Бунт Хаус

Глава 18.

РЭН

ЭЛОДИ ДАЁТ СОГЛАСИЕ на мое предложение так, будто перспектива провести со мной следующие три ночи будет настолько травмирующей, что ей понадобится десятилетие терапии после этого. И, возможно, так и будет. Если что, то я знаю отличного парня в Олбани, у которого цены разумные, и я с радостью передам ей эту информацию. Но до тех пор, пока это не произошло, я собираюсь максимально использовать те часы, которые проведу с ней. Она сидит по-индийски на одеяле, используя материал, чтобы прикрыть свои босые ноги — они, должно быть, замерзли — и смотрит на меня так, словно она столкнулась с самым пугающим опытом своего существования.

— Вперед, задавай свои вопросы, — говорю я ей, снова плюхаясь на спину, изображая беззаботность, которой не чувствую.

Вообще-то я далек от беспечности. Это очень рискованный шаг с моей стороны. Я буду предельно откровенен с ней, буду говорить правду, всю правду и ничего, кроме правды, но это опасно. Элоди может решить, что я ей противен и она действительно не захочет иметь со мной ничего общего. Если это случится, мне придется выполнить условия сделки, которую я заключил с ней, и оставить ее в покое. Только я знаю, как сильно это на меня подействует. Это разрушит меня изнутри, и я ни хрена не смогу с этим поделать. Обещание есть обещание, и я не даю их просто так.

— Откуда ты родом? — спрашивает она, стараясь говорить как можно тише и ровнее.

Элоди изо всех сил старается показать мне, как ей все это утомительно, и делает это чертовски хорошо.

— Я родился в Англии. Точнее, в Суррее. Моя мать была англичанкой. Но мой отец-американец. Из Нью-Йорка. Джейкоби живут в Нью-Йорке с момента основания города. В начале в семье были финансисты. Банкиры и инвесторы. Однако мой дед пошел в армию, а после него и мой отец. Оба сделали карьеру в армии. Для них обоих я сплошное разочарование.

— Потому что ты не собираешься идти в армию?

— О, нет. Я мог бы завербоваться, и все равно был бы самым большим разочарованием, которое когда-либо испытывал каждый из них. Видишь ли, я не традиционный Джейкоби. Я непослушен. — Я смеюсь, произнося это слово, слыша одинаковый гнев в голосах моего отца и деда одновременно. — Я всегда ковырялся в заборах, предназначенных для того, чтобы контролировать меня и держать в узде. Проверял их границы. Мне казалось неразумно не делать этого.

— Если твой отец хоть чем-то похож на моего, то уверена, что все прошло не очень хорошо.

Я печально качаю головой.

— Нет, не особенно. Ты хочешь сказать, что не подчинялась всемогущему полковнику Стиллуотеру?

— Нет, — сухо отвечает она. — Я еще в юном возрасте решила, что мне не нравится боль.

В моем животе образуется узел, затягивающийся до тех пор, пока он не достигает точки, где ему потребуются дни, чтобы распутаться.

— Он причинял тебе боль?

— Да ладно тебе, не надо так удивляться, — с горечью говорит она. — Только не говори мне, что твой не причинил тебе вреда. Это все, что умеют делать, такие люди, как наши отцы. Мы просто сделали разный выбор. Ты стал сопротивляться, а я нет.

Я не могу сказать, звучит ли она сейчас так сердито из-за темы разговора, или это потому, что я заставляю ее остаться здесь со мной. Но вопрос «почему» на самом деле не так уж важен. Мне не нравится резкость ее голоса. Это заставляет меня думать, что она страдает.

— Нет, — отвечаю я. — Я тоже не люблю боль, малышка Эль, но я не могу позволить ему использовать ее, чтобы контролировать меня. Нельзя никому давать такую власть над собой. Не важно, насколько это больно.

Элоди издает сдавленный, несчастный звук.

— Ты просто еще не знаком с моим отцом. Ты даже не представляешь, как сильно он может причинить кому-то боль.

Мне не нравится, как это звучит. Ни капельки. Зверь внутри меня рычит, низкий, угрожающий рык вырывается из-под зазубренных острых зубов. Он негодует против того, что взрослый мужчина может причинить вред своей собственной дочери. Он требует знать, что произошло в мельчайших деталях, чтобы можно было сформулировать соответствующее наказание за это гнусное преступление. Снаружи я стараюсь сохранить внешнее спокойствие, и мое лицо превращается в пустую маску.

— Тебе скоро будет восемнадцать, — говорю я. — Тогда ты будешь юридически свободна от него.

— Все не так просто, и ты это прекрасно знаешь. Мой отец не из тех людей, которые отпускают только потому, что я стала достаточно взрослой. Он все еще будет контролировать каждый аспект моей жизни, когда мне будет тридцать лет, черт возьми.

Она не выглядит расстроенной, просто смирившейся, что еще хуже, чем если бы она была грустной. Спор с ней на этой стадии нашего хрупкого равновесия не принесет ничего хорошего, поэтому я полностью оставляю эту тему. Наши дерьмовые отцы никуда не денутся, и в этом, собственно, вся проблема.

— Что еще ты хочешь знать? — спрашиваю я.

— В какую школу ты ходил?

— Всегда здесь. В Вульф-Холле.

Элоди, кажется, удивлена этим. Ее глаза искрились от раздражения с тех пор, как она вывалилась из того лаза, как новорожденный олень, но теперь ее раздражение ослабевает, когда она смотрит на меня.

— Правда? Ты никогда не ходил в другую школу? Большинство родителей гоняют своих детей с места на место, пока те даже не вспомнят, откуда они родом.

Черт возьми, как же она чертовски красива. Это все равно что смотреть на чертово солнце — я смотрю на нее чуть дольше секунды, и моя сетчатка грозит взорваться. Ни Пакс, ни Дэшил не сказали бы, что она самая красивая девушка в Вульф-Холле, но для меня Элоди Стиллуотер — самое очаровательное создание, которое я когда-либо видел. Вызывающая пухлость её губ. Всегда слегка неряшливая, нуждающаяся в расческе непослушность ее волос. Яркий, широко раскрытый взгляд, который застает вас врасплох. Ее руки такие чертовски маленькие, что хочется плакать.

Элоди совсем крошечная. Ее талия, плечи, стройные ноги, черт возьми. Как будто она была сделана в миниатюре, детали ее расписаны вручную с непоколебимым вниманием к деталям. Она выглядит так, словно ее нужно завернуть в папиросную бумагу, чтобы она была в безопасности, как драгоценное сокровище. Но что самое интересное? То, что все в Элоди обманчиво. Да, она маленькая, но может постоять за себя. Она сделана из закаленной стали, а не из тонкого стекла, и уж точно не нуждается в защите. Недооценивать ее было бы прискорбной ошибкой. Ошибкой, после которой парень не ушел бы невредимым.

— Мой отец считал, что рутина для меня важнее, чем его присутствие рядом. Моя мать умерла, когда мне было три года, а у моей новой мачехи была сильная аллергия на маленьких детей, так что все это было очень хорошо для всех заинтересованных лиц. Они отправили меня в школу-интернат, когда мне было четыре года. За последние тринадцать лет они купили три новых дома. Я всегда останавливался в гостевой комнате, когда меня так любезно приглашали остаться на праздники.

— Они никогда не выделяли тебе спальню? — Помимо своей воли, малышка Элоди действительно выглядит заинтересованной тем, что я говорю. А потом она продолжает, и говорит то, что противостоит любому беспокойству, которое она могла бы испытать. — Это чертовски бесчувственно. Думаю, это объясняет, откуда это в тебе взялось.

Я натянуто улыбаюсь. Она права. Но все же ...

— У меня нет причин быть доброжелательным с кем-либо за пределами Бунт-Хауса. Зачем мне бродить по этому месту, сияя, как лоботомированная обезьяна, когда у половины этих идиотов нет и пары мозговых клеток, чтобы тереться друг о друга?

— Это как раз мой случай. — Элоди протягивает руку вперед и забирает у меня бутылку вина, ее глаза округляются, когда я смеюсь. — Что? Думаешь, я буду сидеть здесь трезвой? Нет, спасибо. — Она наливает большую порцию Мальбека в один из стаканов, которые я принес сюда, и, возвращает бутылку, пихая ее мне в грудь.

Дерзко.

— Это круговорот страданий, Рэн, — говорит она мне. — Ты цепляешься за свой социальный статус изгоя, как за щит, который защитит тебя от реалий этой жизни, но правда в том, что он все больше и больше изолирует тебя от всех окружающих. Это не очень умный защитный механизм. И, кроме того, я вижу его насквозь. Вот как все это началось для тебя — ты хотел построить вокруг себя такую высокую стену, чтобы никто никогда не смог ее пробить. В итоге твое сердце так замерзло и обледенело, что у него есть гребаный морозильный ожог.

— Мое сердце — не окорок.

— Без разницы. Все это очень хреново, вот и все, что я хочу сказать, а то, что ты говоришь мне, что способен заботиться о ком-то, откровенно говоря, настолько невероятно, что это кажется огромной тратой моего и твоего времени.

Боже, как я могу хотеть поцеловать ее так чертовски сильно, когда она говорит мне, что я безнадежен? Нет ничего более предсказуемого, чем тот факт, что большинство девушек обычно спотыкаются о себя, чтобы оказаться в моем поле зрения, а она решительно этому противится. В этом составляющая часть моего влечения, да, но эта потребность... черт меня побери, она гораздо больше. Она составила обо мне свое мнение и посчитала никчемным. Мне никогда не было дела до того, что думают обо мне другие люди, но плохое мнение этой девушки обо мне имеет большее значение, чем я могу вынести. Ее непокорность, сила, самоуверенность — все это вызывает зависимость. Элоди точно знает, кто она и за что борется, и я хочу дышать ею, как будто она сама жизнь.

— Не смотри на меня так, — говорит она, отворачиваясь. Пламя свечи отражается от ее волос, создавая вокруг головы золотой ореол.

— Как я на тебя смотрю? — Это явная дерзость с моей стороны.

Я точно знаю, как смотрю на нее, и не собираюсь сдаваться. Я хочу ее сожрать. Заявить на нее свои права. Привязать ее ко мне любым возможным способом. И если она может прочесть это в горящем огне в моих глазах, то так тому и быть. Я не стыжусь того, что чувствую, и уж точно не стану скрывать это от нее.

— Просто... веди себя прилично, — предупреждает она. — Ты обещал.

— Ладно, хорошо. Пусть будет по-твоему. Задавай следующий вопрос.

Я жду, затаив дыхание, напряжение нарастает между лопатками, ожидая, что она скажет дальше. Этот обмен такой волнующий, знать, что вещи, которые она спрашивает меня здесь и сейчас, представляют собой моменты из прошлого, когда она сидела одна в своих мыслях и задавалась вопросами обо мне.

Элоди делает три больших глотка вина из своего стакана.

— Хорошо. Почему Дэшил так плохо обошелся с Кариной? Это было какое-то пари между вами, ребята?

— Дэшил любит ломать свои игрушки, когда они становятся для него слишком важными.

Она с отвращением морщит нос.

— В смысле? Он унизил ее и причинил ей боль, потому что она ему слишком нравилась? Это и есть твое оправдание которым ты его вооружаешь?

— Я не собираюсь его ничем вооружать. И это не оправдание. Я просто излагаю тебе факты. Дэш плохо реагирует на ситуации, когда его власть каким-либо образом ослабевает, а симпатия к Карине делала его слабым. Он увидел в этой слабости явную угрозу, поэтому голыми руками вырвал ее с корнем и раздавил прежде, чем она успела причинить ему боль.

На чердаке воцаряется тишина, пыльное старое пространство дышит вокруг нас, пока Элоди изучает мое лицо. Ее взгляд блуждает по моему лбу, вниз по линии носа. Ее ясные голубые глаза задерживаются на моих губах на долю секунды, прежде чем встретиться с моим собственным взглядом. У нее такой вид, будто она беспокоится о чем-то, и слова скапливаются на кончике языка, но не выходят наружу.

— Я знаю, о чем ты думаешь, — шепчу я.

— Да? Тогда, пожалуйста, давай. Просвети меня ответом, если ты вдруг стал таким всемогущим и всезнающим.

У меня перехватывает дыхание — самое странное, самое чуждое ощущение. То, чего я не испытывал уже очень давно.

— Ты хочешь знать, работает ли мой мозг также. Ты хочешь знать, что я сделаю с тобой, если ты меня впустишь. Но ты не можешь позволить себе спросить меня об этом, потому что спрашивать — значит признать тот факт, что ты думаешь о том, чтобы впустить меня и это пугает тебя до чертиков.

— Господи, Рэн, я…

Нет. Я не позволю ей оспаривать это. Это так чертовски очевидно. Я устал ждать своего часа, ожидая, когда она отдаст мне себя. Одним быстрым хищным движением я встаю на колени, наклоняюсь над одеялом и обхватываю ее лицо обеими руками. Я ее не целую. Ещё нет. Это почти невозможно, но я сдерживаюсь.

— Мои игрушки никогда не были важны для меня, малышка Эль, — шепчу я. — Я не выбрасываю их, потому что боюсь того, что они сделают со мной, или потому, что они мне надоели. Я отказываюсь от них, потому что они не оправдывают моих ожиданий. Но ты... — ее веки закрываются. — Ты не игрушка. Я ничего от тебя не жду. Как я могу чего-то ждать, когда ты постоянно удивляешь меня и сбиваешь с толку. Если ты мне позволишь…

В ее глазах вспыхивает паника. Она снова смотрит на мой рот, и от нее волнами исходит ужас.

— Рэн…

— Если ты мне позволишь, — повторяю я. — Я тебя тоже удивлю. Просто подожди и увидишь.

Она закрывает глаза, и одинокая слеза скатывается по ее щеке. Ни с того ни с сего она словно распадается на части в моих руках.

— Пожалуйста. Пожалуйста. Пожалуйста, — шепчет она.

Онемевший до самых костей, я отпускаю ее, и горько-едкий вкус растекается по моему языку. Я вовсе не пытался ее напугать. Не пытался сломать ее. Я... черт возьми... Откидываюсь назад, готовый сделать что-то монументальное, чего не делал уже много лет... извиниться... когда она качает головой и бросается вперед, ко мне на грудь.

— Пожалуйста, — повторяет она.

На этот раз это звучит так, будто она умоляет меня сделать что-то, а не убираться к чертовой матери подальше от нее. Отчаяние на ее лице заставляет мою кровь реветь в голове, затуманивая мое зрение и заставляя мой пульс учащаться.

— Все в порядке. Все хорошо. Я держу тебя.

Она в моих объятиях. Я прижимаю ее к себе так сильно, что даже не могу дышать. Мои губы встречаются с ее губами, и этот поцелуй совсем не похож на тот, чем должен был быть. Да, я все это спланировал. С таким же скрупулезным вниманием к деталям, которое я вкладываю во все свои действия. Я должен был дразнить ее, мой рот нависал бы над ее губами, мой язык скользил бы по ее пухлой нижней губе, мои руки были бы в ее волосах, заставляя ее дыхание учащаться, пока она не впала бы в безумие и не могла больше выносить любое пространство между нами. Но в этом поцелуе нет никакого терпения. Никаких поддразниваний ни с моей стороны, ни с её. Только нужда, желание и некая форма паники, которая разгорается в нас обоих и распространяется, как лесной пожар. Как легко все это может закончиться катастрофой. Как быстро я могу потерять себя, и как легко я могу сломать ее.

Я чувствую это в ней, как и она должна чувствовать это во мне.

Мы оба так боимся конца еще до того, как по-настоящему доберемся до самого начала, но ни один из нас не может остановить это прямо сейчас. Мы слишком разогнались, и никто из нас не знает, где тормоза.

Сердце Элоди бешено колотится. Я чувствую, как ее пульс бьется о мою грудь, и она такая живая и чертовски реальная, что я не могу поверить, что это происходит на самом деле. Она целует меня в ответ, тянет руки, хватается за мои волосы, и моя кровь превращается в нитроглицерин в моих венах. Достаточно одной маленькой искры, и я взорвусь, как гребаная водородная бомба. Она отстраняется, не более чем на долю секунды, чтобы сделать отчаянный вдох, и мой мир раскалывается на части.

Предполагалось, что я буду кукловодом в этом спектакле. Все это должно было происходить в определенном порядке, и я ни в коем случае не должен был терять свой чертов рассудок.

Когда я в последний раз испытывал нечто подобное?

Когда вообще я испытывал нечто подобное?

Элоди издает тихий скулящий звук, когда ее губы снова встречаются с моими, она пальцами крепко сжимает мои волосы, и все замирает и расплывается.

На вкус она как солнечный свет и мед.

Пахнет так же, как в последний раз, когда я был чертовски счастлив.

В моих руках ее маленькая фигурка кажется мне самой важной и ценной вещью, которую я когда-либо держал.

Оторвавшись от её губ, я ныряю вниз, целуя ее шею, зарывшись в её ключицу, и она начинает дрожать так сильно, что мне приходится прижаться лбом к ее щеке, чтобы не пойти дальше.

— Рэн. Рэн. О боже... — она произносит мое имя, задыхаясь, все еще выгибая спину и прижимаясь ко мне так, что становится очень трудно думать здраво. — Какого хрена мы делаем? Что происходит? — стонет она.

— Не знаю. Думал, что знаю, но... — я качаю головой, кладя свои руки так осторожно на ее бедра, что едва чувствую материал ее джинсов на своих ладонях.

Я отстраняюсь, оставляя между нами некоторое пространство.

Мы смотрим друг на друга, ни один из нас не двигается ни на дюйм, пытаясь понять, что же, черт возьми, только что произошло.

Что-то невероятное.

Какой-то сдвиг в нас обоих, который не имеет никакого чертова смысла.

Одно мгновение.

Как может так много измениться в одно мгновение?

Элоди сглатывает.

— Я... я думаю, мне пора идти. — В отчаянии она вскакивает на ноги, полная энергии и электричества, и начинает кружиться по кругу, придерживая волосы, пока осматривает окрестности в поисках...

— Где, черт возьми, мои ботинки?!

— Ты пришла без них, — спокойно напоминаю я ей. Но я не чувствую себя спокойно. Я чувствую себя... дезориентированным. Как будто я плыву по течению, и больше ничего не имеет смысла.

— Вот дерьмо! — Элоди поворачивается еще раз, все еще ища свои туфли, которых там нет, а затем поворачивается ко мне, глядя сердито, как демоница. — Ты не должен был этого делать, — шипит она.

— Я ничего такого не делал. Это ты меня поцеловала.

— Ладно, как скажешь. Нет смысла перекладывать вину на других. Это все еще твоя вина!

— Ха! Я думал, что нет смысла перекладывать вину на других.

— Как ты можешь вот так сидеть? — кричит она. — Как ты можешь не... я не знаю! Реагировать!

Она ведет себя откровенно нелепо, но я знаю, что лучше не говорить ей об этом в лицо. Во всяком случае, не думаю, что смогу произнести эти слова. Элоди рычит, как дикая кошка, бросаясь к лазу, который приведет ее обратно в девичье крыло на четвертом этаже. Я смотрю, как она исчезает в темноте, зная, что должен был рассказать ей о крошечной двери на другой стороне чердака, которая ведет в крыло мальчиков, но мое горло слишком сжалось, чтобы справиться с этим. Я неподвижно сижу на одеяле, глядя на недопитый бокал вина, оставленный Элоди, и пошатываюсь. Проходит час, потом еще один, и свечи гаснут одна за другой.

Когда я наконец встаю и ухожу, мне холодно и больно.

Обратный путь к Бунт-Хаусу, мягко говоря, вызывает во мне недоумение.

Мне нужно было трахнуть её. Это была единственная мысль, которая занимала меня в течение многих недель.

Я хотел разрушить её, но там, на чердаке, стоя на коленях в темноте, я увидел все гораздо яснее, чем раньше. Я пришел к резкому и ужасающему осознанию, которое перевернуло все мое существование с ног на голову.

Я не буду тем, кто разрушит Элоди.

Она будет единственной, кто разрушит меня.

Это знание крепко закрепляется, когда я возвращаюсь в свою комнату и вижу там конверт из манильской бумаги, ожидающий меня на краю кровати. Я разрываюсь по швам, когда читаю полицейский отчет внутри него, ярость, невиданная ранее, сжимает меня между острыми стальными зубами.