Человек на балконе

36

О пришествии весны в Алматы я узнал, услышав щебетание птиц во дворе. Выбежав на балкон, я сразу же увидел их: первых хулиганов сезона, рассевшихся на старой советской игровой площадке и неустанно громко щебечущих. Я-то думал, что вся эта хуйня про щебечущих птиц, цветение и весенние ручейки существовала только для красивых поэтических рифм. Но почему-то именно в этот день, скорее всего из-за жуткой, промозглой, адской зимы, я по-настоящему ощутил весенний приход, когда зелень зеленеет, и птички занимаются своей бессмысленной болтовней.

Утром мой французский босс Филипп вызвал меня к себе в кабинет.

— Ержан, послушай, с тобой в последнее время что-то происходит, — сказал он мне со своим монегаскским акцентом. — Мне кажется, ты влюбился, и это сказывается на качестве твоей работы. Не знаю, кто она, но поверь на слово опытному человеку — она того не стоит. Забудь о ней и сфокусируйся на работе. Ты толковый парень и можешь достичь больших результатов в нашей фирме — стать менеджером, в конце концов. Таким, как я!

Я пристально посмотрел на Филиппа. Морщинистый. Измученный. Живот. Дешевый аляповатый галстук. Термос на столе с корпоративным логотипом. 49 лет. Он надеялся, что я, как обычно, отвечу: «Да, босс, я буду очень стараться». Но через десять минут я положил ему на стол заявление об уходе.

— Ты что, ебанулся? — сказал мне ЧЗМИ, когда мы сидели вечером в баре. Внезапно, после его слов, я ясно увидел огромные лопающиеся прыщи на его лице. Они бурлили, вздувались — в общем, жили богатой на события жизнью. Более того, он ковырял их своими пальцами, когда размышлял, а размышлял он очень часто и долго, чем приводил меня в неистовое бешенство.

— Да в жопу эту работу!!! — не выдержал я. — Понимаешь, я не раб по натуре, я другой. Уже лучше я красиво сдохну, чем вновь буду перебирать бумажки в офисе. Мы все верим в бессмысленные вещи и добиваемся бессмысленных целей, всю жизнь горбатясь ради того, чтобы купить несносное жилье и родить детей. Я не против денег, но у меня их никогда не было и не будет.

— А что делать-то будешь? — ЧЗМИ посмотрел на меня так, что мне стало не по себе.

— Сайт открою. Для таких как я, грубых уродов. И назову его «ДО-КУ-ГУС-ФРА». Как тебе название?

— «Доку…» что?

— «Докугусфра». Это ничего значит. Как и наша жизнь, хе-хе-хе. Просто шутка из интернета. Но, по-моему, отлично звучит. Буду писать на нем про себя и про окружающих. И про нашу казахскую действительность и жестокость.

Глаза ЧЗМИ налились тяжестью и, не успев отвести палец от одной из ям на лице, он вдруг исчез. Просто испарился в пропитанном пивом воздухе, как в одном из дешевых фильмов класса Б. Я поискал под барной стойкой, за столами и на улице, но его нигде не было. Пожав плечами, я отправился домой. Мне было жаль. Мне нравился ЧЗМИ. Возможно, после моих слов он телепортировался в Монголию. А может быть, исчез я.

Мой путь лежал через старый, вонючий алматинский фонтан «Неделька». В советские времена это бетонное сооружение было любимым местом алматинской «богемы». Выйдя из театра или закусочных, она рассаживалась у «Недельки» на скамьях и разглядывала проходящих мимо девочек, пока вода стекала по всей этой бронзовой дури. Словно парижане, собравшиеся вокруг фонтана Тюильри. После советской власти фонтан стал никому не нужным. Скамейки облюбовала пьяная молодежь. Год назад я часто приезжал к «Недельке» летом с друзьями и юными девушками. В душной ночи мы покупали шампанское и откупоривали его прямо у вырывавшейся из ржавых трубок воды, толкали друг друга, обливали водой и громко смеялись. В Алматы всегда было мало развлечений. Сейчас я с печалью заметил, что фонтан превратился в водяное, окислившееся, вонючее слизкое сооружение, на которое высыпали многочисленные бомжи. Они лежали там, в разных формах и вариациях, отчаянными уличными собаками и сверху их холодила вода. От скамеек несло знойной плотью. Если бы я написал «Гид по Алматы для бездомных», я бы настоятельно рекомендовал это место. «Будьте осторожны, при входе в «Недельку» вас ждет одуряющая вонь! Широкий спектр грибковой фауны и неизлечимых инфекционных заболеваний, в том числе вирусного туберкулеза и плотоядных бактерий стафилококка, ждут авантюрного туриста над прохладным алматинским променадом!». Проходя сквозь строй бездомных и алкашей я почувствовал себя добычей, за которой следят глаза стервятников. В прошлом году здесь подрались два местных завсегдатая и один зарезал другого разбитой бутылкой от водки. Так что с первого взгляда мирный фонтан при ближайшем рассмотрении казался полем боя и разомлевшим от жары микромиром.

— Брат, салам алейкум…

Оглядываюсь. Стоит молодой лоб. Одет недорого, но вполне прилично.

— Брат, помоги деньгами, работы нет…

Достаю бумажник, вынимаю мелочь, тенге двести. Пауза. Не берет.

— Брат, дай нормально…

Достаю пятьсот тенге. Меня душит жаба, но я их ему отдаю. Он берет деньги и не благодарит. Просто разворачивается и бормочет:

— Котакбас.

Ближе к концу фонтана я увидел, как очень грязный с виду бомж в потертом пиджаке читал на скамейке стихи. В его глазах я увидел себя. Вполне возможно, что «Неделька» станет приютом для бездомных поэтов, наподобие фонтана в сквере Вашингтон в Нью-Йорке. У ее обитателей есть для этого все, ничего не нужно покупать.

Придя домой, я включил телевизор. На экране демонстрировали новый эпизод популярной в народе телепрограммы «Давай поженимся». После десяти минут просмотра мне стало физически плохо. Дабы привести себя в порядок, я по привычке упал на кулаки.

Раз, два, три, четыре…

«Если где-то и есть Бог, — думал я, отжимаясь и потея, — то он, конечно же, способен позволить землетрясениям и взрывам уносить жизни тысячей людей в течение нескольких минут, однако никакой Бог не может быть столь жестоким и бесчеловечным, чтобы дать согласие на существование этой передачи, и более того, показывать ее миллионам невинных жителей Республики Казахстан. Бог бы не допустил существования такого обильного концентрата вселенской боли в одном шоу».

Пять, шесть, семь, восемь…

«И если в мире есть Бог, то в мире есть и Сатана. А у Сатаны, как известно, есть чувство юмора. Сатана бы не поручился за эту передачу. САТАНА БЫ НЕ ПОЗВОЛИЛ ЕЙ СУЩЕСТВОВАТЬ. Если бы в мире был Сатана, то он бы выглядел как Самсон Безмятежный, и шоу «Давай поженимся» вызвало бы в нем такое количество праведного гнева, что он бы вырвался из щелей ада и погрузил бы этот мир в пучину вечного небытия. Сатана ни за что бы не позволил фразам типа: «Личная жизнь 44-летнего массажиста до сих пор складывалась не очень удачно, но он готов пробовать снова» — появляться на экранах телевизора. И эта претенциозная пошлость, безудержная вульгарность ведущей и свах, которые пытаются свести потенциальных насильников и профессиональных онанистов вместе с глупыми бабищами с крокодильими лицами и птичьими мозгами».

Девять, десять, одиннадцать, двенадцать…

Ну, и где ваш Бог, люди? Бога нет. Шоу «Давай поженимся» является достаточным для меня доказательством отсутствия божественных сил. Смерть — это конец. Души не существует. В жизни нет смысла. Мы лишь корм для червей, причем, достаточно неудачный, потому что нам придется разделять пространство и время вместе с шоу «Давай поженимся» в течение нескольких десятилетий, пока наше сердце не остановится, пока какой-нибудь несчастный случай или глупое совпадение не умертвит нас и наши тела не засыпят при помощи лопаты кусками мокрой грязи, наши тела, которые будут гнить и разлагаться и находиться в желудках насекомых, пока их не выделят обратно в экосистему, полностью забыв об их предназначении.

Тринадцать, четырнадцать, пятнадцать…

«Однако передачу «Давай поженимся» не забудут никогда. Мощь ее мерзости способна прорываться через трещины пространства и континуума, пробиваться через Вселенную и разрушать черные дыры. Когда настанет конец света, останется только чернота и яркие воспоминания об ужасах этой телепередачи, которые оставят свой отпечаток и на небытие и навсегда отменят случайность повторного появления жизни на Земле».

Шестнадцать, семнадцать, восемнадцать…

Я выключил телевизор и лег на диван. И вдруг честно подумал про себя: «А ведь я никто в этой жизни — просто кусок говна». Лузер. Неудачник. Мало ведь кто из людей может себе в этом искренне признаться. Живу один, смешными делами занимаюсь, бабу ни одну удержать не могу. Так и не сумевши стать ни рок-звездой, ни иконой стиля, ни знаменитым художником. Только и делаю, что вечно нахожу красоту в вещах, абсолютно меня не касающихся.

С этой мыслью я решил, что пора со всем этим кончать. Быть трусом утомительно. Я решил принять судьбу без глубоких изнурительных размышлений. Я решил умереть. Причем сделать это самым простым, мужским и понятным образом — напиться до смерти. В 27 лет — самое время, как Артюр Рембо. И пусть никто из них, живущих в дымке, меня больше никогда не вспомнит и не найдет. Подумаешь, еще одна строчка в бесконечной статистике суицидов Республики Казахстан.

Дальнейшее происходило как бы в тумане. После первой бутылки Jack Daniels я погрузился во внутренние монологи неудачника. Они были скорее унылые, однообразные и без конца повторяющиеся, словно незаконченные списки государственных закупок. Я начал анализировать все неверные повороты на своем пути, приведшие меня в этот ужасный жизненный тупик. Расхаживая по переулкам своей памяти, я вспоминал год проебанный тогда-то, весну проебанную тогда-то; женщину, серьезные отношения с которой я проебал тогда-то. «Дурак, дурак», — стонал я устало. И прокручивал в голове все упущенные возможности снова и снова, приукрашивая их значимость, разрывая их, а затем снова их склеивая.

Я вдруг вспомнил, что когда-то хотел стать художником. Хотел рисовать престарелых женщин на улицах европейских городов, вяжущих замысловатые шали. Да-да, пить красное вино, носить шерстяной шарф и пребывать в состоянии перманентного возбуждения.

Один раз в детстве я даже написал акварелью на обоях своей комнаты серебристую русалку с длинными рыжими волосами, за что потом получил наинеприятнейшую оплеуху от своего отца и вечный нагоняй от матери. Покинув дом родной в шестнадцать лет, я даже некоторое время посвящал себя искусству. Брал арт-классы, краски покупал. Иногда получалось совсем даже недурственно. Помню, что моя черно-красная картина физиономии гитариста Джонни Гринвуда, написанная акрилом на огромном ДСП 2 метра в высоту, даже вызвала некий фурор в моем учебном заведении и подарила мне любовь нескольких юных прибалтийских девочек. Уже после мы с друзьями вынесли это полотно из школьной мастерской посреди звездной северной ночи и оставили на опушке норвежского леса, скрытой от цивилизации. Иногда мне становится интересно, восседает ли царственно эта фантастичная картина промеж великовозрастных деревьев до сих пор, смыло ли ее весенним дождем, али сжег ее случайный прохожий?

После второй бутылки мир перестал существовать, и в моей голове зазвучала музыка глобального хаоса. Прямые линии изогнулись, вещи теряли свою осязаемость и уносились в вечность. Мне привиделись уродливые жертвы радиации. Затем пустые глазницы окон городка Улькен посреди казахской степи. И в этих руинах почему-то танцевали мои друзья — босс Филипп, ЧЗМИ, Альнур, Оспанов, Арсен, денщик Андреев и студенческий друг Дэн Лайтер. Больной я, больной. Люблю их и в лицо плюнуть хочется. Обнять их желание есть и тут же пнуть очень больно. I feel stupid, вот же какая шняга.

После третьей бутылки я увидел желтые корабли на синей глади воды. Это было уже не смешно.

В голове родилась следующая картина. Отблески весеннего солнца ослепляют меня, несмотря на солнцезащитные очки. Я еду в отель, где меня ждет Бубизада Сейткалиевна. В отеле проходят соревнования по метанию ножей. Лучшие метатели и метательницы собрались здесь, чтобы помериться силами. Я наблюдаю. Г-н Лопатта замахивает руку для мощного броска, он статен и бородат. Лезвие ножа сверкает и издает свист, разрезая жаркий воздух. В цель. Узкий коридор отеля, мятая постель, она — уже с лицом Дитте — бросает свои вещи на кровать и не перестает плакать. Я, все еще в очках, наблюдаю за лодками и водой. Дверь закрывается и в следующий раз я вижу ее уже с Лопаттой. Она бросает на меня укоряющий взгляд, а я отворачиваюсь и спокойно спускаюсь к воде. Стою у волн и стараюсь что-то почувствовать. И оно приходит в виде маленьких коликов в сердце. Поверхность воды начинает вибрировать, и отражение закатного солнца превращается в бурлящую массу, откуда появляется нечто невообразимое. Гигантская улитка, огромнейшая чешуйчатая улитка-монстр размером с Эмпайр Стейт Билдинг выползает на поверхность и устремляет свой невидимый взор к красному кругляшку на горизонте. Она уродлива и прекрасна, волшебна и величественна в своих замедленных движениях и низком гортанном звуке. Грандиозная улитка-бог с зелеными переливами на чешуе застывает на несколько секунд и также медленно возвращается в пучину бурлящей воды.

Карфаген завершал свое движение и начинал тонуть. Я допил то, что оставалось на донышке бутылки и вышел на балкон. Выкурив свою последнюю в жизни сигарету, я посмотрел вниз. У низкой ограды зеленого сквера бродили молодые юноши и девушки студенческого типа. Темные лица их заливало проникшее со Старой площади сквозь крыши алое, словно клякса крови, утреннее солнце.

Ехать бы сейчас, вдыхая легкий индустриальный воздух и яростно цепляясь за руль, в горы. Дышать и дымить сигаретой. Бросить в городе жгуче черноволосую девочку из почтенной семьи, которая считает тебя гением. Взять с собой лишь несколько книжек и футбольный мяч. И чтобы природа будто бы торопилась, готовилась к твоему приезду. Физически переживать каждую кочку, яму, колдобину и резкий поворот извилистой дороги. Морщиться, гримасничать, кричать от собственного восторга и от избытка чувств солнечным апрельским днем. Быть коротко остриженным, мускулистым и немного пьяным. Бежать от городских развалин, от шума и всплесков бессмысленной жизни и от вонючего запаха грязи и смерти. Проводить взглядом проносящихся мимо велосипедистов, стариков и молодых пезд в коротких красных платьях. Дышать, дышать, дышать. А приехав, уснуть, уснуть крепко и проснуться от дикого ветра в крайне узком и прохладном ущелье. И почувствовать элегическую грусть, и вытащить из кармана синей рубашки навыпуск джойнт и закурить. Смотреться как классический омарихуаненный ковбой и ожидать надвигающийся вечер. Вспомнить всех француженок и американок, пролистывающих альбомы своих воспоминаний и думающих, наверное: «Был у меня казахский парень. Был он поэт». Уничтожить в себе травой последние остатки неживотности и цивилизованности. Выпрямиться во весь рост на краю скалистого ущелья и крикнуть в сердцах:

— Прощайте!

…

И все-таки мир пуст. Он гаснет. И пропадает огонь, и молодые дамы становятся похожими на дряхлых замученных коров. И молодые боги со временем превращаются в мямлящих обывателей, тихо идущих по дороге с авоськами продуктов и детскими колясками, с плохим зрением и кризисами среднего возраста. Поддерживай детей, жену, плати налоги. Все потихоньку готовят себя к смерти. А я буду вечно, по-хулигански, стоять там же, на балконе, где с одной стороны только открытое небо, и кричать вам сверху: «Эх, вашу мать! Хипстеры мои, детки мои милые! Готовьте себя к смерти! Живите и процветайте!»

С этой мыслью я взобрался на табуретку и, закрыв глаза, подготовился к прыжку. Но в этот момент в дверь кто-то позвонил. Я подумал, какая же сволочь эта жизнь, но все равно спустился на пол и пошел открывать. По пути посмотрев на часы — шесть тридцать утра. Два поворота замка, щелчок, небольшое пьяное усилие и скрипящая пошарпанная дверь открылась в серый обоссанный соседями подъезд.

За дверью с двумя чемоданами в руках, в большой широкополой шляпе и белом пальто стояла Джулиана. Ее красивое усталое бледно-оливковое лицо дергалось, тряслось и почти плакало. Не знаю, как на тот момент я выглядел, но еще мгновение, и у нее случилась бы истерика.

Я, грустный, пьяный, но освобожденный, молча взял ее чемоданы и занес в квартиру. Она также молча вошла и… все исчезло. Обоссанный подъезд, гниющий мусор в квартире, бутылки, балкон, темные люди внизу, горы, весенний холод, мир, жизнь, смерть, возвращение в жизнь… Все пропало. Я сам пропал.

А я ведь уже не хотел возвращаться. Но в ту ночь, всю ночь, мы делали любовь.