Бруклинские ведьмы

17 БЛИКС

Я — все еще я. Я — все еще я. Я умираю, но по-прежнему остаюсь собой.

Я думаю, что вижу маму, чувствую ее руку у себя на лбу. Но потом оказывается, что это вовсе не мама; это Лола тут со мной.

И Патрик тоже. Я чувствую, как он держит меня за руку.

— Вы должны продолжать разбивать свое сердце, пока оно не откроется, — говорю я ему. — Это сказал Руми[11].

Хаунди откуда-то сообщает мне, что сердце Патрика уже разбито сильнее, чем это возможно вынести.

— Тсс, — шепчу я. — Для тебя осталось еще так много света, Патрик.

Я слышу, как он произносит:

— Бликс, я понятия не имею, о чем это ты. Хочешь, добавлю еще колотого льда?

Нет, я не хочу.

Ага! Тут снова появилась луна. И море. У нашей крови и у моря один и тот же pH, показатель кислотности.

Знает ли об этом Ноа? Патрик-то знает, могу поспорить.

Лола снова ушла, сказав, что ненадолго.

А бедный красавчик Ноа! Он так мало знает. Хочет, чтобы со мной тут вместо друзей были профессиональные медики. И не хочет разбираться в смерти. Не хочет знать, как она может быть частью хорошо прожитой жизни. Он сидит у моей постели рядом с Патриком и играет на гитаре, волосы падают на его прекрасное лицо, но я не столько слышу его музыку, сколько чувствую ее. Словно бы мои кости издают этот звук; трень, трень, трень.

Я чувствую, что говорю:

— Хаунди…

А Ноа смеется и повторяет: «Хаунди?» — и поэтому я понимаю, что сказала это вслух. Забавно, когда какие-то звуки существуют, но не достигают ушей.

Мне нравится слышать, как Ноа произносит это имя.

«Омары», — думаю я.

— Да, я помню. Когда я был тут в прошлый раз, Хаунди все время приносил нам омаров. — Он пропевает это под мелодию, которую я почти что помню.

Патрик говорит, что Хаунди был хорошим человеком. Он хочет знать, не вижу ли я сейчас Хаунди, но Ноа утверждает, что смерть устроена иначе.

Меня окружает свет, и я оказываюсь перед старой начальной школой в родном городке, девочка по имени Барбара-Анна предлагает мне шоколадку, я улыбаюсь и тянусь к ней, но рука на что-то натыкается. Это человек. Хаунди? Нет, Патрик.

— Я здесь, — говорит он.

Твердый, теплый. И я иду по утесу, глядя на звезды. Может быть, я стану звездой. Я привыкла думать, что, умирая, мы становимся звездами. Из звездной пыли в звездную пыль, сказал мне кто-то.

Когда я делюсь этим с Хаунди, он говорит:

— А вот и нет. Не в звезды. Я хочу стать картофельной чипсиной.

Его глаза заполняют мою голову целиком. Его смеющиеся глаза: «Ты идешь, любовь моя? Мне так тебя и ждать?»

Все есть любовь. Просто любовь.

Не бояться. Не цепляться ни за что. Это как в йоге, где есть жесткие позы, и если им сопротивляться, начинается боль.

«Просто отпустить не больно», — звучит теперь в моей голове голос Хаунди.

Я не могу придумать как. Что нужно отпустить, что позволяет тебе это сделать? Тьма овладевает мной, но я все еще держусь. Есть еще что-то, что я должна сделать.

— Что мне сделать… потом? — спрашивает Ноа.

«Позвать коронера, дурная башка. Этот парень и вправду ничего не знает, да? — Это снова Хаунди. — Что, по его мнению, ты намерена делать?»

Патрик говорит, мол, он знает, как надо поступить.

— Я позвонил матери, — бухтит у моего уха Ноа. Сколько прошло времени? Его голос звучит слишком близко, и мне щекотно. — Она говорит, что я должен вызвать тебе врача. Она настаивает на этом. Тебе нужна медицинская помощь, и срочно.

Нет. Нет. НЕТ.

Патрик, скажи ему.

— Нет, — говорит Патрик.

Боже, неужели такой и будет моя последняя мысль? Моей последней в жизни мыслью станет «НЕТ»? Мне хочется подумать о чем-то умиротворяющем, а не о Венди, которая распоряжается мною из Вирджинии, не о том, как, в представлении моей семьи, мне полагается умереть. Почему мне не позволяют сделать это так, как я хочу? Нужно умереть ПРЯМО сейчас. Как же заставить себя это сделать?

Патрик и Ноа спорят. «А вдруг мы можем сделать что-то еще, — говорит Ноа, — как-то продлить время жизни?» Мне не удается расслышать, что отвечает Патрик, но я слышу, как он это говорит — тихим, нежным, полным любви голосом.

Патрик знает, что я не хочу продлевать время жизни. Зачем, если я могу получить целую вечность!

Марни. Вот оно, вот о ком я буду думать. Я окутываю ее любовью и светом. Я шлю ей мысленное послание: «Только любовь имеет значение». Я хочу прекратить разговор мужчин, хочу сказать Патрику о Марни, но что-то подсказывает, что этого делать не надо, что Ноа услышит. Занятная все-таки штука любовь, и из этих двоих, что сидят здесь, один становится прошлым, а другой — вероятным будущим.

Я хочу еще очень многое сделать.

Потом я — уже под потолком, смотрю сверху вниз на себя, на идеальное ветхое тельце, прекрасное и странное. Это мое тельце, такое удобное и храброе, сейчас оно упаковано в белое свободное одеяние, я достала его и заставила Ноа помочь мне в него влезть. Патрик тут же, на кровати, смотрит вниз, на меня. Я чувствую, когда он замечает, что я больше не там. Он тянется и касается моей руки, сгибая ее пальцы своей, большой и обожженной.

«Спасибо, — говорю я. — А теперь мне пора. Столько всего еще осталось не сделано. Столько всего я еще хочу почувствовать и узнать. Я уже отпустила, пусть все идет своим чередом».