз срывался с него.

Николай Иванович был криклив, раздражителен и резок, но именно этому человеку из всех педагогов школы большинство ребят, особенно мальчики, отдавали свою любовь и привязанность, хотя он был очень некрасив, а в минуты раздражения даже уродлив. Никто никогда не видел его узкого, острого лица в состоянии покоя: оно или сияло щедрой улыбкой сочувствия и одобрения, или же бывало перекошено болезненной гримасой, выражающей досаду; когда же Николай Иванович приходил в состояние внезапного раздражения, то на него и вовсе старались не смотреть — до того неприятным становился напряженно-пронизывающий взгляд его глаз.

Нервный, всегда взбудораженный каким-нибудь своим очередным увлечением, Николай Иванович обладал редким даром возбуждать к себе симпатию — сколько бы он ни кричал и ни раздражался, в школе не существовало ни одного человека, который бы на него обижался. Ребята тянулись к нему, быстро к нему привязывались.

Официально Николай Иванович занимал штатную должность преподавателя черчения, но это была лишь малая доля того, что делал он для школы. Семьи своей он не имел; отдавая школе все свое время, он здесь и жил, холостяком; никакого иного общества, кроме школьных ребят, Николай Иванович не искал и не хотел, и все его интересы определялись только их интересами и жизнью всей школы.

Без участия Николая Ивановича не обходился ни один вечер самодеятельности, ни один концерт: декорации, костюмы — начиная от первого замысла-эскиза до окончательного завершения — все было предметом его бурного беспокойства, порывов отчаяния и радостного умиротворения, когда опускался наконец занавес и он видел сквозь специально прорезанное отверстие, как сияют в зрительном зале физиономии рукоплещущих ребят.

Все знали, что главным режиссером-постановщиком, основным автором спектакля всегда является Николай Иванович, поэтому всякий раз, вместе с вызовом актеров, зрители неистово начинали требовать, чтобы появился на сцене и Николай Иванович — они вопили, стучали ногами, требовали, чтобы он возник перед ними.

Но в таких случаях его нигде не могли найти — он исчезал: счастливый и совершенно изнеможенный, он забивался куда-нибудь в самый неожиданный угол — на чердаке, в кабинете биологии или порой даже на приступках в подвал-котельную — и молча курил там. Ему больше решительно ничего уже не надо было, он никого не хотел видеть. В присутствии ребят он никогда не позволял себе дымить папиросой.

В помощниках Николай Иванович никогда не испытывал недостатка. Он всех любил и со всеми держался совершенно одинаково, но были все-таки и у него три кита, три любимца: Петя Симонов, Шура Космодемьянский и Дима Кутырин — на этих друзей он мог положиться, как на самого себя.

Петя неплохо столярничал: строгал, пилил, хорошо знал, как пользоваться клеем — не жиже и не гуще, мог сам наладить рубанок, наточить и развести зубья у любой пилы; он делал из сосновых реек опору-каркас под декорации, по рисункам Николая Ивановича выпиливал из фанеры ветки с листвою, целые кусты и кроны деревьев, а также всякие прочие детали и эмблемы для сцены и революционных праздников.

Шура Космодемьянский и Дима Кутырин орудовали кистью и краской.

Для того чтобы осуществить работу такого размаха, Николай Иванович приспособил под мастерскую-студию чердак — огромное сухое помещение, простиравшееся над всем южным крылом школьного здания.

Вот сюда и привел он сейчас Петю Симонова после того, как они вместе с ним заменили перегоревшие пробки на втором этаже. От паутины между стропилами и обычного чердачного хлама и мусора давно уже не осталось никакого следа; здесь хранилось от праздника и до праздника все оформление школы, сложенное вдоль стен и возле деревянных стропил, создававших на длинном чердаке впечатление стройной колоннады; здесь же был и склад всевозможных материалов: красок в банках и ведрах, кистей, белого холста и кумача, досок, теса, планок, реек и прочего строительного добра вместе с инструментами.

Пройдя с Петей Симоновым в самый дальний край чердака, где к столярному верстаку прислонилось несколько поставленных напопа́ строганых березовых досок, ярко освещенных стосвечовой лампочкой, спускавшейся на проводе, подвешенном от стропила к стропилу, Николай Иванович сказал строго, как говорил обычно Петин отец:

— Довольно, Петр, бездельничать! Давай, брат, соорудим для литературного кабинета рамку: метр на семьдесят сантиметров. Вера Сергеевна просит такую, чтоб поместился весь материал о «Войне и мире». Покажи, Симонов, на что ты способен, дело, брат, идет не о ком-нибудь, а о самом Льве Толстом!

И они вместе принялись перебирать доски, отыскивать, что среди них посуше и не перекошено, да и поменьше бы поверхность древесины пятнали темные сучки.