Человек, земля, хлеб

Г. Королев ПОЛНОЙ ГОРСТЬЮ

Деревня Марииновка, будто островок в раскинувшемся степном океане. Это самый южный совхозный поселок Челябинской области. Мимо деревни, извиваясь в узких балочках, торопливо бегут две речушки. Синташта и Берсуат. По длинному бугру стелется дорога. Это уже Казахстан. Над деревней, над речушками, над бескрайней снежной степью, уплывающей за длинный бугор, синее небо. Россыпь золотых звезд. В эти часы городской житель досыпает самые «вкусные» утренние сны. А здесь, в Марииновке, половина деревни уже на ногах. Над домами седые струйки дыма. Тут и там поскрипывают ворота. И на дорогу, идущую к фермам, выходят скотницы, доярки, телятницы. Молодые, крепкие русские девушки. У них короткий зимний день разбит на часы и минуты. И начинается он рано, в пять часов утра. В это время доярки раздают коровам корма…

Под низкими сводами неяркий матовый свет. Тускло блестит цементный пол прохода. Пряный запах пахучего сена, парного молока щекочет ноздри. Идет дойка. Стоит такая тишина, что отчетливо слышно дыхание коров.

— Тишина — это тоже новое, — негромко, шепотом говорит нам невысокая худощавая девушка в темном халате, учетчица Мария Горбунова. — Во время дойки девушки не разговаривают друг с другом. Шум раздражает животных и сдерживается приток молока.

На этой ферме немало нового. Молодые учительницы Марииновской школы Вера Кулешова и Клава Горелова организовали здесь контрольный комсомольский пост. И разгорелась борьба за качество. Теперь кусочек ваты или марли, вставляемый в стаканчик воронки («пятачок», как его называют), самый беспристрастный арбитр. Стоит только доярке плохо промыть ведро, руки, протереть вымя, как все уже знают об этом. Никуда не спрячешь глаза от подруг, если против твоей фамилии прилеплен этот самый «пятачок». И самое страшное то, что такой же график, с такими «пятачками», висит в клубе…

В особой заботе нуждаются десятидневные телочки и бычки. И каждая из учительниц со своим классом берут шефство над ними.

Вера Кулешова и Клава Горелова стали агитаторами. Им помогает завклубом Флюра Галимулина. В обед, вечером, после работы собирают доярок, и загорается живая беседа обо всем, что связано с решениями очередного Пленума.

…Мимо нас идут с ведрами девушки, подоившие своих коров. Некоторые из них подходят к нам, прислушиваются к разговору.

— Сроду из-за марли битва, — возмущенно говорит высокая черноглазая доярка. — Вместо сорока метров дают пятнадцать. Вот и попробуй обойтись! Ведь 1300 килограммов пропускаешь через нее в день-то? Как же не будут попадаться в молоке ворсинки? Она же треплется от частого полоскания.

Девушки шумно атакуют бригадира Александра Аверьянова. Тот чувствует себя неловко, пытается оправдаться:

— Говорил я управляющему.

Это еще больше подливает масла в огонь.

— Мало говорить, добиваться надо! На то ты и бригадир!..

— Беда с ними, — говорит Аверьянов. И он откровенно добавляет: — Да, трудновато еще нам.

У смуглой доярки к переносью упрямо сошлись брови. Она, решив за одним уже высказаться до конца, бросает:

— Ведь до чего дошли! Вил не хватает. Корзин — и тех нет. Силос в подоле носим…

Ее слова бьют, хлещут бригадира. Он мнется, не знает, что сказать. И неожиданно решает:

— Пойду к управляющему.

У Ольги Волковинских брови расходятся, глаза светлеют. Она, еще не остыв, взволнованно и озабоченно говорит:

— Иначе нельзя! Ведь у каждой доярки обязательство. Не выполним, нас же назовут болтунами. Вот и болит душа…

…Как-то осенью молодую веселую официантку Ольгу Волковинских послали в совхоз на уборочную. Полетели дни горячей страды. И каждый прожитый день убеждал горожанку, что ее молодые, сильные руки нужны именно здесь, на целине. Молчала, крепилась. Не хотела раньше времени говорить о своем решении подругам. В день отъезда удивила всех: попросила передать привет челябинцам.

А на другой день пошла на ферму принимать группу коров. Худые, грязные, они встретили ее жалобным мычанием. Это была самая запущенная группа. Первые дни работала, забывая об отдыхе. Все не могла накормить, напоить, очистить коров от грязи. Но самое обидное было то, что от всех своих тринадцати коров она надаивала всего восемнадцать литров в сутки.

«Кормлю их одинаково, а молока дают по-разному. Почему?» — ломала себе голову девушка. Стала присматриваться к подругам, расспрашивать. И вдруг сама увидела: едят животные по-разному.

Однажды, желая обласкать самую худосочную, трудно раздаиваемой Буренке она дала побольше концентратов. Чудо! На вечерней дойке та щедро отблагодарила ее. Вместо двух литров, дала целых три. А заметив, с каким аппетитом поедает силос ее соседка Астра, стала забрасывать в ее кормушку лишний навильник. Коровы стали доиться лучше. Вот тут-то и оправдалась русская народная примета: «У коровушки молоко на языке».

Заботилась Ольга и о том, чтоб отдыхали коровы хорошо. А чтобы подстилка была сухой, меняла чаще. Но тонкий слой соломы намокал быстро. Стала класть потолще. И убедилась, что верхний слой подстилки дольше сохраняется сухим. Теперь и меняет реже, и коровы чище.

Один за другим шли месяцы неутомимого труда. Даже бывалые доярки удивлялись ее упрямству, ее терпению, с каким она ухаживала за своими коровами.

Нет секретов у нее от своих подруг. И никому не отказывает она, когда к ней обращаются за советом, помощью.

Как только узнала Ольга, что Аня Ивлева из шахтерского города Коркино так же, как когда-то она, начинает здесь свою трудовую биографию, всей душой повернулась к ней. Больше того (с квартирами в то время было плохо) взяла ее в свою комнату. Жить стали вместе. Раньше петухов вставали каждое утро. Одной тропой шли на ферму. Девушка ей созналась, что коров видела только в кино и боится их. Видела Ольга и сама, с какой опаской Аня подходит к ним. И начала она учить девушку бесхитростным ласкам, от которых коровы становятся добрее и постепенно привыкают к незнакомому человеку.

— У тебя характер хороший, спокойный. Коровы быстро привыкнут, — успокаивала она Аню. — И всему научишься. А там и заработок будет. Главное, с душой относись к делу…

Так на ферме появилась новая молоденькая доярка.

…И случилось тут такое. Засосало у Ольги под сердцем. Потянуло ее в Челябинск. Сколько лет не была! Хоть родных навестить, а может и остаться. Как ни отговаривал ее управляющий, собралась и поехала. Никто ее не осудил. Все знали — немало она здесь, на ферме, сил своих положила. И у нее самой совесть была чиста.

Но не прошло и трех недель, как Ольга вернулась. Многие удивились. А она еще лишний раз убедилась, что не может вот так бросить все, не может жить без того, во что вложила столько труда и сил своих.

А вернулась, так и заявила обступившим ее подругам:

— Изболелась душой. Все думаю, как там у нас в Марииновке…

Ольга снова взяла что ни на есть отстающую группу. В ней доилось всего шесть коров. Давали они десять литров в день. Заработок сразу спал, будто кто косой подрезал. А Ольга снова без устали работает.

И опять трудным дням нет числа. И вот вместо сорока литров, которые она обязалась надоить, надоила сто. Рядом с обязательством ударника коммунистического труда появился алый вымпел передовой доярки.

— Я уже много раз убедилась: все зависит от того, как будешь относиться к своему делу. С душой или так, — говорит она.

— А вымпел теперь мой! Не отдам никому, — улыбается Ольга.

— Никого я ждать не буду! — Парень, хлопнув дверью, вышел.

Сидевшая неподалеку от нас круглолицая девушка прильнула к оконному стеклу.

— А ведь он уедет, он такой.

Попрощавшись, я поспешил из правления на улицу. Понимал, что если я его прозеваю, то попутных машин мне больше не дождаться. И поторопился вовремя. Шофер уже залез в кабину, и, не глядя на меня, нажал стартер. Машина тронулась.

— В одном месте ждешь да в другом, а молоко скисает, — сердито ворчит он. — Еще второй рейс надо успеть.

Он не договорил. Его лицо, и без того строгое, сделалось неподвижным, будто вытесанным из дерева. Казалось, что сейчас для него нет ничего важнее дороги. Руки его то ловко выворачивают баранку, встречая крутой поворот, то замирают, с неприметной внутренней силой удерживая люфт, когда машина подъезжает к обледенелой от буксовавших шин выбоине.

За ветровым стеклом тянется бесконечная желто-белая ковыльная степь, чередуясь с обнаженными черными полями, глаза уже начинают уставать от нее. Но вот вдруг на бело-голубом горизонте показалась одинокая вышка.

— Что это? — спросил я, не удержавшись.

— Маяк, — ответил парень. — Бывает что вьюга, так шофера едут по маякам. Вон ведь она какая махина, целина наша… Как море!

Далеко впереди показалась «Волга». Он притормозил машину.

— Дальше нам, пожалуй, не разъехаться.

Покачиваясь на ухабах, мимо прошла «Волга». Парень улыбнулся.

— Набито аж под самый потолок. Здесь у нас так: попутная машина — дефицит.

— Недавно из армии? — спросил я, заметив из-под телогрейки ворот гимнастерки. — Еще не женат?

— Не успел.

Сухощавое горбоносое лицо его враз посвежело от широкой теплой улыбки. По тому, как он взглянул, я понял, что парень по-серьезному относится к женитьбе.

— А девушка-то есть на примете?

Он покачал головой, сожалеюще присвистнул.

— Такая у меня работа!

— Какая?

— Некогда даже сходить в кино. Шоферов-то у нас не хватает. Пока после вечерней дойки отвезешь молоко на маслозавод, глядишь и день кончился. Как демобилизовался, не был еще ни разу. Придешь домой и сразу спать. Встаю-то я спозаранок. Еще, знаете, морозец такой крепкий стоит. Встанешь — и первым делом машину разогревать. А потом сразу на ферму в Марииновку, как никак пятьдесят километров. Знаю, что там уже тракторы возят молоко на сливной пункт. Вот и тороплюсь. Приедешь, видишь, бидонов сотня. Ну поможешь, конечно, таскать. Сливаешь в свою цистерну. — Все это он рассказывает короткими лаконичными фразами.

— А как фамилия ваша?

Он, кажется, впервые за все время так продолжительно смотрит на меня.

— А зачем это?

— Ну как же? Вы работаете добросовестно. В дождь, пургу, мороз везете молоко за десятки километров, торопитесь успеть сдать, чтобы качество сохранилось…

Он перебил меня:

— Что я? Вот Лида Рожкова — это да! Вот о ней стоит говорить. Зайдешь к ним в приемную, аж все сверкает. Чистота — любо посмотреть. Пол моют с песком и мылом. Марля, как снег, белая. Сами все в белом. Зайдешь и ступить ногой не знаешь куда. Я у них из бидонов прямо в цистерну молоко сливаю. Привезу на маслозавод — и анализ лучше всех.

Степь кончилась. Мимо неслись совхозные постройки. А он все рассказывал о поразившей его людской заботе, о душевной чистоте, о девушках. И вдруг резко бросил баранку руля. Машина остановилась.

— Вы извините, вот сюда как раз и надо заглянуть. Да! Да! Как у них сливаю, так свой фильтр достаю. Специально сам смастерил. И каждый раз так, как ни приеду. Аж зла не хватает. Уж сколько раз им говорил. Вот идемте, идемте, — подхватив под руку меня, взволнованно говорил он. — Посмотрите сами, да напишите про них как следует. Куда это годится, такая грязища!

Я еле поспевал за его широким шагом.

Мы вошли в сырую тесную комнатушку. Прелый запах силоса, навозной жижи ударил в нос.

— Сегодня еще, на удивление, кто-то у них догадался пол метлой шаркнуть, — внимательно оглядывая комнатушку, бросил он. — А вчера я утром приехал, так еле дверь открыл, вот такая куча силоса была навалена. Сам его отбрасывал — попасть не мог. И что они, будто не понимают, что стоит только силосной соломинке попасть в молоко, как оно сразу начинает скисать. Оно от одного такого запаха скиснет, — запальчиво выкрикнул он.

Куда делось то безразличие, с которым он сидел за рулем. Это был совсем другой человек, с душой чуткой, живой, хозяйской…

— Как это вы сегодня додумались пол помыть? — спросил он одну из работниц.

Девушка повернулась к нам. И я увидел, как румянец, мешаясь с веснушками, зажег теплые крепкие щеки. Она улыбнулась. Хорошие синие глаза были у нее.

ДОМ КУЛЬТУРЫ СОВХОЗА ИМ. ГОРЬКОГО.

— Ты что это, Володя, так при чужом человеке?

— Да у вас всегда не как у людей! Ведь после того, как потаскаешь ваши бидоны, так шаровары хоть в стирку отдавай. Как вам не стыдно? Хоть бы ты, Тамара, как следует взялась за вашего бригадира, за девчат…

Он не договорил. Девушка ласково, безотрывно смотрела ему в лицо. Горели щеки, глаза блестели. Он умолк и, махнув рукой, решительно направился к машине.

— Я обязательно скажу им, только не сердись, Володя. Ладно? — неслось вслед.

В ту минуту мне подумалось: может быть, парню совсем не обязательно ходить в кино, чтобы встретить там девушку?..

На маслозаводе мне сказали: фамилия этого парня Балмашнов.

Сентябрь стоял сухой. Осыпались хлеба, а у Васи, как на зло, трактор забарахлил. Стучит что-то в моторе — и баста. Стоит трактор, стоит комбайн. По соседству работал Виктор Онищук. Кинулся он к нему.

Послушал Виктор мотор и сказал:

— Подтяни вкладыши подшипников.

Не помогло. Снова стучит мотор.

— Посмотри гайки у маховика…

Опять из-под трактора торчат Васины ноги. И снова стучит мотор. Почесал затылок Виктор. С досады бросил окурок, растер ногой.

— Давай трос.

И, зацепив трактор Зубкова на буксир, потащил на стан. Трактор разбирали вдвоем. Собирали долго.

— Знаешь, Виктор, — Вася вытер паклей масляные руки, в темных глазах горячий блеск, — давай, ты мне практику, а я тебе теорию!

Виктор улыбнулся:

— Договорились.

Так и работают в одной бригаде. Ремонтируют трактора «Беларусь». Утром в цех идут вместе, на обед тоже. Стол один, койка одна. Хлеб, соль, табак — пополам. Все чаще вечерами в их окне свет. Над столом две склоненные вихрастые головы. В совхозе открылись курсы по повышению квалификации. Друзья записались одними из первых. Теперь в жарких спорах проходит время.

Долго им не давался гидронасос. Остались после занятий. Главного инженера совхоза пригласили. Сидели долго, но разобрались.

В монтажном цехе, где парни ремонтируют трактора, заведен такой порядок: когда план выполнен, над дверью горит яркая лампочка. И вот уже несколько дней она не зажигается. Комсорг центральной усадьбы Масхут Валеев ломает себе голову: «Что делать? График летит. Красить трактора некому. Мастер заболел».

…В цехе пусто и тихо. Цех отдыхает от гулкого рабочего дня. В конце прохода вереница тракторов и двое парней: Василий и Виктор.

Слегка потрескивая, шумит электронасос. Василий разводит бензином краску. Мешает. Наливает в банку. Виктор тщательно прокрашивает каждый узел.

Стрелки часов неутомимо отстукивают минуты. Последний раз Василий заливает краску. Сам поглядывает на лампочку над выходом. Завтра снова загорится она. Зажжется ярким красным светом.

Весна шла в степь. Старый чабан Кендже Бесингалиев, рукой прикрыв от солнца глаза, всматривался в степную даль. Как серое облако, навстречу ему плывет по белому полю отара овец. Сбоку неожиданно появляется черная точка.

— Эй, Колька! — кричит он подпаску, — у тебя глаза зорче, посмотри!

Колька Ибатов — его «правая рука». Он знает, что старик ценит его за проворство и находчивость. И сейчас, послушно вскинув голову, смотрит в сторону вытянутой руки чабана. А комочек растет на глазах, он уже со студенческий чемоданчик.

— Газик! — радостно сообщает Колька.

— Кто едет? Зачем едет? Только что были, — вслух не разделяет его радости старик.

А сам ищет ответа. Перебирает в памяти, зачем могут приехать.

Газик, подняв вихрь снежной пыли, останавливается у самых его ног.

— Исамс! — громко и бодро приветствует старика управляющий.

— Как, падежа нет? — спрашивает зоотехник Назаров.

Все идут в кошару.

— У тебя все хорошо. А вот в соседней кошаре чабана нет уже неделю, — говорит чабану Сакенов.

— Может, возьмешь, а? — мягко спрашивает Назаров.

— Эх! — закряхтел старый Бесингалиев. — Куда мне! Со своими овцами работы по горло. Ведь старик я.

И закачал головой.

— Нет, тяжеловато для меня. Это 1200 штук будет. И во сне столько не видел. Нет, тяжело!

Сакенов, зная характер старика, заговорил с ним по-казахски. Негромко, но убежденно. И старик сдался.

— Ты слышишь, Колька? — словно только тот мог понять, какое нелегкое дело сейчас взвалил он себе на плечи.

…Отару осматривали в сопровождении старого чабана. Чувствовалось, что Бесингалиев взволнован.

— Вон стоит овца, — показывает он рукой. — В этом году она первый раз окотилась. Не приняла ягненка. Унес я его домой. Жена теперь поит с ложки коровьим молоком.

Колька Ибатов идет рядом. Слушает. Посматривая то на нас, то на него. Неожиданно тянет Бесингалиева за рукав и показывает на овцу. Та, с деревянным равнодушием поглядывая на нас, сладостно позевывает. Бесингалиев, вскинув голову, смотрит.

— Колька, иди!

Тот мигом ныряет куда-то в сторону.

— Ночью окот будет. Сейчас надо шерсть вокруг вымени остричь. Профилактику сделать, — поясняет он нам. — Ничего, Колька знает.

Мы выходим из кошары. Сакенов по-казахски что-то говорит чабану. Тот, радостно удивленный, смотрит в нашу сторону.

— Как, вы совсем никогда не кушали бишбармак? Тогда вы, значит, самый редкий гость здесь. Для меня, старика, это радость.

Он не скрывает волнения. Едва переступив порог, сообщает об этом жене. И видно, как на ее скуластом смуглом лице около глаз появляются лучики. В угольно-черных глазах заискрились теплые светлячки. Она громко отвечает на приветствие и начинает энергично ворошить чугунами на плите.

Сакенов вполголоса поучает нас, что нужно делать, чтобы не обидеть хозяев. Мы снимаем обувь и садимся по-турецки на разостланные домотканые ковры. Осматриваем комнату. Порой здесь находят приют не только гости, но и малыши-ягнята.

— У нас на зимний окот многие еще смотрят сквозь пальцы, — рассказывает нам Бесингалиев. — Холодно, говорят. Падеж может быть большой. А другие так: зимний окот?! Давай! Лишь бы не ругали. А я считаю, он выгоднее весеннего. Овцы сейчас средней упитанности, к маю они ослабнут. Поддержать во время окота не всегда есть чем. Нужны корма. Будут корма, тогда не страшен ни зимний, ни весенний окот…

Из кухонки показывается хозяйка и негромко что-то говорит ему. Старик вмиг оживляется. Торопливо идет на кухню. Приносит таз, чайник с водой, полотенце. Мы по очереди моем руки. Хозяин поливает из чайника. Жена ставит на середину ковра огромный круглый поднос. На нем гора дымящейся ароматом жирной баранины, из-под которой видна тонкая раскатанная лепешка. Запах приятно щекочет ноздри. С непривычки я долго не решаюсь взять мясо руками. Смотрю на других. И вижу, как те уже аппетитно едят. И я беру первый кусок баранины. Отрываю кусок лепешки. И, наверно, жмурю глаза от удовольствия, потому что, глядя на меня, Сакенов одобряюще улыбается.

— Бишбармак, по-русски, значит: бери мясо всеми пятью пальцами, — ласково щурясь, говорит старый Бесингалиев.

— Полной горстью, — подсказывает Сакенов. Оглядев всех, смеется. — Бишбармак — это вторая основная задача целины. Это значит — бери мясо с целины всей рукой, полной горстью!

…Утро выдалось холодное и ветреное. Мелкая, колючая поземка юлила вихреватыми кругами. Солнце, словно плохо нагретый пятак, едва угадывалось в мутно-молочном просторе. Белое небо и сизая степь. И две черных фигурки. Пряча лица от ветра, старый чабан и Колька чистят на речке прорубь.

У Кольки шапка съехала на ухо. От спины идет пар. Глаза блестят, как маслины. Он все тюкает и тюкает ломом. Старик вылавливает лопатой прозрачные льдинки, сверху будто покрытые толстым слоем бараньего сала. Все больше продолговатое окно чистой воды. Горсти вихреватого снега, бросаемого ветром, тонут в ней тающим сахаром. Старик с беспокойством поглядывает на пасущихся невдалеке овец: тырлу (место в степи, где разбрасывают сено для овец) завтра придется делать на новом месте.

Закоченевшие руки дают о себе знать. И он, шевеля сухими озябшими пальцами, снова вспоминает: уже два дня ему никого не дают взамен Митьки Артемчука, взятого на ремонт тракторов. Эти дни они вдвоем с Колькой. Зимний окот овец в разгаре. И хлопот полон рот, и тут успей, и там.

Овцы одна за другой потянулись к проруби. Пьют. Фыркают. От студеной воды поднимается легкий пар. Старик, забрав с собой ломик и лопату, направляется в кошару. Колька остается следить за овцами.

Прелый запах соломы, шерсти, овечьего молока ударяет в нос, как только старик переступает порог. Но зато здесь теплее. Поставив в угол инструмент, начинает утренний обход. Его не по-старчески зоркий глаз сразу замечает у стены кудряво-серый комок. «Почему мать ему не дает молока?» Он щупает у овцы вымя, заглядывает в рот.

— А, старуха. Зубов меньше, чем у меня, — добродушно ворчит он и высматривает: у какой же овцы ягненок-бутуз? Увидел.

Спервоначала овца брыкается.

— Ничего, ничего, — успокаивает ее старик. — Вон какая ядреная. Молока обоим хватит. А малыш будет жить.

Чабан идет дальше. И уже кончая обход, замечает в углу, отдельно от других, понуро-неподвижную овцу. Уши опущены. Дышит тяжело, с хрипотой. «С ней что-то стряслось!» «Не воспаление ли легких?»

Старик совсем встревожился. Тащит ее в отдельную клетку. Ощупывает живот, горло. Овца дергает головой. Тонкие чуткие пальцы старика снова бережно ощупывают горло. Оно, как подушка. Старый чабан расстроенно качает головой.

«Так, так». Как будто перед ним не овца, а малый ребенок.

Затем берет большие железные ножницы. Серые дымчато-грязные клочья шерсти падают на подстилку. Старик мажет обнаженное место ихтиоловой мазью. Взгляд его задерживается на ворохе темной шерсти.

«М-да! Грязна шерсть. Овцам тяжело и растет она хуже».

А ведь ему надо с каждой овцы сдать по три килограмма. Хорошей, высококачественной. Купать надо отару.

— Хоть бы скорей весна настоящая, — будто жалуясь кому, ворчит он. И вспоминает, как купали овец осенью…

С таким размахом их мыли первый раз. Тогда приехал сам главврач совхоза. Людей подбросили. Молодые, проворные парни-механизаторы с озорством палили костры, грели воду. Затем наливали ванны. А он, старый чабан, вместе с главврачом ходил и только смотрел, чтобы правильно разводили креолиновый раствор. Подсказывал, где надо сменить воду. Вытащенные из ванны овцы шумно отряхивались, их хорошо промытая шерсть лоснилась свежими красками. Старый чабан ходил сияющий, как будто он сам только что вышел из хорошей баньки.

И сейчас, глядя на серую грязную груду шерсти, лежащую у его ног, разволновался. Ему стало жалко овец…

Дома у себя он застал молодого парнишку.

— Ты как попал сюда? — спросил он, вешая полушубок.

— На попутной машине.

— Это хорошо! — старик потер озябшие руки. — Сакенов тебя прислал? Да? Зовут-то как?

— Аркадий Рогожин.

— Аркашка, значит.

Оглядев еще раз парня, он кричит возившейся у плиты жене.

— Хозяйка, давай корми нас! — И Аркашке. — Поешь, да Кольку пойдешь сменишь. Продрог, наверно, там!

Жена наливает им жирный бараний суп.