Буржуазное равенство: как идеи, а не капитал или институты, обогатили мир

Срежьте эти высокие маки. Не считайте себя кем-то особенным. Так возник современный закон Янте, о котором я уже упоминал (спросите любого скандинава). Историк интеллекта Генри К. Кларк заметил, что срубать высокие маки - это, по выражению Адама Смита, "необщительная страсть", нежелание сотрудничать, убежденность в том, что мое положение впереди вашего важнее, чем назойливый и, вероятно, самообогащающий проект нашего предполагаемого взаимного улучшения, который вы постоянно предлагаете.¹⁸ Правая версия нулевой суммы также поддерживает иерархию и была хорошо понятна в Чехии и других странах до 1800 года. Любой ценой мы должны сохранить то распределение доходов, с которого начали. Нельзя допускать никаких нарушений, даже если [в стиле Джона Роулза] тем самым значительно повышается уровень подлинного комфорта беднейших слоев населения. Испанская пословица гласит: "mal de muchos, consuelo de tontos", т.е. широко распространенное зло утешает глупцов, давая им почувствовать, что в конце концов они равны и им некому завидовать.

Потакание пороку зависти проявляется во многих аргументах левых. Джадт, например, оправдывает налогообложение богатых тем, что оно "снижает социальную напряженность, порожденную завистью". Возможно, было бы лучше, как мы с Генри Кларком, искренне посоветовать людям не потакать пороку зависти. Зависть приводит к множеству мертвых козлов, мертвых душ и мертвых экономик. В конце концов, тот же самый аргумент "социальной напряженности, порожденной" пороком другого, используется для оправдания секвестра женщин в консервативных странах - не только в консервативном исламе; Испания давно стала такой страной. Ортодоксальный иудаизм придерживается той же логики "спасения парней" в отношении женского стыда. Прикройся, дорогая, чтобы какой-нибудь мужчина не возбудился, увидев твою голую руку. Мы должны одевать женщин в чадру, чтобы уменьшить мужское напряжение, порожденное пороком похоти. Надо урезать доходы даже достойных богачей, чтобы снизить социальную напряженность, порожденную пороком зависти.

Повышение в ходе Великого обогащения реальных доходов населения до уровня, превышающего в десять, тридцать или сто раз уровень, существовавший в мире до 1800 года, в расчете на одного человека, имеет все шансы распространиться в ближайшие пятьдесят лет на все остальное человечество. Наши двоюродные братья бедняки унаследуют землю. У них будет достаточно средств для подлинного комфорта и полноценного участия в жизни общества. В последнее время почти для всех нас это становится все лучше и лучше, причем во все большем количестве мест. Через несколько поколений почти все бедняки мира поднимут себе, дом для г-на Бисваса.

Все, что может его остановить, - это связывание улучшений, скажем, коррупционной красной лентой, экологической зеленой лентой или эгалитарной белой лентой. Или, что более прямолинейно, если мы последуем совету некоторых правых, мы можем достать черную ленту и начать стрелять себе в ноги и в головы, как это сделали мудрые и реалистичные, генетически особенные, инструментально рациональные и очень современно мыслящие и разочарованные европейцы в начале августа 1914 года, втянув в ссору всех остальных и отбросив на десятилетия назад первое обогащение. Давайте не будем.

Глава 67. Изменение риторики сделало современность и может ее распространить

Поразмышляйте, пожалуйста, над тем, к чему мы пришли.

Однажды произошли большие перемены, уникальные для Европы, особенно после 1600 года в странах, расположенных вокруг Северного моря, и прежде всего в Голландии в XVII веке, а затем в Великобритании в XVIII и особенно в XIX веке. Экономист Роберт Э. Лукас-младший говорит об этом следующим образом: "Впервые в истории уровень жизни масс простых людей начал устойчиво расти. Невозможно переоценить новизну открытия, что человеческое общество обладает таким потенциалом для устойчивого улучшения материальных аспектов жизни всех его членов, а не только правящей элиты"¹.

Реализация этого потенциала зависела от буржуазной идеологии, принятой целыми обществами, а не только самой буржуазией. Предвестниками этой идеологии были ганзейские города Любек, Берген, Данциг, некоторые торговые города южной Германии, процветающие малые города Фландрии и Брабанта, Барселона, гугенотские оплоты Франции, особенно северные города Италии - Венеция, Флоренция, Генуя и другие. Она была опробована и в неевропейских странах - например, в конце XVII в. н.э. в Ōсаке или, кажется, во II в. до н.э. в Карфагене, или "Тире, городе боевых стен, / где купцы были князьями, / а торговцы - самыми почетными людьми на земле" (Ис. 23: 8). Но новая идеология сохранялась на более обширных территориях после провинции Голландия и после XVIII века и после Северной Британии - то есть, если быть точным в отношении каждого места, "Голландии" в точном смысле северо-западных Низких стран, а также северной и средней Англии и части низменной Шотландии, причем Амстердам и Лондон оказывали финансовые и торговые услуги таким производственным местам, как Вестфалия и Ланкашир. Затем она распространилась по всему миру.

Перемена, буржуазная переоценка, была приходом цивилизации, уважающей бизнес, принятием буржуазной сделки. Большая часть элиты, а затем и большая часть неэлиты северо-западной Европы и ее ответвлений стали принимать ценности обмена и совершенствования и даже восхищаться ими. Или, по крайней мере, государство не пыталось блокировать эти ценности, как это энергично делалось в прежние времена. Тем более это не было сделано в новых Соединенных Штатах. За ними последовали элиты, а затем и простые люди во многих странах мира, в том числе, что удивительно, в Китае и Индии. Они взяли на себя обязательство уважать буржуазию - или, по крайней мере, не презирать ее, не облагать налогами и не регулировать.

Не все приняли буржуазную сделку, даже в США. В этом-то и кроется проблема: он не завершен, и его могут подорвать враждебное отношение и неуклюжие правила. В Чикаго, чтобы открыть небольшую мастерскую по ремонту швейных машин, нужно получить лицензию на ведение бизнеса за 300 долларов, но вы не можете делать это у себя дома из-за зонирования, политически организованного крупными розничными торговцами. Антибуржуазные настроения сохраняются даже в таких буржуазных городах, как Лондон, Нью-Йорк и Милан, выражаясь за неоаристократическими обеденными столами и на неосвященнических редакционных совещаниях. Один из журналистов в Швеции недавно заметил, что когда шведское правительство рекомендовало наносить зубную пасту на щетку на два сантиметра, ни один журналист не пожаловался:

[Журналисты... с большой профессиональной гордостью относятся к пресс-релизам или новым сообщениям любых коммерческих структур с максимальным скептицизмом. И это справедливо. Но остается загадкой, почему к подобным материалам относятся по-другому только потому, что они исходят от государственной организации. Нетрудно представить себе реакцию СМИ, если бы компания Colgate выпустила пресс-релиз, призывающий население использовать зубную пасту не менее двух сантиметров дважды в день.²

Буржуазия далеко не безупречна с этической точки зрения. Вновь терпимая буржуазия регулярно, я еще раз говорю, пыталась создать себе новую аристократию, которую должно защищать государство, как это предсказывали Адам Смит и Карл Маркс. И все равно даже в благополучных землях на берегах Северного моря старая иерархия, основанная на сословном или духовном звании, не просто исчезла 1 января 1700 года. В 1773 г. Оливер Голдсмит выступил с критикой новых сентиментальных комедий на лондонской сцене, считая их слишком увлеченными простыми торговцами ("Лондонский купец" - более ранняя, трагическая версия), которых он находил унылыми с фальшиво-аристократической высоты, впоследствии характерной для духовенства (сам он был беспутным сыном ирландского священника).Он счел более удачным показать публике, состоящей из торговцев и их жен, недостатки аристократов или, по крайней мере, дворян и их слуг, как в "Женитьбе Фигаро". Рассказы о до- или антибуржуазной жизни странным образом доминировали в высоком и низком искусстве буржуазной эпохи. Романы Флобера и Хемингуэя, поэзия Д'Аннунцио и Элиота, фильмы Эйзенштейна и Пазолини, не говоря уже о богатой плеяде ковбойских фильмов и шпионских романов, - все они воспевают крестьянско-пролетарские или аристократические ценности. Нам, буржуям, пришлось нелегко.

Жесткость была в основном не материальной. Она была идеологической и риторической. Так, по крайней мере, утверждают некоторые историки и социологи, и даже некоторые экономисты - Адам Смит, Джон Стюарт Милль, Йозеф Шумпетер, Альберт Хиршман и др. Современный мир, как понимают многие историки экономики, был создан не торговлей, не империей и не эксплуатацией периферии. Это была именно периферия. Патрик О'Брайен подсчитал, что даже в 1790 г. только 4% европейской продукции шло на экспорт, а в 1590 г. этот показатель был бы гораздо меньше.⁴ Империализм был обычным делом в Афинской, Сунской, Могольской или Испанской империях, но эти империи, которые тоже были торговыми империями, не создали современный мир. Его создателем не была и классовая борьба, хотя Маркс и Энгельс мудро подчеркивали ведущую роль буржуазии.

Но и Великое обогащение не произошло от того двигателя накопления, который анализировали марксистские и самуэльсоновские экономисты. Эти анализы достойны того, чтобы их иметь, поскольку в своей научной области они немного раскрывают - и своими недостатками они также показывают, как много в жизни человека зависит от идей и риторики. Некоторые современные экономисты-марксисты, например, утверждают, что улучшение Великого Обогащения произошло в результате циничной борьбы за власть на рабочем месте, и что ткацкие станки с паровым приводом и тому подобное - это всего лишь изобретение боссов, чтобы разбить прото-объединения и дисциплинировать рабочую силу.⁵ В этом что-то есть. Но не очень много. А современные экономисты-самуэльсонисты говорят, что обогащение произошло благодаря разумному разделению труда, или накоплению капитала, или росту отдачи от масштаба, или расширению международной торговли, или снижению транзакционных издержек, или мальтузианскому давлению на поведение. Во всем этом тоже есть что-то. Но не много. Ограниченность аргументов марксистов и самуэльсонианцев, основанных только на благоразумии, показывает, насколько важны другие добродетели, помимо благоразумия. В кратком изложении для экономистов: То, что произошло в промышленной революции 1750-1860 гг. и особенно в Великом обогащении после 1800 или 1848 г., было в основном делом рук не Карла Маркса и не Пола Самуэльсона, а Смита и Милля, Шумпетера и Хиршмана. И в качестве резюме для всех остальных: не материя, в основном, а идеи.

Создателями современного мира компьютеров и замороженной пиццы стали новые идеи в области машин и организаций - в особенности те, которые появились в XVIII веке и позже, такие как прялка, страховая компания и автобан, а также новые идеи в области политики и общества, такие как американская конституция и британский средний класс. Новые идеи возникли в какой-то скромной степени из материальных причин, таких как инвестиции в образование и разделение труда, и даже из любимых самуэльсоновскими "теоретиками роста" в современной экономике - экономии на масштабах и инвестиций в человеческий капитал, переименованных в тезис о том, что ничто не приносит успеха так, как успех. Все верно. Но передовые достижения XVIII и XIX веков в Европе и ее филиалах возникли главным образом благодаря изменению того, что Смит в 1759 году назвал "моральными чувствами". Уникальный либерализм стал тем, что освободило улучшение положения равных, начиная с Голландии в 1585 г., а столетием позже - в Англии и Новой Англии. Улучшение в значительной степени было вызвано изменением этической риторики экономики, особенно в отношении буржуазии и ее проектов.

Как видим, слово "буржуа" не обязательно должно означать то, что под ним понимают консерваторы и прогрессисты, а именно: "обладающий основательно испорченным человеческим духом". Типичный буржуа рассматривался романтиком-консерватором Томасом Карлайлом в 1843 г. как атеист с "омертвевшей душой, пропитанной грубым идолопоклонством чувства, для которого попасть в ад равносильно тому, чтобы не делать денег"⁶.С другой стороны, влиятельный левый историк США Чарльз Селлерс в 1996 г. рассматривал новое уважение к буржуазии в Америке как чуму, которая в период с 1815 по 1846 г. "приковала товарное человечество к неустанным конкурентным усилиям и отравила более аффективные и альтруистические отношения социального воспроизводства, которые для большинства людей перевешивают материальное накопление"⁷."Однако, вопреки мнению Карлайла и Селлерса, буржуазная жизнь на самом деле в основном кооперативна и альтруистична, а когда она конкурентна, это хорошо для самых бедных среди нас. Мы должны иметь ее больше. Я присоединяюсь к мнению философа Ричарда Рорти, который считает себя "постмодернистским буржуазным либералом"⁸.

Это, однако, не означает, что нужно любить порок жадности или считать, что жадности достаточно для экономической этики. Подобная макиавеллистская и мандевилевская теория подорвала этическое мышление буржуазной эпохи. Особенно сильно это проявилось в последние три десятилетия в таких тусовках умников, как Уолл-стрит или экономический факультет. Благоразумие - великая добродетель среди семи главных добродетелей. Но жадность - это грех только благоразумия, т.е. признанная добродетель благоразумия, когда она не уравновешивается остальными шестью, становится пороком. Это центральная мысль Макклоски, "Буржуазные добродетели", 2006 г., или, скажем, Смита, "Теория нравственных чувств", 1759 г. (настолько оригинален и современен Макклоски).

Буржуазная эпоха также не привела к отравлению добродетелей. В недавнем сборнике мини-эссе на вопрос "Разрушает ли свободный рынок моральные качества?" Майкл Уолцер ответил: "Конечно, да". Майкл Уолцер ответил: "Конечно, да". Но затем он мудро добавляет, что любая социальная система разъедает ту или иную добродетель. (Сравните, Монтескье в 1748 г. отмечал: "Торговые законы, можно сказать, улучшают нравы по той же причине, что и разрушают их. Они развращают самые чистые нравы". На это жаловался Платон; и мы каждый день видим, что они отшлифовывают и облагораживают самые варварские"⁹ И то, и другое, хотя насчет "самых чистых" у меня есть некоторые сомнения). То, что буржуазная эпоха, безусловно, склонила людей к мысли о том, что жадность - это хорошо, - пишет Уолцер, - само по себе не является аргументом против свободного рынка. Подумайте о том, как демократическая политика также разрушает моральный облик. Конкуренция за политическую власть оказывает на людей огромное давление... заставляя их выкрикивать ложь на публичных собраниях, давать обещания, которые они не могут выполнить"¹⁰. Или подумайте о том, как даже мягкий социализм оказывает на людей огромное давление, заставляя их совершать грехи зависти, или жадности, или насилия, или экологической неосмотрительности. Или подумайте о том, как предполагаемые аффективные и альтруистические отношения социального воспроизводства в Америке до предполагаемой коммерческой революции заставляли людей во всем слушаться своих мужей и вешать надоедливых квакеров и анабаптистов.

Иными словами, любая социальная система, чтобы не раствориться в войне всех против всех, нуждается в усвоении этики ее участниками. Она должна иметь какие-то средства - проповедь, кино, прессу, воспитание детей, государство - чтобы замедлить коррозию морального облика, во всяком случае, по тем стандартам, которые устанавливает общество. Буржуазная эпоха установила более высокий социальный стандарт, чем другие, отменив рабство и предоставив право голоса женщинам и бедным. В отношении дальнейшего прогресса коммунитарист Уолцер возлагает надежды на старый консервативный аргумент - этическое воспитание, вытекающее из законов с добрыми намерениями. Можно сомневаться, что государство, достаточно сильное для того, чтобы обеспечить соблюдение таких законов, будет долго оставаться неподкупным. Во всяком случае, вопреки распространенному с 1848 года мнению, приход буржуазной, уважающей бизнес цивилизации не развратил человеческий дух, несмотря на соблазны. Более того, она его возвысила. Уолцер прав, когда сетует, что "высокомерие экономической элиты в последние десятилетия просто поражает"¹¹. Но это высокомерие проистекает из умной теории о том, что жадность - это хорошо, а не из морализированной экономики обмена, которую Смит, Милль и Маршалл видели вокруг себя и которая продолжает распространяться и сейчас.

Буржуазная эпоха не отбросила, как утверждает историк Селлерс, рапсодируя о мире, который мы потеряли, жизни "прочных человеческих ценностей - семьи, доверия, сотрудничества, любви и равенства"¹². Такие хорошие жизни могут быть и фактически живут в гигантских масштабах в современном буржуазном городе, освобожденном от холодного рабства и маленьких тиранов полей. В романе Алана Патона "Плачь, любимая страна" Джон Кумало, выходец из деревни в Натале, а ныне большой человек в Йоханнесбурге, говорит: "Я не говорю, что мы здесь свободны". Чернокожий человек в условиях апартеида в ЮАР в 1948 году вряд ли мог так сказать. "Но, по крайней мере, я свободен от вождя. По крайней мере, я свободен от старого и невежественного человека"¹³.

И христианство, и социализм ошибаются, противопоставляя сельский Эдем развращенному Городу Человека. Популярный поэт сентиментальной революции Уильям Каупер в 1785 г. выразил, как я уже отмечал, клише, восходящее к эллинистической поэзии: "Город запятнал деревню; и пятно это, / Как пятно на одежде весталки, / Тем хуже для того, что оно запятнало". Нет, этот городской, буржуазный мир, в котором мы живем, не утопия. Но и не ад. В христианстве учение о том, что мир есть ад, - это неоплатоническая ересь, гностическая ересь Маркиона, против которой был направлен Символ веры апостолов. Во всяком случае, наш специфически буржуазный мир не должен быть признан адом только на основании насмешливого и исторически неинформативного определения "буржуазный". Суждение должно зависеть от фактического исследования, а не от самых невежественных клише о политике левых, правых и средних в Европе с 1848 года по настоящее время.

То есть риторика - это то, что у нас есть для изменения наших убеждений, если мы не достаем оружие или не действуем импульсивно (или, что то же самое, действуем в соответствии с нашими всегда уже известными функциями полезности). Американский ритор и философ Ричард Маккин (1900-1985; учитель Рорти и великого редактора Дугласа Митчелла и др.) отличал низшую риторику, как убеждение, излагающее уже известную позицию, от высшей риторики, которая исследует позиции в реальном разговоре. И хотя попытка убедить кого-то сладкими речами в уже известной позиции, безусловно, не является злом - в конце концов, это лучше, чем кричать, стрелять или загонять в бантустаны, - творчество Запада в XVIII-XIX веках возникло на основе другой, более высокой риторики, риторики хорошего разговора. "Австрийские" экономисты, такие как Израэль Кирцнер или Фридрих Хайек (оба вызывают презрительный фырк у самуэльсонианцев), называют это "открытием". Джордж Шекл, еще один экономист, над которым фыркает самуэльсоновская ортодоксия (которая делает много необоснованных фырканий), мудро заметил: "То, что еще не существует, не может быть известно сейчас. . . . [Мы] не можем претендовать на знание, пока признаем новизну".

В некоторых случаях открытие предполагает денежные выплаты, в ходе которых обе стороны обнаруживают взаимовыгодную сделку. Смит утверждал, что "предложение шиллинга, которое нам кажется столь простым и понятным, на самом деле является предложением аргумента, убеждающего человека поступить так-то и так-то, поскольку это в его интересах"¹⁵ Но открытие предполагает и другие формы ненасильственного убеждения. Шумпетер (который был австрийцем только в этническом смысле и не был союзником Мизеса) называл это предпринимательством, которое требует сделок, сладких бесед и открытий на каждом шагу. Изучите раздел "Бизнес" на стеллажах книжного магазина в аэропорту, и вы обнаружите, что треть книг посвящена риторике, то есть тому, как убедить сотрудников, банкиров, клиентов, самого себя.

По выражению американского литературоведа Уэйна Бута, риторика - это "искусство исследования того, во что, по мнению людей, они должны верить", "искусство выявления веских причин, нахождения того, что действительно заслуживает согласия, поскольку любой разумный человек должен быть убежден", "искусство выявления обоснованных убеждений и совершенствования этих убеждений в совместном дискурсе"."Между рациональным объектом всеобщего согласия [например, теоремой Пифагора на евклидовой плоскости] и произвольным [например, что ваниль лучше шоколада] лежит область разумного и оправданного, то есть область предложений, способных убедить [например, в успехе проверенного торговлей прогресса] с помощью аргументов, вывод которых не является неоспоримым, большую часть аудитории, состоящей из всех граждан"¹⁷."¹⁷ Логически верно, что на более высоком уровне экономический закон, например, "кривые спроса наклоняются вниз", не совпадает с этическим законом высокого уровня, например, "поступай с другими так, как ты хотел бы, чтобы поступали с тобой". На таком уровне невозможно вывести "должен" из "есть" или, тем более, "есть" из "должен".¹⁸ Но в науке и в обычной жизни мы живем в основном на среднем уровне, на котором позитивное и нормативное пересекаются. Когда экономист утверждает, что свободная торговля полезна для нации, он, с одной стороны, сочетает экономические предложения более низкого уровня ("законы", если хотите) о форме кривой производственных возможностей с явно этическими предложениями, с другой стороны (этический закон, например, известный экономистам как критерий Хикса-Калдора, гласящий, что фактические потери защищенных отраслей следует игнорировать, если они хотя бы теоретически могут быть компенсированы в денежном выражении за счет выигрышей других). То есть и в науке, и в обычной жизни мы живем обоснованными убеждениями, не поддающимися оспариванию - одним словом, риторикой.

Мы, европейцы, уже несколько столетий странно стыдимся риторики. Поэтому мы придумали для нее многочисленные эвфемизмы (потому что без нее, пусть даже в замаскированном виде, невозможно жить вдумчиво), такие как "метод" в определении Декарта, или "идеология" у Маркса, или "деконструкция" у Жака Деррида, или "фреймы" у Эрвинга Гофмана, или "социальное воображаемое" по определению Жака Лакана и Чарльза Тейлора - "то, что придает смысл нашей практике, - пишет Тейлор, - своего рода репертуар"."Шаблоны" английского профессора Джеральда Граффа и "диалог" физика Дэвида Бома - это еще одно из десятков изобретений колеса античной риторики.²⁰ Необходимость в таких изобретениях возникла потому, что в XVII веке такие философы, как Бэкон, Декарт, Спиноза и Гоббс, возродили с помощью своей убедительной риторики платоновское, антириторическое представление о том, что ясные и отчетливые идеи каким-то образом достижимы без человеческой риторики. (Этому противоречили и сам Платон, силой своей риторики утверждавший недостижимый идеал антириторики Истины, и Бэкон, Декарт, Спиноза и Гоббс в своем красноречии против красноречия).

Полностью согласное, обладающее Истиной, предсказуемое, застойное, утопическое, рабовладельческое, тираническое, антиколониальное, иерархическое, абсолютно равноправное, зомбированное, генно-доминирующее или централизованно планируемое общество не нуждается в риторике, поскольку все вопросы уже решены. Достаточно действовать, следуя своей ДНК, традициям спартанства, бэконовскому методу, генеральному волеизъявлению, партийной линии (партийности), взглядам Табо Мбеки на СПИД или чему-то еще, что велит твой повелитель или твоя функция полезности. Правило таково: Не размышлять. Не обсуждать. Просто делайте это. Никакой риторики.

Для многих целей это правило не является безумным. Действительно, инновационное общество зависит от негласных знаний, разбросанных по экономике, а экономика зависит от возможности объединения таких негласных и привычных знаний невидимыми руками. Как сказал Хайек, "цивилизация позволяет нам постоянно извлекать выгоду из знаний, которыми мы по отдельности не обладаем. . . . Эти "инструменты", которые выработал человек... в значительной степени состоят из форм поведения, которым мы привычно следуем, сами не зная почему".²¹ Вы набираете текст на компьютере, не понимая машинного языка или того, что такое "реестр". Вы едете на своем автомобиле в химчистку, не зная точно, как работает его двигатель и что такое "нагнетатель". "Цивилизация развивается, - писал Альфред Норт Уайтхед в 1911 году, - за счет расширения числа важных операций, которые мы можем выполнять, не задумываясь о них"²².

Но в отсутствие новых убеждений правила, привычки, операции, знания, институты - словом, инструменты обогащения, материального и духовного, - никогда не изменятся. Компьютер застыл бы в том состоянии, которого он достиг в 1965 году. Автомобили никогда не перешли бы на водородное топливо. Финансовые рынки никогда не стали бы инновационными. Милль называл исчерпание продуктивных убеждений "стационарным состоянием", которым он, скорее, восхищался, как прекращением больной спешки современной жизни: "Самые богатые и процветающие страны очень скоро достигли бы стационарного состояния, - писал он, - если бы не было сделано никаких дальнейших улучшений в производительных искусствах"²³ В его время производительные искусства взрывались улучшениями (чего Милль не замечал; он не имел привычки бродить по северным фабрикам, как это делал в 1870-х годах молодой экономист Альфред Маршалл). От производственного взрыва зависело другое главное наслаждение Милля - свобода дискуссии - риторика во всей ее полноте. Как это обычно бывает, милый Милль противоречил сам себе (примерно так, как это делают сегодня радикальные экологи), когда восхищался неподвижным состоянием, но при этом восхищался и свободной риторикой, которой суждено было всегда его нарушать.

Именно огромные изменения в таких видах производительного искусства с 1700 г. по настоящее время, ускорившиеся в конце XIX в., и сделали нас современными. Как я уже показал, это не просто вопрос науки и границ познания. Только после появления британского электричества, а затем телеграфа в 1840-х годах, или немецкой органической химии, а затем искусственных красителей и лекарств в 1890-х годах, итальянского радио и связи с массами в 1920-х годах наука начала всерьез возвращать свой долг технологии. Именно "начала". До конца ХХ века экономика не принимала в этом участия.²⁴ До конца ХIХ века наиболее важные изменения в технике имели мало общего с научной теорией. Железные дороги. Взаимозаменяемые детали. Канализация в городах. Железные корпуса кораблей. Сборочные линии. Битумное покрытие. Классическим примером является паровая машина. Хотя открытие атмосферы, несомненно, сыграло свою роль в создании раннего парового двигателя, большинство его усовершенствований было делом техники, высокого и низкого мастерства машинного производства. Восточная наука, возможно, с таким же успехом могла стать основой промышленной революции, и до конца XVII века она была явно лучше европейской. Правда, в основе европейских разработок лежал научный метод навязчивых расчетов и экспериментов. Но до недавнего времени основная масса технологических изменений не была прикладной наукой, за редкими исключениями, такими как громоотводы Франклина на церковных шпилях или предохранительные лампы Хамфри Дэви и Джорджа Стефенсона в угольной промышленности.

Уже после теоретического обоснования паровой машины Карно, как выразился в 1917 году Лоуренс Джозеф Хендерсон, наука термодинамика была больше обязана паровой машине, чем паровая машина - науке. Маргарет Джейкоб убедительно доказывает, что идеальная причина действует раньше материальной. Паровая машина, сама по себе являющаяся материальным следствием идей XVII века о "весе воздуха", в 1740-х годах вдохновила новые идеи о машинах вообще. Однако сомнительно, что изобретатель "атмосферного" парового двигателя Ньюкомен, ремесленник, знакомый с насосами, много знал о высокой науке.

Не наука создала современный мир. Это сделали технологии в руках вновь освобожденных и уважаемых приборостроителей и лудильщиков.²⁵ (Джейкоб ненавидит слово "лудильщики". Она хочет, чтобы героем была высокая наука). Перегрев в комбинированных судовых двигателях и магистральных локомотивах, ставший практикой, наконец, в конце XIX века, можно отнести к теории, но его основной принцип - это принцип работы скороварки. Историк технологий Дэвид Эдгертон говорит о "шоке старого", то есть о непредсказуемом и творческом использовании, часто скромными потребителями, старых технологий, например, использование оцинкованного железа в крышах хижин в фавелах.²⁶ Это тинктура, почти в буквальном смысле.

Рутина торговли, накопления или эксплуатации не объясняет такого творчества в совершенствовании мастерских, доводки, потрясения старого. Мы должны сосредоточиться на том, как меняются привычки, как люди представляют себе новые технологии, совершенствуя их в ответ на экономическое давление и особенно в ответ на новую культуру чести, и придумывая новые способы использования старых технологий. В 1600-1800 гг. с ускорением массового роста изменилось то, как люди общались друг с другом, что привело к изменению их мышления в отношении технических, а затем и социальных проблем. Другими словами, общество открытого поиска зависит от риторики и в политике, и в науке, и в экономике, независимо от того, почитается ли слово "риторика" или нет.²⁷ И поскольку такие общества риторически открыты, они становятся интеллектуально творческими и политически свободными. В результате сделки, как я утверждал, они становятся удивительно богатыми. Эта история не может быть в основном связана с институтами, которые мало изменились до 1789 или 1832 года. Речь идет о социальной этике, которая изменилась. Риторико-этическая переоценка - это то, что начало происходить на пути к цивилизации, уважающей бизнес, но не отвергающей добродетели, сначала в некоторых разрозненных городах Европы в средние века, затем в северо-западной Европе и ее ответвлениях, но, наконец, в полностью современной форме, потенциально, повсеместно.

Одним словом, ревальвация произошла из риторики, которая обогатит и обогатит мир.