Бруклинские ведьмы

5 БЛИКС

Идет следующая неделя после свадьбы, и я уже вернулась домой. Опухоль будит меня до рассвета. Она пульсирует прямо под кожей, как нечто живое, обладающее собственными силами.

«Привет, любимая, — говорит она, — чем сегодня займемся?»

— Дорогая, — отвечаю я ей, — я надеялась, что сегодня утром нам удастся еще немного поспать. Может, ты не будешь сильно возражать, если мы так и сделаем, а попозже поговорим, о чем тебе угодно.

Опухоль обычно не реагирует на увещевания такого рода. Ей ни к чему. Она знает, что я в ее власти. Я подружилась с ней, потому что не верю в то, что болезнь — это битва, не нравится мне такая метафора. В некрологах вечно пишут что-то вроде: «Он пять лет боролся с раком», или того хуже: «Он проиграл битву с раком». Не думаю, что раку нравится такой образ мысли. И как бы там ни было, я всю жизнь по-хорошему обходилась с неприятностями и заметила, что при таком обращении проблемы просто сворачиваются в клубок, как котята, уютно устраиваются у ног и засыпают. Потом смотришь вниз, а они куда-то исчезли. И остается только ласково попрощаться с ними и вернуться к тому, что изначально собиралась делать.

В интересах дружбы я дала своей опухоли имя: Кассандра. Так звали ту, чьим пророчествам никто не верил.

Я переворачиваюсь в постели и слышу, как тихо храпит рядом Хаунди, он совсем седой, и его красивое лицо обращено ко мне. Я лежу в предрассветном полумраке, смотрю, как он вдыхает и выдыхает, и чувствую магию пробуждающегося города. Проходит много времени, и солнце встает по-настоящему, потом проходит еще сколько-то времени, и из-за угла выкатывает автобус, тот, который по расписанию прибывает в 6:43 и на своей обычной сумасшедшей скорости попадает колесом в выбоину, отчего его металлические части, как всегда, жалобно дребезжат. Дрожат оконные стекла. Где-то, я слышу, включается сирена.

Раннее летнее утро в Бруклине. На окна уже наваливается жара. Я закрываю глаза и потягиваюсь. Кассандра, удовлетворенная моим пробуждением, возвращается к тому, чем она занималась до тех пор, пока ей не заблагорассудилось меня разбудить. Иногда она тихая и усталая, как само время, а иногда ведет себя как малолетний гаденыш, которого хлебом не корми, дай помучить что-нибудь живое.

Я кладу на нее руку и пою про себя ей песенку. Считайте меня сумасшедшей, но, назвав ее Кассандрой, я вдобавок начала ее наряжать. В те дни, когда она свирепая и горячая, я представляю ее в каске, а в другие дни — в такие, как, возможно, сегодня — я вижу ее в кружевном платье и приглашаю на чай. Я предлагаю ей вообразить себя с самой изящной и красивой из всех моих фарфоровых чашек, с той, которую я обычно вешаю на крючок над плитой.

— Я тебя не брошу, — обещаю я Кассандре. — Я знаю, ты явилась с какой-то целью, хотя будь я проклята, если понимаю, что это за цель.

На прошлой неделе, когда я вернулась со свадьбы почти сгибаясь пополам от боли, я как следует вознаградила себя за то, что это пережила. И еще отпраздновала встречу с Марни. Я рассказала Хаунди и Лоле, что нашла девушку, встречи с которой ждала всю жизнь, девушку, которую, возможно, знала на протяжении многих предыдущих жизней и которая была моей духовной дочерью. А потом я выкрасила холодильник в ярко-бирюзовый цвет. Я так гордилась тем, что никто из членов семьи не догадался о моей близкой смерти, что сделала это в качестве небольшого поощрения самой себе.

Хаунди — мой дорогой Хаунди, адепт семейных ценностей — считает, что я должна просто взять и рассказать родственникам об опухоли.

— Почему нет? — спрашивает он. — Разве они не заслуживают того, чтобы знать? Может, им захочется быть с тобой поласковее.

Ха! Члены моей семьи не захотели бы быть со мной ласковыми. Они захотели бы запереть меня в какой-нибудь больнице, где на Кассандру с иглами и ножами напали бы доктора с их особой, снисходительной манерой обращения с пациентами, которые начали бы разговаривать со мной так громко, как будто наличие Кассандры могло повлиять на мой слух.

Нет уж, спасибо. Я сходила к врачу и узнала свой диагноз, который не буду описывать тут медицинскими терминами, слишком много ему чести, к тому же, произнесенные вслух, эти слова заставляют меня чувствовать себя смертельно больной и неизлечимой, меня такое не устраивает. Скажу только вот что: я встала с диагностического стола, оделась, сказала «спасибо», порвала лист бумаги под названием «план лечения», который мне дали, и ушла. Больше я туда не вернусь.

Если Кассандра покинет мое тело — а она может, такое все еще не исключается, — это произойдет по ее собственному решению и будет означать, что наш совместный труд завершен. Умирать я не хочу, но и не боюсь. Я не стану прибегать к химиотерапии или пичкать свое тело ядами. Я не буду страдать. Вместо этого я пила тонизирующие напитки и пела мантры; консультировалась по Сети с шаманом из африканской деревни; зарывала талисманы, сажала семена и занималась йогой в полночь под полной луной. Я практиковала танцы, первичный крик, громкий смех, массаж и иглоукалывание. И рэйки[4].

Несмотря на всё это, Кассандра процветает. И знаете, что это значит? Это значит, что так и должно быть.

Так что я умру. Эта самая естественная в мире вещь. Жизнь конечна. Я нормально к этому отношусь. На самом деле, это просто смена адреса. Это не должно быть ужасно.

Я вздыхаю, пинком отбрасываю простыни, потому что мне вдруг становится жарко, а потом закрываю глаза и настраиваюсь на разговор, который завели на подоконнике голуби. Они все время издают такие звуки, будто вот-вот откроют мне истину.

Через некоторое время я встаю и иду на свою, как выражается Хаунди, долбанутую кухню, чтобы заварить чай. Эти бруклинские кирпичные дома ужасно забавные. В моем — паркетный пол, который, возможно, когда-то был великолепен, но теперь перекосился и идет под уклон к внешней стене. Этот пол приобрел индивидуальность, он весь в щербинках и царапинах, потому что по нему целый век ходили и босиком, и в обуви, заливали его водой и чем похуже, и высокий плиточный потолок, в пожелтевший центр которого вмонтирован яркий флуоресцентный светильник в форме кольца, — я никогда его не включаю, потому что он слишком безжалостный. В его свете все кажется уродливым, и поэтому вместо него я зажигаю расставленные тут и там лампы. Их теплый желтоватый свет придает всему мягкость.

Хаунди говорит, что мы могли бы выровнять пол и, может, поменять центральную лестницу, починить крышу. Он из тех ребят, которые всегда что-то делают, а не сидят и смотрят, как ржавеет металл. В конце концов пришлось сказать ему, чтобы он притормозил со своими начинаниями. Мне хочется просто наслаждаться тем, как солнце пробивается в щели у окон. Я устала от слишком серьезных усилий.

Хаунди не приходится убеждать слишком долго, чтобы он посмотрел на вещи с моей точки зрения, и именно поэтому я допустила его в свою жизнь и в свою постель. Мы не поженились, потому что я наконец-то поняла, что если тебе нужно привлекать в свои личные отношения закон, значит, с этими отношениями что-то не так. И со мной, и с Хаунди такое уже много раз происходило, поэтому мы просто скользим вместе по жизни уже двадцать с чем-то там лет.

Мы познакомились вскоре после смерти его сына, когда Хаунди был в таком ужасном состоянии и так горевал, что даже не мог наловить омаров. Омары просто обходили его ловушки и попадались другим людям, а Хаунди был так измордован жизнью, что даже не пытался что-то с этим поделать, с голоду не умирал, и ладно. Кто-то посоветовал ему прийти ко мне, а я, положив руки ему на сердце, произнесла несколько специальных, обладающих властью слов, призывая силы изобилия, — и омары стали выстраиваться в очередь к его ловушкам.

Как-то вечером он принес мне несколько штук, чтобы продемонстрировать, что мои чары сработали. Мы засиделись допоздна, ели омаров, пили мое домашнее вино, а потом — не знаю даже, как это началось, — обнаружили, что танцуем, а танец, конечно же, наркотик, от которого тянет целоваться, и каким-то образом в ту ночь благодаря Хаунди в мои глаза вернулся смех. Может, я напустила на нас немного любовных чар — есть у меня один приворот, который всегда помогал, если я в этом нуждалась. И вот как мы живем сейчас, два десятилетия спустя: я создаю заклинания, помаленьку колдую и, когда удается, помогаю людям найти любовь, а он дарит мне себя, старого грубоватого бруклинца с колючими щеками и счастливым храпом. И приносит омаров.

По утрам я готовлю ему яйца-пашот и лосося, делаю фруктовые коктейли, богатые антиоксидантами, а в хлебе, которым я пеку, много зерна и проростков. А потом мы сидим солнышке на крыше слушаем, как шевелится под нами город, и чувствуем энергию жизни. Ну, я чувствую. Хаунди сидит рядом со мной, улыбается, как какой-нибудь Будда, хоть я и считаю, что в его теле нет духовных клеток. Может, потому вселенная и послала его мне: мы друг друга уравновешиваем. Вселенной нравится, чтобы все было сбалансировано.

Наверху хлопает дверь, и дом начинает свой день.

С лестницы доносятся голоса:

— Ты взял на кухонном столе свой ланч… и карандаш? Сегодня в школе последний день занятий, поэтому у тебя не будет продленки, так что вернешься домой на автобусе, а потом… ну, будем созваниваться. Хорошо?

— Я буду звонить тебе каждую неделю.

— Нет, каждый день, Сэмми, обещай мне. Каждый день!

Потом раздаются шаги, и по ступеням сбегают две пары ног — сандалии Джессики негромко шлепают по дереву, топают кроссовки Сэмми, и, проходя мимо моей двери, он, как обычно, задевает ее своим самокатом, якобы нечаянно, и Джессика говорит, что она старается отучить Сэмми от этого, но я всегда отвечаю, что, мол, ничего страшного. Это наш ритуал. Сэмми уезжает на весь день и хочет, чтобы я его проводила.

Я вскакиваю, иду к задней двери, распахиваю ее — и вот он стоит в коридоре, чудесный десятилетний мальчик с торчащими желтыми волосами и такой бледной, светлой кожей, что она кажется прозрачной в лучах света, падающего из окна моей кухни, и смотрит на мир сквозь очаровательные громадные круглые очки, которые ему безумно нравятся.

— Сэмми-и-и-и! — говорю я, и мы здороваемся кулачками, что непросто сделать из-за самоката у него в руках и большого рюкзака за спиной.

У стоящей рядом с ним Джессики утреннее выражение лица, говорящее о спешке, она, как обычно, жонглирует кружкой кофе, сумкой, ключами от машины и тысячей забот.

Сейчас она к тому же выглядит так, будто готова разрыдаться. Сегодня не только последний день учебного года — отец Сэмми, которого Джессика ненавидит, как только можно ненавидеть того, кого когда-то без всякой меры любила, впервые забирает сына на север, чтобы тот пожил с ним и его таинственной новой подругой. И причем на целый месяц. Так решил суд, Джессика боролась сколько могла, но именно в этот день этому суждено произойти. Узнав новость, она спросила меня, не согласимся ли мы с Хаунди встретиться с ее бывшеньким и передать ему Сэмми, потому что сама она боится свихнуться в процессе. Так что мы согласились помочь.

Сэмми говорит:

— Бликс! Бликс! Знаешь что? Когда я приеду от папы, то буду уметь играть на барабанах, представляешь?

— Что? Ты станешь еще круче, чем сейчас?! — восклицаю я, и мы с ним трижды хлопаем друг друга по ладони. — Ты научишься барабанить?

Он покачивается на пятках, улыбается мне и кивает:

— Я поеду в лагерь для барабанщиков.

Джессика закатывает глаза:

— Ладно-ладно, там видно будет. Эндрю много обещает, но мало делает.

— Ма-а-а-а-ам, — тянет Сэмми, — я поеду!

— Что ж, будем надеяться, — бормочет Джессика мрачно.

Бедняжка, на нее навалилось больше, чем она может вынести, в том числе измена мужа и странности сынишки. Она постоянно крутит кольца на пальцах и выглядит озабоченной. Я всегда шлю этой женщине энергию любви, бомбардируя ее маленькими любовными частичками, и наблюдаю, что при этом происходит; но, должна признать, пока все это неэффективно. Если хотите знать правду, я вообще думаю, что она из тех, кому нравится злиться на своего бывшего. Трудно найти место для любви, если человеку доставляет удовольствие гнев.

— Значит, так, Сэмми, мой мальчик, — говорю я, — мы с Хаунди встретим тебя на автобусной остановке, а потом до прихода твоего папы потусуемся у нас.

— Погодите, а мамы с нами не будет?

— Нет, пирожок мой сладкий. Сегодня только Хаунди, я и шоколадное печенье.

Он поворачивается к Джессике, смотрит на нее своими крохотными серьезными глазками и спрашивает:

— Это потому, что тебе слишком грустно со мной прощаться?

У нее становится такое лицо, что на нем можно разглядеть все до единой марширующие в голове мысли, сейчас их примерно пятьдесят семь, и по большей части они трагические.

— Я… мне сегодня работать допоздна, и я подумала, что Бликс может встретить твоего папу вместо меня. — Она теребит ключи, трет глаза, перевешивает сумку с плеча на плечо.

— Ничего, — говорит Сэмми и сует свою ладошку ей в руку, — я понимаю. Тебе будет слишком грустно видеть, как папа меня забирает. Но все будет о’кей, мам.

Понимаете? Именно в такие моменты мне хочется ворваться и искупать их в любви.

— Я просто… я хочу, чтобы ты спокойно уехал и был счастлив, — произносит она, — но…

«Нет, — мысленно говорю я и шлю ей сигнал замолчать. — Не говори, что ты не хочешь, чтобы он любил отца и его новую подружку больше, чем тебя».

Она откашливается, и наши глаза встречаются. Она на грани слез. Поэтому я подхожу и обнимаю их обоих, главным образом чтобы не дать ей сказать о своем страхе — она боится, что Сэмми не пожелает вернуться. Что из-за уроков игры на ударных и непривычного внимания отца и его подруги мальчику захочется остаться там навсегда. Что их общий с сыном мир, мир домашних заданий, печали и школьной рутины, не выдержит сравнения с месяцем в Беркшире, где будет озеро и лагерь барабанщиков.

Ах, любовь! Почему с ней всегда так сложно? Я живу на этой планете восемьдесят пять лет и все еще думаю, что вселенная могла бы выработать систему получше, чем это обескураживающее месиво, в котором мы вечно оказываемся.

Я целую Сэмми в нежную маленькую макушку и говорю, что мы с ним увидимся позже; я сжимаю предплечье Джессики — и они удаляются, но сперва Джессика оборачивается ко мне и одаряет полным слез взглядом, в котором читается: «Все пропало».

Я всегда транслирую Джессике любовь и свет, но Лола, которая живет по соседству и ведет счет, говорит, что негативные вибрации Джессики до сих пор побеждают мои усилия. Лола в шутку утверждает, что у нее есть в «Эксель» файл под заголовком «Человеческие проекты Бликс» и она может рассказать мне, как обстояли дела с каждым из этих проектов в любой из прошедших дней. Судя по этим цифрам, говорит она, в том, что касается Джессики, дела идут не слишком успешно, но это, конечно, ничего не значит, потому что, как я объяснила Лоле, все может совершенно измениться в один миг, стоит лишь измениться вибрациям.

Правду сказать, проект «Лола» тоже нуждается в моих дополнительных усилиях. Лола целую вечность была вдовой, чувствуя себя, по ее словам, хорошо, но так уж случилось, что я знаю: имея совсем чуть-чуть мужества, она могла бы лучше распорядиться своей жизнью и полюбить снова. Я продолжаю просить вселенную послать ей любви, разбрасывая тут и там маленькие приворотные чары. Однако Лола этого не замечает.

Так что у меня есть Джессика и Лола… а теперь у меня есть еще и Марни.

И — о да, конечно! — у меня есть Патрик.

Хаунди входит в кухню, почесывая большой круглый живот и улыбаясь.

— Ну как, наш мальчик уже ушел в школу? — спрашивает он.

— Да, а еще сегодня он на месяц уезжает к своему отцу.

— Ox нет! Я должен был с ним попрощаться!

— Вы еще увидитесь. Мы…

Но Хаунди уже метнулся к задней двери, на лестницу, и я слышу, как он догоняет Сэмми и Джессику, слышу, как они все разом начинают говорить. А через некоторое время он топает по лестнице обратно, страшно запыхавшись, следом за ним идет Лола в лавандовом домашнем платье и с картонным подносом, на котором стоит кофе со льдом. Она покупает его каждое утро, хотя в этом нет никакого смысла. Сварить кофе мы можем и сами. Такова уж Лола; она всегда была моей лучшей подругой, в этой жизни и, вероятно, в предыдущих пяти (если вы верите в такие вещи, а я верю), так что я ни о чем ее не спрашиваю. Я складываю в блендер фрукты и овощи, чтобы приготовить наш традиционный капустно-клубничный смузи, а Лола достает сковородку и яйца для омлета с грибами, который мы возьмем с собой на крышу. У каждого из нас есть свои обязанности по приготовлению завтрака.

— Кстати, — говорит Хаунди, собирая тарелки и столовое серебро, — я сказал Джессике, что она может зайти к нам после работы на стаканчик вина. Все лучше, чем сидеть дома и засыпать в слезах. Эта девочка все время выглядит так, будто вот-вот на части развалится.

Тут звонит телефон. Это Патрик. Кажется, когда он звонит, сигнал телефона звучит по-особому.

Он живет в квартире на цокольном этаже, который почти целиком находится под землей, и уверяет, что это совершенно его устраивает, — а сейчас звонит выяснить, не приносили ли ему вчера посылку. Я говорю, что не приносили, и заодно приглашаю на омлет с грибами. Он интроверт наивысшей пробы и поэтому колеблется, говоря, что, возможно, придет, сперва должен задокументировать симптомы всех известных заболеваний и написать компьютерную программу, которая будет лечить болезнь Альцгеймера, поэтому некоторое время будет занят всем этим.

Я смеюсь:

— Поднимайся к нам, увалень. Спасти мир от болезней можно и после завтрака.

Он вздыхает. Это значит, что он не придет.

— Ладно тебе, — настаиваю я. — Посидим вчетвером на крыше, только мы, и всё.

— Э-э… мне надо вначале принять душ.

— Нет, не надо. Мы будем на крыше, там ветерок, он унесет вонь.

— Мне надо хотя бы голову вымыть.

— Надень шляпу. Ты же всегда ее носишь. — Я достаю бумажные салфетки и кладу их на поднос. Потом неожиданно отвлекаюсь на пылинку, которая словно бы светится в луче солнца. Кожу головы на линии волос начинает чуть-чуть покалывать.

— И я, возможно, должен подстричь ногти на ногах.

— А вот сейчас ты просто дурачишься.

— Поднимайся сюда! — орет через всю кухню Хаунди. — Мы нуждаемся в обладателях тестостерона. Мне одному не сладить с этими женщинами!

Патрик говорит что-то насчет того, что уже позавтракал и что у него действительно много работы. А еще он ждет посылку. Он сыплет оправданиями, как морскими камешками, и при этом смеется, зная, что я понимаю: он не может прийти. Сегодня не тот день, когда Патрик способен что-то делать.

Прищурившись, я неожиданно замечаю вокруг маленькие светящиеся точки. С моей головой происходит что-то странное, такое впечатление, что кто-то пытается подать мне сигнал.

— Мне нужно присесть, — шепчу я Лоле, и она бросает на меня непонимающий взгляд.

Хаунди взял поднос и понес его на крышу, и я слышу, как хлопает за ним дверь, когда он выходит на лестницу, а все здание будто бы содрогается при этом.

— Голова кружится? — спрашивает Лола.

— Нет…

— Может, тебе лучше воды попить, а не кофе. — Она поворачивается к раковине и открывает кран.

— Это… не…

И тут я понимаю, что происходит.

Марни. Патрику нужна Марни.

Они — пара.

Сразу многое встает на свои места: вот почему мне так важно было поехать на рождественскую вечеринку, которую племянница устраивала в Вирджинии, хотя родственнички сводят меня с ума; вот почему я должна была познакомиться с Марни, и вот почему Ноа замутил с женщиной, которую не был готов любить… Боже мой! Как будто мы все участвуем в сложном фигурном танце. И все это ради Патрика и Марни.

Патрик и Марни. Древние души, которым нужно найти друг друга.

Я люблю, когда все происходит именно так. Даже сейчас я ощущаю, как мое тело, такое усталое и дряхлое, наполняется энергией.

Лола внимательно смотрит на меня.

— Боженьки, — говорит она, — я знаю, что значит, когда ты становишься такой. Что-то происходит.

— Я тебе потом расскажу, — отвечаю я. — Сейчас мне надо подумать.

И мы с ней идем на крышу, взираем оттуда на город и напитываемся светом раннего летнего утра, пока едим. Тут так прекрасно, и жизнь полна возможностей, даже если мне уже недолго осталось быть здесь. Но как уйти, зная, что столько еще не сделано? Я должна доверить эту работу вселенной, пусть она потрудится.

Я смотрю в дверной проем, но Патрик не поднимается по лестнице и не выходит на крышу. В своем подвале он терзает клавиатуру компьютера в плену собственных демонов. А Марни… она сейчас где-то далеко, и ее сердце разбито. Я это чувствую.

«Все будет хорошо, — транслирую я ей. А потом им обоим: — Будь храбрым. Будь храброй».

Так много страхов придется преодолеть, прежде чем вы обретете любовь.