Черные алмазы

ПОБЕДИТЕЛЬ ДЬЯВОЛА

Графиня сдалась на уговоры господина Махока и отважилась уполномочить своего духовного лекаря на принятие мер, кои он сочтет нужными. В тот же день духовник послал приглашение находившемуся в Пеште аббату Шамуэлю.

Аббат Шамуэль был человеком весьма известным, из тех священнослужителей, которых зовут вольнодумцами. Он состоял в дружеских отношениях с выдающимися либеральными деятелями, и посвященные лица знали, что передовые статьи оппозиционного толка, подписанные буквой Ш., принадлежат его перу. В обществе он был любезен и остроумен, веселья никогда не нарушал. Выделялся он и в научных кругах, элита посещала его чтения, они, правда, не отличались глубиной, но всегда блистали остроумием. И вдобавок его неустанно бранили ультрамонтанные[37] газеты. А однажды полиция даже произвела у него в доме обыск, сама не зная для чего. Все это поддерживало благоприятную репутацию господина аббата Шамуэля; популярность его в глазах общественного мнения возросла еще больше после того, как его портрет появился в иллюстрированной газете: на фотографии он выглядел статным и представительным, у него был высокий открытый лоб, мужественное, выразительное лицо, густые брови и смелые глаза. Лишь одна черта, характерная для всех священнослужителей, выдавала его профессию: своеобразно приподнятые уголки губ придавали его лицу не лишенное обаяния благостное выражение, делавшее его похожим на зрелого амурчика. В остальном ничего поповского в нем не замечалось. Его фигуре с развитой мускулатурой мог бы позавидовать даже гладиатор.

Словом, он был известен всей стране как священнослужитель либерального толка, который и властям осмеливается говорить правду в лицо.

Поэтому преподобный отец Махок питал к нему величайшее почтение. Он, как и большинство бедных сельских священников, немного мог сделать для своей родины, хотя однажды такой случай ему представился. Вместе с батальоном гонведов он побывал в двадцати сражениях, проповедуя солдатам любовь к родине, за что и был даже приговорен к смерти, но потом помилован, и казнь ему заменили десятью годами тюрьмы; пять лет он отсидел, закованный в тяжелые кандалы, и раны на ногах от оков до сих пор не зажили.

Но хвастаться господин Махок стеснялся, ведь все это такие пустяки по сравнению с заслугами столь великого мужа, как аббат Шамуэль, который, смело публикуя начальную букву своего имени, отваживается писать либеральные статьи в газеты! В наше-то время! Москалей задирать, в жерла пушек заглядывать, стоять под эшафотом — все это мелочи! А вот ссориться в наше время с грозной полицией — это действительно геройство!

Итак, господин Махок беспредельно высоко ставил таланты аббата Шамуэля, свою же былую отвагу полагал совсем исчезнувшей. Да-а, пятнадцать лет срок немалый! В особенности если пять из них приходятся на такую повинность, когда время засчитывают вдвое.

Несколько дней спустя приглашенный гость явился в приход господина Махока. Священник рассказал ему обо всех обстоятельствах дела, о которых можно было сообщить, не нарушая тайны исповеди графини. Рассказал и об истории с призраками. К ней, правда, уже примешивались его собственные впечатления.

Господин Шамуэль, снисходительно посмеиваясь, выслушал рассказ.

— Пожалуйста, смейтесь надо мной, ваше высокопреподобие, но, прошу вас, не издевайтесь над графиней, она весьма дорожит своими призраками, — смиренно сказал священник.

Господин аббат заставил его подробно описать расположение замка, как и куда ведут двери комнат и лестниц, особенно детально расспросил об их бегстве с ризничим через решетчатую дверь подземелья.

Экипаж графини в обычное время прибыл за ними из замка, расположенного довольно далеко от села, и доставил дорогих гостей к хозяйке.

Естественно, графиня судорожно зарыдала, увидев перед собой аббата Шамуэля, спазмы не отпускали ее до тех пор, пока аббат не коснулся рукой ее лба. Как водится, у Эмеренции тоже начались конвульсии, которые, казалось бы, следовало снять господину Махоку, однако он не очень-то обращал внимание на барышню, предоставив судорогам прекратиться самим по себе.

Придя в себя, графиня сказала, что само небо послало ей в этот день господина аббата.

За обедом, который напоминал лукуллов пир, господин аббат интересовался всякими прозаическими вещами: количеством челяди, приблизительным возрастом девиц, кто ведает подвалами, когда собирают виноград, и больше занимался Эмеренцией, нежели графиней. Он спросил, можно ли ей налить вина. И удивился, когда та в знак протеста прикрыла бокал ладонью, заявив, что не пьет вина. Поинтересовался он также ее кольцом, не обручальное ли? Целомудренно покраснев, Эмеренция сказала, что даже в мыслях не держит мужчин.

По окончании обеда господин Махок остался в столовой развлекать барышню Эмеренцию. Развлечение заключалось в том, что он уселся в кресло у камина и, сложив для молитвы руки на выпуклом животике, прикрыл глаза и сладко задремал. Он блестяще умел делать во сне вид, будто внимательно слушает Эмеренцию.

А господин аббат удалился с графиней в ее внутренние покои.

Графиня с трепетом ожидала, какой приговор вынесет призракам высокопоставленное лицо.

— Мой исповедник рассказал вам о страшной тайне замка?

— Я узнал от него лишь то, что он знает сам.

— А каково мнение святого Августина и отцов церкви об этом celebri[38] деле?

— Мое личное мнение, что это обыкновенные человеческие проделки.

— Человеческие проделки? — ужаснувшись, спросила графиня. — Мои видения!

— Ваши видения психологически связаны с этими проделками. Вы, графиня, кое-что слышали, кое-что вам приснилось. Чувства ваши обострились, возникли галлюцинации. Видимых духов не бывает, то, что не является материей, не имеет плоти. Умершие не способны двигаться, ибо после смерти происходит распад организма.

Графиня недовольно качала головой. Не такого объяснения ожидала она от этого высокого духовного лица. Чтобы услышать то, что она услышала, не надо было приглашать к себе господина аббата.

По лицу графини господин Шамуэль понял, какой эффект произвели его слова, и поспешил предложить радикальное лечение.

— Графиня, мне понятны ваши сомнения, я знаю, вы твердо верите в то, что — как вам кажется — сами видели и слышали. Вы считаете, что много раз спускались в заколдованный склеп, где собираются ваши предки.

— Прошлую ночь они были очень шумны, обещали сего дня снова прийти и сказали, что ждут меня к себе.

— Вы обещали спуститься к ним снова?

— Днем я прихожу от этого в ужас, а ночью меня влечет туда странная сила: я превозмогаю свой страх и иду.

— Хорошо. Значит, сегодня ночью я пойду в склеп вместе с вами.

Когда графиня услышала это, на щеках ее зацвели огненные розы. Живой портрет! Спуститься с ним вместе! Куда?

Быть может, в саму преисподнюю? Но через несколько минут самообладание вернулось к ней, и она с сомнением спросила: — Но как же так? Посвятить всю челядь в мои самые интимные тайны?

Господин аббат предвидел весь consectarium[39] вопроса. — В этом нет необходимости. Напротив, как раз им-то ничего и нельзя знать. Во всем доме ни одна душа, кроме нас с вами, не должна подозревать о моем намерении. Графиня смотрела на него в замешательстве. Ведь в этом случае господин аббат неминуемо должен будет всю ночь провести в ее покоях, наедине с нею.

Господин аббат снова по лицу Теуделинды прочел ее сомнения.

— Сейчас, графиня, я уеду вместе со священником, — продолжал он, — и не вернусь до намеченного часа, а в пол ночь появлюсь у вашей двери.

Графиня недоверчиво покачала головой.

— Но как же это? Подумайте, в зимние вечера после семи все двери замка заперты, а вам, чтобы дойти до моих внутренних покоев, надо незаметно проникнуть через семь замкнутых дверей, не меньше. Прежде всего ворота замка. Их охраняет привратница, пожилая женщина, которая редко засыпает, а кроме того, два огромных пса, кровожадных волкодава, по ночам они вылезают из своих будок, что стоят по обе стороны ворот, и носятся на длинных цепях. Потом идет дверь в коридор, она запирается на два ключа, один находится у ключницы, второй у служанки, — дверь нельзя открыть, не разбудив обеих женщин. Третья дверь — лестничная, ключ от нее у поварихи, которая спит так крепко, что пока ее добудишься, переполошишь весь дом. Четвертая — решетка, закрывающая коридорчик, ее отпирает горничная, но она такая трусиха, что ночью одна боится выйти даже в соседнюю комнату. Пятая дверь ведет в комнату моей камеристки. Она девица целомудренная и, услышав голос мужчины, — будь он даже святым или пророком, — ночью дверь не отопрет. Шестая дверь от комнаты моей компаньонки Эмеренции, у нее начнутся конвульсии, и она упадет в обморок, едва услышит, что ночью кто-то дергает ручку ее двери. И, наконец, седьмая дверь от моей собственной гардеробной, она открывается специальным механизмом, привести его в действие могу лишь я. Как же вы, ваше высокопреподобие, незаметно проберетесь сюда ночью?

— Позвольте мне, графиня, задать вам один вопрос. Ведь вы столько раз спускались по ночам из своих внутренних покоев в склеп. Как вы сами проходили через все эти запертые двери?

На лице графини засияла торжествующая улыбка — суеверная дева могла нанести мудрецу победоносный ответный удар.

— О, я хожу туда другим путем. Из моей спальни ведет потайная лестница сначала в библиотеку, а оттуда в часовню склепа. Я обычно хожу туда по фамильной лестнице.

Со стороны господина аббата было бы весьма естественным предложить, что он спрячется в библиотеке и будет находиться поблизости от графини, если она доверит ему ключ от потайной лестницы. Но при характере графини одно упоминание о подобном expediens[40] столь чувствительно оскорбило бы ее ложную стыдливость, что она была бы способна немедленно прервать все дальнейшие переговоры. К ней были неприменимы обычные человеческие, а следовательно, и женские соображения.

Господин аббат хорошо это понимал.

— Графиня, я повторяю то, что сказал. Сегодня ночью, ровно в двенадцать часов, я постучу в вашу дверь.

Графиня с нервическим ужасом передернула плечами.

— Быть может, вы верите, — продолжал аббат, — что есть земные существа, которые обладают могуществом, опровергающим законы природы, и проходят сквозь запертые двери? Для одних людей они видимы, для других невидимы. Почему бы и мне не обладать таким сверхчеловеческим могуществом? А если вы не верите, что я, человек из плоти и крови, могу совершить то, чего не позволяют вечные законы природы, то вы найдете естественное объяснение всему невероятному. Фокусничество в нынешние времена уже не считается колдовством. Боско и Галуше теперь не сожгли бы на костре. Итак, графиня, считайте меня либо Боско, либо Парацельсом, — я повторяю свое обещание. В тот час, когда призраки замка начинают свои оргии, я постучу в двери вашей комнаты со словами: «In nomine Domini aperiantur portae fidelium». Именем господа да откроются врата верующих. Но никто, кроме нас двоих, не должен об этом знать! А теперь благослови вас бог, графиня.

Теуделинда была ошеломлена и очарована решительностью этого необыкновенного человека. Он обращался к ней с такой убежденностью, что сомневаться в его словах казалось кощунством. И все же он говорил невероятные вещи! Как все это произойдет? Уж не обладает ли он впрямь сверхъестественной силой?

Графиня видела, как экипаж с обоими священниками покинул замок. Сидя в коляске, господин аббат приветственно махнул рукой в сторону окна, где заметил графиню. Она стояла у окна, пока пустой экипаж не вернулся назад.

Кучерша, вынув из кармана чаевые, показывала всем монету и хвасталась. Это был новенький серебряный форинт. Сбежавшаяся челядь с великим удивлением передавала монету из рук в руки. Ведь это чудо! Из пятнадцатимиллионного населения Венгрии более четырнадцати миллионов пятисот тысяч никогда не видали серебряного форинта!

Вот это поп! Не то что наш, гроши по воскресеньям на чай раздает да еще в бумажки заворачивает.

В ожидании вечера минуты казались графине часами. Она беспокойно обошла все комнаты. Ломала себе голову: через какую щель можно сюда проникнуть, если ты человек, а не дух? Затем, когда пробило семь часов, сама проследила, чтобы все двери жилых покоев были, как обычно, заперты, и только после этого вернулась в свою комнату.

Там она вынула чертежи флорентийского архитектора с планами ее замка. Она не впервые рассматривала их. Получив от отца замок, графиня долго изучала его план. Помещение в три раза превышало ее потребности, следовательно, ей пришлось выбирать, где поселиться. В центральной части находились огромные залы для собраний и пиров, арсеналы, коллекции картин и древностей. Эти покои не подходили для жилья.

Из них к подземному коридору вела потайная винтовая лестница: быть может, она предназначалась на случай захвата крепости турками, чтобы стража могла незаметно спастись бегством; эти лестницы, как совершенно бесполезные, разобрал, а входы на них велел забить еще ее дед — там никто не мог пройти. Левое крыло замка было любимым местом собраний ее жадных на развлечения предков, тут имелись тайники, скрытые ниши, никому не ведомые переходы в пустотах толстых стен, тянувшиеся из комнаты в комнату, с этажа на этаж, смотровые щели, двери, завешанные картинами, в комнатах — места для подслушивания. Все это было подробно обозначено на плане архитектора. С целомудренным ужасом Теуделинда догадывалась, что эти полные тайн жилые покои не соответствуют высокому образу ее мыслей. Поэтому она выбрала правое крыло крепостного замка, архитектура которого казалась наиболее простой; вверху обыкновенная анфилада комнат, на первом этаже библиотека и внизу склеп. В этом крыле, судя по точному плану архитектора, не было никаких тайников, кроме уже упомянутой лестницы, которая предназначалась для благочестивых целей и вела лишь в библиотеку и часовню склепа.

При строительстве бондаварского замка была проявлена забота о всех возрастных метаморфозах его владельцев, которые в молодости бывали бонвиванами, в зрелости — государственными мужами, а когда старели, становились ханжами.

Теуделинда велела замуровать все входы в ту часть замка, где она обосновалась. Выход вел только во двор.

Итак, в ее жилых покоях не было ни скрытых коридоров, ни поворачивающихся статуй, ни проваливающихся полов, ни замаскированных каминов, ни раздвигающихся потолков, ни двойных полых колонн, ни поднимающихся мраморных плит; и наоборот — окна и дымоходы в комнатах Теуделинды были забраны крепкими железными решетками. Проникнуть к ней с помощью обычных человеческих трюков было нельзя.

Оставалось предположить лишь одну возможность, но это уже было из области не психологических, а физических законов А вдруг господин аббат был в сговоре со всей прислугой замка? Но допустить подобную вероятность не позволял благородный характер господина аббата. Да и времени у него было мало, чтобы, обходя комнаты замка, успеть подкупить всех, кто попадался ему на пути, в особенности в присутствии такого свидетеля, как священник господин Махок. Разве что он и с ним договорился.

А это уж и вовсе невероятно.

И в конце концов, какая нужда господину аббату лицемерить?

Теуделинда рано отослала прислугу спать; компаньонке пожаловалась, что у нее болит левая сторона головы, — у Эмеренции тут же разболелась голова с правой стороны, и, когда графиня отправилась спать, компаньонка, закутав голову, принялась согревать ее подушками, расшитыми цветами бузины, и стонать, словно была смертельно больна.

Графиня, затворившись в своей спальне, считала минуты. Принялась было за пасьянс, но он не вышел: наверное, она была недостаточно внимательна. Взяла Библию (текст ее был одобрен церковью), изданную с роскошными иллюстрациями Дорэ, и начала разглядывать гравюры; подсчитала, сколько мужских и сколько женских фигур изображено на двухстах тридцати рисунках. Потом сосчитала, сколько на них лошадей, сколько верблюдов. Сколько встречается убийств. Затем перешла к тексту. Высчитала, какие гласные чаще всего встречаются на странице. Больше всего было «а», потом шло «е», потом «о», потом «у», меньше всего встречалось «и». Текст был французским Она сравнила его с венгерским и нашла, что в этом больше всего «е», за ним следовало «а», потом «о», потом «и», наконец «у», а на последнем месте «б» и «и».

Это занятие ее утомило. Она села к роялю, попыталась успокоить душу, наигрывая одни и те же романсы. Но и тут дело не шло. Руки ее дрожали, вяло скользили по клавишам. Когда приблизился час призраков, она уже не думала ни о чем ином, кроме своих притягательных, навязчивых видений. Она была околдованной ими рабой, и медленно текущее время томило ее, пока наконец не начиналась оргия призраков. Обычно, как только раздавался шум, учиняемый призраками, ее охватывала лихорадка, она спешила раздеться, спрятаться в постели, затыкала уши, пока вся в поту не забывалась тяжелым сном. А просыпаясь поздно утром, верила, что была в склепе, который ей снился.

Сегодня же она достала талисман, в котором черпала силу, — портрет господина аббата. Она поставила его перед собой на пюпитр книжного столика и погрузилась в созерцание. В самом ли деле он сверхъестественное существо, по слову которого поднимаются затворы, рассеиваются призраки, закрываются двери преисподней? Невозможно даже представить себе, что это свершится.

Чем дальше шло время, тем беспокойнее билось ее сердце. Теперь оно билось уже не из-за ночных привидений — причиной был новый призрак.

А если все же этот человек постучит в полночный час в дверь ее спальни? Кто он тогда? Фокусник или святой?

Время медленно подползло к полуночи. Колокола башенных часов с дребезжаньем пробили в ночной тиши.

Как обычно, с последним ударом часов из подземелья послышалась мелодия призрачной мессы.

Но теперь графиня не прислушивалась к ней.

Она пыталась уловить, не доносится ли из соседних комнат скрип открывающихся дверей, не поворачиваются ли дверные ручки, не звякает ли ключ в замке, не приближаются ли шаги?

Ничто не нарушало тишины.

Прижавшись к двери, она слушала. В комнатах тишина, ни шороха.

Минуло четверть часа после полуночи.

За это время на бесовской оргии в подземелье благочестивое пение под орган сменилось мерзким разгулом. Там, внизу, выли, хрипели, хохотали и возились с таким шумом, будто все черти ада дали друг другу слово сегодня особо отличиться.

«Он не придет», — сказала себе графиня, и по всему телу ее пробежали мурашки. Немыслимо ожидать от человека того, что под силу лишь духу-искусителю. Она направилась к алькову, чтобы лечь.

В эту минуту раздался стук в дверь.

И знакомый голос тихо, но твердо произнес условленный пароль: «In nomine Domini aperiantur portae fidelium!»

Графиня вскрикнула.

Она собрала все душевные силы, чтобы не потерять сознания.

Это действительность! Это не сон! Не галлюцинация.

Он здесь, у двери.

Вперед!

Графиня подбежала к двери и отворила ее.

Острота момента удесятерила силы ее души.

Кто бы он ни был, сумевший до нее дойти, — грабителем, чародеем или святым, пусть он теперь попробует потягаться с нею! Пол, на котором он сейчас стоит, это мост вздохов над глубоким подземельем, стоит нажать кнопку потайной пружины — и пришелец рухнет в темную пропасть. Графиня поставила ногу на кнопку и распахнула дверь.

Перед ней стоял господин аббат. На нем не было облачения, он был одет в черное до колен пальто, в руках он держал не святые дары, а здоровенную плетку из кожи носорога и закрытый фонарь.

— Ни с места! — повелительно вскричала графиня. — Прежде чем переступить порог, скажите, как вы прошли ко мне: с помощью бога, людей или дьявола?

— Графиня! — произнес аббат. — Осмотрите сами свои комнаты. Все двери отворены. Я прошел в замок через раскрытые двери. А как я попал во двор, расскажу потом.

— А моя прислуга? — спросила пораженная графиня — Которая спит в комнатах?

— Пологи над всеми кроватями опущены, я туда не заглядывал. Если они спят, то спят глубоким сном праведников.

— Непостижимо!

Силы оставили графиню.

— Прошу вас, войдите!

И она рухнула в кресло. Шум в склепе достиг кульминации.

— Вы слышите этот гам?

— Слышу и понимаю, в чем дело! Я пришел затем, чтобы положить этому конец.

— Вера дала вам для этого оружие?

— Только плетку! — сказал аббат, сжимая в руке крепкую плетку.

— Неужели вы не различаете в этом гаме голос моего предка Ласло? — спросила графиня, обеими руками цепляясь за локоть господина аббата. — Неужели вы не слышите ужасного хохота моих пратетушек?

— Чьи это голоса, мы сейчас узнаем, — уверенно и спокойно произнес аббат.

— Как? Что вы хотите?

— Спуститься к ним.

— Туда? Зачем?

— Чтобы привести в исполнение приговор. Вы обещали, что пойдете вместе со мной.

— Я обещала? — произнесла графиня, в испуге прижимая руки к груди.

— Вы сами того пожелали.

— Верно, верно! Но сейчас я в таком замешательстве, у меня ум за разум заходит. Ваше присутствие здесь! И этот жуткий адский шум там, внизу! Я боюсь!

— Как? Вы столько раз одна спускались к призракам, а теперь боитесь сойти туда вместе со мной? Дайте мне руку!

Графиня, вся дрожа, вложила вялую руку в ладонь аббата, и, ощутив мужественное пожатие, почувствовала, как по жилам ее разливается непривычное тепло, она обретает уверенность, энергию, перестает дрожать, в глазах у нее больше не рябит, сердце бьется спокойней. Мужская рука придала ей силы.

— Идемте, — произнес аббат, сунув плетку под мышку и увлекая графиню за собой. — Где ключи от лестницы и залов, через которые нам надо пройти?

Графиня чувствовала, что не может отпустить его руку: не хватит ни физических, ни душевных сил. Она доверилась ему. Укрылась под его крылом. Теперь она уже вынуждена следовать за ним, куда бы он ни пошел, хоть в саму преисподнюю.

Она молча указала на античную консоль, на которой лежали связки ключей.

Аббат сразу выбрал нужную связку. И в этом не было чуда. На бородке ключа стоял опознавательный крест. Это был ключ от часовни.

Обитая ковром дверь открылась, и на первой же ступеньке господин аббат убедился в том, в чем был и раньше уверен: лицо его окутала густая паутина, графиня никогда не ходила по этой лестнице.

Но сама Теуделинда еще не очнулась от наваждения. Встречаются подчас нервные натуры, которым так живо снятся никогда ими не виданные места, что, если они однажды попадают туда наяву, им кажется, будто они уже здесь бывали.

Спускаясь за своим проводником по лестнице, графиня шепнула ему:

— Там наверху одно окно разбито, через него врывается ветер.

И в самом деле, там, где винтовая лестница делала поворот, они увидели маленькое разбитое оконце в нише, которое служило для освещения лестницы днем.

А ведь графиня никогда его не видела. Они дошли до двери в библиотеку.

— Страшнее всего идти через библиотеку, — сказала графиня. — Луна сквозь стеклянную крышу рисует на мрамор ном полу белые узоры, и его мозаика становится похожа на таинственные письмена. В углу между двумя шкафами в нише за стеклом стоит скелет. Слева в старинном застекленном шкафу лежит восковая посмертная маска святого Игнатия Лойолы.

Вероятно, в нежном детском возрасте графиня слыхала это от своей няньки.

Все оказалось так, как она говорила. Свет луны проникал сквозь стеклянную крышу; в нише стоял скелет, и в шкафу под стеклом лежали в ряд восковые посмертные маски.

Однако нога графини никогда здесь не ступала. Пол комнаты был покрыт тонкой пылью, которую называют «солнечной» и чьи атомы мы видим пляшущими в лучах солнца, проникающих в наши окна. За десятилетия на полу и мебели образовался слой этой пыли. Нигде не было заметно следов ног.

В ту минуту как графиня и аббат вступили в библиотеку, в соседней с ней часовне шум стих. Призраки умолкли. Но музыка не прекратилась. Из-за двери часовни доносилось некое подобие органной музыки, словно прелюд перед мессой. Но и он звучал какой-то пародией, будто в органе засели мурлыкающие что-то нечистые духи.

Задыхаясь от ужаса, графиня остановилась у двери часовни и судорожно уцепилась за господина аббата, не давая ему отпереть двери. Она дрожала всем телом.

Что за ужасные звуки?

И тогда в часовне грянула «Vesperae».[41]

Один голос, подражавший песенным руладам мессы, начал: «Bacche, ad haustum intende!»[42] Другой ответил в том же тоне: «Et ad potandum festina!»[43] Затем, словно кто-то быстро читал текст священной книги, последовало: «Gloria Baccho et filiae ejus Cerevisiae et Spiritus Vini, sicut erat in Baccho natus et nunc et semper et per omnia pocula poculorum, Stramen!»[44] Графиня почувствовала, что леденеет, к страху присоединился ужас!

Она знала латынь.

Потом вместе с органным сопровождением зазвучал антифон.

«Date nobis de Cerevisia vestra, qua sitiunt guttura nostra!»[45]

И затем псалом:

Графиня испытывала муки, которые переживают грешные души, впервые услышав, о чем говорят меж собою черти.

Последовал «Caputulum».[47]

«Fratres attendite, et sollicitemini, ut ex popina redeuntes omnes amphoras visitetis, et quid in illis invenietis, illico epotetis, ne in vanum veniat vinum, et hoc f acite per omnia pocula poculo-rum. Stramen! Baccho Gratias!»[48]

И тут весь адский хор, все сонмище чертей женского и мужского пола грянули издевательский гимн:

Послышался звон колокольчиков.

Вслед за ними благословение, произнесенное благоговейным голосом священника: «Bacchus vobiscum!»[50] Грянул хор: «Et cum cantharo tuo!»[51]

Продолжалась «oratio».

«Voremus! Vomipotens Bacche! Qui sodalitatem nostram in tuum honorem erigere constituisti, da, quaesumus, ut eadem sodalitas ab omni persecutione libera, strenuis potatoribus augeatur. Per omnia pocula poculorum…»[52]

И снова хором: «Stramen!»

He в силах удержаться на ногах, графиня рухнула на колени и в исступлении впилась глазами в лицо аббата, на которого сверху падал лунный свет, создавая вокруг его гордо поднятой головы белый нимб.

Господин настоятель вставил ключ в дверь часовни. Графиня с ужасом простерла к нему руки: «Не отпирайте! Не открывайте! Там настоящий ад!» Господин настоятель смело, гордо и гневно произнес: «Nee portae inferi…»[53] С этими словами он повернул ключ и распахнул тяжелую железную дверь.

В освещенном подземелье их взгляду открылось живописное зрелище.

Из библиотеки в часовню вели четыре ступени, из алтаря часовни в склеп еще восемь ступенек.

Все свечи на алтаре были зажжены и хорошо освещали сцену в склепе.

Но какую сцену!

За длинным столом сидели и пировали не предки и прародительницы графини, а вся ее челядь.

Запертые в доме женщины развлекались с изгнанными из дому мужчинами.

В ту минуту, когда аббат распахнул дверь, пародийная месса закончилась, и все собравшиеся затянули разгульную песню.

Теперь и графиня видела, что за призраки поселились в ее замке.

Все ее служанки имели кавалеров: писарей, приказчиков, егерей из близлежащих имений.

Трусиха горничная, не смевшая ночью выйти в коридор, наливала вино в бокал писаря из соседнего поместья; добродетельная камеристка обнималась с гайдуком управляющего; привратница, пожилая, всегда трезвая матрона, танцевала на столе, обеими руками обняв кувшин с вином и напевая что-то. Все пронзительно визжали, гикали, хихикали, били по столу, будто по барабану. Пастух, оседлав крест, сидел на каменном надгробии прадеда графини — канцлера — и играл на волынке. (Этот звук и напоминал орган во время пародийной литании.) На могиле архиепископа стояла откупоренная бочка.

Все женщины были разодеты в шелковые платья графини, за исключением кучерши, которая, будучи сама в мужской одежде, ради полного соответствия нарядила в женский костюм своего возлюбленного, кучера из соседнего поместья: на голове здоровенного, усатого парня графиня узнала свой ночной чепец, а на плечах его красовалась кружевная накидка, которую она ежедневно надевала, когда причесывалась.

И что самое ужасное, во главе стола восседала Эмеренция, судя по всему, бесспорно состоявшая в интимной близости с молодым студентом. На ней был надет шелковый огненный салоп графини (ведь Теуделинда была худа, а барышня толста). Она раскраснелась от вина и — неслыханно! — немилосердно дымила пузатой пенковой трубкой! И это барышня Эмеренция?!

Пьяные мужчины орали, женщины безудержно визжали, пищала волынка, трещал от ударов стол; у алтаря часовни поп-самозванец с распростертыми руками распевал богохульную молитву: «Bacchus vobiscum!», а прислужник изо всех сил трезвонил в колокольчик.

Но кто же они?

Поп-самозванец — не кто иной, как ризничий, одетый в доверенное его попечению парадное облачение священника, с импровизированной скуфьей на голове. А прислуживал ему звонарь.

При виде этого зрелища графиня онемела от тройного ужаса. Сердце ее сжалось от черной неблагодарности прислуги. И этих девиц она считала своими детьми, невинными ангелами! По воскресеньям играла им на органе в церкви замка и пела с ними вместе. Они ели те же блюда, что и она, никогда не слышали от нее слова упрека. И за все это они надругались над могилами ее предков, еженощно пугали нервную хозяйку призрачным шумом, превратив ее в полубезумную лунатичку, и, что было самым тяжким грехом, наряжались во время оргий в туалеты своей госпожи, а потом ей приходилось надевать на свое девственное тело платья, оскверненные мужскими прикосновениями, залитые вином, пропитанные табачным дымом!

Однако кощунство оргии внушало еще больший ужас. Что за дьявольская мысль превратить благочестивую религиозную церемонию в богомерзкую вакханалию! Осквернить облачение священника, алтарь, скуфью, святые дары, кабацкие песни переделать в молитвы, литанию, псалмы. О, горе богохульнику! Это «горе», которое упоминается даже в Писании, превышает все человеческие скорби, ибо нет против него бальзама.

И наконец, страх!

Целая свора пьяных мужиков и столько же остервенелых мегер!

Захваченные на месте ужасного преступления!

Если они заметят, что за ними следят, они разорвут их на куски. Один мужчина и одна женщина против двадцати обезумевших, страшных в своей одержимости грешников!

Графиня увидела, как в глазах аббата блеснул апостольский гнев, и испугалась. Обеими руками она схватила священника за рукав, чтобы удержать его.

Однако аббат вырвал руку и одним прыжком перемахнул через четыре ступени, бросился к попу-самозванцу, который пародийным жестом простирал руки к сидящим за столом и издевательски тянул: «Stramen!» Отец Шамуэль дважды вытянул его по спине плетью из кожи носорога, да так, что нарядная епитрахиль лопнула, а помогавшего ему звонаря сильным пинком отшвырнул в склеп, и тот, пересчитав ступени, скатился под длинный стол.

То, что разыгралось потом, и в самом деле походило на сновидение.

Один-единственный мужчина бросился в самую гущу адского сборища, толчком перевернул длинный стол вместе с винными кувшинами и блюдами и с плетью накинулся на всю пирующую компанию.

А те, обезумев, словно наступил день Страшного суда и сбылись пророчества Апокалипсиса, в ужасе повскакали со своих мест и с криком и визгом хлынули к двери склепа. А среди них неистовствовал отважный рыцарь, точно святой Георгий в битве с драконами. Бич его хлестал по спинам, стоны и рев становились все громче; мужчины и женщины, топча друг друга, бросились по ступенькам, которые вели к коридору, оставшиеся позади орали, думая, что их тащат в преисподнюю; волынщик улепетывал на четвереньках, на беду всем прочим, которые о него спотыкались. Отец Шамуэль не знал пощады, никого не отпустил, не оставив о себе память. Никто из перепуганного сброда и думать не смел о защите. Грех, застигнутый на месте преступления, труслив; нападение было неожиданным и мгновенным, а кулаки у настоятеля могучими; одному только зажатому в угол егерю пришла в голову отчаянная мысль — выхватить плеть из рук аббата, но он получил от него такую оплеуху левой рукой, что счел за лучшее благоразумно отступить.

— Бей их! Бей! — шептала графиня, видя, как ее избалованная челядь, сбившись в кучу и налезая друг на друга, застревает в дверях. Эмеренция прятала голову, чтобы не досталось плетью по лицу. Позади всех оказался ризничий, прыть которого сдерживала длинная епитрахиль, и аббат хлестал его по спине до тех пор, пока не сорвал последних лоскутьев священного облачения.

Господин аббат, вытолкнув за порог последнего участника пиршества, закрыл дверь склепа и вернулся к графине.

Лицо отца Шамуэля излучало нечто, напоминавшее сияние. Это была мужественная сила.

Когда он подошел к графине, она бросилась перед ним на землю и поцеловала ему ноги. Говорить она не могла, только рыдала.

Аббат поднял ее с земли.

— Возьмите себя в руки, графиня. Пересильте свою слабость. Положение, в котором вы оказались, требует напряжения всех физических и душевных сил. Подумайте, ведь в эти минуты, кроме нас с вами, в замке нет ни единой живой души, ибо двери, ведущие во двор, я запер. Рассуждайте трезво. Рассуждайте разумно. Всем глупостям пришел конец. Вы сами убедились, что злые духи искушают лишь в человеческой плоти и все они уже изгнаны.

— Что мне делать? — спросила графиня, силясь не дрожать.

— Возьмите мой фонарь, я пойду и запру решетчатую дверь склепа, чтобы замок был закрыт со всех сторон, а вы вернитесь в спальню тем же путем, каким мы пришли сюда, возьмите чайник и вскипятите себе чаю, потому что вы озябли.

— Мне вернуться одной?

— Скажите себе: «Если бог со мной, то кто же против меня?» — и вы будете уже не одна. Видения — болезнь серьезная. Лекарство было сильнодействующим. Я хочу знать, помогло ли оно?

Графиня вздрогнула.

— Чего вы боитесь? Скелета в углу? Пойдемте со мной туда.

Он взял графиню за руку, снял со стула фонарь, подвел Теуделинду к нише, открыл створку высокого застекленного шкафа, где стоял скелет.

— Взгляните сюда. Этот остов внушает не страх, а проповедует мудрость господню. Каждый отдельный сустав костяка вводит вас в тайну того, как сделал господь смертного чело века властелином земли. Посмотрите на череп. На его выпуклом лбу написано право человеческого рода на весь мир. Профиль, образующий прямой угол, говорит о превосходстве человека над прочими живыми существами. Этот череп учит нас, скольким мы обязаны бесконечной милости господа, создавшего нас такими, какие мы есть, и столь возвысившего над всем сущим. Вид черепа должен пробуждать в сердцах не ужас, а вдохновение, ибо это знак величайшей любви все вышнего, отличившего своих избранных детей.

Аббат положил руку графини на череп скелета. Графиня перестала дрожать. Ей казалось, будто слова этого человека вливают новую кровь в ее жилы.

— Теперь возвращайтесь в свою комнату, я поспешу вслед за вами. Мне еще нужно погасить свечи на алтаре, чтобы не случилось пожара, когда они догорят.

— Хорошо. Я пойду одна, — сказала графиня. — За себя я больше не боюсь, но за вашу жизнь опасаюсь. Сейчас вы войдете в темный коридор, возможно, эти злодеи захотят вам отомстить. Придя в себя, они могут подстеречь и напасть на вас.

— Об этом я тоже позаботился, — сказал господин аббат и вынул из бокового кармана револьвер. — Я был готов к тому, что могу встретиться даже с убийцами. Итак, с именем господа — вперед, графиня!

Теуделинда взяла фонарь и пошла по длинной библиотеке.

Священник смотрел ей вслед, пока она не скрылась за дверью. Старый недуг у графини не повторился.

Аббат Шамуэль торопливо вернулся в склеп, оттуда поднялся по лестнице в коридор. В коридоре на оловянном подносе еще полыхало призрачное пламя.

«Спирт, смешанный с аммиаком», — пробормотал про себя аббат. Этого-то и испугался господин Махок. Рядом валялась длинная простыня и огромная голова привидения. Аббат оттащил в угол посудину, в которой полыхало пламя. Он знал, что при встрече в темноте тот, кто освещен, теряет преимущество, поэтому осторожно пошел вперед по темному коридору. Ни с кем он не встретился. Да ведь все убежали и, вероятно, еще и сейчас бегут! Решетчатая дверь была распахнута. Он запер ее и вынул ключ. Затем снова вернулся в склеп, дверь которого тоже закрыл изнутри. Потом погасил горевшие на алтаре свечи, кроме последней, которую вынул из подсвечника, чтобы осветить себе дорогу к покоям графини.

Теуделинду он нашел сидящей у стола перед чайником, из которого шел пар.

Она его послушалась.

Когда отец Шамуэль вошел, графиня, благоговейно сложив руки, проговорила:

— Мой святой! Мой апостол!

— Для меня это слишком высокие титулы, графиня, — произнес аббат. — Я буду удовлетворен, если заслужил звание «человека»! Вы же сами видели, чудес я не творил, так как имел дело только со смертными. Я это знал заранее и, что бы окончательно лишить происшедшее ореола сверхъестественности и таинственности, расскажу вам, как я проник к вашей спальне через запертые двери. Но сначала, графиня, прошу вас, налейте чаю себе и мне, если позволите воспользоваться вашим гостеприимством: я немного возбужден. А за тем потолкуем о нашем деле, как болтают о самых простых вещах скучными зимними вечерами.

Графиня налила чаю себе и гостю, потом уселась в кресло, запахнувшись в шелковый бурнус. Она все еще зябла.

— Итак, с самого начала я был убежден, что имею дело с обыкновенной человеческой проделкой, — начал аббат. — К такому выводу я пришел на основании того, что рассказал мой скромный друг священник. Духи, поднимающие внизу галдеж, не кто иные, как домашняя прислуга. Для чего им был нужен шум? Это объясняется той атмосферой, которую вы создали в своем замке, графиня. Вы окружили себя одной женской прислугой, к которой мужчинам было запрещено открыто приближаться. Они нашли другую, преступную возможность встреч, а чтобы вы, графиня, никогда этого не обнаружили, придали своим сборищам мистическое освещение. Если бы они развратничали втихомолку, без шума, вы уже давно узнали бы об этом. Когда священник Махок рассказал, как бежал с ризничим через решетчатую дверь, я понял, что именно через эту дверь мужчин впускают в замок; кроме того, мне стало ясно, что ризничий должен быть посвящен в заговор. Затем я предположил, что женщинам, чтобы по пасть в склеп, необходимо пройти по подвальному коридору. А раз так, то, покидая свои комнаты, они непременно оставляют все двери отпертыми, чтобы по возвращении не привлечь вашего внимания скрипом. По глазам и цвету лица вашей компаньонки можно прочесть, что эта особа падка до удовольствий, любительница сладко поесть и выпить пива. За обедом я увидел, что, кроме того, она еще и ханжа. Когда она отказалась от вина, мне все стало понятно. Я не сомневался, что найду двери открытыми. Чтобы не поднимать шума, я пешком дошел до садовой калитки. На свежем снегу было множество мужских следов: ясно, компания снова в сборе. Калитка оказалась распахнутой, и следы шли прямо к решетчатой двери. Она была только прикрыта. Правое крыло коридора вело к склепу, левое — к входу в подвал. Я поднялся по лестнице, здесь дверь тоже была отворена. Я рассчитывал, что и другие двери наверняка окажутся отпертыми. Так оно и было. Оставалась лишь одна неясность. Ближайшая к вам комната — гардеробная. Эта дверь запирается не на ключ, а на задвижку, которая закрывается из вашей спальни, и вы обычно ее сами запираете. Однако дверь гардеробной тоже должна была быть открыта. В этом меня убедило пропитанное табачным дымом платье. Для своих оргий эти бестии крали ваши шелковые платья. Разврат любит роскошь. Но как же они отворяли дверь? И этому нашлось простое объяснение. Как только вы удалялись в спальню, они тотчас подсовывали нож под задвижку в двери гардеробной. Когда вы, графиня, нажимали кнопку пружины, язычок задвижки ударял по ножу и сразу же отскакивал, а дверь оставалась открытой. Нож и сейчас торчит в двери. Таким образом, графиня, каждую ночь вы спали при открытых дверях — исключая вашу спальню — и подвергались опасности ограбления. Вас все бросили, до смерти запугав призрачным шумом, чтобы вы не вздумали выйти из своей комнаты и даже не пытались позвать прислугу. Вот какое ужасное наказание вас постигло, графиня.

— Наказание! — пролепетала потрясенная графиня.

— Да, наказание. Ибо вы заслужили эти страдания. Теуделинда робко смотрела на отца Шамуэля.

— Графиня! — строго произнес господин аббат. — На вас лежит большая доля вины в том, что ваши слуги скатились на стезю греха. Вы довели их до этого. Ваш упрямый каприз, ваша странная идея вынудили этих женщин вести образ жизни, исполненный лжи. Природа наказывает тех, кто восстает против нее. А вы восстали, графиня, на долгие годы отгородившись от мира и думая, что вместе с собой можете отгородить и других. Это было большой ошибкой, и она не осталась без наказанной. Теперь вы стоите перед двумя судьями. Один из них — небо, другой — свет. Небо готово разгневаться, свет — осмеять. И небесный гром и насмешки света одинаково для вас мучительны. Как можно защититься от этого?

Графиня, оцепенев, откинулась на спинку кресла. После приступа страха, негодования, отвращения, теперь ей пришлось страдать из-за терзавших ее угрызений совести, вызванных словами аббата. Эти муки превосходили даже перенесенные волнения.

Наступило долгое молчание.

И во время этого молчания в душе графини непрерывно, словно колокольный звон, звучало: «Как можно защититься от гнева небес и насмешек света?»

В конце концов ей показалось, что она нашла решение, и, придя от этой мысли в возбуждение, графиня поднялась и быстро заговорила:

— Я удалюсь в монастырь, туда не долетают насмешки света. Распростершись на холодных камнях, я днем и ночью буду молить небеса сменить гнев на милость. А вы, ваше высокопреподобие, будьте благосклонны и замолвите за меня слово настоятельнице монастыря с самым строгим уставом. Там я похороню себя заживо, и никто больше не вспомнит моего имени. Все мое имущество, накопленное долголетней экономией, и весь доход от родовых поместий, которыми я имею право пользоваться до конца своей жизни, я передам монашескому ордену, во главе которого стоите вы. Я хочу просить у вас лишь одного: пусть в часовне оскверненного склепа моих предков каждую полночь, пока замок будет во владении ордена, служат благочестивую вечерню.

Графиня грустно закончила свое отречение от жизни, голос ее несколько раз переходил в шепот, прерывался, хотя она и пыталась придать ему силу.

Господин аббат тоже поднялся с места и, когда графиня протянула ему руку, пожал ее, а потом, гордо откинув голову, сказал:

— Сядьте, графиня, и послушайте теперь меня. Прежде всего разберемся в том, о чем вы упомянули в конце: ни мне, ни моему ордену не нужны ни ваш замок, ни ваше поместье, ни ваши деньги. Нам не пристало ханжески выманивать земные блага у слабых людей в минуты их душевного крушения. Мы не станем возбуждать против себя ненависть, пресмыкаясь ради средневекового наследства. И ни к чему нам каждую полночь выстаивать босиком вечерню в вашем фамильном склепе, а остальную часть суток поглощать ваши доходы с помощью искусства кулинаров и виноделов. Итак, графиня, от этой идеи вам придется отказаться раз и навсегда.

Графиню поразили его слова. Все чувства влекли ее к этому человеку, и, для того чтобы полностью подчинить ее своей власти, ему оставалось лишь проявить бескорыстие, категорически отказавшись от мирских благ и тем самым вызвав в ней еще большее к себе уважение.

— А теперь, графиня, — продолжал аббат, — отбросьте мысль похоронить себя в святой обители. Там вы не найдете успокоения, которого ищете. Судите сами. С вашей легко воз будимой фантазией, которую монастырское затворничество еще больше обострит, сможете ли вы выстаивать мессы? Не будут ли вас вечно искушать пародийные слова, когда зазвучат псалмы и моленья? Не завоет ли вам в ухо демон, вплетая в самые благочестивые песнопения кабацкий хор? И сколько бы раз вы ни видели благоговейное лицо другой монахини, склоненной пред алтарем, вы всегда будете вспоминать: мои любимицы с такими же благочестивыми лицами лгали во время молитвы, молясь не богу, а сатане! Нет, графиня! Место в монастыре перед алтарем не для вас. Другому человеку оно может послужить убежищем, но для вас оно стало бы местом негодования и возмущения, где с вами произошло бы то же, что и с отшельником, которого воспел поэт: забыв молитву, он проклял бога!

Глаза графини горели, когда она слушала ужасное предсказание.

— Правда, правда, — шептала она, живо представляя все, о чем говорил аббат.

— Мучительное воспоминание о скандале изгонит вас из церкви и лишит права молитвы! — безжалостно продолжал священнослужитель.

— Правда, правда, — хрипло повторяла графиня, ударяя себя кулаком в грудь. — Я не могу больше видеть церкви, не могу больше молиться. — Она в отчаянии бросилась к ногам священника, с судорожной силой обреченных схватила его за руку и вне себя вскричала: — Но как мне спастись? Где, если не в церкви? И чем защитить себя, если не молитвой?

Аббат проникновенным голосом ответил:

— Спасайтесь в собственном сердце, графиня: Там ваше убежище. И защищайте себя добрыми делами. Благие дела станут вашей молитвой.

Теуделинда прижала руку священника к своему горячему лбу. Затем поднялась, развела руками и покаянно сказала:

— Располагайте мною. Приказывайте, что мне делать.

— Вернитесь в свет и займите там подобающее вам положение.

Потрясенная графиня попятилась, вперив остановившийся взгляд в аббата.

— Мне вернуться в суетный свет, который я оставила двадцать пять лет назад? В свет, чьи радости я отвергла и чьи насмешки теперь на себя навлеку?

— Графиня, вы расточили ту половину жизни, которая дает радости. Это было неправильно, ошибочно. Теперь вам осталась другая половина, и ее надо прожить так, чтобы завоевать уважение света. Для этого еще есть время.

— Отец мой! Подумайте, в том кругу, где вы хотите заставить меня появиться, на мою долю выпадут лишь насмешки и унижения. Новое поколение меня не знает, родственники надо мной смеются.

— Но есть один волшебный круг, где каждого сразу признают и никого не высмеивают. Хотите получить доступ в такой круг?

— Помогите мне попасть в него. Что это за волшебный круг?

— Я расскажу вам, графиня. Для вашей нации наступили сейчас великие испытания: идет борьба духа. Ученые, поэты, политики, экономисты, промышленники, учителя, мужчины и женщины, юноши и старцы, вельможи и простые обыватели стремятся догнать ушедшие вперед великие нации. Если бы все они знали, что стремятся к единой цели, они могли бы творить чудеса, но они оторваны друг от друга, а в одиночку люди быстро устают и не достигают успеха.

Графиня с напряжением внимала аббату, но пока еще не понимала, куда он клонит.

— Чего не достает этим благородным стремлениям? \162\ Центра. В стране нет центра. Дебрецен целиком венгерский город, но приверженность только к одному вероисповеданию лишает его широты взгляда. Сегед хорошо расположен, но слишком примитивен и слишком демократичен. Коложвар венгерский город, и в нем хорошо перемешаны аристократические элементы с компонентами отечественной культуры, но он находится уже за Кирай-хаго, а эпоха Бетленов и Бочкаи миновала. Единственным центром мог бы стать Пешт. Это своеобразный город. Я объездил все пять частей света, но нигде в мире не встречал ему подобного. Все в этом городе возникает так, будто никому нет дела до других и будто каждый думает, что мир перестанет существовать вместе с ним. Тех, кто впервые приезжает на Дунай, изумляет прекрасная набережная с обширными эспланадами — теперь эти великолепные площади начали застраивать доходными семиэтажными домами. Разумеется, сколько домов, столько и стилей. Напротив дворцов — римских, мавритано-испанских, в стиле ренессанса — поднимаются полуголландские, полуготические общественные здания, один вид которых оскорбляет глаз. Тут же и несколько сельских колоколен. Против монументального Ланцхида стоит каменная коробка с четырьмя башнями, ее называют «базиликой», а выглядит она, будто огромное лобное место. В центре повсюду торчат мощные заводские трубы, окутывающие город вечным дымом. Заводы, свалки, дворец академии, дом балов, картежные клубы, паровые мельницы, нагроможденные одна на другую; выступающий угол здания академии мешает движению по набережной, шум с набережной заглушает заседания ученых, а дым паровых мельниц душит и то и другое; ратуша с минаретом, построенным по древнему подлинно мусульманскому образцу, приглашает чужеземцев входи, входи, тут тебе Константинополь!

Графиня уже улыбалась, слушая рассказ священника.

— И это действительно так! Центр города — лабиринт, улицы там узкие, неблагоустроенные, проведенные еще в то время, когда площадь перед ратушей была в лужах и в них купались свиньи сербов-торговцев. Однако в витринах уже европейские блеск и роскошь. Ветер несет по улицам мусор, швыряет его в глаза прохожим, которые своими туалетами могут соперничать с парижанами. Нигде не увидишь столько прекрасных женских лиц и столько оборванных нищих, как здесь, почти на каждом шагу. На узких улицах перегоняют друг друга господские коляски и телеги, везущие с живодерни кожи. Окраины застраиваются со сказочной быстротой — маленький дом, большой дом, каждый в соответствии со вкусом его владельца, из-за непрекращающегося строительства вечная пыль, которая поднимается от малейшего дуновения ветра. Лишь кое-где встречаешь зеленый оазис, будто небольшой сад в дворянском поместье, остальное — сплошное нагромождение камня. Город окружает Сахара, заботливо распаханная, чтобы сирокко было чем позабавиться. Таков внешний вид города. Неизвестно, станет ли он индустриальным. Или будет торговым emporium?[54] Превратится ли в очаг науки и искусства? Станет ли центром страны? Или только чем-то вроде американского поселения, куда со всех концов света ринутся люди разных классов, чтобы заработать деньги, а разбогатев, сбежать либо в деревню, либо за границу?

Графиню заинтересовал рассказ аббата.

— Общественные отношения там такие же, как и внешний вид города. Каждый класс окружен китайской стеной. В торговле, на бирже занимаются махинациями немцы и евреи. Но это еще полбеды, главное — неустойчивость; зависимость от каждого каприза венского финансового рынка то и дело вызывает крахи. Венгерские элементы в городе — это судебные заседатели и ремесленники. Около двадцати тысяч словаков из Северной Венгрии занимаются самым черным трудом. Существует там и национальное искусство, но поддерживать его не модно; есть наука, но занятия ею не относятся к bon ton;[55] есть литература, но о ней мало кто знает; есть там и великосветские круги, и крупная аристократия, но дома их закрыты для всех, кто не принадлежит к этим кругам или не зван к ним. Люди, оторванные друг от друга, предоставленные самим себе, вздыхают, жалуются, несут каждый свою ношу, и лучшие идеи пропадают, ибо никто друг друга не понимает. Им негде встречаться. Общественная жизнь парализована, чрезвычайные законы запрещают всякие собрания в стране. Здание комитатского управления, парламент закрыты. Единственное место, где люди с благородными стремлениями могли бы встречаться, это частные дома. Но кто распахнет свои двери для этой цели? Аристократы частью равнодушны, частью не имеют иной цели, кроме погони за наслаждениями. Есть немало людей, понимающих, что надо делать, они с радостью бы взялись за это, но неурядицы последних лет настолько пошатнули их состояние, что они не в силах нести расходы, которых требует открытый дом. А тех, кто мог бы поднять шлагбаум у своих аристократических покоев, гонят из столицы воспоминания о трагических событиях, навсегда изгнавших веселье из залов с портретами под густой траурной вуалью. И, таким образом, в заливающем нас потопе нет ни одного островка, где могли бы встретиться добрые, умные и честные люди всех классов. Нет такого островка!

— Он будет! — с одухотворенным лицом произнесла графиня, вставая с кресла. Вся ее душа загорелась от новой идеи, которую так красиво преподнес ей аббат.

— Вы меня поняли! Это убежище одновременно будет спасительно и для вас. Если вы переселитесь в Пешт, в дом, достойный ваших титулов и доходов, распахните его двери перед «сливками» нации, к коим принадлежат не только особы высшего света. Во всем образованном мире к ним причисляют и деятелей науки, искусства, политики, церкви; если найдется место, где ученый будет как равный представлен духовному лицу высшего сана, поэт — вельможе, если аристократия капитала и духа объединятся, чтобы дать возможность жизнеспособным идеям претвориться в успешные дела, если откроется салон, который станет центром апостольских миссий, распространяющих всеобщее образование и просвещение, оказывающих им материальную поддержку, разве не будут благословлять и уважать хозяйку этого салона, над головой которой засияет ореол патриотической славы?

Схватив руку господина аббата, графиня осыпала ее поцелуями и, рыдая, повторяла:

— Благодарю! Благодарю! Благодарю!

— Теперь вы верите, графиня, что есть иной путь в рай, кроме того, что ведет через монастырскую дверь?

— Вы пророк!

— Однако, графиня, разрешите потревожить ваш возвышенный строй мысли прозаическим вопросом. Задача, за которую вы беретесь с таким воодушевлением, требует определенных материальных средств. Для ее выполнения необходимы большие доходы. Вы окажете мне доверие в таком щепетильном вопросе?

— Я богата, — отвечала графиня. — На собственные средства я приобрела дом в Пеште, сейчас его сдают внаем, и у меня есть капитал, вложенный в солидные дела.

— Дом, графиня, вы перестроите для себя. Доходному дому там теперь не место, а капитал в нынешние смутные в финансовом отношении времена лучше не трогать. Каков доход от вашего бондаварского поместья?

— Около двадцати тысяч форинтов.

— А каковы его размеры?

— Девять-десять тысяч хольдов.

— В таком случае это доход небольшой. Видимо, вы неправильно ведете хозяйство. Поместье такой величины должно давать больший доход. И для содержания дома, который вы хотите открыть, этого дохода мало. На двадцать тысяч форинтов в Пеште нельзя держать открытый салон.

Графиня была ошеломлена.

— А я думала, что это очень большие деньги.

— В деревне — большие. Но в Пеште жизнь так же дорога, как в Париже. Вам необходимо, по крайней мере, сорок тысяч форинтов годового дохода, если вы хотите открыть в Пеште салон, который будут посещать титулованные особы и аристократия духа. Графиня в замешательстве взглянула на него.

— А как это сделать?

Господин аббат, слегка выпятив губы, бесстрастно ответил:

— Это нетрудно. Надо изменить систему хозяйства: вместо того чтобы управлять имением самой, сдать его в аренду. Я в финансовых операциях не разбираюсь, но у меня есть надежные знакомые в кругах финансовой аристократии, с любым из них вы сможете посоветоваться, когда мы будем в Пеште. Во всяком случае, я могу гарантировать, что система «ферм», введенная в вашем поместье, будет давать вам сорок тысяч форинтов в год. Немного я все же разбираюсь в национальной экономике.

Графиня была заворожена его словами. Святой отец с минуты на минуту становился все более достойным любви! Он даже доход ей удвоит. Какой же это милый, приятный человек!

— Распоряжайтесь полновластно всеми моими делами! — восторженно произнесла графиня.

— Если вы поручите мне, графиня, я могу представить вам готовый договор, гарантирующий удвоение дохода. По крайней мере, — вам не придется тратиться на маклера.

Теуделинда радовалась, как ребенок. Она глядела на аббата, как на своего истинного отца. Как на олицетворение благородства, как на единственное существо, которое можно, нужно и должно любить.

Весьма вероятно, священнослужитель и заслуживал этого. …А вот что бондаварское поместье благодаря ему уплыло от одного из его владельцев — это уже совершенно определенно!