Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир

Однако разумные защитники окружающей среды десятилетиями решали такие проблемы, как смог, вызванный использованием мягкого угля для отопления, или снижающие интеллект выбросы автомобилей, использующих топливо с добавлением свинца, и будут продолжать свои благодетельные труды с искренним одобрением нас, экономистов и расчетчиков. В конце концов, цель - не рост, независимо от того, в каком стиле законодательное собрание Северной Каролины в 2014 г. потребовало пересмотреть научные данные, чтобы повышение уровня океана выглядело менее угрожающим, или губернатор Флориды издал распоряжение об исключении фразы "глобальное потепление" из официальных документов. Цель - этически выверенное улучшение, например, сделать бедных людей богатыми, что уже произошло, или уменьшить неравенство в средствах существования, что также произошло. Делать людей опасно больными из-за плохого воздуха (или, тем более, лишать детей жизненно важных генетически модифицированных культур) - это не этично и не лучше. Это также не то, чего хотят "корпорации". Nike и Toyota, в отличие от некоторых правительств с их локальной монополией на насилие, не желают нас убивать.

Богатые страны под руководством Маргарет Тэтчер, консервативного премьер-министра Великобритании (и большого потребителя лака для волос), решили серьезно отнестись к угрозе озоновому слою со стороны жидкости для кондиционеров и лака для волос, и теперь озоновые дыры на полюсах становятся все меньше. Водотоки, которые были открытыми сточными канавами до появления эффективной очистки отходов в конце XIX века, в богатых странах в значительной степени очищены. Уровень твердых частиц, образующихся при сжигании угля для отопления домов в американских городах в 1930-1940-х годах - американский доход на голову тогда, как я уже отмечал, был примерно таким же, как доход Бразилии сейчас - был сопоставим с уровнем современных бедных стран, а к концу XX века упал до одной восьмой от прежнего уровня. В 1912-1913 гг. в бедном и поэтому задымленном Чикаго содержание взвешенных частиц было на 50% выше, чем в 58 бедных китайских городах в 1980-1993 гг. С тех пор как в 1954 г., а затем в 1968 г. было запрещено использование каменного угля в британских городах, Королевские суды в ныне богатом Лондоне были отмыты до блеска, чтобы вернуть им первоначальную белую каменную облицовку. Маленькая, но богатая Дания тратит значительную часть своих богатств на отказ от углеродного топлива и занимает, например, видное место на мировом рынке ветряных мельниц. Как сообщает либертарианский обозреватель газеты "Чикаго Трибьюн" Стив Чепмен: "С 1980 г. загрязнение окружающей среды угарным газом в Америке сократилось на 83%, свинцом - на 91%, сернистым газом - на 78%. При этом общий объем экономической продукции на человека с учетом инфляции вырос на 77%. Мы становимся более зелеными и здоровыми, когда становимся богаче". Если мы заботимся об окружающей среде, то давайте станем благоразумными и умеренно богатыми. Тогда мы сможем принести пользу.

А что же тогда делать с загрязняющими окружающую среду бедными странами? Рост реальных доходов на человека такими головокружительными темпами, как 6 или 12% в год, при четырехкратном увеличении уровня за поколение, по понятным причинам нравится простым китайцам и индийцам. Однако, когда их доходы выросли, бывшие бедняки, такие как датчане, австралийцы и британцы, стали больше ценить окружающую среду. Иногда, правда, они ценили ее нерационально, как, например, отказавшись от атомной энергетики, в результате чего старый грязный уголь стал самым быстрорастущим источником энергии в мире. В Китае, который стал лучше, но все еще очень беден, сейчас активно развивается экологическое движение - движение против угля, а не против атомной энергетики, с многочисленными бунтами, заменяющими демократию. В качестве нервной реакции на это движение, а может быть, и потому, что это полезно для людей, китайское правительство в январе 2014 г. начало требовать от пятнадцати тысяч заводов сообщать о загрязнении воздуха и воды в режиме реального времени и предоставлять результаты общественности.²⁵ Если они действительно это сделают (не задерживайте дыхание, а при посещении Пекина - делайте), китайский стандарт прозрачности контроля загрязнения будет выше, чем в Соединенных Штатах. Также в 2014 году Китай подписал соглашение с США о серьезной работе по ограничению выбросов углерода в атмосферу. Китай сейчас находится на этапе индустриализации, подобном Англии 1870-х годов или США 1890-х годов, когда сернистый угольный дым, поднимавшийся из Бирмингема (Уорикшир) или Бирмингема (Алабама), рассматривался не как повод для бунта, а как добрый знак. В 1940-х годах, когда мои бабушка и дедушка ездили в Чикаго по южному краю озера Мичиган, они с удовольствием отмечали дым, поднимающийся от сталелитейного завода US Steel в Гэри, штат Индиана, - улучшение, по их мнению, по сравнению с закрытыми заводами 1930-х годов.

Предложение нефти также не является долгосрочным пределом, как показали провалы прогнозов "пределов роста" с 1960-х годов по настоящее время, и как вновь демонстрируют газ, добываемый методом гидроразрыва пласта в Пенсильвании, нефтяные пески в Альберте и глубокие открытия в Фолклендском/Мальвинском морях и в австралийской глубинке при каждом повышении цены на нефть. Риторический триумф ископаемого топлива над ядерной энергетикой, конечно, привел к ухудшению глобального потепления. Но и это можно преодолеть (как утверждают некоторые здравомыслящие люди), осознав, что даже Чернобыль, некомпетентно управляемый СССР, привел к незначительному числу жертв (разовое событие с пятьюдесятью шестью прямыми смертями и несколькими тысячами сокращенных жизней, как утверждается, что на два-три порядка меньше, чем ежегодная смертность от угля в том же регионе). Фукусима привела к еще меньшему числу жертв, а Три-Майл-Айленд, если не верить левым теориям заговора, - ни к одному. Мы можем вернуться к усовершенствованной ядерной энергетике - или, если вы оптимист и, по понятным причинам, не воспринимаете данные о ядерной энергетике и намерены продолжать бояться Большой Катастрофы, которую французская ядерная инженерия предотвратила, - вы можете подождать чистого угля, над которым лихорадочно работает Университет Южного Иллинойса. Современная инженерия очевидна. Во Франции, где 80% электроэнергии вырабатывается на атомных станциях и является самой дешевой в Европе, уровень загрязнения окружающей среды углеродом в пять раз ниже, чем в соседней Германии, которая питается углем и одержима "зелеными". В любом случае, как бы вы ни относились к атомной энергетике, по какому принципу, видя позади себя только улучшение, мы должны ожидать впереди только ухудшение?

Рассмотрим другие расчеты по правилу-72: Если принять 9% за совокупный годовой темп роста на человека в 37% населения мира, проживающего в Китае и Индии, то в остальном мире рост на человека может быть буквально нулевым, а средний рост реального дохода на человека в мире составит 0,37 × 9, или 3,3%, что несколько быстрее, чем даже во время великого послевоенного бума 1950-1972 гг. Если в остальном мире темпы роста останутся на уровне 1973-2003 гг. (а именно 1,56% на человека в год в условном измерении, без учета повышения качества), то мировой результат с учетом китайских и индийских чудес составит (при сохранении доли населения) (0,37 × 9,0) + (0,63 × 1,56), или 4.При более низких темпах устойчивого роста, скажем, 4% в год на человека, материальное благосостояние среднестатистического человека в мире удвоится за короткое поколение (72/4 = 18 лет), а эффект масштаба мирового изобретательства еще больше увеличит этот показатель. За два таких поколения, то есть всего за тридцать шесть лет, это означает четырехкратное увеличение, что позволит поднять средний реальный доход в мире до уровня, достигнутого в 2012 г. в США - стране, которая уже более ста лет сохраняет самый высокий в мире доход на одного человека среди всех стран, превосходящих по размерам Норвегию. Неплохо. И это будет способствовать решению многих, если не всех, проблем в окружающей среде и обществе.

Духовные изменения, как я уже отмечал, были и будут не менее впечатляющими, чем материальные. На уровне цели человеческой жизни это более важный результат. Ибо что пользы человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет? Священные и смыслообразующие добродетели надежды, веры и трансцендентной любви к науке, бейсболу, медицине или Богу, благодаря нашему богатству в нынешней жизни, имеют больший вес, чем профанные и практические добродетели благоразумия и воздержания, необходимые людям, живущим в крайней бедности. Правда, в наше время даже недостойное использование наших высоких доходов - съесть больше "Фрито", посмотреть больше реалити-шоу - в физическом плане лучше, чем в древние времена голодать в нищете у Западных ворот. Посмотрите еще раз на снижение уровня смертности во всем мире. Но хотелось бы надеяться, что Великое обогащение будет использовано для более высоких целей.

И, по самым жестким критериям, так было, есть и будет. Обогащение ведет к обогащению, а не к потере собственной души. Американский журналист и эссеист Г.Л. Менкен, отнюдь не мягкотелый человек, заметил в 1917 году по поводу удачи сестры Кэрри, что "с переходом от нужды к безопасности, от страха к легкости происходит пробуждение тончайших восприятий, расширение симпатий, постепенное раскрытие нежного цветка, называемого личностью, увеличение способности любить и жить". Не был мягкотелым и экономист Фрэнк Найт из Университета Айовы, но и он в 1923 г. говорил о повышении способности к жизни: "По мере повышения уровня жизни экономические интересы людей все больше и больше перемещаются из сферы фундаментальных потребностей в сферу эстетического и социального удовлетворения и чистого экспериментирования". И в этом нет никакой вины.

Знайте также о поразительной вероятности нашего будущего. Начнем с трезвого научного факта: Африка к югу от Сахары отличается большим генетическим разнообразием, во всяком случае, по меркам узкого генетического набора предков остальных людей, той небольшой части расы Homo sapiens, которая покинула Африку по каплям примерно после 70 тыс. лет до н.э. Меньшее разнообразие за пределами Африки обусловлено тем, что генетики называют эффектом основателя, то есть вымиранием генетических линий в изолированной небольшой группе, например, тех, кто проник в Западную Азию и затем за ее пределы. Эффект основателя - это всего лишь следствие того, что малые выборки вымирают, в отличие от большой выборки Homo sapiens, оставшейся в Африке. Поэтому любая способность, обусловленная генами, будет иметь больше африканских крайностей. Например, самые высокие и самые короткие люди от природы живут в Африке к югу от Сахары. Самые быстрые бегуны на длинные дистанции - в Восточной Африке. Лучшие баскетболисты происходят от западноафриканцев. Иными словами, ниже Сахары верхняя граница распределения человеческих способностей - физических, интеллектуальных и художественных - необычайно плотная. (Однако даже в Африке генетическая вариативность расы Homo sapiens, по-видимому, неоднократно истончалась еще до времен скромных эмиграций, в результате демографических катастроф, например, когда взорвался супервулкан Тоба на Суматре, предположительно также около 70 тыс. лет до н.э. Это сократило численность наших предков Homo sapiens до нескольких тысяч человек - очень близкий случай).

Густота субсахарских способностей на высоком конце распределения является простым следствием математики. Большее разнообразие, то есть, говоря техническим языком, большая дисперсия, означает, что необычные способности на обоих концах распределения, высоком и низком, встречаются чаще. Насколько именно - зависит от технических показателей генетических различий и их выражения. Эффект может быть как небольшим, так и большим, в зависимости от таких показателей и от социальной значимости конкретного проявления гена.

Для высокой культуры важна именно высокая планка. Африка к югу от Сахары, склонившаяся, наконец, к либеральной демократии, вышла на лезвие хоккейной клюшки, увеличивая с 2001 года реальный доход на душу населения более чем на 4% в год - то есть удваивая его каждые восемнадцать лет. Известный нигерийский инвестиционный менеджер, работающий в Лондоне, Айо Салами, ожидает идеологического сдвига среди африканских лидеров в пользу частной торговли по мере вымирания поколения глубоко социалистических антиколониалистов, родившихся в 1940-х годах. 6-10-процентные темпы роста, доступные бедным экономикам, искренне принявшим либерализм, сделают свое дело и дадут африканцам возможности для образования, которых они сейчас лишены.

Итог? Генетическое разнообразие в богатой Африке даст невиданный в мировой истории урожай гениев. Через столетие или около того ведущие ученые и художники мира будут чернокожими - во всяком случае, если разнообразие в проявлении генов и социальной значимости будет столь же велико, как, скажем, в росте или способности к бегу. Сегодня Моцарт в Нигерии работает за плугом, Башо в Мозамбике был завербован мальчиком-солдатом, Тагор в Восточной Африке пасет скот своего отца, Джейн Остин в Конго проводит свои неграмотные дни, нося воду и стирая одежду. "Полны жемчужин чистейших лучей безмятежных / Темные бездонные пещеры океана".

Таким образом, в течение ближайших ста лет следует ожидать духовных перемен в мире, которые будут происходить за счет значительно более высоких реальных доходов. За пятьдесят четыре года при консервативных 4% в год мировой доход на человека вырастет примерно в восемь раз, то есть на 700%. Эта цифра не намного ниже десятикратного коэффициента и процента 900, на который вырос условно измеренный доход, усредненный по богатым и бедным частям мира, за четыре с половиной столетия, прошедших с 1800 года. Темпы роста, вероятно, будут выше, чем предполагают такие расчеты, если учесть растущую отдачу от открытий, распространяемых по всему миру, и если все большее число стран увидит китайский и особенно индийский свет свободы и достоинства буржуазии, зажженный сначала в Голландии, а затем в Великобритании. Иными словами, через пятьдесят лет, если тираны, грабители, милитаристы, популисты, маоисты и менее вдумчивые социалисты, регуляторы, эгалитарии конечного состояния, бакуниниты-анархисты и экологи не сломают ее, деловитое лезвие хоккейной клюшки ликвидирует худшие проявления человеческого невежества и нищеты - искалеченные малярией, изнасилованные солдатами, не получающие образования жизни беднейших из нас. К середине XXI века это приведет к большому взрыву мировой культуры, причем к началу XXI века лидером станет Африка южнее Сахары.

Глава 9. Великое международное расхождение может быть преодолено

"А как же бедные сейчас в остальном мире? Неужели у вас нет жалости?" Предположим, что вы - возмущенный представитель духовенства, говорящий подобным образом. Вы - внимательный читатель популярных книг и журналов, которые с тревогой рассматривают распределение доходов, а не положение рабочего класса. Вы наверняка слышали, что "капиталистическая" глобализация и неолиберализм плохо влияют на бедные слои населения, особенно в последние несколько десятилетий, благодаря злобным идеям таких экономистов, как Милтон Фридман.

Рассмотрим, однако, доказательства обратного: глобализация, неолиберализм и Милтон Фридман на самом деле принесли беспрецедентную пользу бедным. Из семимиллиардного населения Земли, конечно же, остается тот самый "нижний миллиард" в Гаити и Бурунди, к которому следует добавить множество бедных людей даже в богатых и средних странах. Мы должны найти эффективные способы помочь им подняться на ноги. В своем стремлении помочь бедным мы, либертарианцы с горячим сердцем, солидарны с нашими друзьями-социал-демократами, хотя обычно и не соглашаемся с ними в том, какая именно политика действительно помогла бедным.

Однако контраст, подразумеваемый наречиями "именно" и "на самом деле", заключается в том, что мы проводим благонамеренную, но ошибочную политику, которая позволяет нам чувствовать себя полезными, хотя на самом деле она вредит тем, кому мы собираемся помочь. К такой ложной политике можно отнести и упорную поддержку "рационального" централизованного планирования экономики, и упорное требование усиления бюрократического регулирования при возникновении любой катастрофы, и упорную поддержку профсоюзов, дискриминирующих чернокожих, женщин, иммигрантов и эффективных школьных учителей, и упорное противодействие Walmart, продающему продукты по низким ценам в бедных кварталах, где теперь полностью отсутствуют продуктовые магазины. Нижний миллиард из семи - это скандал. Давайте его исправим. Но давайте действительно поможем этому миллиарду, а не будем просто потакать своему возмущению и убежденности в этическом превосходстве, поддерживая политику, которая на самом деле делает их положение еще хуже.

И знайте. Сорок лет назад, до недавней либерализации внешней торговли, отмирания социализма централизованного планирования и ослабления коррумпированного регулирования, ситуация была гораздо хуже, чем нижний миллиард из семи. В те несчастные дни, когда еще не вошло в обиход слово "глобализация", когда еще не было известно слово "неолиберализм", когда еще не появился злосчастный Вашингтонский консенсус и когда ужасный Фридман не получил свою Нобелевскую премию по экономике, в мире было четыре миллиарда человек из всего пяти, и не было никаких перспектив.² Благие намерения, направленные на защиту рабочих мест, импортозамещение и государственную собственность на средства производства, привели к тому, что бедные действительно стали очень бедными.

Практически нигде в мире, начиная с 1800 г. и до настоящего времени, вопреки пессимистическим теориям, таким как мальтузианство, марксизм или радикальный экологизм, реальный доход на человека не снижался в течение длительного времени, редким исключением являются страны с однопартийным социализмом по образцу Кваме Нкрумы в Гане и Николае Чаушеску в Румынии, или тираны-головорезы по образцу Роберта Мугабе в Зимбабве и Александра Лукашенко в Беларуси, или полностью бесконтрольные грабители по образцу Сомали. В большинстве стран неправда, что "богатые богатеют, а бедные беднеют", как ни цинично повторять старую пословицу об обществе с нулевой суммой.

Начиная с 1976 года, то есть практически ежегодно, большинство беднейших людей в мире становится жить лучше. С 1981 по 2008 г. доля населения Земли, живущего на уровне Афганистана - ужасающие 2 долл. в день (выраженные, как всегда, хотя и приблизительно, в современных ценах США с учетом стоимости жизни), снизилась с 70% до 42%. Доля населения Земли, живущего на ужасающие 1,25 долл. в день, как в Либерии (эксперимент по отправке афроамериканцев, имеющих более длинную американскую родословную, чем большинство американцев европейского происхождения, "обратно в Африку"), снизилась с 53% до 22%. Иными словами, более чем наполовину. С 2005 по 2008 год даже страны Африки к югу от Сахары, впервые после обретения независимости от колониальных держав полвека назад, в среднем разделили это улучшение.

То есть не все последние достижения неолиберализации можно объяснить двумя главными историями успеха - Китаем и Индией. Однако успехи Китая с 1978 г. (с 1 долл. в день, не облегченные идеалом коммунистического общества, отстаиваемым Мао) и Индии с 1991 г. (с аналогичного уровня, не облегченного идеалом свадеши, или самообеспечения, отстаиваемым Махатмой Ганди, Неру и последующими Ганди) представляют собой мощный антиантиглобализационный и антифридмановский аргумент. Например, в 2013 г. новый премьер Китая Ли Кэцян, не являющийся политическим либералом, намекнул, что если новая зона свободной торговли площадью 11 кв. миль в Шанхае, одна из двенадцати в перспективе, будет работать так хорошо, как мы, фридманисты, думаем, что будет, то эта идея будет распространена и на другие места.

Если бы четыре страны БРИКС - Бразилия, Россия, Индонезия и ЮАР - взяли на вооружение идеи Фридманита, с таким энтузиазмом применяемые в Индии и Китае, то они тоже смогли бы испытать на себе трансформационные темпы роста реальных доходов на человека в Индии и Китае, составляющие от 5 до 12% в год. Такие темпы позволяют легко увеличить реальный доход на человека в четыре раза за одно поколение. (Правило удвоения, равное 72, подразумевает правило четырехкратного увеличения, равное 144, т.е. 2 раза по 72: то, что растет, скажем, на 6% в год, увеличится в четыре раза - т.е. удвоится дважды - за 144/6 = 24 года, или за одно поколение). Четырехкратное увеличение любого первоначального дохода на человека за одно поколение, казалось бы, оправдывает слово "трансформационный". Тем не менее, Бразилия, Россия, Индонезия и ЮАР придерживаются таких дофридмановских идей, как аргентинская самодостаточность, британский профсоюз 1960-х годов, немецкое трудовое законодательство 1980-х годов и неправильное понимание "экспортно-ориентированного" роста Кореи.

В литературе, посвященной "ловушке среднего дохода", в частности, в Бразилии и ЮАР, используется меркантилистское представление о том, что рост экономики зависит от экспорта, которому якобы труднее расти при повышении заработной платы. Эта теория порочна, поскольку абсолютное "преимущество" низкой заработной платы не имеет никакого отношения к структуре торговли. Меркантильная политика Бразилии и ЮАР, направленная на поощрение того или иного экспорта, зависит, другими словами, от отрицания сравнительных преимуществ. И вообще, в литературе, посвященной "ловушке среднего дохода", основное внимание уделяется внешним факторам, в то время как для доходов бедных главным фактором является внутренняя производительность. Поэтому такие страны, как ЮАР, где действуют законы, ограничивающие торговлю, препятствующие приходу нового бизнеса и чрезмерно регулирующие старый, тянут темпы роста менее 3% в год на человека - при этом простое удвоение занимает четверть века, а трансформационное четырехкратное увеличение - пятьдесят лет. Медленный рост порождает зависть, как утверждал экономист Бенджамин Фридман, а зависть порождает популизм, который, в свою очередь, порождает медленный рост. В 2014 году Венесуэла занимала 182-е место из 189 стран мира по легкости ведения бизнеса, а Бразилия - 120-е.⁷ Это и есть настоящая "ловушка среднего дохода".

Вот данные о трансформационных, четырехкратных темпах роста Китая и Индии и нетрансформационных темпах роста остальных стран. Обратите внимание на выделенные курсивом годы четырехкратного роста:

Таблица 2. Годовые темпы роста и годы до четырехкратного увеличения валового внутреннего продукта на человека по паритету покупательной способности в постоянных международных долларах 2005 г. стран БРИКС и США по темпам роста в 1992-2002, 2002-2012 гг. и за все двадцать лет, 1992-2012 гг.

Периоды

Китай

Индия

Бразилия

Индонезия

Россия

Южная Африка

США

1992-2002 ×4 дюйма

8,42% 16 лет

3.38% 36

1.31% 100

1.87% 74

-0,682% н.д.

0.593% 230

2.18% 63

2002-2012 ×4 дюйма

9,40% 15 лет

5.98% 23

2.49% 55

4.15% 33

4.64% 30

2.26% 61

0.934% 150

1992-2012 ×4 дюйма

8,92% 15 лет

4.92% 28

1.90% 73

3.01% 46

1.98% 70

1.43% 98

1.56% 88

Методы и источники: Я использовал непрерывное компаундирование вместо простого процента, поэтому при 1,0% в год правило удвоения составляет 69 лет вместо 72, а правило четырехкратного увеличения - 138 лет вместо 144. Годы до четырехкратного увеличения округляются до двух цифр. Источник данных по реальному ВВП на человека - Всемирный банк, http://data.worldbank.org/indicator/NY.GDP.PCAP.PP.KD?page=4.

Обратите внимание, что среди стран БРИКС Индия уступает только Китаю по реальному росту на душу населения. И обратите внимание, что лучшими для нее были 2002-2012 годы (хотя сам 2012 год был не очень удачным). Лучшими индийскими годами были не 1990-е, как иногда утверждают, а 1990-е, когда либерализация, проводимая партией Конгресса, достигла всех успехов, которые она собиралась достичь. В начале 2010-х годов, к несчастью, партия Конгресса вновь заговорила о популизме, равенстве и перерегулировании первого рода, за что и была наказана на выборах 2014 года, приведших к власти сторонника экономического роста Нарендру Моди. Но десятилетие, предшествовавшее отступлению партии от Милтона Фридмана, было благоприятным для бедных и, да, богатых индийцев. В любом случае, при сохранении таких темпов (МВФ в начале 2015 года прогнозировал, что ежегодный рост в стране составит более 7%) реальный доход на человека в Индии увеличится в четыре раза за одно длинное поколение или два коротких. Примерно к 2020 году большинство избирателей в Индии будут относиться к среднему классу, во всяком случае, по скромному определению "среднего класса" в пока еще очень бедной стране.

Новейшая экономическая история Индии и Китая свидетельствует о том, что именно либерализация, а не природные ресурсы, внешняя торговля или государственное планирование, является причиной благотворного четырехкратного роста. Только девять стран из 180 стран мира, или всего 2% мирового населения, могут сравниться с китайским и индийским рекордом реального роста на душу населения, превышающего 4% в год на протяжении трех пятилетий вплоть до 2010 г. Например, Вьетнам, принявший в 1986 г. политику "обновления" (Doi Moi) с целью построения "социалистически ориентированной рыночной экономики", и Грузия, которая с 2006 по 2014 г. поднялась с 98-го на 8-е место по индексу Всемирного банка "Легкость ведения бизнеса", либерализация удвоилась и стала уязвимой.(Вьетнам в 2014 г. по этому показателю находился на прежнем 99-м месте в рейтинге Грузии). Напротив, Бразилия и ЮАР, которые держатся за субсидии, регулирование и протекционизм. Соединенные Штаты и остальные страны ОЭСР уже находятся на границе лучшего развития, и, как я уже говорил, можно ожидать, что темпы роста будут лишь умеренными. Тем не менее, темпы роста в США в 1990-е годы превышали некоторые из сдержанных темпов роста стран БРИЗ. На долю стран БРИЗ приходится 9% мирового населения, однако ни одна из них в последнее время (2004-2013 гг.) не сравнялась с мировыми темпами роста реального ВВП на душу населения, которые составили 4,8% - очень здоровый уровень (четырехкратный рост за тридцать лет), сохранившийся, что примечательно, вплоть до Великой рецессии.

Великое обогащение распространяется по всему миру. Правда, в XIX веке такие страны, как Индия и Китай, переживали по отношению к Западу "Великое расхождение", стагнируя, в то время как Запад рвался вперед. До 1500 г., а во многом и до 1700 г., как показал историк техники Джозеф Нидхэм, Китай был самой технологически развитой страной в мире, что противоречит старому европоцентристскому представлению о том, что Запад всегда был необычайно изобретателен.¹¹ До 1700 г., а в некоторых отношениях и до 1850 г., большинство лучших технологий, таких как доменная печь, были китайскими (а в данном конкретном случае крупномасштабного производства железа - западноафриканскими). Анестезия входит в число нескольких десятков наиболее важных европейских усовершенствований XIX века (Мокир отмечает, что она не была бы зарегистрирована как рост ВВП, что является примером преуменьшения масштабов Великого обогащения). А ведь китайцы делали операции с наркозом и акупунктурой на две тысячи лет раньше.¹² За сотни лет до Запада китайцы изобрели и использовали замки на каналах для плавания вверх и вниз по холмам, а сами каналы до XIX в. были в четыре раза длиннее, чем в Европе.

Затем, после 1700 г. и особенно после 1800 г., Запад догнал передовой китайский опыт, вырвавшись вперед по уровню развития, и началась Великая дивергенция. Расхождение в XIX веке, вероятно, частично объясняется сравнительной медлительностью, с которой сначала накапливались улучшения в северо-западной Европе, а затем во многих местах - традиционалистскими, империалистическими или популистскими возражениями против торговых тестов. Экономисты Диего Комин и Марти Местиери показывают, что за последние два столетия скорость первого внедрения технологий возросла: время от изобретения до внедрения в бедных странах сократилось примерно со 120 лет для прядильных машин и пароходов до 13 лет для мобильных телефонов и 7 лет для Интернета. Однако они также обнаружили, что время распространения технологий в стране после первого внедрения увеличилось - возможно, из-за возросшей автономии бедных стран, сопровождаемой популистским давлением, направленным на защиту старых технологий.

При темпах роста доходов на душу населения в 7%, т.е. при условии, что люди в ныне убогих и бедных странах примут свободу и достоинство, например, экономическую свободу открыть новый магазин или социальное достоинство инженеров, изобретающих новую цифровую камеру, дивергенция может закончиться уже через пару поколений. Такая перспектива не является гипотетической. Это уже не раз случалось. Реальный доход на душу населения в Гонконге, который в 1948 г. был равен доходу на несчастной материковой части Китая, сегодня превышает аналогичный показатель в США. Рутинное снабжение, например, трудолюбивое управление химчисткой или интеллектуальное бурение нефтяных скважин, тоже лучше всего поддерживается, если позволить и поощрить обычных людей, живущих по закону, принимать экономические решения самостоятельно, а также уважать результаты их решений, приносящие пользу себе и другим. По словам чешского писателя и драматурга Ивана Климы, "богатство Америки... . является главным результатом творческой деятельности свободных граждан". Американцы не виноваты в бедности стран третьего мира, которая в основном объясняется ... деморализующим отсутствием свободы, которую испытывает большинство тамошних жителей". Дайте им экономическую свободу и социальное достоинство, и они добьются успеха, а зачастую уже добились его, не хуже, чем американцы.

Иными словами, наступает Великая конвергенция. Реальный доход в мире ускоряется, растет все быстрее и быстрее, хотя и с болезненным замедлением в период антибуржуазных потрясений в Европе и мире (1914-1950 гг., кое-где до 1989 г.) - потрясений национализма, социализма и, Бог в помощь, национал-социализма. Экономический историк Леандро Прадос де ла Эскосура описал рост экономической свободы в конце XIX - конце XX веков. Падение его показателей в мрачные три с половиной десятилетия после 1914 г. просто ошеломляет.¹⁶ Напротив, три десятилетия после Второй мировой войны, пишет Ангус Мэддисон, "были золотым веком беспрецедентного процветания", причем не только на Западе.Мировой реальный внутренний продукт в расчете на одного человека, измеренный обычным способом (без учета трудноизмеримого повышения качества товаров), рос почти на 3% в год, что означает удвоение материального благосостояния простых людей каждые двадцать четыре года - то есть за одно поколение. Поздний, менее бурный рост в 1973-1998 годах, как отмечает Мэддисон, был, тем не менее, выше, чем в любой предыдущий период, за исключением беспрецедентного процветания послевоенного бума. Сейчас темпы роста реального дохода на душу населения по паритету покупательной способности в мире, несмотря на Великую рецессию, как я уже отмечал, составляют 4,8% в год. Как бы он ни рассчитывался, это заметно быстрее, чем в "золотой век" после 1945 года.

Не платят за этот рост и бедные слои населения. Экономисты Ксавье Сала-и-Мартин и Максим Пинковский на основе детального изучения индивидуального распределения доходов сообщают, что "мировая бедность сокращается". Они измеряют ее от человека к человеку, а не от страны к стране. (С 1970 по 2006 год уровень бедности в мире [определяемый в абсолютном, а не относительном выражении] сократился почти на три четверти. Доля мирового населения, живущего менее чем на 1 долл. в день (в долларах США с поправкой на паритет покупательной способности в 2000 г.), снизилась с 26,8% в 1970 г. до 5,4% в 2006 г."¹⁸ Великая рецессия замедлила рост в богатых странах, но не сильно замедлила его в активно растущих бедных странах.

Мы сходимся на обогащении бедных.

Часть 2. Объяснения левых и правых оказались ложными

Глава 10. Дивергенция не была вызвана империализмом

Что не объясняет дивергенцию и успех Запада, так это традиционные "приложения-убийцы", которые, как утверждает историк Нил Фергюсон, были по-разному сильны на Западе после 1500 г., а именно: лучшая наука, лучшая (внутренняя) конкуренция, лучшие права собственности, общество потребления и европейская трудовая этика. Все это, по мнению Фергюсона, привело к "доминированию" Европы над остальным миром.

Напротив, до XIX века приложения были заметно выше за пределами Европы - например, медицина была выше в Китае, как и другие прикладные науки, во всяком случае, до открытия в Европе в конце XIX века и после него теории микробов, генетики, металлургии и органической химии, которые стали результатом свободы и достоинства, позволивших простым людям получить образование и работать. Китайские предприятия, скажем, в 1700 году сталкивались со здоровой внутренней конкуренцией в большей степени, чем европейские, раздробленные тарифами и меркантилистскими монополиями. Налоги в Китае были едиными, а транспортное сообщение - хорошим по мировым меркам, что рано проявилось в высокой корреляции китайских цен на товары севера и юга, востока и запада.

Политическая конкуренция, отмечает Фергюсон - и здесь он прав, хотя и условно, - в Китае, начиная с первого императора, обычно отсутствовала. Раздробленность Европы привела к благотворной межгосударственной конкуренции за бизнес, подобно тому, как американские города и штаты вынуждены конкурировать за бизнес. Она продолжалась и после 1800 года. Однако с экономической точки зрения спровоцировавшая ссоры раздробленность Европы была не только плохой, но и хорошей новостью. Она привела Европу к непрекращающимся войнам. Убивать людей и сжигать их дома, оказывается, вредно для экономики. Некоторые наблюдатели хотят, чтобы столь очевидный тезис оказался неверным, чтобы дул хороший ветер. Например, историк экономики Патрик О'Брайен утверждает, что (заключительный этап 120-летней) британской антифранцузской мировой войны 1793-1815 гг. был в целом полезен для Соединенного Королевства, сделав его более сплоченным и стимулировав производство железа. Но трудно представить, как мирные два десятилетия не были бы еще лучше, если бы не отвлечение поразительно высокой доли ВВП на военные корабли, пушки и пушечное мясо (что О'Брайен сам и измерил).¹ Фойгтлендер и Вот приводят странную, но не совсем неправдоподобную версию о том, что необычные успехи европейцев в убийстве друг друга поддерживали высокие зарплаты, объясняя тем самым Первую дивергенцию, то есть высокие зарплаты в (северо-западной) Европе 1348-1800 гг. по сравнению с менее кровожадными государствами, такими как Китай.² Однако лучшие поля для убийств, такие как Германия в Тридцатилетней войне, не были местом процветания роста. В любом случае можно сомневаться, что Первая дивергенция имела большое значение для Великой дивергенции XIX века. Да и для многочисленных преждевременно умерших европейцев "благо" было не столь уж приятным. При такой бухгалтерии можно было бы обогатить одного оставшегося в живых немца за счет истребления остальных.

Китайские права собственности в древности были хороши. Повторимся, однако, что убийственное приложение прав собственности характерно для любого организованного общества, поскольку именно это и означает "организованное". Возможно, Фергюсон опирается в своем изложении на хронологию Дугласа Норта и Барри Вайнгаста, которые приписывают значительное улучшение прав собственности английской Славной революции 1688 года.Даже если мы будем настаивать на англоцентричности, как это делают Норт и Вайнгаст, данное утверждение будет ложным, и в любом случае уместнее будет указать на Гражданскую войну в Англии четырьмя десятилетиями ранее, в ходе которой, например, были отменены все существующие внутренние монополии, или на Статут о монополиях (1624 г.), в котором парламент объявил, вопреки королю, что предоставление новых монополий "полностью противоречит [общему] закону этого королевства и [является и должно быть] недействительным", или, действительно, на дело Darcy v. Allen (1599 г., почти за девять десятилетий до революции, которая, как утверждают Норт и Вайнгаст, положила начало хорошей собственности в Англии). В любом случае, нет никаких доказательств того, что 1688 г. стал поворотным пунктом в развитии права собственности, хотя он, безусловно, стал поворотным пунктом в развитии господства парламента, которое привело к "старой коррупции". Сравните с сегодняшней Италией.

Кроме того, "убийственное приложение" "общества потребления", если задуматься, является пустой категорией. Во-первых, потребление не расширяет производство. Думать так - значит применять к долгосрочной перспективе то, что верно только в краткосрочной, считать, что недостаточный спрос, вызвавший безработицу в 1933 году, - то же самое, что плохое трудовое законодательство, вызвавшее безработицу в 2016 году. Это заблуждение производственников. Другое дело, что, как сказал доктор Джонсон в 1778 г., "Положитесь на это, сэр, каждое состояние общества настолько роскошно, насколько это возможно. Люди всегда берут лучшее, что могут получить, - кружева, еду, образование. Все общества, как охотники-собиратели, так и горожане, потребляют сверх того, что "необходимо". "Потребительство" не является чем-то особенным для современного мира, как говорят такие культурные антропологи, как Мэри Дуглас и Маршалл Сахлинс.⁶ Правда, поразительно богатые люди современного мира могут спокойно совершать больше ошибок при покупке платьев, которые они никогда не наденут, и предаваться большим надеждам на то, что на этот раз они точно научатся играть блюз на недавно купленной гитаре, после чего она будет стоять в углу неиспользованной. Но такое потребление - это вопрос количества, а не качества, результат обогащения, а не его причина.

Что касается предполагаемого убийственного приложения европейской трудовой этики (которое в любом случае вряд ли может объяснить рост в 100 раз), то все работают много, когда не страдают от малярии и тому подобных болезней. Здесь Фергюсон, возможно, опирается на старое представление Макса Вебера, которое можно было ожидать от северогерманского протестанта в 1905 г., о том, что европейцы-протестанты работают больше, чем европейцы-католики (например, баварцы), не говоря уже о жителях индуистской Индии или конфуцианского Китая. Это не соответствует действительности, если опять же допустить дебилизм. Да и не заморачиваясь фактами, это в любом случае выглядит маловероятным, учитывая голод, который настигает лентяев в странах с тяжелой экономикой.

Фергюсон, прежде всего, заявляет, в соответствии с теорией "власть делает много", что приложения позволили после 1500 г. нескольким европейским странам "доминировать над остальным [миром]"⁷ Обратите внимание на год, заявляя о четырех с половиной веках "доминирования"."В какой-то момент он признает, что, если не считать застоявшихся империй Португалии и Испании, "господство" началось лишь довольно поздно - скажем, в 1854 г. с заключением американского договора об открытии Японии, или в 1858 г. с подавлением восстания сипаев в Индии, или в 1860 г. с победой во Второй опиумной войне против Китая - господство, завершившееся поражением колониализма после 1945 года. Таким образом, основное "господство" длилось около века. Однако уже через несколько страниц Фергюсон возвращается к утверждению, что Запад смог "господствовать над миром на протяжении большей части 500 лет".

В любом случае, какой бы временной шкалой вы ни пользовались, "доминирование" Индии - это не то же самое, что обогащение Британии. Фергюсон иногда признает это: "Империя не является исторически достаточным объяснением господства Запада."¹⁰ На самом деле она не имеет никакого отношения к "господству" Запада, если, как иногда говорит Фергюсон, он имеет в виду "высокие доходы". Полагать, что боль от господства должна как-то соответствовать экономической выгоде от империи, - постоянная ошибка в рассуждениях о европейском империализме, как против него, так и за него. Индийский писатель Мишра в своей язвительной рецензии в London Review of Books на неоимпериалистические, по его мнению, представления Фергюсона (за что Фергюсон получил иск о клевете), предполагает большую "роль структурного насилия империализма в создании современного мира"¹¹. Но современное процветание, как показывает активный недавний опыт Индии, не имеет ничего общего с империализмом европейцев конца XIX века. Антиимпериалистическая ошибка Мишры совпадает с проимпериалистической. Мишра и Фергюсон вместе скатываются к одной и той же исторической ошибке - что Европа стала богатой благодаря "доминированию".

Это не так. Апелляция к "доминированию" - это недостаток великолепной в остальном книги Джареда Даймонда "Ружья, микробы и сталь" (1997). Он убедительно доказывает на географических основаниях, что Евразия должна была стать ареной Великого обогащения. Поскольку одомашненные растения и животные могли легко распространяться по территории Евразии, ориентированной с востока на запад, от Испании до Японии, а не с севера на юг, как в остальном мире, то какое-то место в Евразии, а не Новая Гвинея, Африка или Новый Свет, должно было стать местом, где первоначально появились города, письменность и шанс на индустриализацию (хотя рассмотрим империи майя и инков; рассмотрим африканские империи). Но затем Даймонд путает обогащение простых людей на основе проверенных торговлей улучшений после 1800 г. с чисто финансовым "улучшением" от завоеваний после 1492 г., основанных на (примитивных) орудиях, (непреднамеренно распространяемых) микробах и (немного дорогой) стали, включая лошадей и безумное христианское убеждение в превосходстве, нанесенное аристократической Испанией в Новый Свет, плохо подготовленный по всем пунктам.

Среди историков популярно устойчивое мачистское и смертельно опасное представление о том, что сила порождает изобилие. Но на самом деле все обстоит с точностью до наоборот: изобилие может стать бюджетом для репетиционных винтовок и железных кораблей, которые приведут к господству над пальмами и соснами. Однако такое господство, как и сама война, приводит к дефициту, а не к изобилию. Как постоянно предупреждал британский МИД во время схватки за Африку, оружие стоит дорого, а жилье и образование - нет.

Доминирование", на котором сосредоточились Фергюсон, Даймонд, Дэвид Ландес, Чарльз Киндлбергер, Сэмюэл Хантингтон, Иэн Моррис и Пол Кеннеди, смешивает империю с обогащением, насилие с взаимной выгодой - привилегия оскорблять южных подчиненных путается с высокими доходами европейцев на родине. Смешивание политического господства с экономическим обогащением было аналитической ошибкой, начиная с левых Хобсона-Люксембурга около 1900 года и заканчивая правыми Ландеса-Фергюсона около 2000 года. Европа стала богатой и создала современный мир, который довольно быстро стал миром остального мира, благодаря собственному улучшению внутри страны, а не путем кражи сокровищ у Индии, Китая или Африки, или даже у Мексики и Перу, если говорить об эффективности европейского обогащения. Богатая торговля товарами, составляющими ничтожную долю национального потребления, такими как чай, фарфор, табак, пряности, развивалась с удовлетворением. Несколько богатых купцов в Амстердаме и Лондоне господствовали над остальными. Средний доход в торговых странах Европы увеличивался, хотя и не приближался к тем бешеным темпам, которые были достигнуты в результате масштабного технологического и организационного прогресса внутри страны в XIX веке и далее. Как сказал французский вариант Адама Смита Жан-Батист Сэй в 1803 г., до того как империализм вошел в моду среди духовенства, "господство на суше или на море покажется одинаково лишенным привлекательности, когда придет общее понимание того, что все его преимущества принадлежат правителям, а подданные [страны] в целом не получают никакой выгоды".

Иными словами, привычная бухгалтерия империализма глубоко ошибочна. Сказать об этом - не значит защитить империализм. Ужасающая история европейского империализма в Африке после 1885 г. достаточно убедительно доказывает его неприемлемость. Дело лишь в том, что несомненная эксплуатация чернокожих шахтеров в Южной Африке, несомненный ущерб семьям воинов маори или зулусов, зарубленных британскими поселенцами с ружьями, несомненное снисходительное отношение к индийским командам по крикету со стороны руководства английской игры - все это не было выгодно британцам у себя дома.¹³ Экономический эффект империализма для простых европейцев, как было неоднократно показано, был нулевым или отрицательным.Дизраэли сам жаловался, что "эти жалкие колонии... являются мельничным жерновом на нашей шее". Несколько британских шахтеров сделали состояние, несколько вице-королей, получивших образование в колледже Крайст-Черч, повесили свои портреты на стены общей комнаты старших, и довольно много дрессировщиков из второстепенных государственных школ получили работу в империи, с бильярдом и джин-тоником по вечерам в клубе. Но обычный шотландец, кокни или йоркширец не получал ничего, кроме удовольствия видеть, как по дзинго четверть земного шара окрашивается в красный цвет. Он платил налоги на пиво и табак, чтобы содержать Королевский флот, а затем погибал на Северо-Западной границе в 1880 г., или на Западном фронте в 1916 г., или в бирманских джунглях в 1943 г.

Экономический рост в Европе, по сути, не имел никакого отношения к тому, что фактически являлось мелкой торговлей центра с португальской, испанской, голландской, британской, французской, наконец, бельгийской и германской империями на периферии. В конце концов, в период Великого обогащения бедные заморскими империями европейские страны, такие как Швеция и Австрия, тоже неплохо развивались, получая свои бананы на завтрак не от "доминирования", а от торговли. Европейцы торговали в основном друг с другом и, прежде всего, со своими соотечественниками, свободными от империализма. Большая часть их улучшений была полностью внутренней, например, улучшения в области санитарии и государственных школ, совершенно не связанные со славными агрессиями к югу и востоку от Суэца.

Что же касается позднего примера "неформальной империи" США, то такой квазиимпериализм не принес пользы рядовому американцу - тому свидетельство недавние примеры: Вьетнам и вторая иракская война. Вмешательство с помощью оружия или дипломатии для защиты американских "интересов" было направлено на те интересы, которые могли купить президентов или конгрессменов, или, во всяком случае, могли купить достаточно газет или телевизионных сетей, чтобы напугать политиков: Юнайтед Фрут, нефтяные компании и т.п.¹⁶ Основная масса американцев оплатила счет за убийство (давайте обойдем молчанием массы погибших гватемальцев, вьетнамцев и иракцев). В выигрыше оказалась ничтожная группа империалистов. Империя может быть путем к нескольким частным состояниям, как, например, у Сесила Родса, но не к национальному богатству. Как заявил в 1858 г. свободный торговец Джон Брайт, "эта чрезмерная любовь к "балансу сил" [и "роли Америки как незаменимой нации"] - не более и не менее чем гигантская система внешней помощи для аристократии Великобритании" (а также для военного класса Юга и военно-промышленного комплекса).¹⁷

Иными словами, богатыми европейцев сделали идеи новых машин и институтов, вдохновленные этикой свободы и достоинства простолюдинов, а не эксплуатация империи или наращивание военной мощи. Сила не породила изобилия.¹⁸ Непрекращающиеся войны в Европе, завершившиеся грандиозным праздником силы 1939-1945 гг. с шестьюдесятью восемью миллионами погибших, имели скромные гражданские результаты, но при этом привели к массовому отвлечению ресурсов от плодотворного использования. Оправдывая в месяц Перл-Харбора предположение о том, что сила ведет к изобилию, японский премьер-министр Хидеки Тодзио формулировал широко распространенную в то время социал-дарвинистскую теорию, которая до сих пор звучит в некоторых кругах в форме "конкурентоспособности". "Наша нация... стоит на перепутье, - заявил он, - одна дорога ведет к славе, другая - к упадку"¹⁹ Подобную риторику о силе или упадке можно прочитать в большинстве номеров журнала Foreign Affairs или в работах историков, слишком глубоко пьющих из источника силы и слишком мало из источника изобилия, таких как Ландес, Кеннеди, а в последнее время и Фергюсон. Например, классический археолог Иэн Моррис, продолжая свою книгу 2010 года, в 2014 году написал статью под заголовком "В долгосрочной перспективе войны делают нас безопаснее и богаче"²⁰ Нет, не делают. В 1923 г. Луиджи Эйнауди, итальянский либеральный экономист и теоретик демократической Италии после фашизма, отмечал, что "до [Первой мировой] войны любимой доктриной националистов было то, что новые, поднимающиеся нации (например, сама Италия, а также Япония, Германия и США) ... призваны к высокому предназначению. ...призваны к высоким судьбам, к завоеванию территорий, к превращению в мировые державы. . . . Война новых и восходящих государств против старых и неподвижных. . была ошибочной как исторически, так и экономически"²¹ Декларация интеллигенции, подписанная 352 немецкими профессорами в 1915 г., утверждала, что для процветания Германской империи необходимы Бельгия, Фландрия, Украина и заморские колонии.ІІІ Доктрина, в отличие от ее жертв, оказалась трудноубиваемой, возродившись вместе с имперскими проектами Муссолини, гитлеровским Lebensraum и теоретическим соглашением в 1930-х годах между японцами и американцами о том, что единственным способом получения нефти для Японии является завоевание Индонезии. Мы слышим это и сейчас, в захватывающих разговорах о том, что сила порождает изобилие. Это чушь. Германия и Япония процветали благодаря торговле, а не авианосцам.

Совсем другое дело - странное любопытство европейцев к остальному миру, не уступающее любопытству остального мира к Европе. Со времен крестовых походов и до эпохи географических открытий оно дало заметные достижения в области земледелия, техники и науки. Никто не станет отрицать, что любопытство Европы часто приходило в насильственной и имперской упаковке. Однако нередко оно приходило и путем мирной торговли, например, по Шелковому пути. Для Великого обогащения европейцам не нужно было следовать доктрине, согласно которой идеи, чай и нефть можно получить только путем завоеваний.

Дело в том, что ближние и дальние империи редко давали много добычи, а та, что давали, была временной. Даже когда империи расплачивались монетами, это были, в конечном счете, просто деньги, просто разовые претензии на владение, уступающие годовому внутреннему производству, а не постоянное увеличение способности европейцев производить. Экономический историк и теоретик зависимости Андре Гундер Франк, например, говорил, что испанское серебро "покупает билет на азиатский поезд"²³ Эта фраза звучит красиво, но ошибочно с экономической точки зрения. Отдача серебра и золота на Восток для получения импорта азиатских тканей и фарфора не способствовала улучшению жизни на Западе. Деньги - это претензия на капитал, а не сам капитал. И в любом случае важны были деньги, а не капитал.

Серебро, хлынувшее в Испанию раннего Нового времени, было случаем политико-экономической и ленивой версии (плохо названной) голландской болезни, то есть нефтяных богатств, которые делают элиту враждебной к улучшениям: Нет, спасибо, у нас есть все, что мы хотим. В любом случае, серебро, добытое в горах Потоси с помощью корвеев, навязанных туземцам, было растрачено Испанией в европейских войнах. Имперские авантюры не приносили изобилия, а лишь увеличивали число сражений. Как я уже отмечал, очевидной выгодой от испанских авантюр для простых европейцев были дешевые и питательные картофель и помидоры (а также дорогой и вредный табак). Но они попали также в Китай и Индию, причем не в результате завоеваний, а благодаря торговле и распространению идей в семенах. Если бы доблестный Кортес потерпел неудачу, если бы испанцы довольствовались торговлей с ацтеками, майя и инками, а не отдавали их на меч и на растерзание, основные сельскохозяйственные последствия Колумбийского обмена все равно имели бы место.

Завоевание европейцами других частей света происходило в XVI и XVII веках благодаря необычайной смелости (вспомните Кортеса, Писарро или Клайва в Индии), а также благодаря оружию, микробам и стали. Более значительный триумф империализма ожидал XIX век, когда даже такие маленькие европейские страны, как Бельгия, получили обширные империи благодаря канонерским лодкам, скорострельным карабинам и хорошо организованным армиям, подкрепленным межконтинентальными паровыми перевозками для их быстрого развертывания. Британия выиграла Вторую англо-бурскую войну, потому что смогла через некоторое время сконцентрировать огромные массы солдат, собранных из страны и империи, для победы над африканерами, которые поначалу имели преимущество в мобильности и интеллекте. Однако империи конца XIX века оказались не более прибыльными, чем Испанская и Португальская империи XVI века.²⁴ Британцы ничего не получили от "победы" в Бурской войне - даже замедления темпов жестокого обращения африканеров с чернокожими и цветными. В конечном счете, именно изобилие породило власть, а не наоборот.

Глава 11. Бедность не может быть побеждена левыми путем свержения "капитализма"

Я иногда употребляю, потому что все об этом говорят, слово "капитализм". В еще большей степени, чем слово "буржуазный", оно приобрело свою известность благодаря Марксу и его последователям. (Часто справедливо замечают, что сам Маркс ни в "Капитале", ни во многих других местах не употребляет слово "капитализм" (Kapitalismus). Но не будем спорить: он свободно использует слова Kapital, Kapitalist, kapitalistisch).

Мы должны отказаться от этого слова, потому что оно сбивает людей с пути. Слово "капитализм" настаивает на ошибочном убеждении ранних экономистов, таких как Адам Смит и Карл Маркс, в том, что кирпич на кирпиче - это то, что делает нас богатыми. И он настаивает на столь же ошибочном убеждении Маркса, опирающегося на этапные теории Монтескье, Смита и других, что "капитализм" накопления - это новый, пятивековой, скажем так, новый "этап" истории, а не древняя человеческая практика, как это есть на самом деле. Мы должны заменить "капитализм" на нелепое, но точное "проверенное торговлей усовершенствование" - или, если хотите, "улучшение", "совершенствование" или даже "новаторство", - понимая под этим бешеное совершенствование машин, процедур и институтов после 1800 г., подкрепленное поразительным изменением этической оценки этих усовершенствований.

Бог не будет указывать нам, как использовать слова. Если мы должны использовать слово "капитализм", то я предлагаю, если Бог не возражает, использовать его в значении "фоновое использование торговли, очень широко распространенное в Африке и Латинской Америке в 1800 г. н.э., но отнюдь не неизвестное в Китае и Месопотамии в 1800 г. до н.э. и, по правде говоря, датируемое 80 000 г. до н.э. или ранее в материнской Африке". Именно так использовали это слово Макс Вебер и Фернан Бродель во всех своих работах. Тогда "современный капитализм" можно было бы использовать для того, чтобы подчеркнуть странную инновационную и исторически уникальную форму, которую приняло наконец торговое общество, неистово внедряющее технические и организационные усовершенствования, "современный капитализм" или, лучше сказать, "инновационизм", свойственный последним двум столетиям.

Но новая система, которую предстоит проанализировать, не сводится к древней рутинной торговле или старым классовым отношениям в средневековых городах или Древней Греции. Нет ничего нового и в крупных размерах бизнеса или детальном разделении труда, что имело место в Древнем Китае при производстве шелка, а в Древнем Риме - при изготовлении рыбного соуса. Нет новизны и в накоплении капитала, что имело место в древнем каменном веке. И даже модифицированное словом "современный", словосочетание "современный капитализм" может дать повод для того, что экономист Уильям Истерли называет "капитальными фундаменталистами", теми, кто ошибочно полагает, что нагромождение кирпича на кирпич - это то, что нужно бедным странам.¹ Им нужны улучшения, проверенные добровольными сделками, а не дороги и портовые сооружения, которые легко последуют за ними, если предполагаемые улучшения на самом деле будут выгодными. Предлагаемая мною замена "современного капитализма" - "проверенное торговлей улучшение в бешеном темпе после 1800 г., и рутинное снабжение, также регулируемое прибылью" - вполне соответствует истории. Тридцати- или стократный рост способности производить товары и услуги в расчете на одного человека в период с 1800 г. по настоящее время невозможен ни при рутинном накоплении, ни при рутинной эксплуатации. Этот рост можно назвать "бешеным улучшением", не нарушая норм языка. "Улучшение" или "инновации", по крайней мере, заставляют нас смотреть в правильном направлении. "Капитализм" решительно отворачивает нас в сторону.

Австралийский историк экономической мысли Елена Дуглас убедила меня в необходимости подвергнуть сомнению модное слово "инновация" при описании высвобождения творческого потенциала. Она считает, что "улучшение" или "совершенствование", а также более спорные "инновации" или "прогресс" - слова, на которых я в итоге остановился, - в большей степени фокусируют внимание на реальной помощи новым идеям обычным людям, а не на самой новизне этих идей. Новизна - это просто. Давайте начнем ходить, не наступая на трещины на тротуаре. Давайте начнем обвинять в своих бедах колдовство. Давайте начнем получать новый, но социально невыгодный, принуждаемый государством и поглощающий корма этанол для наших бензоколонок. Реальная помощь - это не просто. Давайте начнем внедрять усовершенствованные, но пока заблокированные бюрократией современные компьютеры для управления воздушным движением. Джоэл Мокир, который, опять же, входит в число немногих моих академических коллег по экономической истории, поддерживающих идеологический подход (наряду с историком Маргарет Джейкоб, социологом Джеком Голдстоуном и такими новаторскими неакадемиками, как Джейн Джейкобс, Майкл Новак, Джордж Гилдер и Мэтт Ридли), говорит о том же, говоря о повороте к полезности в эпоху, которую он называет промышленным Просвещением. Однако Мокир согласится с тем, что полезность тоже нуждается в торговом тесте и что простое новаторство без этого теста хуже бесполезного, новизна без улучшения - скажем, доменные печи на заднем дворе.

Суть заключается в тесте в торговле. Готовы ли люди платить за нее? Выражение "инновации, прошедшие торговую проверку" встречается и в других контекстах, например, в книге Barbara Jones and Bob Miller, Innovation Diffusion in the New Economy: The Tacit Component (на стр. 83). Процедуры компании под названием Jump Start обещают "проверенную на практике инновацию вашей команде для постоянного управления", а другая компания, ISOKO, "продвигает проверенные на рынке инновации" в Африке.² Наиболее близкое к моему употребление - в работе Clayton, Dal Borgo и Hasekl (2009), где на странице 11 используется именно эта фраза и, более того, критикуются другие определения инноваций именно за то, что они не рассматривают их в терминах проверки на прочность. Они приводят определение, содержащееся в авторитетном "Руководстве ОЭСР в Осло": "инновация в технологическом продукте - это внедрение/коммерциализация продукта с улучшенными эксплуатационными характеристиками, позволяющими предоставлять потребителю объективно новые или улучшенные услуги". Руководство, по их мнению, делает слабый жест в сторону проверки торговли словом "коммерциализация", но не дает "объективно" никакого содержания. В основном оно, как и социал-демократы, исходит из того, что мы и без такого теста знаем, что такое "улучшение для потребителя". Спросите у регулятора или плановика. "Улучшение", напротив, дает соответствующий контекст для нас, людей, - торговый тест на прибыль с учетом внешних эффектов. Клейтон и его коллеги считают, что для проверки торговли необходимо, чтобы улучшение увеличивало национальный доход, измеренный надлежащим образом. Они считают, что 61% роста производительности труда в 2000-2005 гг. в британском секторе добровольной торговли (без учета правительства, то есть) был связан с улучшением.³

Коммунитарный политический философ Майкл Уолцер в 1983 г. заявил, что "в капиталистическом обществе капитал является доминирующим", т.е. его можно перевести в другие виды желаемого, например, в политическую власть.⁴ Но капитал не является "доминирующим". Доминируют идеи. Уолцер, как и многие, введен в заблуждение самим словом "капитализм", полагая, что его главной движущей силой является накопление капитала. Главной движущей силой являются скорее новые идеи прогресса, которые делают выгодным некое новое, целенаправленное накопление. Практически в каждом обществе рутинная прибыль от "толстых мужчин, / Гладкоголовых и таких, что спят ночами" трансформировалась в политическую власть. В нем нет ничего от современного, в том смысле "капиталистического общества", который нужен Уолцеру. Необычная прибыль ожидает любого человека в любой момент истории, например, "Йонд Кассий [с] худым и голодным взглядом. / Он слишком много думает", кто первым находит идеи и отваживается вложить в них деньги - Марк Цукерберг (и его соседи по комнате) находит Facebook, Генри Форд - дешевые автомобили, Эндрю Карнеги - дешевую сталь. Как писал в 1943 г. Луиджи Эйнауди, обобщая анализ слова "предприниматель", проведенный в 1730-1734 гг. ирландско-французским Ричардом Кантильоном, предпринимателя отличает не обладание и накопление капитала под фиксированный процент, а "принятие на себя риска приобретения факторов производства [таких как земля, труд и сам капитал] по цене на рынке... и продажа их продукта по неопределенной цене"⁵ Покупайте идеи по низкой цене и надейтесь, что сможете продать их по высокой. Это отличается от стрижки купонов или покупки конгресса, и так считалось с 1730 года.

Точно так же марксистский социолог Иммануил Валлерстайн был несколько неосторожен, когда в 1983 г. написал, что "слово "капитализм" происходит от слова "капитал". Поэтому было бы правомерно предположить, что капитал является ключевым элементом капитализма"⁶ Нет, не правомерно. То, что мы сейчас, в ретроспективе, говорим о мире раннего Нового времени, не становится от этого истиной. То, что мы продолжаем размышлять о чем-то, называемом "капиталом", не означает, что его накопление было в действительности уникальным для современности. Это не делает истинными слова Мастера: "Накапливайте, накапливайте! Это [по мнению классических экономистов, на которых нападал Маркс, хотя и соглашался с ними в вопросе о центральном значении капитала и его "бесконечном" накоплении] есть Моисей и пророки"⁷.

Слово "капитализм" появилось в конце XIX в. в левой части европейской политики и, в конце концов, в повороте, который голландцы называют geuzennaam (буквально - "нищенское имя", присвоенное врагами, например, "квакер", "тори" или "виг"), было с гордостью принято самими правыми. Определившись с политикой, правые и левые считали, что они уже знают лишь подтверждающие детали реальной экономической истории, подкрепляющей политику. "Капитализм", - считали образованные люди с 1848 года, - возник в XVI веке. Накопление капитала продолжалось до тех пор, пока не привело к промышленной революции XVIII века. Он развратил всех, кто с ним соприкоснулся, говорили левые. По мнению правых, она автоматически обогащала людей за счет накопления физического и человеческого капитала. Левые социологи и по сей день считают, что Маркс и Энгельс в 1848 году правильно поняли суть происходящего. Правые экономисты присоединились к ним в том, что они постоянно ошибаются в "стилизованных фактах", которые гораздо менее неприятны, чем реальные факты. И левые, и правые очарованы историей о том, что промышленная революция была "взлетом" и что ее топливом было физическое накопление, а не идеология.

Американский юморист Джош Биллингс давно сказал: "Лучше знать меньше, чем знать так много, что это не так". В книге Асемоглу и Робинсона "Почему нации терпят крах" (2012 г.), которая является одним из последних примеров живучести "просто так", есть много такого, с чем можно согласиться: Продвижение Европы было весьма условным; политическая и экономическая свобода взаимосвязаны; экономический рост не может начаться в разгар гражданской войны. Однако Асемоглу и Робинсон явно и даже несколько горделиво опираются на поразительно устаревшее представление о промышленной революции. "Наши аргументы о причинах, - утверждают они, - находятся под сильным влиянием" списка "ученых, в свою очередь... . вдохновленных более ранними марксистскими интерпретациями" 1920-1960-х годов, таких как Р.Х. Тоуни, Морис Добб и Кристофер Хилл.⁸ Классическим центром таких интерпретаций и введения в английский язык самого словосочетания "промышленная революция" стали "Лекции о промышленной революции XVIII века в Англии" (1884), прочитанные молодым университетским преподавателем и ярым социальным реформатором Арнольдом Тойнби (1852-1883) за год до его смерти в возрасте тридцати одного года. Тойнби, в свою очередь, опирался на историю триумфа и трагедии, изложенную в "Коммунистическом манифесте". Так, например, Тойнби утверждал, что "на самом деле в первые дни конкуренции

Капиталисты использовали всю свою власть, чтобы угнетать рабочих, и довели заработную плату до голодной смерти. Такого рода конкуренция должна быть пресечена. ... . . В Англии действуют оба средства: первое - через профсоюзы, второе - через фабричное законодательство.⁹

Все это не соответствует действительности, хотя и наполняет популярное представление об индустриализации. Не было никаких "первых дней конкуренции" - конкуренция была обычным явлением в любом торговом обществе, что резко осознавали его противники, такие как средневековые гильдейцы. Конкуренция возникает при входе, который издревле, если и досаждает, то только состоявшимся богачам. Спрос и предложение, а не "власть", определяют заработную плату, что можно видеть по взлетам и падениям реальной заработной платы в ответ на падения и взлеты численности населения в эпоху Мальтуса до 1798 года. Рабочие во время промышленной революции не сталкивались с уменьшением своей заработной платы и не голодали. Именно поэтому рабочие охотно переезжали в города, даже если Манчестер, Лилль и Бостон все еще оставались смертельными ловушками для болезней, передающихся через воду. Конкуренцию, которая настраивает предпринимателей друг против друга ради нашего блага, нужно поощрять, а не сдерживать. На самом деле заработная плата росла, а детей увозили с английских фабрик еще до легализации профсоюзов и задолго до того, как фабричное законодательство начало серьезно кусаться.

Иными словами, Асемоглу и Робинсон принимают ошибочную левую версию экономической истории, предложенную в 1848 или 1882 г. блестящими любителями, до профессионализации научной истории, затем повторенную фабианцами в период хмельного расцвета социалистической идеи, а затем развитую поколением (несомненно, первоклассных) марксистских историков, до того, как социализм был опробован и потерпел неудачу, и до того, как была проделана большая часть научной работы над реальной историей - до того, как стало известно, например, что другие промышленные революции происходили, скажем, в исламской Испании или в Китае эпохи Сун, как утверждал Джек Голдстоун в 2002 году: "При внимательном рассмотрении многие досовременные и незападные экономики демонстрируют всплески или эффлоресценции экономического роста, включая устойчивое увеличение численности населения и уровня жизни, урбанизацию и базовые технологические изменения"¹⁰.

Старые левые историки, действительно, писали до того, как сама британская промышленная революция была внимательно изучена. Так, в 1926 г. историк экономики Джон Клэпхэм показал, что Великобритания середины XIX в. не была фабрикой с паровым двигателем. "В какой момент, - отмечал он, - во время Великого обогащения типичный рабочий может быть представлен как занятый выполнением задач, которые заставили бы предыдущие поколения ахнуть, - это вопрос для обсуждения. Можно предположить, что этот момент наступит в довольно далеком XIX веке".¹¹ Например, мощность паровых машин в Великобритании выросла в десять раз с 1870 по 1907 год, т.е. через сто лет после того, как в сознание британцев впервые вошли мельницы, в большинстве своем приводимые в движение водой.¹² А в 1850 году основная масса товаров и услуг, как показал Клэпхэм, все еще предоставлялась традиционными способами вне мельниц. Вспомните изготовление стульев или заправка кроватей.

Основополагающим текстом в изложении Асемоглу и Робинсона, по их словам, является книга Поля Манту (1877-1956), которая часто переиздается (что было издательским решением, а не свидетельством научной ценности). "Наш обзор экономической истории промышленной революции, - прямо заявляют они, - опирается на книгу Манту (1961)".¹³ Обратите внимание на указанную дату. Но книга Манту, написанная в 1906 г. и переведенная с французского один раз, в 1929 г., не содержит никаких исторических исследований, выполненных после 1906 г. Сам Манту был не экономистом и не историком экономики, а профессором французской истории. Он дружил с Ллойд Джорджем и был переводчиком Клемансо на английский язык на Версальской конференции. Утешительная фраза "пересмотренное издание" в библиографии Асемоглу и Робинсона не относится к заявленной дате 1961 года. Последний раз "Промышленная революция XVIII века" была пересмотрена во французском издании задолго до того, как мы узнали о промышленной революции больше, чем Маркс, Энгельс и юношеское антиэкономическое эссе Тойнби. Мы не знали, например, выводов Клэпхэма, сделанных в 1920-х годах, или выводов 1950-х годов о том, что ранние фабрики имели мало общего с массовым накоплением капитала (кратко описанных в Weber 1905, p. 31), или выводов 1990-х годов о том, что такой смитианский рост был обычным явлением во всем мире, или выводов 1960-2010-х годов о том, что Великое обогащение, а не промышленная революция, является самым удивительным фактом.

И все же даже мы, профессиональные историки-экономисты, иногда поддаемся на уговоры, которые проявляются в том же виде, со ссылками на ту же книгу 1906 г. как на современную науку. Рональд Финдли и Кевин О'Рурк в своей книге "Соединение власти с изобилием посредством внешней торговли" ссылаются на книгу "Mantoux (1962)" (они использовали другое из многочисленных переизданий).¹⁴ Невольно создается впечатление, что книга Манту была современной исторической наукой через шесть лет после его смерти и через пятьдесят шесть лет после ее последнего пересмотра.

Нам необходимо выйти за рамки просто истории, за рамки того, что историк К. Вероника Веджвуд в 1960 г. назвала "различными согласованными баснями, которые служили людям достаточно хорошо на протяжении нескольких поколений"¹⁵ Хорошим первым шагом будет отказ от слова "капитализм" и хронически ошибочных басен, которые с ним связаны.

Иными словами, нам необходимо опровергнуть привычные антикапиталистические басни. Например, о Милтоне Фридмане. Согласно левацким преданиям, Фридман был большим советником генерала Пиночета в Чили. Это не так: у него был один разговор с Пиночетом, в котором он посоветовал ему обратить внимание на денежную массу.

Или, если взять более академический пример этого защитника рыночных улучшений, в 1970 г. в знаменитой статье в журнале New York Times Фридман утверждал, как гласил заголовок, что "Социальная ответственность бизнеса заключается в увеличении его прибыли"¹⁶ В соответствии с традициями большой журналистики заголовок, который является тем, что большинство людей знают о статье, не был выбран самим Фридманом, а был вырван из статьи ловким автором заголовков. На самом деле Фридман утверждал, что общество с большим богатством может лучше реализовывать свои трансцендентные цели, и что большее богатство для таких благородных целей создается путем максимизации прибыли. Это верно, и это часть аргумента в пользу того, чтобы сосредоточиться на улучшении, а не на распределении. (Маргарет Тэтчер однажды сказала: "Никто не вспомнит доброго самаритянина, если у него были только добрые намерения; у него были и деньги", чтобы заплатить за уход за избитым и ограбленным человеком). Фридман также утверждал, что наемный менеджер компании Boeing, который повышает свой социальный статус в Чикаго, добиваясь от корпорации выделения средств на Лирическую оперу, крадет деньги у акционеров. Это тоже верно и, несомненно, также является этической проблемой. (Однако противоположный экономический аргумент, который Фридман, как ни странно, упустил из виду, заключается в том, что возможность играть в благородного лорда является частью вознаграждения руководителей. Акционерам пришлось бы платить менеджеру еще больше наличными, чем они платят, если бы они настаивали на том, чтобы ему не разрешалось отдавать часть их денег на достойные цели).

Но большинство людей, выразивших шок или восторг по поводу статьи Фридмана, не поняли, что в самом предложении, из которого автор заголовка взял заголовок, Фридман добавляет к фидуциарному долгу менеджера перед акционерами дополнительное ограничение: "делать как можно больше денег, соблюдая при этом основные правила общества - как те, что воплощены в законе, так и те, что воплощены в этических обычаях". Нам необходимо, как утверждал Фридман, сбалансировать все добродетели - и мужество, и любовь, и веру, и благоразумие - в этической деловой жизни. На самом деле, как показывает книга "Буржуазные добродетели", большинство бизнесменов уже этичны, вопреки популистской линии, согласно которой они задирают цены, вопреки марксистской линии, согласно которой они являются носителями порочной системы, и вопреки консервативной линии, согласно которой они в любом случае неприличны.

В любом случае, конечно, мы не хотим, чтобы возвышенное презрение к буржуазии и ее благам или невежественная ненависть к ее либеральным защитникам были предопределены риторикой самого слова "капитализм", начиная с Маркса, или различными согласованными баснями о нем и его защитниках.

Глава 12. "Накапливать, накапливать" - это не то, что происходило в истории

Новая экономика совершенствования, которая начала формироваться в Голландии XVII века, Англии XVIII века и в начале XIX века в Бельгии, Северной Франции и США, не была простым накоплением, которое, как я уже отмечал, является столь же древним, как и изготовление ахейских ручных топоров в массовом количестве Homo erectus и ранее Homo habilis (то есть "человека, изготавливающего орудия труда") чуть позже 2 млн. лет до н.э. Наши предки накапливали наконечники стрел и одежду из шкур животных, иначе они погибали от голода или замерзали. Но их накопление не привело к Великому обогащению.

Накопленный капитал становится необычно, нестандартно прибыльным только в том случае, если он воплощает в себе улучшение, инновации. Как отмечал Джон Мейнард Кейнс, при отсутствии улучшений доходность капитала может быть снижена инвестициями до нуля за одно поколение.¹ Поскольку он считал, что к 1930-м годам улучшения были исчерпаны - как некоторые в 2010-е годы снова стали считать, - он полагал, что сбережения (которые, по его утверждению, зависят от дохода, а не от прибыли) впредь будут превышать прибыльные инвестиции (которые зависят от якобы исчерпанных улучшений), что приведет к вечной безработице, если государство не заменит социальные инвестиции на частные.

Кейнс правильно понимал логику утверждения "если - то": если улучшения нет, то выгодные инвестиции быстро исчерпываются. Стационарное состояние достигнуто. Все здания, машины и образование, имеющие экономический смысл, уже накоплены. Дальнейшие инвестиции приносят чистый доход меньше нуля. Не делайте этого. И беспокоиться о накоплении сбережений. Но выгодное применение сбережениям или нераспределенной прибыли легко найти, если экзогенно придумать улучшение, которое само по себе является реакцией на безумный оптимизм по поводу прогресса или вновь разрешенное стремление к почету. Простое накопление капитала является, как говорят экономисты, "эндогенным", что в переводе с греческого означает "внутренне порожденным", скажем, тем, сколько сбережений обычно делается. Более совершенные идеи в области технологий и институтов, напротив, были экзогенными. Как сказал в 1993 г. историк экономики и экономист по вопросам развития Джеффри Уильямсон, "именно рост нормы прибыли на частные инвестиции во время промышленной революции побудил сберегателей больше сберегать [а предприятия - больше реинвестировать свою прибыль], и именно технологический прогресс стимулировал рост нормы прибыли на частные инвестиции"². Любая теория системы зависит от определения того, что является эндогенным, а что - экзогенным. Закон инерции Ньютона гласит, что нечто, движущееся под действием первоначальных, заданных сил, продолжает двигаться тем же образом до тех пор, пока силы не изменятся. Аналогично и здесь. "Рост нормы прибыли", вызванный идеями новой свободы и достоинства масс, изменил экономические силы. Накопленный капитал был лишь промежуточным фактором, выражающим эти силы, а не внутренним, аристотелевским принципом движения.

Кроме того, накопленный капитал обесценивается. Поэтому долгосрочное накопление, накопление капитала в течение столетий, невозможно. За исключением редких случаев долговечности, таких как римские дороги, Великая стена или безлесная среда, возникшая благодаря огненной палке аборигенов, большинство физических инвестиций - в дома, машины, осушенные поля - требуют частого обновления, иначе они подвержены энтропии. Они разрушаются. Факт обесценивания противоречит влиятельной книге социолога Чарльза Тилли "Принуждение, капитал и европейские государства, 990-1990 гг. н.э." (1990). Тилли полагал, что капитал, накопленный в 990 г. н.э. или в 1700 г. н.э., имеет значение для того, что произошло в 1990 г. н.э. Но это не так. Это не так. Места средневекового накопления в Италии стали отстающими экономиками XIX века. В том же веке английская экономика, которая в средние века была захолустьем, расцвела.

Дом, построенный в 900 или 1700 году, уже превратился в пыль, если только его не ремонтировали и не реставрировали снова и снова. Здание New Franklin Building было построено в 1914 году как типография, но к 1983 году пришло в полную негодность. В 1979 году на его пустующем верхнем этаже впервые была выставлена инсталляция "Званый ужин" художницы Джуди Чикаго. Затем в 1989 г. здание было выпотрошено и перестроено в 65 лофт-апартаментов, что было выгодно, поскольку люди только начали переезжать в центр города, и выгода от повторного использования промышленных зданий стала очевидной. В остальном - энтропия. Тот, кто менял крышу своего дома, знает, что дом, как и сад, - это постоянное и недавнее накопление, которое не может быть получено без изменений из прошлых веков. В "Махабхарате" ахиллесовский герой Карна говорит: "Теперь я вижу: этот мир быстро проходит". "Не собирайте себе сокровищ на земле, - говорил Иисус из Назарета, - где моль и ржа портят". Святой Августин красноречиво сказал: "Все проходит, улетучивается, исчезает, как дым; и горе тем, кто любит такие вещи!"⁴.

Что не исчезает, как энтропийный дым, помимо Бога, так это знание, или негласное знание в дизайне, спорте или искусстве, передаваемое на практике, или книжное знание формулы аспирина или процедуры habeas corpus, и особенно, с наибольшими последствиями, информация плюс суждение, воплощенное в буржуазной сделке. Конечно, знание не всегда сохраняется. Джаред Даймонд отмечает забвение лука и стрел среди аборигенов Австралии.⁵ Такое забвение происходит из-за низкой плотности населения первопроходцев, что приводит к угасанию идей, по социальной аналогии с эффектом основателя в генетике. Слишком мало специалистов по использованию лука и стрел, слишком мало учеников, и искусство имеет все шансы исчезнуть. После ухода легионов и прихода к власти англосаксов бывшие римские бритты в V веке утратили чеканку монет, каменные постройки и знание гончарного круга.⁶ В римские времена бани в Бате подогревались углем, о применении которого англичане быстро забыли. В XIII веке Марко Поло из утонченной Венеции был поражен тем, что китайцы использовали черный камень, который горел как полено, хотя к тому времени сами англичане уже начали сжигать уголь, который они находили на пляжах в изрезанных морем обнажениях - "морской уголь".

Но знания - в отличие от большинства земных сокровищ - имеют шанс накапливаться веками, что и поняли, наконец, некоторые экономисты, такие как Пол Ромер, после того как экономисты пытались и пытались сделать героем современности рутинное накопление физического или человеческого капитала, а не таинственные пути человеческого творчества.⁷ Но затем Ромер перевел историю обратно в рутинное накопление капитала идей, которые могли бы возникнуть в любом большом городе, от Ура до Стамбула, но не возникли. Как заметил историк экономики Маартен Прак, "мы никогда не должны забывать, что в досовременную эпоху в китайских городах проживало, возможно, до половины всего городского населения мира"⁸ Почему бы китайскому Великому обогащению не возникнуть?

Новая форма "капитализма", постепенно выходящая из тумана после 1600 г. и восторжествовавшая к 1848 г., также не была новой алчностью. Многие люди до сих пор так считают, и это повторяется в обличениях современных банкиров. Но мы с Максом Вебером оспариваем это убеждение: "Представление о том, что наш рационалистический и капиталистический век, - писал он, - характеризуется более сильным экономическим интересом, чем другие периоды, является ребячеством".⁹ Пресловутый голод на золото,

импульс к приобретению, стремление к наживе, к деньгам, к как можно большему количеству денег, сам по себе не имеет ничего общего с капитализмом. Этот импульс [жадности] существует и существовал у официантов, врачей, кучеров, художников, проституток, нечестных чиновников, солдат, дворян, крестоносцев, азартных игроков и нищих. Можно сказать, что он был присущ всем видам и состояниям людей во все времена и во всех странах Земли, везде, где есть или была объективная возможность его возникновения."¹⁰

Новинкой после 1600 г. в Голландии и после 1800 г. в Европе в целом стало скопление идей улучшения, проверенных добровольными сделками с покупателями и принесших в результате прибыль, возникающих в уникальном бешеном темпе, поддерживаемом совершенно новой идеологией человеческого равенства. По словам Мэтта Ридли, в результате технологические идеи занялись сексом: "В какой-то момент человеческой истории идеи начали встречаться и спариваться".¹¹ Это произошло около 1800 года. Новинкой стало не накопление капитала, а накопление знаний, защищенных вновь накопленной идеологией буржуазного дела. Ручной топор ахейцев (по сути, скорее нож и даже снаряд, чем топор) оставался неизменным на протяжении более миллиона лет накоплений и использовался даже ранним Homo sapiens, прежде чем он приделал к нему рукоять. Затем его потомки начали шлифовать его, превращая в прекрасные предметы позднего каменного века. Но до тех пор топор был накоплением без всяких улучшений.

Я еще раз повторяю, что уникальность последних двух столетий заключается в гигантском улучшении, а не в рутинном накоплении капитала, которое это улучшение сделало прибыльным. В своих книгах и выступлениях на TED Ридли изображает топор и компьютерную мышь рядом друг с другом. Они поразительно похожи, поскольку оба сконструированы так, чтобы плотно прилегать к человеческой руке. Но один из них - это технология, замороженная на 1,3 млн. лет. Другая - чистое усовершенствование, изобретенное в 1963 году и творчески уничтоженное на наше благо всего через пятьдесят лет, когда на ее место пришли движения руки над внимательным экраном. У кого сейчас есть механическая пишущая машинка? У кого черно-белый телевизор? Где навыки телефонных операторов (350 тыс. человек в США в конце 1940-х гг.), или лифтеров, которые были в каждом высотном здании до 1950-х гг. Такие физические и человеческие накопления капитала ушли, улетели, исчезли как дым. Но совершенствование знаний о том, как делать компьютеры или как понимать спрос и предложение на рабочую силу, осталось. И если мы сейчас не уничтожим его, то буржуазная сделка тоже останется.

За исключением нескольких отдельных голосов, таких как голоса Шумпетера и Мокира, Ника фон Тунцельмана и Уильяма Баумоля, экономисты мало что могут сказать о причинах процветания.¹² Большинство из них продолжают пытаться вернуть процветание в накопление, отбрасывая инновации. Мэтт Ридли обеспокоен "глубоким нежеланием квалифицированных экономистов ... определить, что такое процветание и почему оно произошло с нашим видом".¹³ Возможно, он не отдает должное открытиям историков экономики за последние семьдесят лет и возрождению интереса к исторической экономике за последние двадцать лет среди экономистов, которые в иных случаях были бы исторически нелюбопытны.¹⁴ Однако принудительное укладывание истории в прокрустово ложе накопления капитала действительно равносильно отсутствию любопытства к тому, как процветание зависит от творчества. В 1959 г. либертарианский журналист Джон Чемберлен отметил этот недостаток: "Люди могут жить только творчески", - писал он,

когда сотрудничество - это вопрос свободного выбора, добровольного подхода. . . . Экономисты в целом упускают из виду важность "х" изобретений и "у" технологических инноваций. . . . Темпы и частота возникновения перебоев должны оставаться в значительной степени неизвестной величиной до тех пор, пока экономист не сможет выявить причины изобретения, творчества как такового.¹⁵

Поэтому я предлагаю для описания современного мира не "век капитала (изма)", а "век совершенствования" или аналогичное выражение. В "капитализме" нет ничего автоматического в росте капитала, хотя с 1776 г. и особенно с 1848 г. многие считают, что это так. В частности, большие масштабы финансового накопления имеют мало общего с ним. Только с появлением железных дорог эта часть благосостояния стала сильно зависеть от финансовых рынков. Маленькие или несуществующие кучки, такие как у молодого Джона Д. Рокфеллера или молодого Билла Гейтса, могут расти со скоростью, намного превышающей нормальную, если в то время и в том месте, где наступило благосостояние, которое позволяет и почитает буржуазию, цивилизацию, поклоняющуюся бизнесу. До ее прихода большие кучи финансового капитала, как, например, в Испании, регулярно растрачивались на аристократическое позерство, финансируемое за счет налогов на периферии и сохраняемое местной элитарностью, отгороженной высокими транспортными расходами.¹⁶ Частичные завоевания английского короля Генриха II в Ирландии, которую последующие английские короли редко посещали, использовались для комплектования армий и финансирования войн во Франции, Шотландии и Святых землях.¹⁷ Накопленный финансовый и человеческий капитал изымался или очаровывался за пределами страны: "Миссис Макграт, - сказал сержант, - не хотите ли вы сделать солдата из своего сына Теда?"

В использовании накопленного капитала в "современную капиталистическую" эпоху нет ничего особенного - кроме того, что это произошло именно сейчас, в уважающей бизнес цивилизации. Люди и до 1800 г. использовали финансовый и реальный капитал, если это казалось хорошей идеей, как, например, в Месопотамии ХХ в. до н.э., в сделках, записанных на глине. Прибыль получали, как это было в торговой Афинской империи V века до н.э. "Добровольный подход" в экономических отношениях очень древний, восходящий к покупке бус из раковин и обсидиановых ножей. Торговля не была мелкой и не ограничивалась потреблением богатых. Например, обсидиан, вулканическое стекло, был очень локализован в поставках, но спрос на него был повсеместным: для уборки зерна серпом, а также для других целей использования его исключительно твердых и острых краев. Археолог Стивен Митен рассказывает об обмене бусин из раковин на обсидиан на Ближнем Востоке уже в 6 500 и 9 600 гг. до н.э.¹⁸.

Древность и повсеместность торговли - общее место среди археологов и антропологов. Берндты в своей классической работе 1964 г. "Мир первых австралийцев" в разделе "Торговля" отмечают, что "в традиционном обществе аборигенов существует более или менее постоянное движение товаров. ... . . Лугга говорят, что они не умеют правильно делать бумеранги: они предпочитают их импортировать. . . . Центральноавстралийские щиты попадают... в голову [среднезападного австралийского] маршрута Каннинг-Сток [в нескольких сотнях миль от места происхождения щитов]. . . . Жемчужные раковины Кимберли [с северо-западного побережья] путешествовали через всю Австралию" вплоть до полуострова Эйр, расположенного в четырнадцати сотнях миль от него.¹⁹ А за десятки тысяч лет до этого, еще в материнской Африке, на заре культуры Homo sapiens, украшения привозили по торговым каналам с морских побережий за сотни миль.²⁰

В 1979 г. Брейдель завершил свое трехтомное исследование фактов "капитализма", отметив, что даже в его идиосинкразическом понимании связывания местных рынков международной, высокоприбыльной и якобы монополизированной торговлей (его отличие от других форм торговли проистекает скорее из левых предрассудков, чем из исторических фактов), "капитализм" был древним:

На протяжении всей этой книги я утверждал, что капитализм потенциально существовал с самого начала истории. . . . Однако было бы ошибкой представлять капитализм как нечто, развивающееся в несколько этапов, ... при этом "настоящий" капитализм появляется только на поздней стадии, когда он захватывает производство, а единственным допустимым термином для раннего периода является меркантильный капитализм или даже "докапитализм". . . . Все многообразие форм капитализма - коммерческий, промышленный, банковский - уже использовалось во Флоренции XIII века, в Амстердаме XVII века, в Лондоне до XVIII века.²¹

Или, можно добавить, что все многообразие форм капитализма уже использовалось в Афинах до IV века до н.э., в Риме до III века до н.э., в Китае до II века до н.э.²² Исторический социолог Эрик Миланс возмущен тем, что французский историк Жан Бехлер в своей "Истории длительного времени" (2002) "вообще не упоминает капитализм"²³ Бехлер был прав.

Никакой автоматической машины накопления в 1760 году не включилось. Никакого "взлета к самоподдерживающемуся росту" в результате повышения нормы сбережений, делающего все больше капитала, и все больше, и больше. Отсутствие такого механизма противоречит таинственному утверждению о его центральном значении, сделанному Уолтом Ростоу в 1960 году, в период расцвета капиталистического фундаментализма, и противоречит тому, что сейчас вновь таинственно утверждают недавние одержимые капиталом экономисты, заполняющие свои доски "теорией роста". Высокие нормы сбережений в Италии в XIX веке не привели к экономическому росту до позднего времени. Нормы сбережений в Великобритании в XVIII веке были фактически сравнительно низкими.²⁴

"Устойчивый", "продолжающийся" или "взлетающий" рост - это причуда экономистов, уводящая нас от научного понимания. Экономисты любят эту метафору, потому что она позволяет им обобщить экономическую историю в одном уравнении. Метафора обещает, что, как только самолет оторвется от асфальта, его полет будет определен. Однако даже в 1800 г. было мало что определено в отношении грядущего Великого обогащения, как и в более широком смысле в отношении технологических изменений, о которых говорит Джоэл Мокир. Это в высшей степени нестандартное событие, а не машина накопления, которое нуждается в научном объяснении.

Можно представить себе контрфактические ситуации, в результате которых промышленная революция окончательно застопорилась бы около 1800 г. и потерпела крах, как многие до нее - например, процветание династии Сун, налетевшее на турбулентность монгольского нашествия, и сам монгольский полет, сбитый с курса Черной смертью. Предположим, что французам удалось вторгнуться в Британию в 1798 г. (когда ирландцы с надеждой пели: "О, французы в бухте, / Они будут здесь без промедленья"). Французская централизация, не испытывая раздражения от конкуренции со стороны Британии или Низших стран, могла бы уничтожить торговый тест, заменив его тестом экспертов в Париже. Или предположим, что левым радикалам или их врагам - реакционерам, которые выступали против индустриализации, удалось задушить младенца.

Или предположим, что Соединенные Штаты не были бы постоянным квазидемократическим и всесторонне проверяющим торговлю вызовом для Старой Европы. Контрфактический вариант не так уж далек, если принять во внимание гипотезу Энгермана-Соколова о том, что Латинская Америка, напротив, с самого начала была оседлана иерархическим обществом, не способным вознаграждать и уважать простых людей.²⁵ В этом случае у левых в Европе не было бы никакой модели, кроме утопической стороны Французской революции, выраженной позднее в безумствах Шарля Фурье. Европейские реакционеры после 1815 г. могли бы навсегда сохранить ту власть, которую они так энергично осуществляли в России или Австрийской империи, тормозя такие тревожные усовершенствования, как железные дороги. Однако в реальности левые либералы могли указать через Атлантику на успех правительства (мужского, нерабовладельческого) народа, идеология которого не исчезла с лица земли.

Капиталистическая машина также автоматически не эксплуатирует и не отчуждает пролетариат. Этого не произошло в США, которые были и остаются в своем рабочем классе заведомо антисоциалистическими, и сравнительное богатство которых даже в бедных странах свидетельствует против теории экономической эксплуатации. Политический писатель Дэвид Рамсей Стил говорит о кризисе социалистической мысли в 1890-х годах, когда стало ясно, что рабочие в Европе, США, Австралии и Аргентине живут все лучше и не собираются устраивать революцию.²⁶ В 1914 году выстраивание социалистических партий в Европе в ряд с их национальными объявлениями войны вызывало такую же тревогу у вдумчивых социалистов, как параллельное выстраивание католических и православных священников и протестантских служителей в ряд с теми же националистами вызывало тревогу у вдумчивых христиан.

Мы не хотим предрешать все, что касается механизмов и морали "капитализма", только потому, что определили его так, как это сделал Маркс в 4-й главе "Капитала" (во всяком случае, в соответствии со стандартным и неточным английским переводом): "Беспокойный бесконечный процесс извлечения одной только прибыли... , эта безграничная жадность к богатству, эта страстная погоня за меновой стоимостью"²⁷ В немецком оригинале, заметим, сказано: "исключительно беспокойное стремление к наживе, это абсолютное желание обогащения, эта страстная охота за стоимостью" (nur die rastlose Bewegung des Gewinnes. Dieser absolute Bereicherungstrieb, diese leidenschaftliche Jagd auf den Wert).²⁸ Ключевые слова в английском переводе подобных отрывков, такие как "бесконечный" (endlos, ewig, unaufhörlich) и "безграничный" (grenzenlos, schrankenlos), нигде не встречаются в немецком языке Маркса. Обычное немецкое слово, обозначающее "жадность" (Gier), которое большинство людей приписывает теории Маркса, не встречается в этой главе. Действительно, Gier и его соединения (Raubgier - алчность; Habgier - скупость; Geldgier - жадность к деньгам) встречаются у Маркса редко, что соответствует его стремлению отойти от традиционных этических терминов при анализе "капитализма", буржуазии и создаваемого ими нового мира - терминов неодобрения, которые, например, свободно использовал его любимый романист Бальзак. Рационалистический и материалистический сциентизм Маркса, отмечает историк интеллекта Аллан Мегилл, не позволял ему сказать: "Здесь я высказываю морально-этическую точку зрения", даже в тех многочисленных местах, в которых он это делал.²⁹ В первых 25 главах первого тома "Капитала", начиная со страницы 802 немецкого издания (страница 670 в издании Modern Library перевода на английский язык 1887 г.), Гиер и его соединения встречаются в собственных словах Маркса всего семь раз (в основном в главе 8 "Постоянный капитал и переменный капитал"), и еще несколько раз в виде цитат.

Однако насмешка над безграничной жадностью буржуазии встречается достаточно часто, и Энгельс, в конце концов, одобрил английский перевод. Горожане, подобные буржуазии, издавна презирались, священник и аристократ считали их вульгарными, ассоциирующимися с городской толпой. Odi profanum vulgus, "Я ненавижу нечестивую толпу", - пел Гораций в священническом стиле две тысячи лет назад и неправдоподобно утверждал, что для него модное богатство более обременительно, чем его ферма в прекрасной долине Сабины. Сын освобожденного раба, Гораций перенял социальные установки своего рыцарского звания. И сегодня, как и всегда, торговле и процветанию угрожает презрение священника, рыцаря, джентльмена, поэта или бандита, от "зеленых" до неонацистов.

А теперь и им угрожает изнутри самой буржуазии глупая гордыня - гордыня, главный грех против Святого Духа, - которая возвышает торговое благоразумие над другими добродетелями. Эта угроза проявляется в виде грубо "неолиберальной" теории поведения "жадность - это хорошо", поощряемой некоторыми экономистами и всеми внутренними трейдерами. Эта теория - современный потомок макиавеллистского момента Il Principe, а затем гоббсовско-мандевилевско-бентамского представления о том, что достаточно иметь только благоразумие - беспокойное стремление к выгоде, пользе, собственным интересам.³⁰ Но максимизация прибыли сама по себе не является этикой. Это только благоразумие, возводящее одну из семи главных добродетелей в ранг единственной. Деньги хорошо иметь. Томас Харди цитирует средневековую поговорку: "Брать, иметь и хранить - приятные слова"³¹ Но брать, иметь и хранить - это не цель полноценной человеческой жизни. Это делают вера, надежда и любовь.

Глава 13. Но и бедность не может быть побеждена справа путем насаждения "институтов"

Факты не подтверждают старое европоцентристское утверждение о том, что места к востоку от Вены или Венеции были просто консервативными, невежественными, "традиционными" или "гидравлическими". Это были экономически жизнеспособные общества с полным набором правовых институтов, которые такие экономисты и политологи, как Норт и Грейф, Асемоглу и Робинсон, выдвигают в качестве объяснения современного мира. Чингисхан добился господства именно за счет обеспечения верховенства закона среди самих монголов, введя, например, жестокие наказания за кражу животных (которые были производственным капиталом степных кочевников) или женщин.¹ В результате Pax Mongolica XIII века ввела мирные права собственности в самой большой из собранных до того времени империй, от Кореи до Венгрии. Итальянский купец в 1340 г. заявил, что центральноазиатские пути, находящиеся под контролем монголов, "совершенно безопасны, как днем, так и ночью"².

Но завоевания и королевское государство были совсем не обязательны. В "Саге об Исландии без королей" Ньяля говорится: Með lögum skal land byggja - "С помощью закона будет построена земля", и так оно и было.(Эта цитата также является первым предложением датского Ютландского свода законов 1241 г., который до сих пор используется в датских судах, а также девизом Шетландских островов и исландской полиции)⁴. Девиз продолжается словами en með ólögum eyða ("а с плохими законами [земля] разрушается"). Когда Гуннар Хамундарсон в "Саге о Ньяльсе" убил двух членов семьи Гиссура Белого, семья Гиссура по исландским законам была вправе убить его в свою очередь, что и было сделано. В полицию никто не обращался - в Исландии ее нет. Иными словами, права собственности и законы против убийства необходимы, верны, но ни в коем случае не зависят регулярно от централизации власти в лице королей.

Короли возникли, утверждал Яков VI Шотландский, вскоре ставший Яковом I Английским, в книге "Истинное право свободных монархий" (1598 г.), "прежде чем появились сословия или чины людей, прежде чем были проведены парламенты или приняты законы, и с их помощью была распределена земля, которая сначала полностью принадлежала им. . . . Из этого с необходимостью следует, что короли были авторами и создателями законов, а не законы королей".⁶ Джеймс ошибался как в фактах, так и в логике. Недавние эксперименты Кимброу, Смита и Уилсона, а также Уилсона, Яворского, Шуртера и Смита показывают, что собственность возникает без той "правовой централистской" поддержки, которая, по мнению, скажем, Якова I из Англии или Дугласа Норта из Вашингтонского университета, необходима.⁷ Также нет археологических или исторических доказательств в пользу якобинской/нордической точки зрения. "Слишком узкий взгляд на историю человечества, - пишут Кимброу, Смит и Уилсон в другой работе, - чтобы утверждать, что собственности не существовало до создания права и государства, поскольку и земледелие, и животноводство появились гораздо раньше государства".⁸ А Мокир разрушает утверждение, что верховенство права в XVIII веке в Великобритании в значительной степени зависело от государства.⁹ В основном этика, а не право удерживали общества вместе.

В любом случае, простого набора законов - "правил игры", которые, по мнению Норта и его последователей, являются причиной нашего богатства, - явно недостаточно для объяснения промышленной революции или Великого обогащения. Ни монголы, ни исландские вольноотпущенники не пережили взрыва благосостояния, достаточного для современного мира. Многие общества по всему миру в этих вопросах вполне соответствовали Англии 1689 года. Например, на древнем Ближнем Востоке существовали "нормы и правила поведения", пишет ассириолог Норман Йоффи, и местные власти, которые их поддерживали. Законодательные кодексы [такие, как кодекс Хаммурапи из Вавилона, который к началу XVIII в. до н.э. установил широкую гегемонию, которую должны были оправдать "его" законы] не были основой порядка в месопотамском обществе [поскольку порядок уже существовал, утверждает Йоффи, возникая снизу вверх, а-ля Исландия], а были ... инструментами, используемыми для провозглашения порядка. . инструментами, используемыми для провозглашения [централизованной] простоты, которой не существовало".¹⁰

Говорить, что Великое обогащение было вызвано хорошими правами собственности, а не (как это было) беспрецедентным взрывом улучшений из беспрецедентных идей свободы и достоинства для простых людей, все равно, что говорить, что пожар в сарае был "вызван" наличием сарая, а не маленьким Джо, неосторожно курившим за ним. Великое обогащение возникло не из-за хороших прав собственности, которые существовали повсеместно и в древности, и в любом случае были лишь продуктом эффективности, а не революции. Оно возникло в результате революционного, проверенного торговлей улучшения, которое было недавним, неистовым и уникально северо-западноевропейским.

Как и старые марксисты, и старые христиане, неоинституционалисты из числа экономистов-самуэльсонианцев, таких как Норт, хотели бы иметь теорию, которая позволила бы им, заглянув, скажем, в 1700 год, определить будущее. Они хотят, чтобы история Великого обогащения - совершенно странные масштабы которого они признают, будучи компетентными экономистами и историками экономики, - была историей "институтов", предсказуемых в своих "стимулах".

Однако под "институтами" экономисты понимают не то, что другие социологи подразумевают под институтами, такими как брак или торговля, то есть хороший или плохой танец человеческой жизни, наполненный человеческим смыслом. (Мэй Уэст, американская комедиантка 1930-1940-х годов, говорила: "Я восхищаюсь институтом брака. Но я не готова к институту"). Нормы - это этические убеждения, которые могут быть изменены, оспорены, интерпретированы. Правила - это, в общем, правила, например, что взятки в Дели запрещены, или что в Эванстоне запрещено ходить по пешеходным переходам. Правила взяточничества в Стокгольме, вероятно, такие же, как в Дели, а правила хождения по улице в Берлине такие же, как в Эванстоне. Разница заключается в этике.

Английский романист и эссеист Тим Паркс, с 1981 года преподающий в университетах Италии, отмечает, что "необычно, насколько регулярно Италия создает... ...области неопределенности: как должен применяться закон?". Культура двусмысленных правил", похоже, "служит для того, чтобы втянуть вас в атмосферу вендетты и обиды. . . . Вы становитесь членом [итальянского] общества в той мере, в какой чувствуете себя обиженным, ... [играя в] вульгарном театре имитации племенного конфликта". Он приводит пример il furbo - хитрого, который проскакивает очередь в Риме, чтобы купить билет на вокзале, но при этом на него могут напасть бабушки с зонтиками в Гамбурге и лицензиаты с пистолетами в Фениксе. Законопослушные итальянцы охают над проделками il furbo, но не предпринимают никаких действий для защиты общественного блага - очередей. В экспериментах было показано, что защитная реакция является глубоко человеческой, что противоречит предсказаниям некооперативной теории игр. Итальянцы, однако, скорее просто возмущаются, и поэтому им иногда разрешается воспользоваться своими маленькими актами furbismo.¹¹

Экономисты часто называют этику другими именами, например, "правоприменение", "честность" или "неформальные институты". Новые слова, однако, не делают социальную жизнь менее связанной с этическими убеждениями, которыми руководствуется та или иная группа. "Нормы" - это одно, "правила" - другое. Неоинституционалисты превращают свои аргументы в тавтологию, смешивая эти два понятия. В итоге они говорят: "Социальные изменения зависят от общества". Можно предположить, что так оно и есть, если только не вмешивается погода. "Неформальные ограничения" не являются неформальными, если они являются ограничениями, а если они "неформально обеспечиваются", то теория сводится к тавтологии, поскольку любое действие человека теперь подводится под институты. Неоинституционалистам нечего сказать нетавтологического об этике, поскольку они не читали огромную литературу по этике с 2000 г. до н.э., включая литературу гуманитарных наук, обращенную к языку. Они не желают всерьез вводить этику в свою историю и экономику. Как сказал мне один из них: "Этика, шметика".

Напротив, историк средневековой английской экономики Джеймс Дэвис приходит к выводу, что "без правильного понимания морали и социальных условностей рынка историк не сможет понять влияние формальных институтов", таких как хлебные ассизы или правила гильдий. "В средневековой Англии, - пишет Дэвис, - "прагматическая моральная экономика ... не была простым и эффективным согласованием институтов и культурных представлений, а скорее пьянящей и сложной смесью корыстных интересов, прагматизма и идеализма, которая менялась в зависимости от складывающихся обстоятельств" - от давления торговли до проповедей с церковной кафедры.Политэкономисты Гвидо Росси и Сальваторе Спагано убедительно доказывают, что сложившийся обычай хорошо работает в условиях отсутствия печатного станка, но печатный закон, написанный черными буквами, дешево предоставляет всем сторонам публичную информацию и, следовательно, ведет к повышению эффективности.¹³ Представьте себе, как работало бы налоговое законодательство США, если бы оно не было записано. Этот аргумент, безусловно, верен. И все же, как, вероятно, согласятся Росси и Спагано, печать все равно оставляет в экономике гигантское пространство для обычаев, этики или игры, поэтому суды переполнены налоговыми делами. И действительно, черные буквы никогда не приходят с собственной интерпретацией, о чем, например, говорит литературный критик и публичный интеллектуал Стэнли Фиш, говоря о юридических документах и о поэзии Джона Мильтона. Он отмечает, что интерпретирующие сообщества передают (по крайней мере, значительную часть) смысла закона или стихотворения.¹⁴ И такие сообщества можно назвать этическими (что включает как плохую, так и хорошую этику). Да, иногда запись обычаев/этики является уточняющим улучшением, именно так, как предлагают Росси и Спагано. В качестве параллели можно привести старую и консервативную точку зрения, утверждающую образовательную функцию писаного права. Тем не менее, мысль Фиша остается в силе. Право - это разговор.

Или, как я говорю, танец. Экономисты хотят сузить слово "институт", чтобы оно соответствовало их концепции, согласно которой танец может быть сведен к шаблонным действиям, максимизации в условиях ограничений, жестких правил игры, известных всем, причем ограничениями являются институты. То есть экономисты хотят, чтобы главной историей были формульные, публичные стимулы.¹⁵ Раз, два, три: смена мяча, кисть, кисть, боковая сущность, риффл. Правда, часть номера Билла Робинсона или Фреда Астера может быть описана такой формулой уже постфактум. Но без Робинсона или Астера это ничто. Это ничего не значит, если в нем нет этого свинга.

До экономистов трудно достучаться, настолько они увлечены историей Макса У. о бюджетных линиях и стимулах, которую им с детства внушали как законченную теорию выбора. Они не читали, например, первых страниц "Никомаховой этики" Аристотеля, или "Исхода" евреев, или "Махабхараты" индусов, где выбор предстает как мучительное упражнение в самосознании, в отличие от броского детерминизма так называемого потребителя, сталкивающегося с так называемой бюджетной линией. На конференции в 2010 г., высоко оценивая вклад Дугласа Норта, Мокир писал: "Институты - это, по сути, стимулы и ограничения [вот оно: институты как бюджетные линии], которые общество накладывает на индивидуальное поведение. Институты в некотором смысле подобны ценам [как я уже говорил] на конкурентном рынке: индивиды могут реагировать на них по-разному, но они должны воспринимать их параметрически и не могут их изменить"¹⁶. Далее Мокир в сноске инструктирует меня по теории цен. Я получаю теорию цен. Цена и собственность, переменные благоразумия, цены, прибыли, профаны, как я их назвал, движут людьми.¹⁷ Но дело в том, что людьми движут не только эти переменные P, но и переменные S - речь, истории, стыд, сакральное, и использование государством монополии на насилие, правовые нормы, переменные L. Говоря метафорически, большая часть поведения, B, объясняется P, S и L, вместе взятыми:

B = α + βP + γS + δL + ε.

Такое уравнение (серьезная модель может иметь и другую функциональную форму, но смысл будет тот же) не является ни желаемым, ни беспринципным, ни ненаучным. Смысл заключается в том, что переменные S и L являются условиями, при которых работают переменные P, а переменные P модифицируют эффекты переменных S и L. Например, консервативный аргумент о том, что законы служат воспитанию, связывает L причинно с S отдельным уравнением.