Братья

ГЛАВА 61

Когда фотографии казни Фей-Фея и отрезанного языка Суми были опубликованы во всех центральных газетах, нация погрузилась в печаль, уныние и злобу. Тихоокеанский берег обложило темными густыми тучами. Капли дождя безжалостно били по верхушкам деревьев, раскачиваемым ветром, волны ревели, как рассерженные тигры, угрожая поглотить города и деревни на побережье. Дети перешептывались тоненькими голосами, не понимая, почему родители ходят такие хмурые. Оказывается, им было достаточно показать фотографии жестокой расправы.

— Значит, можно лишиться языка, если говоришь правду? — спрашивали они ошеломленно.

— И головы тоже. — Родители уже и сами перестали понимать, как теперь надо жить и что есть правда.

Лежа на полу гостиницы в Фуцзяни, я плакал, пока не высохли слезы. Дьяволы! Настало время для революции.

Четким почерком я написал пламенное воззвание ко всем лидерам отделений демократической и других братских партий, созданных за последний год. «Время пришло!» Я писал, призывая всех патриотов Китая выйти на улицы. Правительство могло заставить замолчать одного или двух, но если бы вышли миллионы, оно бы содрогнулось. Я убеждал всех собраться на площади Тяньаньмэнь в следующее воскресенье, где я возглавлю голодную забастовку против правительства, которая продлится до тех пор, пока правители не сядут с нами за стол переговоров.

Мое послание было немедленно скопировано и разошлось на рыночных площадях, вокзалах, автобусных остановках, в школьных столовых всех больших и малых городов. Мои слова зажгли огонь надежды. Люди, опечаленные жестокостью, осмелились говорить грозные слова. Страх уступил место мужеству и желанию бороться. На улицах и стенах административных зданий появлялись антиправительственные лозунги. Студенты уходили из аудиторий, преподаватели следовали за ними.

Города, мерцающие в летнем зное, были убраны в белые и черные цвета: в знак траура по Фей-Фею. Невыразимая жестокость, с которой лишили языка самого красноречивого автора молодого поколения, подняла людское негодование на небывалую высоту. Молодежь требовала перемен и жаждала отомстить преступной власти за средневековую жестокость. Они хотели смерти полковника Шенто.

За два дня произошли сотни столкновений с полицией. На третий день вооруженная охрана на любую толпу смотрела с подозрением. На четвертый день, в субботу, из региональных частей прибыло подкрепление, а вместе с ним — и зарубежные СМИ. В воскресенье студенты и молодые рабочие до отказа заполнили древнюю площадь Тяньаньмэнь. Флаги университетов и фабрик реяли на ветру. Здесь поставили палатки, многие объявили голодовку. К полудню на площади сидели, кричали и пели около полумиллиона человек.

Лан Гаи, глава студентов Пекинского университета, возвышался на парте в центре площади, держа в руке мегафон; его окружали десять тысяч человек, все в белых рубашках с черной повязкой на правой руке или на лбу. Лан Гаи запевал одну песню за другой, и студенты дружно подхватывали их.

На западном краю обширной площади университет искусств соорудил импровизированную сцену из нескольких столов. Лидеры студентов произносили воодушевляющие речи, здесь критиковали прогнившие маоистское правительство, военных, которые сражаются с собственным народом, здесь призывали бороться с деспотами до последней капли крови. В восточном секторе площади металлургический университет соорудил копию статуи Свободы, обернутой красным флагом. На северном — ребята из сельскохозяйственного университета изобразили огромную фигуру кровожадного полковника Шенто, державшего в руках крохотную согбенную фигурку председателя Хэн Ту. Весь день на площади разносились одни и те же призывы: «Долой Шенто! Долой Хэн Ту! Верните язык Суми! Помните о Фей-Фее Чене! Свободу, свободу! Даешь демократию!»

Песни и крики беспрестанно вздымались, как волны. Десятки тысяч горожан ехали на велосипедах к площади, чтобы своими глазами увидеть, как бросают вызов коррумпированным, трусливым правителям.

Старик с птичьей клеткой на руле велосипеда крикнул студентам:

— Идите домой и поешьте. Вы не победите. Ничего не изменится от того, что вы несколько дней будете голодать.

Никто не обратил на него внимание. Он поехал дальше по своим делам.

Лан Гаи обходил площадь, разговаривал с товарищами. Они крепко пожимали друг другу руки, как истинные революционеры, и обнимались, словно перед боем. Чокались стаканами воды, как будто это было вино. Пели песни о Лон Марше. Каждое молодое лицо было сияющим солнцем, каждое сердце — бурлящим морем. Сотни флагов реяли на слабом полуденном ветру.

Полицейские стояли по краю площади; некоторые разговаривали со студентами, другие делились с ними водой. Но влиять на события могли не рядовые солдаты на площади, а скорее те, кто отдавал им приказы.

Где же был их командир?

Настроение на площади явно шло на спад, но потом фабричные рабочие, сотни молодых людей в белой и синей форме, привезли на грузовиках бутылки с водой и емкости с чаем. Они разливали напитки, обнимались, пожимали друг другу руки. Повсюду раздавались призывы к борьбе. И выкрикивались лозунги.

Военный вскочил на кабину грузовика и закричал в мегафон:

— Молодые люди, пожалуйста, разойдитесь мирно! Освободите площадь! Возвращайтесь домой, в школы и институты! Правительство вас услышало. Вы заявили о своих требованиях. Теперь пора прекратить незаконную антиправительственную демонстрацию. Если вы сейчас послушаетесь, то не понесете никакой ответственности!

Толпа, сохранявшая относительное молчание, теперь разразилась криками:

— Долой убийцу Шенто!

— Верните язык Суми!

— Верните жизнь Фей-Фею!

Гудение мегафона утонуло в их возгласах.

В сумерках я вышел из толпы и взобрался на шаткую сцену из столов перед портретом председателя Мао. Ее тут же окружили репортеры ведущих мировых телекомпаний, но из-за шума стрекота камер было ничего не слышно.

Студенты хлынули ко мне, кричали, скандировали: «Свобода, свобода!»

— Тишина! Тишина! — призвал Лан Гаи в мегафон. — Речь, речь!

— Друзья мои, патриоты, борцы за свободу, я здесь, я с вами! — хриплым голосом начал я. — Я не ел со вчерашнего дня и не буду есть и дальше, пока эти демоны не прекратят издевательств… — Крики, аплодисменты на миг заглушили мои слова. Набрав в легкие воздух я продолжал: — Нам нужны ответы, а не жалость! Мы хотим власти для народа, а не тирании. Жизнь Фей-Фея и язык Суми не должны стать напрасными жертвами! Мы не сдадимся, пока на наши вопросы не ответят и не выполнят наши требования!

Скандирование лозунгов возобновилось, надежда вернулась, началось всеобщее ликование.

Занялась заря. Рука об руку молодые китайцы сидели на холодной земле, задремав посреди вчерашнего мусора. Им снилась еда, которой у них не было. Сложившись в позе эмбрионов, студенты не желали распрямляться; глаза их ввалились от донимающего чувства голода, которое не отпускало их ни на минуту. Это поколение, в отличие от их родителей, не привыкло слушать урчание пустых животов. У них всегда было больше еды и меньше забот. Они выросли в благополучных семьях, где единственный ребенок являлся повелителем в своем домашнем королевстве. И теперь они держали голодовку. Они пили только воду, чтобы жить и быть начеку.

В первую ночь я избежал поимки, применив тактику партизан Мао: все время двигался от группы к группе, беседовал с лидерами, говорил одобрительные слова.

На следующее утро на северном краю площади произошла стычка. Кучка студентов университета международных отношений пыталась помешать охранникам гарнизона, которые хотели поднять флаг. Солдат ударил одного из них прикладом и разбил голову в кровь.

— Есть здесь врач? — крикнул Лан Гаи в мегафон.

Прибежали четыре студента-медика; пока они бинтовали раненого, забастовщики оттеснили охрану от толпы. Впервые с момента создания Китайской Народной Республики на площади Тяньаньмэнь не был поднят красный флаг. Студенты ликовали, караул потерпел поражение.

Чуть позже прибыли врачи из Народной больницы, несколько машин «скорой помощи» и квалифицированные медсестры. Я пожал руку главному врачу и поблагодарил за заботу.

Днем подъехали еще грузовики с рабочими и служащими.

— Мы хотим сказать студентам, что мы с ними, — заявил председатель профсоюза металлургов. — Мы привезли достаточно молотков и серпов, чтобы вашим молодцам было чем обороняться, если солдаты снова посмеют тронуть вас.

К трем часам дня горожане смешались с бастующими, разносили студентам воду, звали помощь для тех, кто падал в обморок от жары. Самых ослабевших несли к машинам «скорой помощи», заставляли толпу расступиться, чтобы пропустить грузовики с водой. Матери и отцы Пекина склонялись над своими мужественными детьми, вытирали им пот, приносили воду, но при этом умоляли молодежь покинуть площадь и разойтись по домам. Многие из родителей предчувствовали беду. Но почему-то их поддержка и советы имели обратный эффект. Демонстранты только отрицательно качали головами.

В четыре затрещали правительственные громкоговорители.

— Мы обратили внимание, что за невинными студентами стоят зачинщики, вызывающие общественное недовольство. Мы снова советуем прекратить голодовку и покинуть площадь. Вас подставили, сбили с толку контрреволюционеры, настоящие враги страны, пытающиеся достичь своих целей. Молодые люди, вас ждет светлое будущее и долгий путь. Ведите себя осторожно и предусмотрительно. Мы поможем вам найти правильный выход. Разойдитесь по домам. В противном случае мы введем военное положение до наступления ночи. Если вы останетесь на площади, то нарушите закон!

— Нужно строить баррикады. Передайте всем, — сказал я Лан Гаи.

Мы снова стояли на сцене и говорили в мегафон:

— Пусть мы голодны, но нам не страшно. Мы останемся здесь! У нас есть право бастовать! Военное положение не пугает нас.

Толпа ответила возгласами одобрения.

— Но мы противостоим жестокому феодальному правительству, — предупредил я молодежь. — Они будут стрелять и убивать. Это неизбежно. Они не знают сожаления. Они глухи к голосу народа. Они решили не слушать нас. Они прячутся, потому что боятся нас. Мы на свету, а они в тени. Чем дольше мы живем, тем им страшнее. Их дни сочтены. Они будут казнены, как убийцы. Их запятнанные кровью руки будут отрублены. Они отправятся на свалку истории, а мы будем сиять, как драгоценные камни. Братья, возлюбленные мои братья по оружию, я приветствую вас!

В тот вечер, несмотря на свою усталость и чувство голода, я помогал молодым, приносил им воду и чашки теплого чая. Некоторые решительно отказывались даже от этого, другие лежали, ослабевшие, с пустыми глазами и сухими губами, и делали глотки лишь потому, что не хотели попасть в больницу.

Спустилась ночь, стало холоднее, подул морской ветер и разогнал зловоние, стоявшее над площадью. Я был встревожен тем, что к площади подтягивались еще вооруженные войска. Гусеницы танков заскрежетали по улицам древней столицы, оставляя за собой борозды. Мощные прожектора рассекли темноту ночи слепящими белыми лучами. Студенты льнули друг к другу, прикрывая озябшие тела грязными одеялами. Но солдаты, пришедшие из сельской местности, были молодыми идеалистами. Некоторые даже делились водой с бастующими.

На третий день пришел солдат с белым флагом и спросил, кто здесь главный. Я встал:

— Что вам нужно?

— Премьер-министр хочет переговорить с вашими представителями.

— Сколько нужно человек?

— Двое.

Голосованием выбрали Лан Гаи и меня.

Толпа расступилась и снова сомкнулась за нами.

Переговоры были фарсом. Премьер-министр Тань пять минут читал наставления. Я встал, собираясь уйти.

— Стойте! Вы хоть знаете, с кем говорите? — закричал толстяк министр.

— Я не вполне уверен, — ответил я. — В вас два разных человека: слепой и глухой. Жаль только, что вы вдобавок не немой.

— Вы оскорбляете меня.

— Вы оскорбляли народ с тех пор, как заняли пост своего дяди.

— Каковы ваши условия? — злобно спросил премьер-министр.

— Мы требуем отставки дряхлого Хэн Ту и Шенто, командующего войсками особого назначения.

Премьер-министр ухмыльнулся.

— Это вас забавляет? Пошли, — сказал Лан Гаи.

Ухмылка исчезла.

— Чего еще вы хотите?

— Немедленного освобождения Суми Во, — сказал я. — Смертной казни для Шенто за его преступления и свободных выборов.

— Полковник Шенто — доверенный человек Хэн Ту, — прошипел премьер-министр. — Он хорошо послужил стране и революции.

— На его руках кровь; он преступник! — парировал я.

— Поосторожнее, юноша. Не позволяйте эмоциям влиять на суждения. Или вы привели студентов на голодную забастовку из мести за свои личные потери?

— Идемте, Лан Гаи, — сказал я. — Эти люди будут сражаться до конца.

— Стойте. Ваши условия неприемлемы. Прикажите своим людям немедленно покинуть площадь, иначе все будут арестованы.

Мы молча ушли.