В сознании церковников после Великого преобразования произошло нечто странное, заслуживающее понимания. Как сказал бы марксист, культурная надстройка с 1848 года вступила в противоречие с материальным базисом. Независимо от того, подходит ли для этого неизбежная тенденция противоречить самой себе или какое-то менее изящное объяснение, утрата веры в буржуазию в час ее триумфа имела серьезные последствия не только в экономике, но и в политике.
Отцы и сыновья находились в состоянии войны: Клаф против своего отца, Тургенев против своего. Как отмечает Франко Моретти, в ранневикторианской литературе (он рассматривает романы 1840-1850-х годов Диккенса, Дизраэли, Гаскелл, а также роман Дайны Крейк "Джон Галифакс, джентльмен", 1856) "когда два поколения сталкиваются друг с другом, старшее оказывается более буржуазным, чем младшее":
Я не припомню другого жанра, кроме античной трагедии, где бы столь горькое проклятие связывало два последовательных поколения. И посыл этого сюжета безошибочен: было только одно буржуазное поколение, и теперь оно исчезает, извращенное или преданное своими собственными детьми. Его время ушло.⁵
Посыл тот же, что и в "Будденбруках". Ханно, сын этически буржуазного торговца зерном и городского советника, несет в себе художественный дар, унаследованный от матери (как ни парадоксально, переехавшей в Любек из глубоко буржуазной Голландии), который обрекает его на гибель.
Социолог Грэм Петерсон предлагает правдоподобное объяснение, которое, как представляется, в деталях соответствует фактам. "В первом акте идеологической революции, - пишет он,
новое продвижение ереси и девиантности атаковало рутину, условности и аристократические элиты. Во втором акте идеологической революции тот же самый импульс к ереси и девиантности атаковал первое поколение еретиков. И этот цикл продолжается - еретики становятся конвенциональными и подвергаются нападкам со стороны своих детей-подростков.⁶
Иными словами, с тех пор как в начале XIX века был сломан пирог обычаев, во всех сферах - от музыки до политики - возобладал цикл, когда один авангард сменяет другой.
В этом (и в некоторых других вопросах) я изменил свое мнение. Я начал заниматься экономической историей в возрасте двадцати четырех лет, будучи только что подготовленным экономистом-самуэльсонианцем, доказывая историку Дэвиду Ландесу, что, по моему зрелому мнению, культура была тривиальна по сравнению с "данными" технологиями и вкусами. В том 1966 г., недавно обращенный изучением экономики к марксизму в стиле Джоан Баэз, поющей народные песни, я, тем не менее, был полон решимости в марксистско-самуэльсоновском стиле делать упор на материальное, а не на духовное, на самуэльсоновские силы цены и благоразумия в противовес тому, что я называл социологией, о которой, надо сказать, я знал очень мало.
Я не беру назад ни одного из своих расчетов по экономической истории тех дней, расчетов, которые до сих пор кажутся мне красивыми и верными. По-прежнему верно, что викторианская Британия не провалилась, а средневековые крестьяне не были неосмотрительны. Я не более терпеливо, чем полвека назад, отношусь к предположению, что люди игнорируют гигантские, очевидные возможности для получения прибыли. Согласно историческим фактам и экономической логике, это не так. Предполагать бездоказательно, что они это делают, мне кажется нечестивым отношением к возвышенным мертвецам с их соловьями и псалмами, считая их в ретроспективе идиотами. Это даже плохая социология.
Разрешение противоречия между "только благоразумием" и "только культурой" лежит в понятии "буржуазная добродетель", и особенно в социологии отношения к ней людей. Когда в начале 1990-х годов я впервые планировал выступить с докладом на эту тему в Институте перспективных исследований в Принстоне, секретарь позвонила мне в далекую Айову, чтобы узнать точное название доклада. Услышав название, она рассмеялась и воскликнула: "Буржуазная добродетель! Это же оксюморон, не так ли?". Ее реакция хорошо передает суть проблемы. Историкам экономики, экономистам и другим инстинктивным материалистам, а также условно антикапиталистически настроенным левым людям разговор об этике покажется дезориентирующим. Но мы не сможем правильно увидеть экономику, пока не столкнемся с ее реальными достоинствами и реальными пороками, и особенно с реальными этическими теориями, с помощью которых общество говорит об экономике. (И точно так же, напоминаю я своим прогрессивным христианским друзьям, мы не сможем правильно увидеть добродетели, пока не столкнемся с реальной экономикой. Даже для церкви одной из величайших добродетелей является бережливость, ведущая к обогащению бедных и устойчивому балансу епархии).
"К концу XIX века, - отмечает историк Юрген Кокка, - капитализм уже не рассматривался как носитель прогресса"⁷ Этические аргументы против "капитализма" были подведены преподобным Г. Х. Уильямсом из Оксфорда в статье "Этика" одиннадцатого издания Британской энциклопедии в 1910 году: "Неспособность индивидуализма "laissez-faire" в политике привести к всеобщему процветанию и счастью, на которые рассчитывали его сторонники, заставила людей усомниться в эгоистической основе, на которой был построен его этический аналог". Даже в 1910 г. ошибка преподобного Уильямса была фактической. Проверенное торговлей улучшение к тому времени начало приносить всеобщее процветание и счастье. Однако клерикалы, такие как Уильямс, уже давно, как отмечал Шоу, ополчились против буржуазии. "Как зверствует буржуа, / особенно мужчина", - пел Д.Х. Лоуренс в 1929 г.⁸ Как выразился Оден десятилетие спустя:
Он [буржуа] никогда не получал полной поддержки;
Сколько бы голосов он ни купил, ...
Но в самый полдень и арку
О его огромном триумфальном шествии
Стояли пророки, осыпая его проклятиями.
И проповеди, и сатирические стихи. . . .
BLAKE выкрикивал оскорбления, ROUSSEAU плакал. . . .
В то время как Бауделайр сходил с ума, протестуя
Этот прогресс неинтересен.⁹
Литературовед Кэтрин Галлахер отмечает, что "идеология, которая чаще всего ассоциируется с промышленной буржуазией, - laissez-faire entrepreneurialism - с самого начала была в обороне..."¹⁰.
Антикапитализм появился по многим причинам. Одной из них, как ни странно, стала фотография, переданная с помощью недорогой газетной печати фотографий. Она дала нам, например, фотографию Льюиса Хайна, на которой маленькая девочка стоит перед работой на хлопчатобумажной фабрике. Как сказала активистка Сара Клегхорн в 1915 г.: "Поля для гольфа расположены так близко от фабрики, что почти каждый день дети рабочих могут выглянуть и увидеть, как играют мужчины". Другой причиной было отвлеченное христианство, проявившееся, например, в том, что многочисленные дети протестантских священников пополнили ряды американского прогрессивизма. А новый престиж социальных наук и проведение статистических исследований привели к убеждению, что людей можно спроектировать, и результаты будут лучше, чем у торговли, основанной на прибыли.
Но антикапитализм появился отчасти еще и потому, что тестирование торговли нарушило общественный порядок, не обогатив поначалу простых людей. В конце концов, он обогатил их, и обогатил впечатляюще, но слишком поздно в XIX веке, чтобы вытравить из клерикалов чувство, что индивидуализм laissez-faire в политике потерпел неудачу. Когда появились профсоюзы, бисмарковское государство всеобщего благосостояния, прогрессивизм и социализм, они соответствовали большому росту реальной заработной платы и создавали впечатление, что вызвали его, тогда как на самом деле он был вызван ростом производительности труда в результате улучшений, проверенных торговлей. И по сей день прогрессисты считают, что без минимальной зарплаты и профсоюзов наша зарплата упала бы до 2 долл. в час. Их антиэкономическая нелогичность заключается в том, что без установленного государством минимума произойдет "гонка на дно". Этот аргумент игнорирует конкуренцию между боссами, которая обеспечивает заработную плату, равную тому, что работники производят на периферии.
Реальная заработная плата в Великобритании росла, как показано в табл. 6. Проблема заключалась в том, что резкая отдача сначала была отложенной - отметим ускорение только в 1850-1880 годах, затем замедление, а затем более значительное ускорение в ХХ веке. Замедление в конце XIX века, хотя и умеренное, породило идею социализма. История "Дает слишком поздно / То, во что не верится, а если и верится, / То лишь в памяти, переосмысленной страстно".
Таблица 6. Годовой реальный заработок работников Великобритании в расчете на одного человека резко, но с замедлением вырос
Коэффициент увеличения
через 30 лет
через 90 лет
за 180 лет
1820-1850
1.37
1850-1880
1.53
1820-1910
2.73
1880-1910
1.30
1820-2000
10.5
1910-1940
1.40
1940-1970
1.65
1910-2000
3.84
1970-2000
1.67
Источник: Оценка Грегори Кларка, приведенная в журнале Measuring Worth, http://measuringworth.com/datasets/ukearncpi/result2.php.
Историк Майк Раппорт подводит итог трагедии 1848 года: "В долгосрочной перспективе, - пишет он, - верно, что капитализм резко повысил общий уровень жизни в Европе. Поэтому с учетом ретроспективы... [наказание] радикалов за нетерпение к ограничениям зарождающегося либерального порядка в 1848 г. представляется вполне оправданным". Это снова "Буржуазная сделка" и третий акт. "При большей терпимости в 1848 г. ...либеральный порядок [на континенте] выжил бы, и уже через поколение ... {Континентальные европейцы могли бы наслаждаться и конституционным правлением, и богатством, созданным зрелой индустриальной экономикой". При этом он приводит слова Александра Герцена, сказанные им в Париже во время революции 1848 года: "Как убедить рабочего терпеть голод и нужду, когда общественный строй изменяется в неощутимой степени?"¹¹ Как и следовало ожидать, в богатых регионах нового заселения - Австралии, Канаде, Аргентине и прежде всего в США - поворот против буржуазных добродетелей был менее резким, чем в Старой Европе.
Глава 63. Клерикалы предали буржуазную сделку и одобрили большевистскую и бисмарковскую сделки
Стэнли Фиш, изучающий поэзию Мильтона и упомянутый мною публичный интеллектуал, шокирует своих коллег, хвастаясь тем, что является самым высокооплачиваемым гуманистом в мире, и нарядным автомобилем Jaguar въезжает на парковку Летней школы критики и теории, к скандалу антиконсюмеристски настроенных профессоров литературы в нахлобученных на локти твидах Harris. Фиш с удовольствием делит сцену со своим другом Дэвидом Лоджем, чтобы быть выставленным в качестве оригинала для творения Лоджа, Морриса Зеппа, высокобуржуазного американского профессора литературы в ранних академических романах Лоджа. Скандалом своего исключения Фиш доказывает справедливость правила: "Никакой коммерции, пожалуйста: мы - представители духовенства".
Духовенство - это придаток буржуазии. Измена клерикалов во Франции и Англии, как я уже отмечал, была изменой их отцам, в основном буржуазным. Так было и в Германии, где Маркс был сыном юриста, а Энгельс - сыном фабриканта, хотя совершенство немецкой системы высшего образования давало сыновьям шорников и ткачей больше возможностей стать профессорами, чем университеты во Франции или Англии. А позднее американские прогрессисты, отстаивавшие секуляризованный, но тем не менее христианский идеал государственной политики, были, как я только что сказал, сыновьями и дочерьми протестантских священников, сами происходивших из буржуазных корней - внуки и внучки, выступившие против своих буржуазных дедов.¹
Это загадка. В своей работе "Богема против буржуа: Французское общество и французский литератор в XIX веке" (1964) Сезар Гранья задал вопрос: "Что есть в духовной жизни современного общества, что может объяснить такую интеллектуальную обидчивость, своеволие и ожесточение" среди клерикалов по отношению к буржуазии? ² Его ответом было то, что с тех пор называют "апорией проекта Просвещения", а именно конфликт между свободой и рационализмом в современной жизни. Буржуазия воспринимается такими представителями клерикализма, как Бальзак, Диккенс, Лоуренс, Сартр, как воплощение рационализма. А рационализм, по мнению клерикалов, - это плохо.
Граня, вероятно, был прав. Нетерпение к расчету, как я уже отмечал, стало признаком романтика, обращенного к средневековым добродетелям, начиная с иронии Сервантеса. Однако современные люди, о которых пишет Гранья, заблуждались. Они приняли буржуазную жизнь так же, как мятежный сын принимает жизнь своего отца. Марк Твен: "Когда я был четырнадцатилетним мальчиком, мой отец был настолько невежественным, что я с трудом выносил присутствие старика. Но когда мне исполнился 21 год, я был поражен тем, как многому научился старик за семь лет". Жизнь буржуазного отца не всегда рутинна. Она часто бывает творческой. То, что с XVIII века увеличило доход на человека в богатых странах по меньшей мере в десять, а скорее всего в сто раз, - это изобретательность, подкрепленная коммерческой смелостью, а не рациональная наука. Диккенс ошибался, полагая, что в производственной жизни нужны только факты. Производство зависит от предприимчивости и целеустремленности, далеких от холодной рациональности. Вебер ошибался, считая, что современное государство воплощает принципы рациональности в бюрократии. Тот, кто считает, что крупная современная бюрократия работает "как армия", не имеет большого опыта работы ни в крупной современной бюрократии, ни в армии. Армии не работают как машины, а крупные современные бюрократии опираются на лояльность, далекую от механически рациональной. Фрейд ошибался, утверждая, что современная жизнь заставляет выбирать между принципом реальности и эротизмом. Бизнесмен без эротического влечения, сублимированного в должной мере, мало чего добьется.
Странно, что церковники не вникают в суть деловой жизни. В европейском романе позднего периода его истории бизнесмен, если только он в конце концов не проявляет аристократических или христианских достоинств, почти всегда оказывается картонным дураком. "Человек должен трудиться, / Человек должен работать. / Исполнительный директор - это / Динамичный придурок", - воспевал Огден Нэш в конце этой традиции. Интеллектуалы Запада чутко улавливали бизнес и его ценности.
Экономика, как наука о бизнесе, также была отвергнута, что привело к дополнительной подростковой насмешке над тем, что парень не совсем понимает. В начале XIX века такие писатели, как Маколей или Манцони, читали и понимали новую политическую экономию, признавали силу сотрудничества, входа, арбитража, дефицита и созидательного разрушения. Но более поздние интеллектуалы воспринимали экономику как факультет разума, противостоящий свободе, которую они так любили, и это заблуждение поощрялось разговорами классических экономистов о "железных законах". Или же они представляли бизнесменов как просто искателей особых милостей от Конгресса (так Твен и Уорнер в "Позолоченном веке", 1873 г.). К концу XIX века экономика полностью исчезла из разговора. С 1890 г. ни один интеллектуал не стыдился быть полностью невежественным в вопросах экономики, особенно буржуазной экономики, которой восхищался Маркс, которую он использовал и не использовал. Редкий интеллектуал или романист - Дэвид Лодж, повторяю, или Уилла Кэтер - способен увидеть в бизнесмене нечто иное, чем Другого, которого государственное насилие под надзором клерикалов заставляет отдавать свои незаконно нажитые доходы пролетариату с соответствующими отвлечениями для университетских профессоров и стипендиатов.
Перемены назрели. Восхищаться буржуазными добродетелями - это не значит купиться на рейганизм или "десятилетие Я". Мы должны поощрять проверенное торговлей улучшение, а затем и проверенное торговлей предложение, которое является надеждой для бедных всего мира и в любом случае составляет существенную часть нашей сущности, даже если мы профессора литературы. Такой буржуазный труд не обязательно должен быть эгоистичным, несправедливым или в чем-то еще неэтичным. Аристократический, клубный капитализм, довольный собой, или крестьянский, хваткий капитализм, презирающий себя, - оба лишены добродетелей. Ни один из них не работает. Они ведут к монополии и экономическому краху, к отчуждению и революции. Нам нужен демократический, проверенный торговлей бетчермент типа Whole Foods, который будет воспитывать сообщества хороших горожан в южной части Лос-Анджелеса, так же как и в Айова-Сити. После изобретения улучшений нам нужно демократическое, проверенное торговлей повседневное снабжение. Мы поощряем такие хорошие вещи, начиная разговор о буржуазных достоинствах или, во всяком случае, прекращая банальный и невежественный разговор, в котором без размышлений и доказательств принимается, что экономика развращает.
Можно придумать мужчин и женщин для подражания. Учитывая то отвращение, с которым художественная литература, начиная примерно с 1830 года, относилась к бизнесменам, лучше, чтобы эти модели были нехудожественными. Бенджамин Франклин, как я уже говорил, является хорошим примером - или так считали враги "капитализма". Гранья пересказывает яд, который я отметил в отношении Франклина в работах Д.Х. Лоуренса, Стендаля и Бодлера: "В стиле Франклина, - пишет Лоуренс, - поднимающаяся буржуазия приходит на смену колеблющейся аристократии".³ Стыдиться быть буржуа на протяжении двух столетий было равносильно тому, чтобы стыдиться быть американцем. Такие чихатели на Франклина, как Бодлер и Лоуренс, были известны как антидемократы и антиамериканцы. Диккенс ненавидел Соединенные Штаты так же сильно, как он ненавидел бизнесменов. Хайдеггер выступал против американизма, а его хозяин Адольф говорил: "Мои чувства против американизма - это чувства ненависти и глубокого отвращения". Америка, объясняют Ян Бурума и Авишай Маргалит, в том, что они называют "оксидентализмом", воспринимается как "бескорневая, космополитичная, поверхностная, тривиальная, материалистичная, расово смешанная, зависимая от моды" - все обычные претензии к буржуазии и многие претензии к евреям.⁴
Но Америка - не единственное буржуазное общество. Германия тоже является буржуазной страной, хотя в интеллектуальных кругах ее предпочитают не считать таковой. Итальянцы - известные горожане. А Китай, имевший на протяжении веков крупнейшие города, наверняка похоронил в своей истории буржуазную традицию, противопоставленную традициям крестьянина/помещика или ученого/бюрократа. Миф о давности превратил достоинства, вытекающие из городской торговли, в достоинства позорного парвеню. Пора признать реальную экономическую историю и начать оценивать класс торговцев и изобретателей без предрассудков.
Буржуазная сделка, говорю я, торжествовала вплоть до 1848 года. Как резюмирует мою мысль австралийский экономист Джейсон Поттс:
Макклоски считает, что слова, которые мы используем для обозначения экономической деятельности, имеют значение, поскольку несут в себе этические оценки. Ее точка зрения заключается в том, что сдвиг в этих этических оценках, в риторике, был причиной роста современного процветания современного мира, но что этот сдвиг может также обернуться тем же самым процессом, повторным введением налога на бесчестье [фраза, которую Поттс заимствует у Дональда Будро], связанного с нетерпимостью к коммерческой деятельности или ощущением ее унизительности.⁵
После 1848 г. буржуазный курс и его этическая поддержка подверглись атаке со стороны двух альтернатив. Большевистский курс, то есть социализм централизованного планирования и государственная собственность на имущество, был впервые представлен в 1830-1840-х годах, а затем активно реализован после 1917 и особенно после 1945 года. Сен-Симон, Фурье, Маркс, Энгельс, Бернштейн, Каутский, Шоу, Веббс, Ленин, Троцкий, Сталин, Грамши, Лукач, Мао и другие считали, что "природа человека при социализме" изменится в соответствии с утопическим видением французского Просвещения под руководством нас в партии или нас из экспертного духовенства. Это представление противоречило идее шотландского Просвещения о том, что человеческая природа стабильна, что люди в равной степени, хотя и несовершенно, рациональны и должны быть предоставлены как свободные и достойные взрослые люди для принятия собственных решений.⁶
В 1989 году "большевистская сделка" в значительной степени завершилась. В 1974 году, перед самым его завершением, Лешек Колаковский в открытом письме, отвечая на стостраничное открытое письмо, присланное ему британским историком-марксистом Э.П. Томпсоном, заметил, что большевистское решение всех проблем - это государственная собственность на средства производства, что позволило бы избавиться от отвратительной концентрации власти в собственности, принадлежащей буржуазии. Процитируем еще раз дальновидного Маколея, который в 1830 г. выступил против протосоциализма Роберта Соути: Соути, а затем и Томпсон, предлагали "устранить бедствия, возникающие в результате накопления богатства в руках нескольких капиталистов, путем накопления его в руках одного крупного капиталиста, у которого нет никаких мыслимых мотивов использовать его лучше, чем у других капиталистов, - всепожирающего государства."Даже такие западные марксисты, как К.Л.Р. Джеймс, в конце концов, в оправдание очевидных грехов СССР и маоистского Китая заявили, что восточный "коммунизм" на самом деле является "государственным капитализмом", причем, по общему признанию, всепожирающим.
Но на самом деле коммунизм, который практиковался в Восточной Европе, Китае и некоторых других печальных местах, не был "капитализмом". Это не была система улучшений, проверенная торговлей, с ее огромным разнообразием человеческих проектов, каждый из которых имеет свое почетное поле - лучший розничный банкир в Чикаго, самые чистые бобовые поля в округе Джонсон, самый прибыльный автосалон в Берлине. Социалистическое государство сводит общество к одному большому проекту, поэтому социализм имеет смысл в войне за выживание, например, в Великой Отечественной войне. В однопроектном обществе почет можно получить, только обратившись в Центральное бюро, в стиле абсолютных монархов или ректоров университетов. Джон Томази заметил, что особое достоинство проверенного торговлей улучшения состоит в том, что оно дает людям множество проектов и множество полей чести.⁸ Тираническая или даже демократическая, но централизованная экономика пожирает всех в одном.
В отношении социализма Колаковский также высказывал более тонкую мысль. Даже концептуально, одним инструментом - отменой частной собственности - невозможно достичь всего того, чего мы, свободные люди, хотим, разве что в "левацком раю, [в котором] все совместимо и все улажено, ягненок и лев спят в одной постели. ... . . Мы хотим технологического прогресса и хотим совершенной безопасности для людей; [но] давайте посмотрим, как можно совместить то и другое"⁹ Мы хотим, отмечает Колаковский, всех трех: равенства, свободы и эффективности. Я бы сказал, что нам нужны достоинство, свобода и улучшение. Но при этом, по мнению экономиста, любые три цели "ограничивают друг друга и могут быть реализованы только путем компромиссов". . . . Попытки рассматривать какую-либо из этих ценностей как абсолютную... неизбежно приведут к разрушению двух других". Например, "абсолютное равенство может быть установлено только в рамках деспотической системы", что с 1880 года часто ускользало от внимания высших либералов, которые любили оправдывать свое пристрастие к государственному насилию в области регулирования и принуждения тем, что в демократическую эпоху, в конце концов, мы, избиратели, и есть государство. Например, "мы" вели войну с наркотиками, разрушая семьи и кварталы бедных людей, без жалоб слева со стороны высших либералов или справа со стороны чернокожих церковников. Или, продолжает Колаковский, "эффективность как высшая ценность снова требует деспотизма [в централизованном планировании], а деспотизм неэффективен выше определенного уровня технологий", - еще один момент, который ускользнул от энтузиастов регулирования и планирования.¹⁰ Томас Балог, британский экономист венгерского происхождения, консультировавший лейбористских политиков после "Спутника", уверенно предсказывал, что "российское производство на душу населения превзойдет британское в начале 1960-х годов и американское в середине 1970-х годов.В учебнике по экономике Пола Самуэльсона (а затем и Уильяма Нордхауса) в каждом издании, начиная с 1950-х годов и вплоть до 1980-х годов, приводился график, на котором одинаково утверждалось, что (согласно каждому изданию, с использованием одного и того же графика) в ближайшие пятнадцать лет советская система приведет к технологическому прогрессу, превосходящему американский.¹²
Тонкость Колаковского в отношении компромиссов можно выразить в том, как мыслил об экономической политике голландский экономист Ян Тинберген (1903-1994). У Тинбергена это было математическое предложение. Для каждой цели (три цели, скажем, достоинство, свобода и благосостояние) социальному инженеру нужен отдельный рычаг или инструмент (Тинберген называл цель целью, а рычаг - инструментом). Только по чудесной случайности, потянув за один рычаг (например, отменив частную собственность), можно оптимально достичь всех трех целей. Можно видеть математический характер теоремы Тинбергена. Каждый рычаг может оказывать на каждую из трех отдельных целей просчитываемое воздействие той или иной величины. Но для достижения каждой из целей должно быть не менее трех рычагов с разным воздействием. Требование, чтобы эффекты были разными, вытекает из математики векторного умножения, да и вообще из здравого смысла. Так, достоинство предпринимателей может поддерживать прогресс, как это было, а также может в политической сфере защищать свободу, во всяком случае, для предпринимателей. Но если говорить о цели, которой больше всего восхищаются левые, то она, как говорят, оставляет под вопросом равенство. Точно так же свобода, понимаемая как равное применение закона, может подорвать неравные привилегии (подумайте, как такая свобода отразится, скажем, на китайских детях, поступающих в университеты, чьи перспективы теперь зависят от того, являются ли они детьми партийных чиновников), что хорошо для равенства, но, возможно, не является лучшим путем к улучшению, по крайней мере, в краткосрочной перспективе.
Если сделать социализацию всей частной собственности единым и универсальным рычагом, это не будет наилучшим образом способствовать достижению трех целей, разве что в левацком раю, где агнец и лев спят в одной постели. (Мы предполагаем, что коммунистические правительства Восточной Европы и Китая на самом деле хотели добиться достоинства, свободы и улучшения жизни простых людей, отбрасывая многочисленные доказательства того, что это не так). "Большая часть того, чему мы учимся в жизни, - терпеливо объясняет Томпсону Колаковский, - это то, какие ценности совместимы, а какие взаимоисключающие". Идеальная национальная безопасность, как американцы в очередной раз убедились на примере новостей 2013 года об Управлении национальной безопасности, исключает максимальную свободу. Но "большинство утопистов, - продолжает Колаковски, - просто неспособны понять, что существуют несовместимые ценности".¹³ Благо должно быть единым, говорил Платон (его аспирант Аристотель не соглашался), так же говорили Берк о традиции, Бентам о пользе и Маркс об отмене частной собственности.
Теорему Колаковского-Тинбергена часто подчеркивал другой либерал славянского происхождения, Исайя Берлин. В 1955-1956 гг. Берлин отмечал, что равенство, даже у такого убежденного сторонника, как маркиз де Кондорсе, по иронии судьбы посаженный в 1794 г. за вдохновленную им революцию в тюрьму, переименованную в Bourg-l'Ėgalité, недавно переименованную из Bourg-la-Reine [Город Королевы], где он вскоре умер, почти всегда сопровождается другими целями, которые модифицируют его на практике. В Берлине речь идет о "счастье, добродетели, справедливости, прогрессе в искусстве и науках, удовлетворении различных моральных и духовных ценностей, среди которых равенство, какого бы рода оно ни было, является лишь одной":
Кондорсе, по-видимому, не беспокоит вопрос о том, не вступает ли стремление к равенству в противоречие с необходимостью искать другие цели, поскольку, как и многие мыслители его времени, он слишком легко считал само собой разумеющимся, что все хорошее непременно совместимо. . . . Другим оставалось подчеркнуть тот факт, что в обычной жизни идеалы ... вступают в конфликт [даже] в рамках одного и того же общества и, достаточно часто, с моральным опытом отдельного человека.¹⁴
Аналогичным образом поступает и этика добродетелей: добродетели не взаимозаменяемы и не сводимы к одной. Перед человеком стоит трагический выбор.
Другой, антибольшевистской альтернативой буржуазной сделке является бисмарковская сделка, провозглашенная в 1881 г. и торжествующая после 1889 г., первого года существования пенсий по старости в Германской империи. Схема Бисмарка по переманиванию у своих врагов, т.е. у будущих большевиков-сдельщиков и вообще у левых, - это и есть истоки современного социального государства. (Александр Герцен в 1855 г., говоря о "богадельне реакции", вероятно, имел в виду благотворительных предшественников таких консервативных обходов политики рабочих). В Великобритании его триумф датируется учреждением в 1911 г. обязательного страхования по безработице (которое Бисмарк планировал, но не смог заставить Рейхстаг отнестись к нему серьезно), а более основательно - докладом Бевериджа 1942 года. В Соединенных Штатах Америки она берет свое начало с 1933 года и "Нового курса". Сделка заключается в том, что государство всеобщего благосостояния заменит вам или вашей семье добровольное обеспечение старости, безработицы или медицинского обслуживания, и вы станете воспринимать нынешнее государство как своего благородного и доброжелательного повелителя.
На самом деле "замена на добровольное обеспечение" была значительной, и не только в страховании по безработице. Как утверждает университетский администратор Теренс Кили, так было и с университетами Великобритании, которые до Первой мировой войны были независимы от государства. Только после инфляции войны, а затем послевоенных налогов, утверждает Кили, частные взносы в британские университеты иссякли. Стал распространен клич: "Я отдал в контору", т.е. "Я заплатил за университеты государственными налогами и поэтому не хочу делать частные взносы". Это замечание Кили позволяет понять, почему континентальные университеты, финансируемые государством, с момента своего основания получали так мало помощи от миллионеров или выпускников, в отличие от Японии или США с их частными университетами, а теперь еще и частными фондами даже для государственных университетов. После 1919 г. университеты в Великобритании "все больше понимались как государственная обязанность", как это всегда было во Франции, Германии и Италии.¹⁶
То же самое касается и других направлений развития государства всеобщего благосостояния. Накануне принятия британского закона о национальном страховании от безработицы 1911 г. из двенадцати миллионов человек, на которых он распространялся, девять миллионов уже имели добровольные договоренности, в частности, через "дружеские общества"¹⁷. Вспомним поколение миллениалов, живущих с родителями. Остальное обеспечивают соседи, местные органы власти и добровольные благотворительные организации, которые вытесняют бисмарковское обеспечение налогоплательщиков. Чистый выигрыш может быть небольшим.
Точно так же государственная поддержка минимальной заработной платы, законов о лицензировании, строительных норм и правил, профсоюзной исключительности, войны с наркотиками, инфляции и военных авантюр вытесняет людей из сферы занятости и подрывает обеспечение семьи, местных властей или благотворительных организаций. Экономист Томас К. Леонард пишет о гнусном происхождении минимальной заработной платы столетие назад, в рамках евгенической программы по изгнанию женщин, иммигрантов и чернокожих из рабочей силы. "Прогрессивные экономисты... считали, что потеря рабочих мест, вызванная минимальной заработной платой, является социальным благом, поскольку она выполняет евгеническую функцию избавления рабочей силы от "нетрудоспособных"".¹⁸ В отличие от предоставления бедным дополнительного дохода, чтобы поднять их до достойного уровня (например, с помощью налогового кредита на заработанный доход), за что выступают истинные либералы и сочувствующие консерваторы, минимальная заработная плата была специально разработана, чтобы сделать бедных еще беднее. В соответствии с "бисмарковской сделкой" государство, породив социальную проблему, решает ее, превращая многих бедняков и профессоров в подопечных государства и, как надеются политики, превращая их также в надежных избирателей и ярых сторонников той или иной политической партии, получившей кредит доверия.
В 1867 г. и Бисмарк в Пруссии, и Дизраэли в Великобритании разыграли карту консерваторов, чтобы переиграть левых, распространив право голоса на многих представителей рабочего класса. Экономист Фредерик Тоскани убедительно доказывает, что консервативные правительства хотели подорвать влияние раздражающе либерального и несговорчивого духовенства, чей человеческий капитал быстро становился надежным средством поддержки, обратившись через его голову к рабочим.¹⁹ Предполагалось, что в конечном итоге - хотя это и не произошло на первых выборах Дизраэли по новым правилам - рабочие будут голосовать за консерваторов и националистически, как "ангелы в мраморе", вопреки своим очевидным классовым интересам. Уже в 1871 г. Бисмарк сформулировал социально-экономическое следствие этого трюка, разыгрываемого левыми: "Действия государства - это единственное средство задержать социалистическое движение. Мы должны осуществить то, что представляется оправданным в программе социализма и может быть реализовано в существующих рамках государства и общества"²⁰.
Современный пример - ЮАР, где высокая заработная плата профсоюзных активистов защищена высоким, установленным государством минимальным размером оплаты труда и установленной государством невозможностью уволить человека, если он каким-то образом устроился на работу. Такая система препятствует замене дешевой и безработной рабочей силы на профсоюзную и наемную, что обеспечивает правительству расположение профсоюзов. Южноафриканское объединение профсоюзов COSATU, будучи откровенно коммунистическим (хотя и имея за плечами почетную историю борьбы с апартеидом), например, выступило против программы государственного субсидирования занятости молодежи. В результате высокий уровень безработицы (официально 25%, для молодежи - 70%) компенсируется небольшими дотациями к доходам тех, кто без работы сидит в хижинах в глубинке Восточного Кейпа или Квазулу-Наталь. Из благодарности безработные регулярно голосуют за партию, которая выписывает им чеки - до сих пор, со времен демократии, этой партией был Африканский национальный конгресс (к слову о почетной истории), правда, с постепенно уменьшающимся большинством.
Как сказал Бисмарк в отставке прогермански настроенному британскому журналисту, историку и государственному служащему Уильяму Х. Доусону, "моя идея состояла в том, чтобы подкупить рабочие классы - или я должен сказать, завоевать их? - чтобы они рассматривали государство как социальный институт, существующий ради них и заинтересованный в их благосостоянии"²¹."Я буду считать большим преимуществом, когда у нас будет 700 тыс. мелких пенсионеров [в то время почти все население Германской империи старше 60 лет], получающих пенсию от государства, особенно если они принадлежат к тем классам, которым в противном случае нечего терять от потрясений", например, потрясений против монархии, в пользу социал-демократов или против планов Бисмарка по установлению мира в Европе.ІІІ Историк А. Дж. П. Тейлор писал в 1955 г., что "социальное обеспечение, безусловно, повсеместно сделало массы менее независимыми, но даже самый фанатичный апостол независимости не решился бы демонтировать систему, которую изобрел Бисмарк и которую скопировали все другие демократические страны. . . . Три четверти века спустя даже образованные люди ставят безопасность выше свободы".²³ Хотя государство всеобщего благосостояния в последнее время испытывает финансовые трудности, оно по-прежнему пользуется большой популярностью в большинстве богатых и некоторых бедных стран. Бисмарковская сделка кажется надежной.
В первом акте драмы, благодаря товарищу Ленину и графу Бисмарку, небуржуазные "левые" и "правые" выглядят неплохо. Но к третьему акту они выглядят уже не так хорошо. Консервативный премьер-министр Великобритании с 1957 по 1963 год Гарольд Макмиллан совершил бисмарковскую победу над лейбористами, построив большое количество государственного жилья, которое через двадцать лет другой консерватор, Маргарет Тэтчер, во время своего заигрывания с либертарианскими и антибисмарковскими идеями, распродала по бросовым ценам заселившим его беднякам.
Глава 64. Антиконсюмеризм и про-богемность были плодами реакции антибеттеризма
Когда в 1848 г. духовенство впервые столкнулось с Великим обогащением, оно, естественно, предположило, что новые богатства должны были быть получены старым способом - путем современного воровства или наследования от древнего воровства. Беспрецедентные масштабы Великого обогащения не были очевидны в 1830-1840-х годах и еще не перечеркивали старую историю нулевой суммы. Реальная заработная плата в Великобритании и Франции росла, но не скачкообразно, как это произошло в третьей четверти XIX века.
Поэтому следовало ожидать, что в романах того времени богатые люди представлялись ловкими ворами, одержимыми скрягами, удачливыми наследниками или коварными любовницами жен таких людей. Производительность, взаимовыручка, Великое обогащение, взаимовыручка, буржуазная сделка - все это не имело ничего общего. Таким образом, у Диккенса каждый герой начинает с бедности, а заканчивает богатством от наследства, а не от покупки идей по дешевке и продажи их подороже тем утомительным буржуазным способом, который в третьем акте приносит пользу всем нам. Буржуазный герой Бальзака 1835 года, прер Горио, продает товар, который должен вызывать у его читателей улыбки превосходства, - вермишель (разновидность спагетти, но более смешно звучащая по-итальянски и по-французски, поскольку verme и ver - слова, означающие "червяк"), и по-идиотски предан своим вероломным дочерям. Сам Бальзак, как впоследствии Марк Твен, был неудачливым бизнесменом, презиравшим бизнесменов. Эжен де Растиньяк, амбициозный юноша с юга Франции (как и отец Бальзака), в серии романов, где он появляется, развращен модной игрой в адюльтер в Париже времен Реставрации и Июльской монархии. Так амбициозный, но бедный парень добивается успеха в экономике с нулевой суммой, принятой левыми и правыми в 1835 году.
Историк Питер Гэй в пятом томе своего потрясающего портрета сексуальной и культурной истории европейской буржуазии отмечает, что с 1800 г:
Художники всех жанров все чаще делали объектом своего порицания само общество. ... . . Разве буржуазия XIX века не любила деньги и не ненавидела искусство? Разве она не отличалась от прежнего благородного, одухотворенного обществом патрициата настолько, что стала фактически новым классом? ... Поэтому творческие личности считали своим долгом ненавидеть буржуазию и занимать агрессивную позицию, которая доставляла им удовольствие, когда они мобилизовывались на спасение святого дела честного искусства, честной музыки и честной литературы. . . . Таков модернистский миф, который продолжает формировать наше представление об отношении викторианского среднего класса к высшим вещам.¹
Более опасным, чем эти ранние мифы клерикалов, является их сохранение и развитие в течение длительного времени после 1848 года. Например, уже в начале своего существования клерикалы стали заявлять, что обычные люди заблуждаются в торговле и поэтому нуждаются в экспертной защите и контроле - ощущение, характерное для "модернистов", как выражается Гей в своем личном словаре. Это ощущение сохранилось, как одно из ряда бусинок беспокойства по поводу "провалов рынка", которыми с 1848 г. навязчиво занимались и левые, и правые. Ни одна из этих тревожных возможностей, как выяснилось, не имеет большого веса по сравнению с Великим обогащением за счет свободы и достоинства.
Посмотрите на теорию "консьюмеризма". До появления письма К. Золя и многие другие романисты выражали красноречивую тревогу по поводу консьюмеризма. Позднее анализ консьюмеризма становился все менее сочувственным по отношению к тому, что хочет леди или джентльмен, и все более апокалиптическим. В частности, американское духовенство долгое время считало, что "капиталистические" траты просто ужасны. В 1985 году историк Дэниел Горовиц утверждал, что с 1920-х годов клерикалы в США находятся в тисках "современного морализма" в отношении расходов. Традиционный морализм XIX века с тревогой взирал из среднего класса на рабочих и иммигрантов, пьющих пиво, повинующихся ирландским священникам и другими способами демонстрирующих свою утрату добродетели. Но у традиционных моралистов, таких как комиссар труда США Кэрролл Д. Райт, "не было никаких принципиальных сомнений, - пишет Горовиц, - в справедливости и эффективности экономической системы - их вопросы касались ценностей рабочих и иммигрантов, а не ценностей капитализма"².
Напротив, современный моралист в эпоху социализма после 1917 г., в стиле Торстейна Веблена и Синклера Льюиса, смотрит с клерикальной высоты на средний класс. Поэтому, замечает Горовиц, "в основе большинства версий современного морализма лежит критика, иногда радикальная и всегда состязательная, экономики", которой средний класс специализируется на управлении. Горовиц вежлив со своими собратьями по американскому духовенству - Вебленом, Льюисом, Бутом Таркингтоном, Стюартом Чейзом, Линдами, Гэлбрейтом, Рисманом, Маркузе, Лашем, Беллом, Чомски, Берри, Шором - и не говорит прямо, что их критика просто ошибочна. Однако он замечает, что "осуждение других людей за их расточительность и отсутствие Культуры - это способ подтвердить собственную приверженность".
Такие антибуржуазные, антирыночные, антидемократические, антипрогрессивные теории преследуют нас до сих пор, например, в образе богемного Художника или чистосердечного Философа. Опера Джакомо Пуччини "Богема" была произведением так называемого реализма в музыке, веризмом, противопоставленным мифическим темам Верди и Вагнера. Но это был "веризм", который романтизировал - сравните с "Мистериями" (1862). В основу оперы, премьера которой состоялась в Турине в 1896 году под руководством молодого Артуро Тосканини и которая в последующие месяцы была поставлена по всему миру от Буэнос-Айреса до Лос-Анджелеса, лег сериальный роман Анри Мюрже, написанный пятью десятилетиями ранее ("Сцены из жизни Богемы", 1846-1848), переписанный (с соавтором) в 1849 году как успешная сценическая пьеса ("Жизнь Богемы"), а в 1851 году опубликованный как книга. Место действия - жизнь художников Левого берега (например, самого Мюргера в молодости) в 1830-е годы. Таким образом, опера - это реприза богемного мифа на позднем этапе его истории. Это романтизм в реалистическом обличье, как и "Тоска" (1900), и "Мадам Баттерфляй" (1904), и многое из современного искусства - от школы Эш-Кана до "Бонни и Клайда".
В 1920-е годы, как сообщает поэт Арчи, перевоплотившийся в литературного таракана (он печатает, бросаясь головой вниз на клавиши, но весит слишком мало, чтобы пользоваться клавишей shift), кошка Мехитабель заявляет:
я живу на
сгущённое молоко и
синтетический джин
для vie de boheme
восклицательный знак
нет ничего буржуазного
о тех людях
которые приняли
я в арчи я
были там
в неделю и имеют
еще не видел их
ложиться спать
только в дневное время⁴
Слово "богема" происходит от французского слова, обозначающего цыган, которые таинственным образом приплывали из Восточной Европы - скажем, из Богемии. К XIX веку во французском и английском языках оно приобрело современное значение "отъявленный социальный бунтарь", "хиппи", как мы позже стали говорить. Идеал богемы, по мнению либреттистов Пуччини Луиджи Иллики и Джузеппе Джакозы, с которыми он также написал оперы "Тоска" и "Баттерфляй", - жить бедно, но как принц, то есть праздно, не производя ничего, за что мир готов платить, а лишь собирая ренту или хотя бы объедки со столов тех, кто собирает ренту или работает, чтобы заработать на жизнь. Ценность человека заключается не в том, что он делает для других, а в том, что он формирует себя - как художник или герцог, а не как вульгарный буржуа, производящий товары и услуги в интересах других. Вспомним Уайльда: "Человек, который вынужден делать вещи для использования другими... не может вложить в свою работу то, что в нем самом есть лучшего". Теория современного художника - аристократическая и романтическая, как в нашумевшей несколько десятилетий назад программе голландского государства всеобщего благосостояния по закупке складов с непродаваемыми картинами самопровозглашенных художников.
Четыре юноши-богемы в опере - драматург/поэт (тенор: взбалмошность con brio), музыкант (баритон), художник (баритон) и философ (basso profundo). В остро комической завязке последнего акта, перед приездом больной Мими, богемные юноши чтут аристократические условности, посылая их по очереди наверх: шикарный обед ("вчерашний ужин" из дешевого хлеба с небольшим количеством селедки), воображаемый вызов к королю ("Il Re mi chiama al minster", в некоторых постановках переиначенный как Коллин, поднимающийся, чтобы облегчиться в горшок), официальные танцы двора (Родольфо принимает Марчелло за свою даму в кадрили) и эмблему аристократии времен ее первых сомнений в себе, которая к 1896 году еще серьезно практиковалась в основном в славянских странах, - поединок:
ШОНАРД. Что за манеры у лакея!
КОЛЛИН [схватив печные щипцы, как меч]. Если ты не признаешь возмущения, отстегни свою сталь!
ШОНАРД [схватив палитру Марчелло, как щит]. Хорошо: вызов [ставит себя в позицию для дуэли]. Я хочу пить твою кровь!
КОЛЛАЙН. Один из нас будет выпотрошен.
ШАУНАРД. Приготовьте носилки.
КОЛЛАЙН. Подготовить кладбище.⁵
Родольфо и Марчелло тем временем весело танцуют вместе, напевая: "Пока идет бой, / Кружится и подпрыгивает крестьянский танец". Входит Мюзетта с реальностью на буксире.
Большинство зрителей воспринимают все это как просто развлечение. Но в драматическом прочтении это не удается. При всей прекрасной музыке и попытках острословия, богемная жизнь показана как не имеющая этического стержня, во всяком случае, взрослого. Это детская жизнь, Питер Пэн и потерянные мальчики, переведенные на взрослые стандарты пьянства и распутства. Это уход Рипа Ван Винкля от взрослых обязанностей по содержанию фермы, детей и, прежде всего, жены, романтическая мечта о том, чтобы пуститься в странствия и всегда оставаться мальчишками, мечта о приятельском кино, о дорожном кино, о неженатых мужчинах в пути. Так, фильм Рене Клера "У нас свобода" (1931 г.) или пародия на "Богему" в исполнении "Трех бугаев" - "Ви, ви, месье" (1937 г.).
Ни один из представителей молодой богемы в "Богеме" не работает ни на работе, ни даже в заявленном им искусстве, разве что неумело и неудачно. И это говорит молодой, уже коммерчески успешный музыкант, только что победивший конкурента в быстром и деловитом создании оперы по роману. (Кстати, когда Мюргер сам написал роман, он уже обратился к буржуазной респектабельности и отошел от мальчишеской жизни без гроша в кармане). Как заметил Исайя Берлин, "труд в романтизме священен как таковой не в силу своей социальной функции, а потому, что он есть наложение индивидуальной или коллективной личности, то есть деятельности, на инертный материал"⁶ Труд - это Искусство-идентичность, а не просто мещанское служение другим.
Два буржуа в опере - помещик Бенуа и богатый статский советник Альциндоро - существуют для того, чтобы их обманывали. Любому художнику, показному нищему, позволено получать бесплатный ночлег и бесплатную еду, обманывая тех, кто зарабатывает на жизнь трудом. Как смешно! Работать за то, что тебе готовы заплатить простые люди, - это игра в лоха. Родольфо и его друзья-мальчишки живут как бомжи Дхармы: режут стулья на топливо, продают пальто ломбардщикам, делят подачки и выигрыши. Во втором действии Родольфо весело говорит: "У меня есть дядя-миллионер: Если он уйдет к милому Господу, / Я хочу купить [тебе, Мими,] ожерелье гораздо красивее"⁷ В том же акте нелепая фигура Парпиньоля - либреттистский вариант глубокомыслия, - продает игрушки детям на одной стороне сцены, а на другой - в ресторане - деликатесы молодым хиппи-бездельникам, с их буржуазной жертвой на буксире. В конце концов, игрушки купят матери. А жертва богемы останется со счетом за еду. Маленький мальчик громко хнычет: "Хочу трубу, лошадку!". На что Родольфо спрашивает: "А ты, Мими, что хочешь?". Мими: "Пудинг"⁸ Бесплатные игрушки, бесплатный пудинг. Вот в чем смысл жизни, а, ребята? Эй, где "Миллер Лайт"? Давайте зажигать. Сюжет "Богемы" - это жизнь как вечеринка братства.
Так спасается этическая состоятельность сказки. Если считать, что Родольфо и Марчелло, их приятелям и подружкам около двадцати лет, то сюжет с братской вечеринкой имеет смысл, и мы потакаем ему, отдавая должное нашей собственной нерастраченной юности.⁹ Самым известным представителем богемы XIX века (и вторым по популярности французским поэтом) был Артюр Рембо, который в конце юности (1870-1873) подражал выдуманной к тому времени роли беспутной богемы - правда, участвуя при этом, в неигровом распитии абсента, курении опиума и кулачных боях с Верленом по Парижу и Лондону, а также писал стихи, например, около своего шестнадцатилетия - стихотворение под названием "Богема" (Ma Bohème): "Я уходил, засунув руки в рваные карманы / ... Я путешествовал под небом, Муза! И я был твоим вассалом"¹⁰ Это очаровательно, если воспринимать стихотворение как шестнадцатилетнее. Поэт, испаряющийся в огромных облачных символах высокой романтики на седьмом десятке лет, не вызовет нашего сочувствия. Мы снисходительно относимся к двадцатидвухлетнему Китсу, тем более что знаем, что через несколько лет он умрет. В опере проблема в том, что тридцатипятилетнему певцу, исполняющему роль Родольфо и ведущему себя как двадцатилетний, трудно сопереживать. Это проблема оперы - кастинг на голос и кастинг на внешность. Двадцатилетний тенор не может заполнить зал Лирик-оперы ни своим голосом, ни жаждущими поклонниками.
Характерно, что пуччиниевская богема с презрением относится к обмену или оплате как основе жизни. Во втором акте, в суматохе торговцев, богемный мальчик-бас-философ Коллин произносит Odio il profano volgo, "Я ненавижу вульгарную толпу", что публика образованных, но суетливых и буржуазных пьемонтцев 1896 г. сразу бы поняла как отсылку к оде Горация против коммерции: Odi profanum vulgus - а если они не очень понимали своего Горация, Коллине поможет привести цитату (al par d'Orazio).¹¹ В третьем акте Родольфо собирается бросить умирающую Мими, потому что... ну, она умирает, и это очень, очень пугает мальчика из братства (Ma ho paura, / Ma ho paura: "Но я боюсь, но я боюсь").¹² Параллельный эпизод в оригинальном романе трактуется как критика мальчиков. Но не в опере. Родольфо неубедительно объясняет: "Моя комната - убогая каморка", вредная для ее здоровья. И тогда он говорит: "Увидимся, Мими, мы уходим, чтобы разыграть трактирщика". Одна лишь любовь ее не оживит: Non basta amor, non basta amor.
Такая "любовь", проходящая путь от первого знакомства до восторженного "Te amos" за несколько минут сценического времени в первом акте, не лечит туберкулез. Мальчишеской голове Родольфо не приходит в голову, что работа - делать что-то для других в обмен на деньги, которые эти другие зарабатывают, делая что-то еще для других, - позволит обеспечить теплый очаг и лекарства для его "возлюбленной". Мужчины занимались такой работой со времен проклятия Адама. И столько же времени мальчики их избегают. До самого конца опера представляет Родольфо этически пустым и по-мальчишески веселым. Мими на смертном одре осторожно вытягивает из него частичное признание в том, что Родольфо в первом действии немного обманул ее, спрятав ключ от комнаты. Но, как обычно, именно она выполняет этическую работу. Даже когда она умирает, он не может заставить себя поступить с ней по-взрослому. В своем мире фантазий он - маленький мальчик (по выражению Мими, mio bel signorino, "мой маленький красивый кавалер"). Ее последнюю просьбу - дать ей муфту, чтобы согреть руки, - исполняет не богемный любовник Родольфо, а другая разумная женщина оперы - Мюзетта, которая уже заложила свои серьги, чтобы вызвать врача. Именно она, а не Родольфо, отправилась на поиски и вызволение умирающей на улице Мими. Мими по ошибке разрешает Родольфу поблагодарить себя за подарок ("Ты! Расточитель! Спасибо. Но это было дорого").¹³ В богемном мифе с 1848 года именно мужская ответственность уклоняется от работы. Женщины делают то, что должно быть сделано. Парни сидят, обсуждают последнюю корриду и курят. Время от времени они пишут натюрморт, стихотворение в свободном стиле или рассказ о рыбалке.
С тех пор "Богема" пользуется бешеной популярностью у буржуазных оперных зрителей. В том-то и дело, что в либретто заключена буржуазная линия против буржуазии, популярная с 1848 года. Популярность "Богемы" привела в смятение музыкального критика предыдущего поколения Иосифа Кертмана (1924-2014). Он считал Пуччини ("Тоска", "Богема", "Мадам Баттерфляй", шедевр "Турандот") и его современника Рихарда Штрауса ("Розенкавалер", шедевр "Саломея") катастрофическими исказителями традиций Верди и Вагнера, их "объединяет бесчувственность... фальшь насквозь,... недраматичность [самое страшное слово в кермановском лексиконе], ибо их образное царство - это царство эмоционального ханжества". В 1952 г. он предсказал, что "такие произведения, как "Турандот" и "Саломея", исчезнут с оперной сцены", оставив Верди и Вагнера незапятнанными их карликовыми последователями.¹⁴
Сейчас, глядя вниз из своей оперной Валгаллы, Кертман, должно быть, раздосадован до предела. Пуччини и Штраус с их этически фальшивыми историями процветают. Зрелище по-прежнему собирает ряды чикагской высшей буржуазии, каждый вечер скупающей постановки "Богемы" в Лирическом театре, одетые соответственно своему рангу. "Извините, мэм, - говорит женщина на кассе, - норковые шубы мы не принимаем". Буржуа и буржуазки восторженно хлопают тенору, исполняющему высокое си в "Che gelida manina". И они без утомительной цензуры пропускают через себя тексты песен с их антибуржуазной этикой. На вопрос "Кто я, кто я?" отвечают: "Я поэт. Что я делаю? / Пишу. А как я живу? / Я живу". Если бы сыновья присутствующих банкиров и бюрократов делали подобные заявления, их бы отправили на психиатрическую экспертизу или на юридический факультет. На самом деле мать Рембо постоянно возвращала его домой в Шарлевиль, чтобы он просох.
Либретто само по себе иногда приглашает к критике "Жизни богов" (опять же, в большей степени романа). Но зрителям оперы это приглашение не предлагается. Пуччини и его либреттисты могли бы откровенно прославить богему, заставив буржуазию в зрительном зале еще раз задуматься о своем скучном выборе - жить хорошо, делая хорошо. Бросайте все и переезжайте на Таити, трусы. Или же они могли откровенно нападать на художественных/литературных бездельников, поздравляя буржуазный выбор взрослой жизни и коммерции. Так Рембо перед своим двадцать первым днем рождения резко оставил художественную жизнь и стал, что удивительно, руководителем строительных проектов, торговцем шкурами, кофе и мускусом, торговцем оружием и работорговцем, правда, в экзотических местах Ближнего Востока и Африки, а не в буржуазном Шарлевиле. Бизнесменом он, судя по всему, не был. Но именно эта профессия значилась в его визитной карточке до самой смерти в возрасте тридцати семи лет, и он не стыдился ее.
Либретто Пуччини блуждает между ними. Фильм "Мулен Руж" (2001) имеет тот же сюжет, что и "Богема", и ту же этическую путаницу. Герой - бездельник с претензиями на литературное искусство, героиня - шлюха. Мими в опере не такая рабочая девушка, но в любом случае она имеет доход. Буржуазный бизнесмен в "Мулен Руж" то грозен, то очарователен. Даже Джим Бродбент, лучший актер на свете, не может полностью справиться с этой ролью. Этическая пустота - вот что имел в виду Керман, говоря о сцене из "Штрауса" как о "солидности валентинки за пятьдесят центов"; или о либретто "Тоски" Пуччини, "маленького потрепанного шокера": "Если бы Джойс Килмер [из "Стихи пишут такие дураки, как я. / Но только Бог может сделать дерево"] или Альфред Нойес ["Дорожник подъехал верхом, верхом к дверям старого трактира"] вздумали сделать грандиозную поэтическую драму по "Тоске", это было бы нечто аналогичное в средствах языка".
Когда Керман говорил, что Пуччини "недраматичен", он имел в виду, что его произведения не имеют этического содержания и, следовательно, не способны увлечь людей в их реальной жизни - во всяком случае, увлечь людей с дневной работой и серьезным отношением к жизни. Как говорили Роджер Эберт и Джин Сискел, мы не переживаем за Родольфо и поэтому не можем вникнуть в сюжет "Богемы". (Музыка - другое дело.) А вот Мими нам небезразлична. Она, как и мадам Баттерфляй, зарабатывает на жизнь и является всего лишь жертвой трусливых мальчишек. Точно так же героиня/проститутка в "Мулен Руж" обладает хотя бы честностью и мастерством в ремесле куртизанки. Писатель-мужчина/герой в "Мулен Руж", напротив, - человек досужий, потому что заблокирован, не публикуется, не имеет идей. Вот вам и буржуазные сроки и профессиональное отношение к писательству.
Керман сказал о Пуччини, что его драмы "развратны". За такую этическую критику в 1952 г., в период расцвета оскаровского уайльдовского убеждения, что "не существует такого понятия, как нравственная или безнравственная книга. Книги бывают хорошо написанными или плохо написанными. Вот и все". Английский поэт и критик Мэтью Арнольд, напротив, заявил в 1880 году, что "в поэзии [возвышенного сорта Арнольда, то есть без шуток]... . дух нашей расы найдет... с течением времени и по мере того, как другие средства [а именно море веры] будут отказывать, свое утешение и пребывание"¹⁶ Этическая проблема истории "Богемы", пересказанной в "Мулен Руж", "Бездельниках Дхармы" и других многочисленных плодах поздней буржуазной культуры, заключается не в пошлости, которая мягка, а в отсутствии этического смысла за пределами поздравительной открытки. Роман "История О" (1964) ужасно порнографичен, но антиэтичен и потому леденяще драматичен. Она остается с читателем, как остается со слушателем музыка вальса Мюзетты. Но ничто в сюжете оперы не имеет значения и не остается.
Большинство наблюдателей большой оперы ответят Кертману и его ученику Макклоски: "Ничего удивительного: вы ведь не ожидаете драмы, не так ли? Ведь пение музыки - это уже чудо, не так ли?" Буржуазная публика с 1896 г. была некритично, но безучастно очарована, как не была бы очарована, если бы настоящий Родольфо явился на работу (маловероятная перспектива) на их конфетную фабрику или в бухгалтерскую фирму.
Около 22.00 они собирают свои шубы и оперные бокалы, после продолжительных аплодисментов, довольные. Они наблюдали за игрой мальчиков, отказывающихся от буржуазной жизни, и ничто в опере не трогает их дольше, чем взятие этого высокого C.¹⁷.
Глава 65. Несмотря на сомнения клерикалов
Ни правые традиционалисты, ни левые прогрессисты не довольны современным миром. Они смотрят на Великое Обогащение с желтухой. Они сомневаются в том, что жизнь людей стала намного лучше, чем в прежние времена, особенно во втором, духовном смысле слова "обогащение". Правое крыло, например, сожалеет о том, что люди уже не так связаны друг с другом, как это было в традиционных деревнях (что не разделяют жители традиционных деревень, живущие сегодня в Шанхае, Йоханнесбурге и Лос-Анджелесе).
Некоторые сомнения левых и правых порождены ностальгией (греч. - "боль возвращения домой"). Не то чтобы в прошлом не было ничего такого, о чем можно было бы сожалеть и к чему хотелось бы вернуться. В конце концов, "штормы созидательного разрушения" (если воспользоваться ярким, но тревожным выражением, описывающим проверенные торговлей улучшения, которое Шумпетер популяризировал из книги Зомбарта 1913 г.) подразумевают разрушение. Например, современные беспроводные телефоны раздражают нас, стариков. Мы постоянно их выключаем, случайно натыкаясь ухом на какой-то таинственный переключатель, и поэтому предаемся ностальгии по разрушенным тяжелым телефонам 1940-х годов с нормальным циферблатом. Однако современные телефоны и телефонная связь радикально дешевле, чем в 1940 или даже 1990 году, о чем можно судить по тому, как бедные страны, перейдя на сотовые телефоны, смогли отказаться от инфраструктуры медных кабелей. С появлением безлошадной повозки на современных дорогах, покрытых асфальтом или бетоном, мы лишились удовольствия иметь настоящую лошадь - дышащее, потеющее млекопитающее, которое человек мог любить. Однако уничтоженная теперь лошадь влечет за собой большие расходы на километр пути и большее загрязнение городов, чем автомобиль. (Тем не менее, некоторые люди, особенно мужского пола, похоже, любят свои безлошадные повозки в Top Gear так же сильно, как их прадеды любили своих лошадей). Дикая местность на севере штата Нью-Йорк, которую в XIX веке изображали художники школы реки Гудзон, сегодня застроена летними домиками, Макдональдсами и пересекается межштатными автомагистралями. Тем не менее, такие вульгарные проявления современности открывают доступ к сельской местности большему числу горожан, чем раньше. ("Как добраться до Катскиллов?" - "Перестать заниматься спортом").
Многих настораживает тот факт, что сами города стали значительно больше и многочисленнее. При этом в городах расходуется значительно меньше углеродного топлива на человека, чем в пригородах или сельской местности, а встревоженные церковники зачастую сами находятся в многоэтажных зданиях в центре города. В 2008 г. впервые более 50% людей жили в городах, в девятнадцати городах с населением более 10 млн. человек и в четырехстах городах с населением более 1 млн. человек и далее.¹ Мы можем с ностальгией вспоминать покрытые розами домики и танцы на маевках в сельской местности, но люди во всем мире голосуют ногами в пользу городов. Деревни звучат прекрасно, пока вы не поселитесь в них и не обнаружите, что все знают о ваших делах и довольно часто хотят в них вмешаться. При зарплате $3 в день и ниже деревни становятся невыносимыми. Старое утверждение левых о том, что людей выталкивают из сельской местности в города, было неоднократно доказано историками экономики как миф.² Людей не выталкивают, а тянут: как записали Нора Байес (1919), Эдди Кантор (1923) и др.: "Как ты удержишь их на ферме / После того как они увидят Паре?" Научные основания для ностальгии клерикалов можно подвергнуть сомнению, причем по пунктам. Старый дом в Кентукки, по которому мы тоскуем, был убогим, если только вы не были рабовладельцем.
И если созидательное разрушение, порождающее раздражающие новинки, подвергается коммерческой проверке, то мы, по крайней мере, можем быть уверены, что в целом масса людей предпочитает именно это, в своей вульгарной, массовой манере. Есть подозрение, что консерваторам, как левым, так и правым, не очень нравится "масса" и ее плохо информированные предпочтения. Давайте мы о вас позаботимся, - взывают они. Пусть традиция, воспеваемая мудрыми старцами, или планирование, осуществляемое мудрыми экспертами, направляют вас, о вы, печально заблуждающаяся масса. А за сценой древние лорды и уютные монополисты с восторгом взирают на такое консервативное теоретизирование клерикалов, уверенные, что их рента будет сохранена.
Или же клерикалы призывают нас "защищать рабочие места производителей", не обращая внимания на долларовые голоса гораздо более многочисленных потребителей. Такой протекционизм в отношении рабочих мест - одна из многочисленных ошибочных тем в ненависти левых к Walmart. Историк Джеффри Блейни рассказывает о приходе железной дороги в города австралийского буша в XIX веке: "Владельцы маленьких городских пивоварен с тремя работниками внезапно осознали, что бочки пива, дешево доставляемые по новой железной дороге из большого города, перебивают местные бочки и вскоре могут закрыть их". Правило двух третей, обусловленное эффектом масштаба в массовом производстве пива и хлеба, более или менее гарантировало такой исход. Точно так же "водители и владельцы телег с быками и конных почтовых карет часто проклинали железные дороги". Но "на каждого проклинающего гражданина приходилось десять ликующих"³ Вот в чем суть: созидательное разрушение полезно для общества в целом, если смотреть на него демократически.
Если отнестись к этому с пониманием, то недовольство правых и левых богатым современным миром можно рассматривать и как вполне объяснимое устремление к настоящему. Сосредоточенность на наших сегодняшних бедах сопровождается смутной ностальгией по прошлому. Это похоже на то, как если бы мы стояли слишком близко к пуантилистской картине, например, к "Воскресному дню на острове Гранд-Жатт" Жоржа Серата, выставленной в зале Художественного института. С близкого расстояния мы видим точки только как точки и сетуем на их беспорядок. Мы тоскуем по настоящим телефонам и любимым лошадям на родине. Но если отойти подальше, то беспорядок превращается в привлекательную сцену: многие, очень многие люди теперь живут широкой жизнью. Нынешняя история, так прискорбно разрушающая точки воспоминаний о часах радости, утраченных, увы, как слишком ранняя юность, открывает свои привлекательные стороны, если смотреть на нее в более отдаленной перспективе. Эти привлекательные стороны - массы людей, живущих сейчас гораздо лучше, чем два века назад, и массовая демократия. Глобальные северяне слева, рассматривающие Великую рецессию как последний кризис капитализма (если, повторяем, забыть все предыдущие диагнозы последнего кризиса) или сетующие на якобы медленный рост реальной заработной платы в богатых странах с 1980 года (если, повторяем, ошибочно заниматься экономической наукой, игнорируя, например, резко возросшее качество товаров) и выступающие поэтому за все большее и большее регулирование рынков, стоят слишком близко к этой картине.
Тем не менее - и сейчас я буду раздражать своих друзей из числа правых - в таких странах, как Швеция или США, слишком закрытый взгляд глобальных северян и ошибочная политика, к которой он приводит, не вызывают серьезного беспокойства. Неэффективность - не главная проблема. Проблема в том, что не удается разрешить увеличение кривых предельного продукта при улучшении, проверенном торговлей. Если вы уже богаты, то идите и стойте так близко к картине, как вам хочется. Я не буду сильно беспокоиться о вас. Страны после Великого Обогащения могут довольно небрежно относиться к точной экономической эффективности, потому что они все равно останутся довольно богатыми и будут использовать большинство лучших улучшений, почти независимо от того, насколько плохо они устроили свои дела. Посмотрите на неэффективность Италии в сравнении с честностью Новой Зеландии, и обратите внимание на их очень похожие доходы на душу населения.
Иными словами, неуклюжая система социальной защиты, или бесплатное высшее образование, обогащающее богатых детей, или дальнейшее регулирование чрезмерно зарегулированных отраслей, таких как пищевая, банковская или жилищная, или любые другие меры типа "социализм-лайт", столь популярные в капиталистических по сути странах, таких как Швеция или США, не приводят к значительному обнищанию. Крайним случаем было централизованное планирование и полная государственная собственность, которые действительно значительно снизили доходы коммунистов. Однако даже доходы поляков до 1989 г. фактически не падали. У поляков появились (убогие) автомобили и (одноканальные) телевизоры, благодаря перетоку проверенных торговлей улучшений из "капиталистических" стран. Я уже показал, что точная эффективность, достигаемая путем уравнивания предельного продукта и предельных альтернативных издержек, не является формулой Великого обогащения. А вот теплый прием проверенных торговлей улучшений - да, и он приводит к тому, что кривые предельного продукта увеличиваются в десять, тридцать или сто раз.
В 1917 г. норвежцы приняли "закон о торможении", в котором в явной форме выразили консервативно-лево-правое беспокойство по поводу "капитализма", которое испытывали тогда и испытывают сейчас социал-демократы и политические реакционеры: "Всякое стремительное развитие опасно. ... . . Множество новых фабричных центров должны иметь время, чтобы мирно устроиться и научиться руководить и развивать свое частное поведение и поведение местных общин"⁴ Такой закон может остановить увеличение масштабов. В 1917 году в диких Соединенных Штатах это было бы невозможно. Однако к настоящему времени экологические возражения против таких проектов, как строительство трубопровода Keystone XL, привели к появлению тормозных законов даже на второй родине свободы действий. Левые и правые объединяются в противостоянии будущему - одни потому, что это не запланированное будущее, а другие потому, что оно не идентично прошлому.
В 2013 году, например, некоторые компании в США с блеском использовали преимущества смартфонов. Компания Uber X предлагала пользователям смартфонов поездки на обычных автомобилях (как и компании Lyft и SideCar). Компания Square предложила торговцам возможность обрабатывать кредитные карты с помощью телефона. Компания Airbnb предложила жителям Нью-Йорка использовать частные дома в качестве гостиниц. А компания Aereo позволяла мобильным устройствам принимать сигнал местного телевидения. Однако все четыре проекта подверглись резкой атаке со стороны американских регуляторов, этих героев прогрессивных и консервативных врагов прогресса. Неудивительно, что регуляторы, получающие хорошую зарплату из ваших налогов и гордящиеся тем, что защищают потребителей, были обеспокоены тем, что электронная революция нарушит прибыль обычных такси, банков с кредитными картами, гостиниц и владельцев авторских прав на телепрограммы.⁵ Регуляторы не задавались вопросом, является ли созидательное разрушение лучшим для массы людей, или они как регуляторы, иногда непреднамеренно, несут воду для монополий такси, кредитных карт, гостиниц и телестанций.
Дело в том, что, несмотря на пронзительные предупреждения правых о "дороге к крепостному праву", Норвегия и США, тем не менее, позволили масштабированию произойти, и в результате оказались в числе стран с самыми высокими доходами в мире, и вполне счастливы от этого. Доходы на душу населения в странах с высоким уровнем доходов находятся на исторически странных уровнях - "стиральной линии" или даже "сушильной линии". И это несмотря на огромные различия в том, насколько хорошо или плохо страны устроили свои государственные дела. Прирост от просто более эффективной организации не пропорционален. Этот количественный факт является еще одним доказательством того, что в "Буржуазном достоинстве" утверждается, что Великое обогащение было связано с идеями и улучшениями, достоинством и свободой, а не с любимым экономистами точным равновесием спроса и предложения, которое, например, должны обеспечивать "хорошие институты".
По выражению экономиста Салима Рашида:
Говорить о поддержании правопорядка в свободном народе с помощью поощрений и наказаний очень легко. Епископ Уорбертон давно заметил, что просто невозможно собрать достаточно большой фонд, чтобы вознаграждать всех граждан каждый раз, когда они говорят правду; точно так же, если полицейские силы достаточно малы, чтобы их можно было содержать за счет добровольного налогообложения, то вероятность избежать разоблачения будет значительной, и каждый "рациональный" человек... будет время от времени становиться преступником.⁶
Но в целом это не так. Он цитирует Юма: "Несомненно, что самолюбие, когда оно действует по своей воле, вместо того чтобы побуждать нас к честным поступкам, является источником всех несправедливостей и насилия; и человек никогда не сможет исправить эти пороки, не исправляя и не сдерживая естественные движения этого влечения"⁷ Нам нужны моральные чувства, возникающие из инстинктивного сочувствия, которого лишены социопаты и Макс У. Рашид отмечает, что Хайек "настолько убежден, что максимизирующий расчет не сохранит систему частной собственности, что дошел до утверждения, что современная цивилизация "полностью является результатом того, что религии учат морали собственности, честности и семьи""⁸ Изменилась этика, а не институты.
Шведские, голландские и некоторые американские люди доброй воли тянутся к социализму, когда слышат слова "загрязнение", "корпорация" или даже "рынок". О стойкости регуляторного рефлекса Милтон Фридман сетовал в 1989 году:
Основная посылка: социализм - это провал. Даже пожизненные коммунисты сегодня принимают это положение. . . . Второстепенная предпосылка: капитализм - это успех. Экономики, использующие капитализм - свободные частные рынки - в качестве основного способа организации экономической деятельности, доказали способность сочетать всеобщее процветание и высокую степень свободы человека. . . . Заключение: США нужно больше социализма.⁹
Поразительно, но американский экономист левого толка Роберт Хейлбронер (1919-2005) в преклонном возрасте отчасти согласился с Фридманом. В том же 1989 году, в год переломных моментов, Хейлбронер писал: "Менее чем через 75 лет после официального начала соревнование между капитализмом и социализмом закончилось: капитализм победил. . . . Капитализм организует материальные дела человечества более удовлетворительно, чем социализм"¹⁰ Он не испытывал энтузиазма по поводу такого исхода, и его похвала "капитализму" была с большой долей иронии. И все же вот он: еще один материал.
Переход от 1 или 3 долларов в день к "стиральной машине" и особенно к "сушильной машине" требует приверженности либеральным ценностям. Жестко применяемый неомеркантилизм, или неокамерализм, или неопопулизм, или неоантибуржуазизм, или любая другая нелиберальная альтернатива убивает улучшение. Такие политические идеи заметно уступают по результатам неолиберализму и буржуазному курсу. А с научной точки зрения "сделка" лучше, чем любая другая, отражает то, что произошло в действительности с 1800 года по настоящее время.
Левые долгое время считали наоборот. Бакунин писал в 1869 г.: "Как только [буржуа] овладели источником власти", в 1830 г. во Франции, например,
Они начали понимать, что их буржуазные интересы не имеют ничего общего с интересами масс, что, напротив, они радикально противоположны, и что власть и исключительное процветание класса собственников должны поддерживаться страданиями и социально-политической зависимостью пролетариата.¹¹
Результат завоевания власти буржуазией оказался на самом деле противоположным тому, что ожидал Бакунин. Буржуазная сделка привела к прекращению страданий и социальной и политической зависимости пролетариата. Огромное количество нас стало буржуями, и даже те, кто не стал ими, стали зарабатывать в реальном выражении в десять или сто раз больше. Интересы буржуазии и масс в третьем акте совпали. Когда американского рабочего лидера конца XIX века Сэмюэла Гомперса спросили, в чем заключается его философия, он ответил не "планирование", не "регулирование", не "социализм", не "равенство", а буржуазное обещание: "больше".
Убийство улучшения, "большего", идиотски высокими тарифами, чудовищно коррумпированным регулированием, бездумным централизованным планированием или налогообложением на почве зависти действительно приводит к обнищанию страны, препятствуя облегчению страданий и социальной зависимости. Но плохими институты делают не формальные правила, а их этическое или неэтическое воплощение, дух, die Geist. Если бы центральные планировщики были сплошь неподкупными гениями доброй воли, то и центральное планирование могло бы работать неплохо - в домашнем хозяйстве, еще раз говорю, оно часто работает, в чем и заключается инстинктивная основа его привлекательности. А компания - это объект планирования, как бы сгусток сознательного контроля, по выражению экономиста Денниса Робертсона, плавающий в пахте незапланированных рынков. Если бы регламенты и законы о торможении, пусть и обременительные, соблюдались по справедливости и сдержанности, сдобренной любовью, потери для среднего дохода были бы невелики.
Это вопрос убывающей отдачи от этического поведения. При низком уровне этического поведения, как сейчас в Малави или когда-то в СССР, потери дохода от зла велики. Но при высоком уровне этического поведения, как, например, в Миннесоте, предельный выигрыш от дополнительного этического поведения невелик. Итальянский пример показывает, что уровень неэтичного поведения и коррупции должен быть достаточно высоким, чтобы нанести значительный ущерб силам входа, выхода и совершенствования в частном секторе, если частный сектор достаточно велик. Италия, как я уже говорил, и как говорят сами итальянцы, богата, несмотря на свое правительство. Один итальянский комментатор заметил, что его страна похожа на судно Costa Concordia, посаженное на мель в 2012 году капитаном Франческо Скеттино, - прекрасный корабль с безответственным идиотом во главе.
В Индии до 1991 г. при "Лицензионном радже" уровень безрассудства, невоздержанности и несправедливости был настолько высок, что страна оставалась нищей: 1-2 доллара в день против 80 долларов в день в Италии. Индийский владелец фабрики, желающий переместить станок внутри своего предприятия, должен получить разрешение на строительство и заплатить взятку проектировщику. Мой знакомый градостроитель из Чикаго отмечает, что даже в США для такого перемещения может потребоваться разрешение городских властей в связи со строительными нормами и правилами. Тем хуже для строительных норм и правил, которые диктуются сантехниками и электриками как схемы защиты рабочих мест, что делает невозможным, как я уже отмечал, строительство дешевого жилья для бедных. Но проблема Индии при "лицензионном радже" или Чикаго при старой городской машине заключалась в том, что чиновники, выдававшие разрешения, брали взятки.
Или вспомним Венесуэлу, которая в 2013 г. после многих лет неослабевающей идиократии при популизме Чавеса-Мадуро, когда бензин поставлялся государством по цене полцента США за галлон, потребовала экстренных поставок продовольствия из Колумбии, недавно вышедшей из состояния экономической идиократии. В 2014 г. Венесуэла все еще субсидировала сотни сельскохозяйственных коммун, которые раздавались надежным левым избирателям, независимо от того, разбираются ли они в сельском хозяйстве или нет. Аналогичную сельскохозяйственную политику с такими же плачевными результатами проводил Мугабе в Зимбабве.
В ХХ веке клерикалы глобального Юга, как в Индии, Венесуэле и Зимбабве, позаимствовали слишком близкий, ностальгический взгляд на современный экономический рост у своих братьев и сестер-клерикалов глобального Севера, начиная с Руссо, Маркса и Бакунина и заканчивая Гарольдом Ласки и Дэвидом Харви, и стали, как и они, считать, что проблема заключается в рынках, прибыли, собственности и проверенном торговлей улучшении (экономический секрет: они и есть решение). Так поступил и замечательный поэт-коммунист Пабло Неруда в Чили, и не столь замечательный основатель арабского фашизма в его баасистской форме, философ и социолог Мишель Афлак.
Такое заимствование социалистических, фашистских или слащаво-регулятивных тормозящих законов у Севера нанесло ущерб действительно бедным слоям населения, проживающим в основном на Юге. Неосторожная социальная политика Севера после Великого обогащения, такая как субсидирование убыточных почтовых отделений, национализация аптек, противодействие Walmart, введение минимальной заработной платы, промышленное планирование или тарифная защита местной промышленности, была воспринята клерикалами Юга как прекрасные идеи для начала социализма в Индии, уменьшения неравенства в Латинской Америке или улучшения связей в арабских странах. Но они не сработали так, как было заявлено. В то же время при жестком применении они обрекали действительно бедные страны на страдания, связанные с доходами образца 1800 года. Энтузиазм Ганы, принявшей западный социализм под руководством Кваме Нкрумы (1909-1972 гг.), "африканского Ленина" и фигуры, которой до сих пор восхищаются западные левые, привел к снижению ее доходов. Гана, некогда одна из самых богатых экономик Африки, стала одной из самых бедных. Сейчас, при более рациональном управлении, дела у нее обстоят несколько лучше, хотя по среднему реальному доходу она все еще находится на 148-м месте из 185 стран, выше Бангладеш, но ниже Индии.
Против оптимизма по поводу экономических и культурных возможностей наших внуков с негодованием выступают семь старых пессимизмов, а теперь еще и восьмой новый.
Старый пессимизм 1848 года гласил, что бедные по мальтузианской логике обречены оставаться бедными. Пессимизм 1916 г. говорил, что только европейцы генетически способны выбраться из нищеты с зарплатой $3 в день. Пессимизм 1933 г. говорил, что в любом случае выход закончен, поскольку наступил окончательный кризис капитализма. В 1945 г. говорилось, что с улучшением ситуации покончено и наступает стагнация, когда избыточные сбережения неизбежно тянут доходы вниз. А в 1968 г. - что все равно, выйдя из (не окончательного) кризиса и обнаружив, что технологического застоя на самом деле не было, мы впали в развращающий наши души консюмеризм.¹² Старый пессимизм 1980 г. говорил, что консюмеризм в странах ядра, хотя он вроде бы и не развратил и не обездолил пролетариат, зависит от армии эксплуатируемых на южной периферии. А не такой уж старый пессимизм 1990-х годов - он был сформулирован в Великобритании еще в 1890-х годах перед лицом "немецкого [торгового] вторжения" - гласил, что Старая Европа и (не)Соединенные Штаты обречены на падение в турнирной таблице, и вот, вся наша вчерашняя пышность / Одинакова с Ниневией и Тиром.
Семь старых пессимизмов, до сих пор пылящихся в блогах и газетных передовицах как левых, так и правых, вбитых в головы большинства бдительных людей как очевидные истины, не подлежащие фактической корректировке и оправдывающие, если их оспаривают, горячее негодование, не подкрепленное научными доказательствами, оказались ошибочными. Ни у кого из них никогда не было для этого особых доказательств, от 1800 до настоящего времени. Их неуязвимость для научных доказательств говорит о том, что они проистекают из предварительного, фиксированного и эмоционального убеждения в том, что проверенное рынком улучшение существенно несовершенно. Задача состоит лишь в том, чтобы обнаружить это несовершенство, а затем предоставить государству возможность его устранить.
Пессимизм остается дико популярным, плоской версией экономической истории. Большинство людей, например, считают Чарльза Диккенса хорошим историком промышленной революции (к которой дорогой Чарльз был невежественно враждебен). Они заведомо повторяют клише, что Бальзак знал о французском обществе больше любого социолога, хотя совершенно ничего не знал ни о его экономике, ни об экономике вообще. Если более искушенные, они хватаются за "Коммунистический манифест" 1848 г., который при всей своей энергичности в основном содержит исторические и экономические ошибки - хотя эти ошибки вполне объяснимы, если учесть, что он был написан в самом начале профессионализации научной истории и научной экономики.
Точно так же и справа седобородые историки, начиная с греков и Эдварда Гиббона, рассказывающие о взлетах и падениях империй, принимают за голос истории. Последние версии этого голоса игнорируют или отрицают преобразующий характер Великого обогащения и заявляют, что "как Рим" мы (белые люди) обречены на упадок. Запад преследуют жуткие страхи о "нумеро-уно" Китае (точно так же, как не так давно страхи о "нумеро-уно" Японии). Антиориентальный расизм? Конечно, нет). Однако такие перемещения вверх и вниз по турнирной таблице ни на йоту не отменяют обогащения. И никогда не уменьшали. Богатые страны, такие как Австрия или Австралия, группируются среди чистокровных лошадей далеко впереди, и остаются там независимо от того, борются ли они за буквальное "лидерство" всего лишь на 10% по сравнению с остальными, чтобы быть поставленными рядом с Великим обогащением в 2900% и более.
Правое крыло беспокоится о рейтинге национальной мощи так же, как левое - о рейтинге индивидуальных доходов. Но в деле улучшения положения бедных рейтинг не главное. Главное - уровень. Современный экономический рост не связан с рейтингом седьмого пессимизма и не вызван исключительной национальной силой, способной творить насилие. В конце концов, отсталая Россия в 1812 и 1941-1944 годах отразила нашествие технологически развитой и мощной в военном отношении Западной Европы, как это было в Северной войне со Швецией в 1709 году. Великое обогащение - это необратимый приход бедных к "стиральной машине", а затем и к "сушильной машине", вызванный их собственными усилиями, ставшими продуктивными благодаря принятию "буржуазной сделки" - позволить буржуазии внедрять инновации для долгосрочного блага всех нас. Не национальный ранг.
Новый, восьмой пессимизм нашего времени заключается в том, что распад окружающей среды необратим. Обычно он сопровождается возрождением первого, согласно которому ограниченность ресурсов ведет к обнищанию населения. Новая/старая пара, вероятно, тоже окажется ошибочной. В 1960-1970-е годы экологи уверяли нас, что озеро Эри мертво, ушло в прошлое, лишилось жизни, метаболические процессы стали историей, присоединилось к хору невидимок, короче говоря, стало бывшим озером. Они говорили, что его загрязненный упадок стал необратимым. Теперь в нем плавают люди.
Связанное с этим возрождение первого, мальтузианского пессимизма хорошо иллюстрирует странная карьера биолога-бабочки Пола Эрлиха (р. 1932). В 1968 г. на первой странице книги "Бомба населения" он заявил: "Битва за то, чтобы накормить все человечество, закончена":
В 1970-1980-е годы сотни миллионов людей умрут от голода. . . . В столь поздний срок [1968 г.] ничто не может предотвратить существенного повышения уровня смертности в мире. . . . Ничто не может быть более обманчивым для наших детей, чем наше нынешнее богатое общество. Они унаследуют совершенно другой мир. . . . Сегодня мы вовлечены в события, ведущие к голоду и экокатастрофе.¹³
Ни один из научных прогнозов Эрлиха не оказался даже приблизительно верным. Индия сегодня является нетто-экспортером зерна. Уровень смертности в мире с 1960-х по 2000-е годы снизился на треть. Уровень рождаемости в мире снижается до половины или трети от прежнего уровня. В Бангладеш среднее число детей на одну жену, как я уже отмечал, снизилось до 2,2 с 6 тридцать лет назад, и так во всем мире.¹⁴ Гораздо больше людей, чем в 1968 году, живут в благополучных обществах и сами являются благополучными. Рост численности населения в мире сопровождается резким увеличением доходов на одного человека. Во всем мире резко сократилось неравенство. Крайняя бедность резко сократилась. Голод стал редкостью. И, возвращаясь к восьмому вопросу, экологическому пессимизму, следует отметить, что в настоящее время тратятся огромные средства на то, чтобы избежать экокатастрофы, и это приносит определенные положительные результаты, хотя предстоит сделать еще больше.
Однако спустя почти полвека после того, как он сделал несколько худших научных предсказаний своего поколения, обогнав в этом отношении даже гордых физиков, упустивших темную материю, и гордых экономистов, упустивших Великую рецессию, люди по-прежнему прислушиваются к словам Эрлиха, приглашая его, например, в программу NPR "Научная пятница" и ловя на себе его взгляды. Это замечательное выступление, которое стоит разлить по бутылкам и продавать. Эрлих с 1960-х годов снова и снова продает одно и то же ошибочное предсказание, которое озвучивают все восемь пессимизмов: небо падает, небо падает. Мы так восхищаемся пессимистическими рассказами, что продолжаем слушать, радуясь тому, что мы в курсе.
О стойкости даже самого старого, мальтузианского пессимизма, любимого Эрлихом, можно судить по анонимным однозвездочным рецензиям, появившимся недавно на сайте Amazon.com на книги экономиста-оптимиста и научного мучителя Эрлиха Джулиана Саймона (1932-1998). В своей враждебности к Саймону авторы рецензий - часто это самоуверенные ученые-физики и биологи, не имеющие отношения к экономике или экономической истории, - опираются на Мальтуса, на невычислительную математику и на возмущенные утверждения о фактической ошибке или неактуальности. Например: "Джулиан Саймон - идиот: Как биолог, я должен отметить, что идеи господина Саймона смехотворны. ... . . Простой факт заключается в том, что ЛЮБОЙ уровень роста в закрытой системе неустойчив". Акцент на словах "ЛЮБОЙ уровень роста" свидетельствует об обращении к математике как логике, не поддающейся фальсификации, но от этого не становящейся истиной как экономическая или любая другая наука. Как я уже отмечал, при нынешних 7,2 млрд. человек или прогнозируемом пике в 10 млрд. человек численность населения Земли на порядок ниже ее несущей способности. А рассерженному биологу надо напомнить, что сама жизнь является локальным исключением из Второго закона термодинамики именно потому, что она не является замкнутой системой. Или вот еще гневное замечание другого явного ученого: "Томас Мальтус всегда был логичен, только с задержками для своих наихудших сценариев. . . . Неизвестно, понимал ли Саймон [в 1971 г. при первом издании своей новаторской книги The Ultimate Resource (резюме: не нефть, а человеческое творчество)], что добыча нефти в США уже достигла пика в 1970 г."¹⁵ Но сценарии Мальтуса не были "наихудшими". Они должны были быть средними, и после 1798 г. они оказались ложными. Правда, добыча и запасы нефти в США действительно достигли пика в 1970 году. Но какое значение имеет одна часть мировой добычи на едином рынке? И сейчас в США добыча нефти благодаря гидроразрыву пласта движется к своему старому рекорду. В 2015 году добыча нефти в США превысила добычу в Саудовской Аравии. Даже если не принимать во внимание основной американский энергоноситель - уголь, общее количество энергии, извлекаемой из добываемых в США нефти и газа, давно превысило прежние максимумы.
Мировой "пик нефти" до сих пор не наступил, спустя десятилетия после того, как его уверенно предсказали ученые-физики и биологи, презревшие экономическую науку. Мировая добыча сырой нефти выросла с 1970 года более чем на 40%. Например, палеонтолог Найлс Элдридж в 1995 г. с одобрением цитировал геолога из Колумбийского университета, который в 1960-х гг. на основании "простых измерений объемов больших осадочных бассейнов" предсказал, что запасы нефти в мире закончатся в середине 1990-х гг.¹⁶ Ах, да, простые измерения. На самом деле после 1960-х годов во всем мире "доказанные запасы нефти" росли - чудо, если не понимать, что "доказательство" само по себе является экономической деятельностью. А цена на нефть с поправкой на общую инфляцию не росла. И все же Элдридж в 1995 г. не смог извлечь из своих ошибок, а также из аналогичных ошибок Эрлиха и Римского клуба, которые Элдридж также с одобрением цитировал, должного урока для экономики.
Пессимизм, основанный на наиболее тревожных тенденциях сегодняшнего дня, - это, конечно, весело. Но с 1800 года он стал плохим прогнозом.
Глава 66. С этической точки зрения важно не равенство результатов, а положение рабочего класса
Левые прогрессисты и правые консерваторы протестуют. "Но в те дорогие, мертвые старые времена мы были равны". Нет, не были, с тех пор как было изобретено земледелие, после чего неподвижные бандиты стали называться жрецами, а аристократы взяли на себя командование. Литература охотников-собирателей, с ее сказками о койоте и сюрреалистическими приключениями простых аборигенов, эгалитарна, по крайней мере, если поставить ее рядом с аристократическими богами земледельцев, явно намеревающихся мучить людей. Возможно, богословы-аграрии говорили что-то о своих помещиках. А равенство нас, простых крестьян, заключалось в полном, ужасающем страдании, в хождении по пруду с водой до подбородка. Это было равенство двух наводнений в День Святой Елизаветы в Нидерландах, в 1404 и 1421 годах, когда целые деревни в одночасье исчезли под водой, или Бенгальского голода 1943 года, когда погибло полтора миллиона одинаковых душ.
"Но мы были счастливы". Что ж. Это было "счастье" постоянного террора, болезней всех возрастов, мертвых детей, жестокой иерархии, порабощенных и замалчиваемых женщин, 5-процентной грамотности. И в любом случае главная цель человеческой жизни - это не счастье кошачьего типа, смакующего рыбный ужин на солнечном подоконнике в конце июня, хотя такие удовольствия время от времени приятны.¹ Не является главной целью и счастье коллективного типа в празднике или тамаше традиционного дня празднования, или в Суперкубке, или в Нюрнбергских митингах, хотя они время от времени приятны (или неприятны) для посещения. Дело в том, что $3 в день не дают возможности реализовать жизненные силы по линии совершенства, процветания человеческой жизни. Реализация жизненных сил включает в себя открытие магазина одежды в той же мере, что и открытие книги художественной литературы. Ошибочный предрассудок клерикалов состоит в том, что только нерыночная и особенно некоммерческая деятельность является по-настоящему творческой. Большинство людей не могут писать стихи Фроста или собирать витражи Шагала, но, повторяя слова Томази, в экономике свобода реализации жизненных сил открыта для гораздо более широкого круга людей.² Либерал Исайя Берлин определял свою восхитительную "негативную свободу" как "количество путей, по которым человек может идти, независимо от того, хочет он этого или нет".³ Марк Твен, правда, заметил, что человек, который не хочет читать или открывать магазин, не имеет никакого преимущества перед тем, кто не умеет. Но, по крайней мере, у грамотного и раскрепощенного человека есть альтернативный путь, если он когда-нибудь проснется настолько, чтобы встать на него. В традиционном или тоталитарном обществе, по крайней мере, есть только два пути - конформизм или разбой.
Левые считают, что имеет большое значение тот факт, что неравенство, как они утверждают, в последнее время увеличилось. Они считают, что в долгосрочной перспективе бедные в мире становятся все беднее. Они ошибаются по обоим пунктам. (По поводу тех же предполагаемых фактов правые порой испытывают тревожное ликование: "Я свое получил". Но такая реакция также ошибочна как с фактической, так и с этической точки зрения.)
Действительно, богатые стали богаче. Но и бедные тоже, и для них это имеет большее значение. Миллионеры, не говоря уже о миллиардерах, имеют ограничения по использованию своего огромного богатства на любые цели. В основном богатство стоит на месте, как прогулочные яхты в марине. А доходы, получаемые от финансового, физического и человеческого капитала богатых, не могут обеспечить сильно неравномерное потребление, скажем, брюк, которые, в конце концов, приходится надевать на одну ногу, или репетиторства по французскому языку, которое, по крайней мере, на этот час исключает тренерство по крикету. Поэтому экономический рост, как бы неравномерно он ни накапливался в виде богатства или получаемого дохода, радикально более эгалитарен в своем потреблении.
К настоящему времени в богатых странах и все чаще в бедных достигнуто равенство в потреблении. Как предсказывал в 1901 г. американский экономист Джон Бейтс Кларк, "типичный рабочий увеличит свою заработную плату с одного доллара в день до двух, с двух до четырех и с четырех до восьми [что в реальном выражении дохода на одного человека является точным до настоящего времени, хотя и не учитывает радикального улучшения качества товаров и услуг]. Такие доходы будут значить для него бесконечно больше, чем любой возможный рост капитала для богатых. . . Именно это изменение принесет с собой постоянное приближение к равенству подлинного комфорта".⁴ "Равенство подлинного комфорта" произошло, например, в США, и продолжало происходить, а теперь фактически и в перспективе происходит во всем мире. Дональд Будро перечисляет предметы, которые в 1965 году могли иметь лишь немногие американцы, такие как Говард Хьюз (он представляет миллиардеров того времени), а сейчас есть у каждого американца среднего класса - ночная доставка посылок, автоматически открывающиеся двери автомобилей, международные телефонные звонки, широкоэкранные телевизоры в доме, международная кухня, автомобиль для всех членов семьи старше 15 лет, заграничные отпуска, посудомоечная машина, быстро проявляемые фотографии (теперь мгновенно и по электронной почте), центральный кондиционер, не говоря уже о вещах, недоступных даже богатому, но печальному Говарду в 1965 г. - мягкие контактные линзы, виагра ("чтобы резвее скакать по роще Купидона", - говорит Будро) или, что более актуально для Хьюза, лексапро и паксил от депрессии.⁵
Равенство подлинного комфорта необычайно возросло и продолжает расти даже в последнее время. Подумайте, если говорить совсем серьезно, об улучшениях в медицине, о гораздо более широком доступе к высшему образованию, о приближении к равным правам, если не сказать совершенным, для геев, женщин, афроамериканцев, инвалидов, а теперь даже для лиц, не имеющих пола. Например, рост продолжительности жизни с 1970 г. среди богатых и бедных, если перевести его в долларовый эквивалент, равен довольно значительному росту виртуального дохода.⁶ Роберт Фогель в 1999 г. убедительно доказывал, что неравенство, имеющее главное значение в такой богатой стране, как США, сейчас - это не материальное потребление, а культурное преимущество.⁷ Скромная американская семья, например, родители Мишель Обамы, если они с лазерной точностью уделяют внимание образованию, может обеспечить своим детям обучение в колледже и даже в юридической школе. Так пусть же у нас будут богатые страны, способные дать такие преимущества своим детям.
Однако левые, вместо того чтобы сосредоточиться на повышении абсолютного уровня бедных, предлагают отбирать богатства у обеспеченных, даже если производительность вполне обеспеченного врача или фантастически обеспеченного нефтяника на самом деле помогает нынешним бедным, давая им замену тазобедренного сустава или газовое отопление. Иностранная помощь имеет такое сомнительное с этической точки зрения обоснование. Левые будут ссылаться на опросы общественного мнения, показывающие (как будто это не очевидно, хотя и неэтично), что люди завистливы и, в конце концов, предпочтут отнять деньги у миллионеров, а не повысить доходы всех. Не облагайте его налогом. / Не облагайте меня налогом. / Налог на того босса / За деревом. Зависть, как я уже отмечал, имеет давнюю историю. В традиционных обществах никто, кроме вождя или высокопоставленного хозяина поместья, долго не возвышался над остальными макаками, что поддерживало этический императив среди соплеменников и крестьян - не подавать виду, что ты преуспеваешь, даже если можешь, и с подозрением относиться к колдовству тех, кто это делает. Это был механизм зависти, помогавший опускать людей вниз, до 3 долларов в день.
Эгалитаризм, который мы, Homines sapientes, так хорошо усвоили за сотни тысяч лет всемирного охотничьего собирательства, является частью нашей человечности, и, конечно, не позорной частью. В кругу друзей или в семье мы имеем все основания восхищаться им. Вспомните Джареда Даймонда и его новогвинейцев. Но когда это правило распространяется на более широкие слои общества, правило "никаких высоких маков" убивает проверенное торговлей улучшение, особенно если оно предполагает, что высокий рост одного мака вызывает низкий рост другого. Индийский эпос "Махабхарата", окончательно оформившийся около времен Христа, провозглашал, что поведение, "от которого один человек получает прибыль, огорчает другого"⁸ Нет, не так, не сейчас, в буржуазную эпоху с положительной суммой. Однако отголоски разговора с нулевой суммой можно найти и сейчас. Это приводит к тому, что пирог становится маленьким, а бедные - несчастными.
Социал-демократический историк Тони Джадт в своей последней книге спрашивает: "Что делать с теми благами, которые люди всегда ценили, но которые не поддаются количественной оценке? Как быть с благосостоянием? Что такое справедливость или равенство? Что делать с исключениями, возможностями или их отсутствием, или потерянной надеждой?"⁹ Действительно, что делать. Но чтобы преодолеть все его опасения, объектом этики должен стать уровень положения бедного человека, а не его ранг. Достойный уровень доходов, достигнутый в основном за счет экономического роста, а не за счет субсидий и перераспределения, имеет значение для личного достоинства. Он поддается количественной оценке и разумной государственной политике. Адам Смит отмечал, что в его время бедняку в Англии было бы стыдно появиться на публике без кожаных ботинок.¹⁰ Такой уровень дохода был необходим в то время для присутствия в обществе. Именно поэтому приятное определение счастья не успевает за масштабами достойной человеческой жизни. Более богатые люди не обязательно намного "счастливее" (хотя на самом деле немного: разве вам не хотелось бы получать 500 тыс. долл. в год?). В современных Соединенных Штатах отсутствие легкового или грузового автомобиля кажется недостойным. Если посмотреть на это с международной точки зрения, то многие бедные люди, ездящие на "кланкерах" в США, выглядят богатыми. Когда советские власти выставили голливудскую экранизацию "Гроздьев гнева" 1940 г. в качестве доказательства того, как несчастны бедняки в "капиталистической" Америке, это не помогло. Советских зрителей поразило то, что семья Джоадов спасалась от голода не пешком, а на грузовике.
Левые долгое время предсказывали, что "капитализм" приведет к обнищанию людей. Когда стало очевидно, что такая атака на то, как мы живем сейчас, не убедительна, учитывая очевидное обогащение бедных людей даже в странах третьего мира, левые перешли к сетованиям на то, что "капитализм" наносит людям духовный ущерб. Когда и эта тема оказалась исчерпанной, они перешли к экологии. В последнее время она настаивает на зле любых различий в личных или региональных доходах. Иными словами, левые хотят считать "капитализм" отвратительным, независимо от доказательств. У меня есть близкий друг-марксист, который говорит мне: "Я ненавижу рынок". "Но, Джек, - говорю я, - ты же любишь покупать антиквариат... ...на рынке". "Мне все равно. Я ненавижу рынок".
Хорошо, выйдем за пределы исчисляемых доходов людей, их масштабов в чисто материальном плане. Заметим, однако, что "те блага, которые люди всегда ценили, но которые не поддаются количественной оценке", в богатых современных экономиках стали доступны в изобилии. Исключения снижаются, когда богатое общество может тратить значительные средства, например, на высшее образование, как это делает современная Великобритания. Конфуций говорил: "Сначала сделайте людей богатыми, а потом дайте им образование", потому что невозможно дать им образование, если они зажаты в желудочной нищете.¹¹ В 1900 г. мальчик или девочка шли работать в четырнадцать лет (или на фермы в более низком возрасте), им везло, если они получали ученичество, и умирали в упряжке или на службе. Переживание имманентности природы более доступно в обществе, где есть автомобили и досуг, чтобы ездить на них в национальные парки, чем в бедных обществах, которым угрожала зубастая и когтистая природа, природная грязь, природные морозы и природные стаи волков. Волчьи стаи бродили в природе вплоть до XIX века даже в урбанизированных Нидерландах.
Вместе с Джадтом можно представить себе множество прекрасных и ничем не ограниченных утопий, совершенно равных, но при этом каким-то образом еще и совершенно свободных, совершенно творческих и совершенно продуктивных. Таким образом, можно сделать недостижимое лучшее врагом достижимого хорошего. Но заметьте, что большая часть мира хочет всего лишь надеяться на то, что Британия или Соединенные Штаты, или более широко - европейский, а теперь и восточноазиатский уровень производительности. Иммигранты, полные надежд, стоят у входа в Чуннель на континентальной стороне, или Рио-Гранде на мексиканской стороне, или Средиземного моря на тунисской стороне, ожидая своего шанса перейти в достижимое будущее материального благополучия на уровне, в десять или тридцать раз превышающем уровень их родных стран, - в грубое равенство брюк, надеваемых по одной штанине за раз, и в привлекательную, если не гарантированную возможность приобрести в конце концов тридцать брюк из лучшей шерсти. Профессор-антиколониалист, судья и верховный муфтий Египта Мухаммад Абду (1849-1905 гг.) заметил о контрасте между относительно богатой и либеральной Францией и своим отчаянно бедным и недемократическим Египтом: "В Париже я видел ислам, но не видел мусульман". То есть он видел там достижимое приближение к обществу справедливости и равенства, рекомендованному в Коране, но последователей Пророка в Париже тогда жило немного. "В Египте же, напротив, "я вижу мусульман, но не вижу ислама"¹².
Гаус отмечает, что наши предки, охотники-собиратели, были эгалитарными в той мере, в какой мы только в последние несколько столетий в богатых странах восстановили равенство путем создания подлинного комфорта, например, резким увеличением продолжительности жизни богатых и бедных. Оседлое земледелие в эпоху неолита привело к появлению городов и, в конечном счете, грамотности. Начиная с 9000 г. до н.э. в Турции, например, протоиндоевропейский язык распространялся новыми земледельцами на запад, восток и север.¹³ Но земледельческие общества не обеспечивали достоинства для всех. Земледелие породило жесткую социальную иерархию: жрецы, воины, купцы/бюрократы, крестьяне и неприкасаемые - на санскрите брамины, кшатрии, вайшьи, с[h]удры, изгои. "Равенство" - это, собственно, равное достоинство, приписывание людям, скажем, двойного рождения, или предоставление им права голоса, или организация экономики, в которой даже бедняки могут купить себе кожаные ботинки или старый пикап. Равное достоинство простых людей, то есть автономия - никаких наследственных владык, а начальство только добровольное - впервые была воспринята англичанами несколько серьезно в XVII веке, в противовес различным видам "гетерономии" (правления другими), таким как теономия (правление Богом, как хотел в XVII веке Мильтон) или стасономия (правление статусом, как хотели в XIX веке Бальзак, Диккенс и Карлайл). Ранее, в елизаветинской Англии, "люди без хозяина" вызывали ужас. В XVIII веке, напротив, идея автономии восторжествовала, во всяком случае, в среде прогрессивного духовенства, а затем стала ведущей идеей романтизма, а-ля Виктор Гюго, до сих пор популярной версией которого является "Я - хозяин своей судьбы: / Я - капитан своей души", переделанная Фрэнком Синатрой и Сидом Вишсом под "Я сделал это по-своему". Хотя сторонники эгалитаризма утверждают, что рынки "порабощают" людей, и поэтому людей может спасти только принудительное освобождение маршем, которое с удовольствием обеспечивают брамины, находящиеся сейчас у власти, laissez faire позволяет вам самим управлять своей жизнью.
Равенство в малой группе - это инструмент против доминирования, "нормативное сопротивление запугиванию", по выражению Гауса. Метание камней делает группу соплеменников или, тем более, соплеменниц равной любому вождю, подобно тому, как револьвер 38-го калибра уравнивает применение силы. Не будет никакого возмездия со стороны родственников, если его брату поручат убить хулигана, или если мы все соберемся вместе, чтобы пострелять из лука или побросать камни.¹⁴ Люди, по сравнению с другими человекообразными обезьянами, необычайно искусны в метком метании, что можно видеть на примере Давида против Голиафа, оснащенного пращой, или аутфилдера, не играющего в "Кабс", который попадает в отсекающего человека. Метание камней в охотничье-собирательской группе обеспечивает равенство достоинств. Как сказал археолог Кристофер Боэм (на которого опирается Гаус), "для того чтобы ранние люди могли регулярно питаться мясом крупной дичи, необходимо было ввести решительную систему политического эгалитаризма... [и] делать это без излишних конфликтов, когда смертоносное оружие было доступно всем. . . . Такова моя гипотеза происхождения морали."¹⁵ "Смертоносным оружием" были, например, у людей позднего каменного века недавно изобретенные лук и стрелы или сотнями тысяч лет ранее ахейские ручные "топоры", которые использовались для разделки самого мяса или метания в падальщиков, а также в высокомерных потенциальных начальников.¹⁶
Гаус не слишком беспокоится о тревоге Хайека - о том, что древние распределительные чувства равенства подорвут высокопродуктивную буржуазную сделку.¹⁷ Я согласен. В аграрных обществах было много начальников, даже централизованных, и они были непродуктивны для бедных, потому что начальники забирали излишки по принуждению. Однако когда в XVII веке вынужденная иерархия начала скрипеть, восстанавливая доаграрное равенство, общества северо-западной Европы стали допускать то, что оказалось чрезвычайно продуктивным равным достоинством в современной, невооруженной форме. Люди хотят достоинства даже больше, чем они говорят, что хотят равенства доходов. И в современной экономике они его добиваются. Если мы будем упорно игнорировать равенство подлинного комфорта, если мы будем проводить популистскую политику против неравенства доходов первого действия, которое дает обогащение бедным в той же мере, в какой оно дает безделушки богатым, мы можем убить достоинство и материальный комфорт для всех остальных. Так уже было, причем неоднократно.
Зависть - сопутствующая опасность. Будучи ненасытной и разрушительной для сотрудничества, ей лучше не потакать. Можно, если захотеть, погубить свою душу, завидуя другим: "Желаю быть похожим на того, кто более богат надеждой, / Подвигом, как он, друзьями одержим, / Желаю искусства этого человека и размаха того". Левый популизм, движимый завистью, охлократия по-гречески, власть толпы, беспокойство Хайека, может нанести серьезный вред, если ему потакать. В чешской народной сказке рассказывается о том, как Иисус и Святой Петр, переодевшись, путешествуют, прося у крестьянских семей еды и крова на ночь. Наконец, щедрая крестьянская пара дает им ночлег. На следующее утро путешественники открывают свои личности, и Иисус говорит: "В награду за ваше благословенное милосердие вы можете получить все, что пожелаете". Муж и жена некоторое время совещаются шепотом, а потом муж обращается к Иисусу: "У нашего соседа есть коза, которая дает молоко для его семьи..." Иисус предвосхищает: "И вы хотите взять козу для себя?" "Нет. Мы хотим, чтобы ты убил козу соседа".
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги