Бруклинские ведьмы

24 МАРНИ

Дымка цвета кленового сиропа никуда не девается. Я словно бы двигаюсь в каком-то напоенном светом тумане. Каждое мгновение особенное и отличается от других. Все сверкает, сияет и запечатлевается в моем мозгу, чтобы навечно остаться в памяти, несмотря на то что Джессика смеется и заверяет, что не собирается возвращаться к Эндрю. Нет, большое спасибо, ни сейчас, ни потом, вообще никогда.

— Он. Спит. С другой. Женщиной, — ледяным тоном отчеканивает она.

— Но вы подходите друг другу, — не сдаюсь я. — Вы отличная пара. Разве ты этого не видишь?

Джессика только смеется. Потом она платит за завтрак, мы идем обратно к дому, — и по пути она замечает:

— Вы с Бликс будто сговорились насчет моего возвращения к Эндрю! Я начинаю понимать, почему она хотела, чтобы ее дом достался тебе: это чтобы ты подхватила ее песню про меня и Эндрю! Ладно, скажи мне правду — это она тебя подговорила?

— Нет, — качаю головой я, и у меня опять возникает это сбивающее с толку зыбкое ощущение, будто воздух колеблется и подрагивает.

— Ну, — заявляет Джессика, — я не могу простить человека, который мне изменял. Извини, но тут все четко и ясно: он нарушил договор. Точка. Никаких оправдании. И никаких возвращений.

Я пытаюсь припомнить, что именно говорила мне Бликс о людях, которые составляют ее безумную маленькую общину. Она точно упоминала и Лолу, и Джессику, но просто сказала тогда, что обе они нуждаются в любви, хоть и боятся ее принять.

Однако штука в том, что сейчас я почти ощущаю присутствие Бликс где-то неподалеку, чувствую, как она думает, что Джессике и Эндрю суждено быть вместе. Может, оттого и возникает это мое смутное чувство.

— Слушай, — начинаю я, — как-то раз я позвонила ей, когда была ужасно несчастной, потому что Ноа ушел. И попросила ее поколдовать, чтобы мы снова сошлись. Могу тебе сказать, она не сочла это хорошей идеей. Сказала, что шлет мне кое-какие чары для хорошей жизни, для энергии, для любви…

— Наверно, она не думала, что Ноа тебе подходит. К тому же я не могу представить, чтобы она согласилась вот так манипулировать чьей-то жизнью.

— А потом, сразу после этого, я потеряла работу. Это, конечно, отстой, но я вернулась домой и влюбилась в Джереми, моего школьного бойфренда. Вот так! Вроде как явно ее чары, согласна?

— Ну… вроде похоже.

— Пока да. Но потом я узнаю, что она скончалась и завещала мне этот дом, приезжаю сюда, а тут Ноа! Он возвращается в мою жизнь. Так что… но вот что мне хотелось бы знать: может, это работа чар и заклинаний? И Бликс хотела, чтобы мы опять встретились?

Джессика таращится на меня.

— Ого! Не поймешь, как такие штуки работают. Может, это всё чары, а может, и нет. Мы не знаем.

— Мне нравится думать, что я верю в свободную волю.

— Наверное, Бликс сказала бы: надо верить в то, что делает тебя счастливой, — отвечает Джессика. — Она всегда говорила мне: верь радости. Это же самая настоящая свободная воля, разве нет?

В этот самый миг мой телефон звякает, информируя о сообщении. Я предполагаю, что оно от Джереми, но номер, с которого оно пришло, мне незнаком.

«Марни, это Патрик. Из цоколя. Простите за шум вчера вечером. Кот опрокинул вазу, она упала и залила принтер. Полетели искры и вспыхнуло. Новый принтер привезут в понедельник. Кот очень извиняется. Я велел ему больше не полагаться исключительно на свои внешние данные. Кот ищет новые варианты».

Джессика смотрит мне в лицо.

— Патрик, — поясняю я ей. Улыбаюсь и набираю ответное сообщение:

«Ой! Когда он будет съезжать, убедитесь, что ваш кошелек на месте».

Он печатает:

«Поздно. Кошелек уже пропал, и, по совпадению, доставили упаковку консервированного тунца».

Через несколько минут он пишет:

«Кстати, добро пожаловать! Бликс мне про вас рассказывала. Рад, что вы наконец приехали. Надеюсь, вам здесь понравится. Это, конечно, безумие, но хорошее. Я так думаю».

Золотистая дымка по-прежнему вокруг меня, когда я возвращаюсь в дом Бликс. В гостиной обнаруживается Ноа, который бренькает на своей гитаре, и дымка никуда не делась, даже когда он видит меня и хочет снова рассказать, как помогал Бликс перейти на другую сторону, как знал, что ей следует обратиться к медикам, но вместо этого она обратилась к нему — к нему! — и как печально, что даже этого, по всей видимости, оказалось для нее недостаточно. Он явно размышлял об этом всю ночь напролет, но я поглощена своей дымкой, как ничем и никогда прежде, и все наполняется для меня новыми смыслами.

Дымка держится, когда я получаю тридцать семь (да, ТРИДЦАТЬ СЕМЬ) текстовых сообщений от родственников и Джереми. Они спрашивают, что я собираюсь делать, выставила ли уже дом на продажу, когда вернусь во Флориду и, кстати, что это я ничего не рассказываю о Бруклине, ведь «мы же не жители Нью-Йорка». Автор этого последнего вопроса — Натали, которая сообщает, что печатает одной рукой, потому что на другой у нее младенец, и ей очень хотелось бы, чтобы я услышала, как этот младенец булькает, когда сестра произносит мое имя. Джереми снова и снова шлет один и тот же текст: «ВОЗВРАЩАЙСЯ ДОМОЙ».

Золотая дымка достигает апогея, когда я выхожу на улицу и вижу, как к соседнему дому подкатывает автомобиль, из которого выходит пожилой мужчина. Он направляется к крыльцу, где его ждет Лола. Он обнимает ее одной рукой, но Лола отстраняет его движением бедра, они вместе идут вниз по ступеням, и она ныряет в автомобиль, даже не поглядев в мою сторону.

Вечером Ноа куда-тo уходит в одиночестве, я беру еду навынос и ужинаю у себя в комнате, болтая по телефону с Джереми. Я рассказываю ему, что Бруклин большой, грязный и запутанный. Он говорит, что продолжает пробежки по пляжу, что во Флориде до сих пор так тепло, что он чуть было не соблазнился искупаться, а еще о том, что он ужинал с Натали и Брайаном.

— И, представляешь, это я в конце концов уложил Амелию, — говорит он. — Она никак не засыпала, а потом опустила головку мне на плечо, и я стал ходить кругами вокруг стола, пока она не уснула.

— Милота какая, — отзываюсь я.

Мне хочется рассказать о золотой дымке, но я не нахожу слов. Может, дымка — это волшебство, а Джереми в волшебство не верит.

Впрочем, дымка исчезает, когда в понедельник утром мы с Ноа отправляемся в офис Чарльза Санфорда, весьма симпатичного мужчины с зализанными назад волосами, кажется даже, будто он их чем-то намазал. Сидя у себя за столом, он изучает взглядом нас, сидящих напротив, копается в документах, опустив очки, а потом типичным для всех юристов тоном произносит кучу слов, подтверждающих, что Бликс Холлидей действительно завещала дом мне.

Именно мне. Мне одной.

— Однако существует особое условие, — глядя на меня, говорит мистер Санфорд тихим, строгим голосом. — Оно заключается в том, что вы, Марни, должны прожить в доме три месяца, прежде чем он на законных основаниях будет признан вашим.

Следовательно, вы не можете до истечения этого периода выставлять его на продажу. Бликс не хотела, чтобы вы просто продали дом и уехали.

Ноа громко вздыхает.

— Значит, он не станет моим, пока я в нем не поселюсь? — уточняю я.

— На три месяца, — подтверждает мистер Санфорд.

Три месяца. Три месяца!

— Условие необычное, — продолжает юрист, — но и Бликс не была обычным человеком, не правда ли? — Он пожимает плечами. — Что я могу сказать? Так она написала в завещании. Конечно, нет необходимости заселяться сию же минуту. Вы можете съездить домой, привести дела в порядок и вернуться…

— Но когда бы я ни вернулась, я должна буду прожить в доме три месяца.

— Да, совершенно верно. Возможно, вам нужно время на раздумья.

Я принимаюсь сосредоточенно разглядывать маленькие золотые гвоздики в обивке моего кресла, снова и снова провожу по ним пальцами, ощупывая углубления, в которых они сидят. Свет в комнате отливает в пурпур. Ковер под моими туфлями очень мягкий. В левом углу потолка, у окна, крошечная паутинка. В мозгу бьется мысль о том, что через три месяца год уже окончится.

Три месяца, три месяца.

Вся моя семья ужасно расстроится! И я стану скучать по Джереми. Не то чтобы я мечтала о трехмесячной паузе в наших отношениях. Ах да, и еще Амелия. Я только-только вернулась во Флориду, обосновалась там, начала чувствовать связь с близкими и защищенность. Проклятие, я была там счастлива… а после длинной черной полосы несчастий — это бесценный дар.

Бликс, что ты со мной сделала? Мне понадобится пальто или куртка. И несколько свитеров. И на что я буду здесь жить?

И, господи ты боже мой, есть же еще и Ноа.

Я смотрю на него. Он держит перед собой листок бумаги, на котором, как мне известно, список вопросов, которые велела задать его мамаша.

Когда он начинает, его голос звучит тяжело и серьезно. Не может ли быть где-то более позднего завещания? Откуда нам известно, что Блике была в здравом уме? Возможно ли опротестовать завещание? И так далее, и тому подобное.

Когда он напрямую спрашивает Санфорда, не повлияла ли я как-то на условия завещания при жизни Бликс, а потом — как именно меня о нем проинформировали, я ощетиниваюсь и даже пищу что-то в знак протеста. Но Чарльз Санфорд терпеливо объясняет, что я никак не воздействовала на Бликс, хотя я вижу, что он сыт по горло Ноа с его семейкой, к тому же в ушах начинает гудеть, и значит, я не могу как следует следить за разговором. Я тру маленькие золотые гвоздики обивки и думаю, что же скажет Джереми, когда услышит такие новости.

Я вообще хочу в этом участвовать?

Да. Да, дорогая. Хочешь.

Похоже, пока я была поглощена своими тревогами, Чарльз Санфорд каким-то образом нашел слова, вынудившие Ноа заткнуться к чертовой матери, а потом мы все говорим еще разные слова, и, вероятно, я со всем соглашаюсь, потому что подписываю документы, а на улице становится все темнее, как будто солнце взяло и исчезло, и я не думаю, что это как-то связано с тем, что я подписала бумаги, но такие вещи никогда нельзя знать точно.

— Приближается гроза, — говорит Лару. — Кто-нибудь желает кофе? Или просто воды?

— Нет, — отвечаем мы все, — ничего не нужно.

— Подождите. Еще один вопрос. А если она не будет жить тут три месяца, что тогда? — Голос Ноа звучит искаженно и странно, будто доносится со дна колодца. — Что тогда произойдет с домом?

Чарльз Санфорд прокашливается и снова принимается проглядывать бумаги.

— Завещательница была практически уверена, что Марни примет особое условие. Вы же знаете, какой была ваша двоюродная бабушка. Вряд ли хоть что-то вызывало у нее сомнения. И все же в отдельном документе, присланном перед самой ее смертью, она оговорила, что, если Марни не согласится, дом отойдет нескольким благотворительным организациям, они там названы.

— На благотворительность, — обреченно бормочет Ноа. И бросает на меня потрясенный взгляд.

Я пожимаю плечами.

— Да, мистер Спиннакер, я понимаю. — Санфорд снова откашливается. — Вам она оставила немного денег. Уверен, это не то, на что вы надеялись, но все же… ваша двоюродная бабушка как-то упоминала, что вы наследуете довольно большое семейное состояние, и, возможно, не считала необходимым обеспечивать вас средствами к существованию.

— Ну, с этим пока ничего не ясно, — говорит Ноа таким тихим, побежденным голосом, что мне становится его жаль. Я вижу его мальчиком, которого ведет за руку двоюродная бабушка, и, может быть, она что-то говорит ему, а он поднимает глаза к ее лицу. Бабуля Бликс.

Поцелуй бабулю Бликс, Ноа.

Чарльз Санфорд благожелательно смотрит на него и произносит:

— Пожалуйста, учтите, что подобное случается сплошь и рядом. Невозможно объяснить, почему люди хотят так или иначе распорядиться своей собственностью после смерти. — Он поворачивается ко мне. — А тут, Марни, личное письмо, которое я должен вам передать. Можете вскрыть его, когда пожелаете. В сейфе хранится еще одно письмо, которое можно будет прочесть по истечении трех месяцев.

Потянувшись вперед, я беру письмо, я все еще пребываю в потрясении. Возможно, еще не поздно заговорить и от всего отказаться. Я могу в одну секунду изменить течение моей жизни, вернув ее в нормальное русло.

Однако я не могу не заметить, что по-прежнему храню молчание.

Чарльз Санфорд складывает документы стопкой и встает, давая тем самым понять, что встреча окончена.

— Итак, если у вас больше нет вопросов, я заполню все необходимые бумаги, чтобы запустить процесс. Марни, не стесняйтесь обращаться ко мне, если вопросы все-таки возникнут или если появятся какие-то проблемы. Поскольку вы решили принять условия завещания, то получите пособие, возмещающее затраты на проживание, которое назначила Бликс. Предлагаю вам открыть здесь банковский счет, а я прослежу, чтобы по мере необходимости на него шли поступления. Бликс также хотела поставить вас в известность, что она заплатила все налоги на недвижимость за пять лет вперед и оставила кое-что своим квартиросъемщикам… ну, этим я займусь сам.

Кровь так громко стучит у меня в ушах, что я едва слышу его слова.

Судя по всему, пора уходить. Ноа, который покидает кабинет следом за мной, читает что-то в своем телефоне.

— Просто чтобы вы знали: моя родня наверняка захочет опротестовать завещание, — говорит он.

Чарльз Санфорд, вышедший проводить нас в приемную, недовольно хмурится:

— Что ж, на здоровье, пусть, конечно, попытаются, но могу вас заверить, что это пустая трата времени и денег. Ваша двоюродная бабка хорошо понимала, как добиться желаемого. — В этот самый миг грохочет гром, и Санфорд добавляет: — Привет, Бликс. — И все смеются. — Выражаю вам обоим мои глубочайшие соболезнования в связи с ее кончиной, — говорит он, мы обмениваемся рукопожатиями и обещаем быть на связи.

Во всем мире вряд ли сыщется такси, которое после подобной встречи одновременно вместит меня и Ноа, поэтому, когда мы оказываемся на улице и он вызывает такси, я отказываюсь ехать. Сейчас он как большая багрово-коричневая оскорбленная туча, яростно переписывается со своей мамочкой, а мне будто снится сон, от которого я никак не могу проснуться.

Я решаю попытать удачу и, несмотря на громы, молнии и дождь, который уже начинает накрапывать, машу Ноа (мол, поезжай уже) и пускаюсь в путь по улице, натянув на голову свитер.

Добравшись до «Старбакса» — знакомое заведение! — я ныряю внутрь и обнаруживаю себя в окружении тьмы-тьмущей промокших людей, набирающих что-то в своих телефонах и заказывающих пряный чай на обезжиренном молоке.

Я дрожу и читаю прейскурант на стене, пытаясь выбрать напиток, когда женщина по соседству резко спрашивает:

— Вы стоите?

— Пардон?

— Я сказала, вы стоите в очереди или нет?

— Ах, вы про очередь? Да-да, конечно стою, — отвечаю я. — Я думала, вы спрашиваете, буду я тут стоять или, например, собираюсь сесть.

Она сердито смотрит на меня, качает головой и отворачивается, бормоча что-то про некоторых людей.

Вот как. Оказывается, если люди в Нью-Йорке стоят, речь об очереди, а не положении тела в пространстве. Потрясающая информация.

Получив свой пряный чай с молоком, я замечаю в углу кресло, которое только что освободил парень с ноутбуком, и опускаюсь в него. Я собираюсь прожить в этом городе три месяца.

За столиком рядом со мной разговаривают две женщины, они склонились друг к другу так, будто в мире больше никого нет, у одной из них темно-фиолетовые волосы, на обеих куртки, которые словно бы сшиты из стеганых черных парашютов.

Между прочим, у них взаимная любовь, и, вероятно, сегодня вечером они пойдут и заведут собаку.

Возможно, мне нужна куртка. И работа. Пара теплых перчаток. И побольше черных вещей, чтобы не выделяться.

Я делаю глоток чая. И внезапно, ни с того ни с сего, понимаю, что не хочу жить в Бруклине. Я хочу вернуться домой.

Бруклин не годится для жизни. Тут грязно, шумно, безлико — и ради всего святого, тут даже грозу как следует устроить не могут! Мне нравятся грозы, которые приходят ближе к концу дня, после того как влажность и жара некоторое время нарастали, и поэтому все рады дождю. Гроза делает свою работу, изгоняет прочь тягучий воздух и движется дальше, и вот уже небо опять чистое. Но это — эта постоянная серая морось с периодическими раскатами грома, — кажется, может растянуться на весь день. И кому это нужно?

Я постукиваю ногтями по столу, сгоняя в кучку крошки. Возможно, мне следует вернуться в офис Чарльза Санфорда и сказать, что я совершила ужасную ошибку. Я скажу ему, что просто не готова выполнить условие завещания: «Это был чудесный подарок, СОВЕРШЕННО чудесный, и я очень ценю доброту Бликс, но, к сожалению, я абсолютно для этого не гожусь. И… большое спасибо».

Пусть дом пойдет на благотворительные нужды, а я завтра же улечу домой, а чуть позже на неделе обрадую родных новостью о том, что выхожу за Джереми.

На медовый месяц мы поедем в Канкун, как Натали и Брайан. Через несколько лет у нас появится ребенок, а потом еще один, надеюсь, другого пола, я украшу наш дом и сад, и вступлю в родительскую ассоциацию, буду водить нашу общую машину, повешу на стену календарь, где даты разных событий будут обозначаться разными цветами, и стану задавать всякие вопросы вроде: «Дорогой, а ты сделал домашнее задание?»

Кажется, мне нравится эта идея. А лет через тридцать я буду рядом с родителями и смогу помочь им, когда для них придет пора перебираться в дом-интернат для престарелых. Джереми закроет свою врачебную практику, и, возможно, мы вернемся в Канкун на пятидесятую годовщину нашей свадьбы, когда нам будет по восемьдесят лет. И мы станем говорить: «Куда подевалось время?» — как всегда говорили все жители нашей планеты. А потом мы умрем, полностью реализовавшись в жизни, и люди скажут: «Они были настоящими счастливчиками».

Такова жизнь, не так ли? И человек может ее прожить. В такой жизни будет много-много хороших моментов.

Так почему же я сейчас чувствую себя так, словно стою на перепутье, пытаясь выбрать между неизведанным и хорошо известным? Между этим городом и нашим пригородом? Между риском и безопасностью? Разве я уже не сделала этот выбор? Я сказала мужчине, что выйду за него замуж! Я поцеловала его прямо в закусочной и увидела счастливое выражение его лица и его удивление, — а теперь все, что мне нужно сделать, это сказать ему, что все может задержаться из-за некоего жилого дома.

«Бликс, мне очень жаль, но я уже решила все про свою жизнь. И вот теперь вы хотите вручить мне подарок, который изгадит ее, и, как ни печально, это просто огромная, огромная ошибка! Я не такой человек, как вы думали. Я не хочу большой-большой жизни».

Я знаю, что, если сию минуту позвоню Натали и расскажу ей обо всем, она даже не станет раздумывать. Она скажет, что я должна бежать — не идти, а бежать — обратно в контору Чарльза Санфорда и настаивать, чтобы тот уничтожил все листы с моей подписью. И ни за что не уходить, пока они не окажутся в шредере.

Я уже совсем готова нажать на быстрый вызов, чтобы связаться с сестрой, когда вспоминаю, что в сумочке у меня лежит письмо Бликс, с колотящимся сердцем я вынимаю его и вскрываю, каким-то образом зная, что оно всё изменит.