Черные алмазы

SOIREES AMALGAMANTES[69]

В один прекрасный зимний день Иван Беренд получил официальное письмо от президента Академии наук Венгрии, в котором сообщалось, что на последнем собрании по предложению естественного и математического отделения венгерской Академии наук он избран членом-корреспондентом вышеназванного отделения.

А во втором письме секретарь Академии наук официально предлагал ему — в знак согласия с избранием в члены ученого общества — сделать вступительный доклад в соответствии с (не знаю каким) параграфом устава.

Иван был удивлен таким подарком.

«За что мне такие почести? Ни разу в жизни я не написал ни единой строчки не только в научные, но даже в антинаучные журналы. Я не состою ни в дальнем, ни в ближнем родстве ни с одним из членов Академии. Я не магнат. На политической арене не выступал. Откуда взялась эта репутация, благодаря которой меня выбрали в члены ученого общества? Быть может, разнеслась весть о моей химической лаборатории? Но тогда следовало бы избирать в академики каждого управляющего шахтой, каждого инженера машиностроительного завода, ведь у них не меньше познаний в физике и механике, чем у меня!»

Однако от такой чести нельзя отказываться. Кто знает, а вдруг стране, чтобы укрепить свой престиж, необходимо собрать всех, кто учился чуть больше прочих? Иван поблагодарил за избрание и ответил господину секретарю, что, прежде чем истечет обусловленный уставом год, он прибудет в Пешт и сделает доклад.

Потом он весьма серьезно принялся за дело и начал искать тему для доклада.

Он остановился на описании микроскопических crustaceae,[70] которых изучал во время бурения артезианского колодца; он систематизировал свои наблюдения — результат десятилетнего упорного труда — и к поздней осени разрозненные записи сумел связать в единое целое.

Нет сомнений, что своим трудом, составившим в отпечатанном виде авторский лист, в любой точке земного шара, где занимаются подобными вопросами, Беренд произвел бы сенсацию, но несомненно и то, что никогда еще в часы публичного чтения так не зевали (читать полагается не больше семи часов, потом президент лишает докладчика слова), как во время доклада Ивана о микроскопических членистоногих; справедливости ради мы вынуждены также заметить, что за доклад, отпечатанный в «Вестнике академии», Ивану было выплачено ровно двадцать австрийских форинтов.

Однако к роману это не относится.

После доклада раньше всех поздравил неофита и пожал ему руку, похвалив за «весьма интересный» трактат, аббат Шамуэль.

Тоже ученый. Да и как ему не быть ученым!

В голове Ивана сразу прояснилось.

Он понял, какие заслуги помогли ему стать членом Академии.

Так вот кто этот тайный покровитель, открывший его для науки! Своим избранием он обязан дружбе аббата Шамуэля. Ну что ж, и это хорошо. Мелкие подарки укрепляют дружбу.

Несколько дней Ивану понадобилось провести в Пеште; у него накопились дела, которые надо было уладить. За это время газеты, как это принято, сообщили о его докладе в Академии. Наиболее милосердно обошлась с ним та, которая утверждала, что он сделал весьма обстоятельный доклад о вулканическом происхождении сталактитов.

Иван успокаивал себя лишь тем, что в стране никто не читает газетных сообщений, а за границей никто ничего не поймет. И все-таки кое-кто прочел и здесь и там.

В один прекрасный день, когда он уже собирался домой, в свою берлогу, он получил от графини Теуделинды Бондавари приглашение на вечер, который должен был состояться через три дня.

— Ага! Еще одна уплата долга! — подумал Иван. — Право, хорошо, что приглашение не прибыло раньше.

Он тотчас же сел писать ответ. В самой вежливой форме поблагодарив за оказанную ему честь, Беренд сообщил о мотивах, по которым не может воспользоваться приглашением. Завтра он должен уехать, так складываются обстоятельства, его ждут неотложные дела и тому подобное.

Не успел он запечатать письмо, как к нему пришел посетитель. Аббат Шамуэль.

Иван очень обрадовался визиту выдающегося мужа и неожиданной чести. У них установились такие отношения, будто они давно уже знают друг друга.

— Я не мог упустить возможности навестить вас, пока вы в Пеште. Я делаю это не только из чувства долга в ответ на ваш любезный визит в Бондавар, но я и в самом деле считаю себя обязанным высказать замечательному молодому ученому, как я рад знакомству с ним.

Иван хотел было возразить, что он вовсе не замечательный, и не молодой, и не ученый, но промолчал.

— Надеюсь, мы будем долго наслаждаться вашим присутствием в столице, — продолжал аббат, садясь рядом с Иваном на кушетку.

— Я пробуду здесь очень недолго, — сухо ответил Иван. — Завтра я должен уехать.

— Но из этого ничего не выйдет. Мы вас так легко не отпустим. Я знаю, что вы приглашены на вечер к графине Теуделинде.

— Сожалею, но я должен лишить себя этого удовольствия, неотложные дела призывают меня домой.

— Да полноте, говорите откровенно! Не называйте это удовольствием. Лучше признайтесь, что убегаете от этого удовольствия, потому что оно вам заранее постыло.

— Ну, если правда более уместна, признаюсь, что так оно и есть. Для меня присутствовать на вечере любой графини самое что ни на есть скучнейшее занятие.

— Но поймите же вы! Это ничуть не похоже на обычные «cercles»[71] в societe,[72] на которых люди не из общества, конечно, чувствуют себя не в своей тарелке. Это нечто совсем новое. Графиня Теуделинда открыла свой дом для аристократии изящества и духа. Самые известные особы из высшего общества встречаются у нее с деятелями политики, искусства, и поэзии. Настоящий high-life![73] Аристократия титулов, красоты и духа.

Иван недоверчиво покачал головой.

— А что же делают все эти совершенно разные люди, собравшись вместе?

Аббат чуть сощурил глаза и почесал нос.

— Да, верно! Пока не познакомятся, держатся несколько стесненно. Никто не знает, с чего начать беседу, когда встречается с человеком как будто с другой планеты. Но, к счастью, есть посредник, способный сплотить любое общество, это — разум. Там, где собираются вместе духовно богатые люди, общество не может не слиться воедино. Надо только знать, как начать. Но придумать оказалось нетрудно. Началом послужило искусство. Приглашенные в общество артисты и дилетанты из высшего света устраивали концерты, ставили небольшие пьесы, один играл на скрипке, другой на рояле, третий пел. Прекрасные графини декламировали патриотические стихи, потом известные поэты читали забавные доклады, ставили живые картины, и так постепенно встречи неоднородного общества стали весьма интересными.

— Но я не играю на скрипке, не декламирую и не разгадываю шарады из живых картин…

— О нет! — перебил его аббат. — Вы прекрасный чтец. Я был поражен вашим докладом.

— Что? Уж не думаете ли вы, что на вечере у графини Теуделинды я стану читать доклад о микроскопических членистоногих?

— Ха-ха-ха! Нет. Конечно, нет. Это было хорошо для Академии. Мало кто из нас понял ваш доклад. Кто понял, весьма высоко оценил. Но это не для дам. Однако вы можете сделать и кое-что иное. Прочесть доклад о чем-нибудь таком, что одновременно было бы и научным и поэтическим. Заинтересуйте слушателей, поразите их новизной. Чтобы это имело глубокую научную основу и в то же время могло увлечь любого. Чтобы и фантазии пищу давало, и было бы научным исследованием. Что-нибудь в этом роде.

Теперь очередь смеяться была за Иваном.

— Но, ваше высокопреподобие, о подобном жанре я никогда не слышал и ничего похожего не встречал ни в рукописном, ни в печатном виде.

Священник и сам рассмеялся.

В это время слуга принес Ивану письмо, прибывшее par express,[74] на квитанции следовало указать время получения.

Иван попросил у гостя разрешения прочесть письмо.

Аббат сказал, что Иван весьма его обяжет, сделав это.

Во время чтения письма лицо Ивана заметно менялось. Сначала он побледнел, нахмурил брови, несколько минут щеки его пылали, затем, не выпуская из рук письма, он устремил неподвижный задумчивый взгляд в пространство.

Потом вдруг расхохотался.

Ему пришло в голову, что это кладет конец спору.

Сложив письмо, он сунул его в карман на груди.

— Ну, ладно, — смеясь, сказал он. — Я пойду на вечер к графине Теуделинде. И прочту доклад. Такой, какого и сам никогда не слышал. Науку и поэзию, фантазию и точные данные так перемешаю, что любой ученый придет в отчаяние, пока отделит их друг от друга. Этим докладом я любого геолога сделаю князем, а любую княгиню — геологом.

— Вот, вот! Это будет превосходно! — поощрил его священник.

— А что вы на это скажете? Доклад, иллюстрированный электромагнетическим освещением?

— Превосходно. Замечательно! Это будет очень интересно.

— Можно попросить вас выхлопотать согласие графини? Опыт потребует много аппаратуры.

— Заранее могу вас заверить, что графиня будет в восторге от вашего предложения, а доставку всей технической аппаратуры поручите мне. Графиня будет вне себя от радости, когда об этом узнает.

Аббат, окрыленный тем, что может быть полезен, обнял уважаемого коллегу («Будем отныне так называть друг друга»). Он был весьма удовлетворен успехом своего визита и поспешил удалиться.

А Иван вынул из кармана полученное письмо и, держа его перед собой, снова устремил задумчивый, неподвижный взгляд в пространство.

Да, это было своеобразное время! Все венгры одновременно решили, что впредь будут венграми.

Странная мысль!

Газеты рассыпались в дифирамбах по поводу венгерской национальной одежды, которая тотчас стала модной во всех слоях населения, превозносили до небес венгерки, доломаны, пояса с пряжками и даже чепцы из золотых кружев. А что говорить о восхитительных девичьих головных уборах!

«В них во сто раз краше любая женщина!»

N'en parlons plus![75] S'is scho'vorbei.[76]

На улицах звенели шпоры с большими, огромными и гигантскими гребешками; витрины ювелиров были заполнены старинными пуговицами и аграфами, колыхались приколотые к шляпам орлиные и журавлиные перья, и не было в Шомоде такого короткого кафтана, в Секейфельде куртки, в Дебрецене мохнатой бурки, в Дендеше ментика на пуговицах, в Кечкемете высокого чепца, в Туре колпака, в Кереше викторианского доломана, которые были бы гарантированы, что их не разошьют золотом и не станут демонстрировать в пештском высшем свете на балах и в закрытых клубах. Предкам нашим, Аттиле и Буле, понадобилось проявить стойкость, пока они дождались, чтобы их кафтаны начали копировать; давно умершим поэтам Чоконаи и Казинци пришлось разрешить, чтобы их увековечили в иероглифах строк. И иероглифы были наполнены смыслом!

Эти закорючки были видимым протестом, который — если уж ни писать, ни печатать было нельзя — вышивали галуном.

В самых высших кругах визитеров принимали только в национальной одежде; а если кто-либо отваживался явиться на светский бал в черном фраке, он рисковал тем, что первый же гость просто мог ему сказать: «Послушайте, lieber Johann, bringen Sie mir ein Glas Wasser».[77]

Национальная одежда поневоле перемешала классы. Граф одевался так же, как его кучер. Многие чувствовали, что неплохо было бы познакомиться друг с другом.

Эти благородные стремления удовлетворялись светскими вечерами и soirees amalgamantes графини Теуделинды, которые отражали одну из достопримечательнейших черт эпохи. На них великосветский магнат встречался с поэтом, член Академии — с прелатом, художник, скрипач, пианист, живописец, скульптор, артист, критик — с меценатами, учитель, врач, публицист, газетчик, спортсмен — с политиками всех оттенков.

Собиралось блестящее общество — в теории.

Там были представлены вся красота и очарование, какие только имелись в высшем свете; самые стройные дамы в роскошных туалетах, словно они пришли на королевский бал, — их отличал еще более блистательный, чем роскошь, нимб молодости, грациозности и образованности; исторические личности, чьи имена записаны в золотой книге высшего дворянства, и те из духовного мира, что сохранились в памяти народной.

Но в действительности слияние шло с трудом. Хотя — видит бог! — добрые намерения были у всех.

Милый старик граф Эммануэль, когда удавалось ему поймать известного журналиста, с таким благородным рвением коверкал ради него венгерский язык, которому лишь теперь учился, что невозможно было не отнестись с сочувствием к его твердому решению впредь говорить только по-венгерски, вопреки всем трудностям; с этим усердием мог соперничать лишь второй его обет — носить отныне только венгерские сапоги, натягивание и снимание которых обычно отнимает целый час.

И наоборот, молодой публицист отчаянно потел, пытаясь ответить по-французски на вопросы восторгавшейся Венгрией графини иностранного происхождения, хотя сути этих вопросов он даже не понимал. Разумеется, он в совершенстве владел французским языком, но лишь в тех случаях, когда видел перед собой напечатанный текст.

Однако языковые трудности это еще полбеды. Но вот тема!

Люди, впервые представленные друг другу и вращавшиеся в совершенно различных кругах, пытались найти путь, по которому могли бы проникнуть в чужой мир.

Граф Лео расхваливал драматургу Нандори его пьесу, которую видел лет десять назад и которую безжалостно разругала критика. Это было первое произведение драматурга. Он и сам считал его неудачным. Последние, разумеется, лучше. И теперь ему казалось, что граф либо не видел других его драм, либо просто иронизирует.

И напротив, ученый Кинижи, желая показать барону Оскару, что ему известны выдающиеся заслуги барона в области спорта, беседовал с ним о ближайших скачках и расспрашивал, за какой приз он будет бороться. Стоящие вокруг гости отворачивались. Все знали, что Оскар продал своих скаковых лошадей из-за прошлогодних проигрышей и не занимается больше конным спортом. Теперь он только зритель.

Однако молодой репортер Какори чувствовал себя в чужом обществе без всяких стеснений и sans gene[78] болтал со всеми, кто ему только попадался. Тем для разговоров у него было с избытком — свежие сплетни. Господину с красивым орлиным носом, черты лица которого выдавали истинного вельможу, он рассказал о том, что теперь и в будайской крепости станут давать вечера, на которые будут приглашать венгерскую знать. «Неужели кто-нибудь туда пойдет?» — спросил вельможа. «Разве только граф Гвидо!» — «Ну, уж нет, я не пойду!» И тогда репортер понял, что ляпнул колоссальную sottise,[79] говоря с человеком, не будучи ему представленным. Кто знает, скольким людям, имена которых были ему неизвестны, он уже нагрубил вот таким же образом!

Граф Иштван, двоюродный брат графини Теуделинды, был начитанным и весьма образованным человеком, знакомым с произведениями всех поэтов мира. Именно поэтому ему казалось, что он прекрасно развлечет молодого сочинителя, неожиданно приобретшего популярность патриотическими стишками, если отведет его в уголок и заведет беседу о мировой литературе. Он цитировал ему Бернса и Шелли. Знает ли он «Fary Queen»[80] Спенсера? Считает ли он «Потерянный рай» Мильтона законченным произведением? Каково его мнение о школе Драйдена? Кого он любит больше, Вордсворта или Байрона? Видит ли он духовное родство между сагой Фритьофа и сказами Оссиана? Что он скажет о «Legende des siecles»?[81] Неужели этим произведением Виктор Гюго превзойдет Данте? Не жалко ли, что исчез «genre Amadis»?[82] Кому он отдает предпочтение из итальянцев: Тассо или Ариосто? Как он расценивает импровизации Метастасио? Каково его мнение о влиянии итальянской «comedia erudita»?[83] Известна ли ему арабская поэма Харири «Жизнь Антара» во французском переводе? А читал ли он в английском переводе индийскую «Сакунталу»? Особенно он допек поэта «Одиссеей», утверждая, что она намного прекраснее в греческом оригинале, чем в латинском переводе.

Бедный стихотворец все это время поджаривался на медленном огне, ибо не читал ничего иного, кроме своих стихов. Он, правда, был гениальным человеком, но, не считая собственных виршей, ничего не знал; поэтому, как только ему удалось освободиться от этой опасной rencontre,[84] он решил впредь, как гремучую змею, обходить графа, столь ненасытного в любви к науке.

Но больше всего, пожалуй, не повезло тем, кто удостоился чести быть представленным графине Ангеле Бондавари.

Графиня Ангела — совершенная красавица.

Дед графини Ангелы выдающийся политический деятель, его имя окружено ореолом. Это и хорошо и плохо.

Во всяком случае, простой смертный из мира lateiner,[85] когда его представляли молодой красавице графине и он обменивался с ней несколькими фразами, считал вполне естественным завести разговор о ее дяде, князе Тибальде Бондавари, и, как водится, поинтересоваться его здоровьем.

Графиня Ангела тут же замолкала, холодно выслушивала представленного ей человека, пока у того не иссякала тема разговора и он не отходил от нее. Больше от графини он не услышит ни слова.

Иной раз даже у ученого мужа сжималось сердце, когда эти прекрасные очи, минуту назад сиявшие приветливой улыбкой, вдруг начинали излучать ледяной холод.

Графиня Ангела — идеал красоты, мы уже говорили об этом и не устанем повторять и вновь и вновь изумляться. Чистое благородное лицо с совершенными, античными чертами; нос прелестной формы, тонко очерченные губы, длинные стрелы бровей и бросающие тень ресницы, прикрывающие глаза богини. Когда эти очи сверкают или прячутся, кажется, что они черные, и лишь когда их осеняет улыбка, видно, что они синие. Густые темно-каштановые волосы с золотым отливом. И в лице, и в фигуре разлито сознание собственного очарования, ощущение того, что она является центром некоего мира и своим положением удовлетворена. Ей известно, что красота — это власть!

Но почему же эти прекрасные очи бросают ледяные взоры на несчастного пришельца, который в качестве вступления к беседе с графиней Ангелой Бондавари находит естественным и уместным упомянуть о заслугах князя Тибальда Бондавари?

Разумеется, высший свет об этом знал. Но мир lateiner не знал. А дело было просто. Князь Тибальд свою единственную внучку графиню Ангелу хотел выдать замуж за немецкого князя Зондерсгайна. Графине Ангеле это не понравилось. Поэтому они с дедом рассорились, и Ангела дала обет никогда больше не разговаривать с князем Тибальдом, а так как графиня Теуделинда как раз в это время открыла дом в Пеште, графиня Ангела приехала к тетке, осталась у нее и с тех пор даже не вскрывала писем, которые ей писал дед.

Это тайна. Всем людям из общества она известна, но они хорошо умеют хранить свои тайны, и ни одна из них не просачивается во внешний мир. Друг с другом они общительны, но с посторонними все «know-nothing»,[86] как исконные янки.

У господина аббата Шамуэля возникла удачная мысль придумать какое-нибудь общее развлечение для разнородного общества. Одними разговорами не проживешь.

На подобных собраниях в одном зале размещались молодые девушки, в другом — мужчины, в третьем — замужние дамы, словно все они составляли отдельные классы в соответствии с полом и возрастом.

И вот начали устраивать концерты, поэтические чтения и научные доклады. Это сразу оживило общество, сблизило «чужаков». Они виделись и на репетициях; одетые не для роскошного бала, осмеливались пожимать друг другу руки. Запоминали имена друг друга. Даже на улицах стали друг друга узнавать. И радовались встречам. Потом появились и темы, на которые они могли беседовать с обоюдным удовольствием.

Все же — истины ради надо признать — к полуночи концерты, доклады, любительские спектакли заканчивались, ученые, художники, поэты находили, что пришло время расходиться по домам, и члены высшего общества оставались в одиночестве. И как же прекрасно себя чувствовали и те и другие! И те, что пошли по домам, и те, что остались.

Лишь тогда начиналось настоящее веселье. Молодежь танцевала, старики играли в вист, тарок, и так до утра.

Если бы ученые, артисты и поэты не ушли, они занимались бы тем же! Зачем же они уходили? Они тоже могли бы участвовать во всех развлечениях, но все это было не для них. Им было лучше уйти домой.

Аббат Шамуэль прекрасно умел создавать рекламу. Когда в доме графини Теуделинды должен был состояться какой-нибудь примечательный доклад, все задолго узнавали об этом. Отец Шамуэль рассказывал обществу о жизни артиста, писателя, ученого, скрипача или мастера на все руки, чтобы члены общества знали, о чем говорить с героем вечера.

Трех дней, оставшихся до вечера графини Теуделинды, оказалось достаточно, чтобы прошлое Ивана Беренда стало всем известно до мельчайших подробностей и до начала доклада можно было посудачить о нем.

«Правда, что он круглый год живет на дне каменно-угольной шахты?» — «И моется только в новолунье?» — «Parbleu![87] Сейчас как раз последняя четверть!» — «Он еще ни разу в жизни не разговаривал с женщиной». — «Он общается только с зубами мамонтов». — «В его докладе будет четыреста пятьдесят греческих, латинских, арабских и еврейских слов!» — «Правда, что он ради эксперимента сжег у графини Теуделинды бриллиант в три карата, который стоил восемьсот форинтов?» — «В нем было четыре карата, и стоил он тысячу пятьсот форинтов».

— «Ему это нетрудно, ведь он сам умеет делать алмазы».

— «Неужто умеет?» — «И никогда ничего не ест, кроме чеснока». — «Может быть, он хотя бы сегодня воздержится?» — «Он будет что-то делать с электрической машиной».

— «Музицировать на ней?» — «Да нет, он нас всех наэлектризует!» — «О, это и в самом деле весьма необходимо». — «А будет неплохо, если он поставит дряхлого барона Штефи на изолятор, на котором волосы у людей от электризации становятся дыбом; парик у барона мигом улетит».

— «А где эта дьявольская машина?» — «Вон там, за книжными полками, но до нее нельзя дотрагиваться: дотронешься, сразу рот скривится, да так кривым и останется».

— «А, бросьте! Это электроосветительная машина, я знаю. Я такую в Париже видел. Но оригинальность ее в том, что, если кто-нибудь в обществе накрашен, все краски сразу почернеют». — «Diable![88] Это следовало при входе afficher».[89] — «А графиня Теуделинда об этом знает?» — «Сегодня у нее особенно белое лицо». — «С этой огромной алмазной диадемой на голове она похожа на мраморную невесту в ОЗампе». — «А вот сестричка Ангела сегодня особенно очаровательна!» — «Ты находишь?» — «Белый жемчужный убор придает ее лицу какую-то кротость».

— «Это уже свойство убора». — «Ну, а если наш дикарь, увидев множество столь блистательных дам, забудет о магнетическом электроосвещении?» — «Он постепенно освоится. Примем его любезно, пусть чувствует себя непринужденно. Вон он идет, его наш святой отец эскортирует».

Последние слова принадлежали кавалеру, назвавшему графиню Ангелу сестрицей; двадцатилетний юноша, изящный, безукоризненно сложенный, поспешил навстречу Ивану, которого ввел в зал аббат Шамуэль, и представился ему в качестве графа Эдэна, племянника хозяйки дома, а потом, взяв гостя под руку, подвел к графу Иштвану, двоюродному брату хозяйки, весьма начитанному человеку, и познакомил с ним. Они перемолвились друг с другом несколькими словами, которых оказалось достаточно, чтобы Иван убедился: тут и знатоки искусства есть! Потом граф Эдэн заставил его пожать руки некоторым своим друзьям. Все они тоже были очень учтивы с Иваном. Прием был самый благожелательный. Затем господин аббат прошел с ним в другой зал, где собрался кружок светских дам, и подвел к хозяйке. Графиня протянула ему руку и любезно его приветствовала. Граф Эдэн снова взял его под руку, подошел с ним к группе молодых девиц, стоявших в дверях соседнего зала, и представил графине Ангеле.

Иван был немного предубежден против графини, но внешне ничем этого не выдал.

— Вы редко бываете в Пеште, — сказала графиня Ангела, знакомясь с ним.

— Да, я давно здесь не был. Но, как мне известно, графиня, и вы здесь впервые. Раньше вы не жили в Пеште.

Лицо Ангелы сразу вытянулось: сейчас начнутся расспросы о князе Тибальде.

— Да, — сухо ответила она и продолжала резким тоном: — А какое это имеет значение, что я впервые в Пеште?

— Только то, что человека туда, где он еще не был, приводит, видимо, простая случайность, но, когда в таком месте впервые оказывается много людей, в этом кроется некая «missio».[90] И так как я вижу здесь столько блистательных особ, я оправдываю свое появление тут одной мыслью, что я всего лишь крохотная, темная точка. Быть может, это провидение посылает людей в столь необычные места.

После этой фразы глаза Ангелы загорелись:

— Правда? Вы верите в провидение? Вы верите, что существует «missio»?

— Верю.

Тут она взглянула в другую сторону, и Иван понял, что может отойти.

После четвертьчасового взаимного представления Эдэн сообщил Ивану, что зал подготовлен, и общество перешло туда. Иван занял предназначенное ему место в конце зала, на возвышении, и, вынув из портфеля бумаги, приступил к докладу.

Голос у него был располагающий, метод изложения спокойный, не претенциозный, все слушали его с вниманием.