Черные алмазы

ЖИВЫЕ ЧЕРНЫЕ АЛМАЗЫ

В эту ночь Ивану не везло с научными опытами. Он путался в вычислениях и после получасовой проверки обнаружил, что в основных данных ошибся всего на один знак. Однако эта единственная ошибка смешала всю цепочку цифр. Химические опыты тоже не удавались. Все валилось из рук. Он обжег ладонь, схватившись за горячий зажим вместо изоляционной стеклянной ручки. Иван понять не мог, что с ним сегодня стряслось.

В ушах все время звучала грустная песенка, которую он слышал вечером. Он никак не мог прогнать навязчивую гостью.

Случается такое и с самыми педантичными учеными. Услышат песню, и привяжется она на целый день, мелодия ее звучит во время всех научных изысканий, с ней засыпают, с ней просыпаются; и ученые ловят себя на том, что даже выводы формулируют под этот мотив. Хотят от него избавиться и не могут. Мелодию эту ритмично отбивает маятник, напевает спиртовая горелка, насвистывает клапан паровой машины, на этот мотив звучит каждая прочитанная строчка.

Сам мотив был очень прост, но, быть может, в голосе крылось какое-то своеобразие. Он был грустным, задумчивым, теплым. Пела, вероятно, деревенская девушка.

Во всяком случае, песня рождала в нем непонятное беспокойство. Это было досадно.

Завтра вечером Иван узнает, кто пел. И тотчас отошлет эту работницу на коксовальную установку. Оттуда песня не будет слышна; разумеется, если к тому времени он об этом не забудет.

Но он не забыл.

На другой день рано утром Иван поспешил в шахту; вентиляционная труба работала отлично, в воздухе штольни оставалась лишь одна десятая углекислого газа, и задвижки можно было наполовину закрыть. Иван мог спокойно уйти из штольни.

Когда в полдень колокол возвестил обеденный перерыв, снова зазвучала колдовская песня. Ее пела одна из спешивших на обед молодых работниц.

Голос у нее был чистый, звонкий, как у лесного дрозда, которого еще не научили петь под шарманку, и он высвистывает себе вольные песенки.

В группе женщин, шедших впереди него, Беренд без труда отличил певицу.

Девушке было самое большее лет шестнадцать. Синяя жилетка облегала ее юные, не стесненные корсетом совершенные формы, на время работы край красной юбки она подколола к поясу, и короткая рубашка открывала ее ноги выше колен. Безупречнее этих ног не было, вероятно, даже у самой Гебы. Стройные, узкие щиколотки, выпуклые икры, красивые округлые колени. Голову девушки покрывал пестрый платок, скрывавший ее волосы. Лицо ее было в угольной пыли, как у всех прочих, но и сквозь слой пыли можно было оценить его красоту — так знатоки определяют античное произведение искусства даже под множеством наслоений. Своеобразная прелесть заключалась в облике девушки — скромность в ней сочеталась с шаловливостью, чистота выражения — с неправильностью черт, густые черные змеящиеся брови с кротко улыбающимися алыми губами, а земная пыль не могла помешать неземному сиянию.

И вдобавок никакой уголь не мог скрыть ее большие черные глаза — два огромных черных алмаза! Тьма, полная звезд!

Как только она сверкнула своими очами на Ивана, ученый тотчас ощутил, будто алмазы эти прошлись по стеклянному сосуду, в котором он — надежно законсервировав его — хранил свое сердце в целости и сохранности. Черные алмазы прорезали стекло.

Девушка поздоровалась с хозяином, улыбнулась ему, губки ее приоткрылись, показав красивые жемчужные зубы.

Иван почувствовал, что очарован. Он забыл, зачем пришел сюда и что хотел сказать. Остановился и смотрел вслед удалявшейся девушке, ожидая, что она оглянется. Это сняло бы чары. Пусть каждая девушка запомнит: оглянувшись, она извлечет наконечник стрелы, оставленный в сердце мужчины ее первым взглядом. Мужчина скажет: «Самая обыкновенная женщина!» — и все очарование исчезнет.

Однако девушка не оглянулась, даже головы не повернула, хотя одна из ее товарок, которая шла позади, окликнула ее по имени: «Эвила!» Вероятно, подружка шепнула ей на ухо что-то озорное, но девушка лишь плечом повела. Затем вместе с товарками зашла под длинный навес, села на землю, вынула из сумки кусок черного хлеба, невзрачное яблоко и принялась за еду.

Иван вернулся домой, у него кружилась голова. Впервые в жизни он подумал о том, как пуст его дом. Сейчас его не интересовала солнечная система. Он чувствовал себя планетой, сбившейся с орбиты.

Обычно он вел обо всем записи. У него была книга, куда он заносил данные о каждом рабочем. Делал он это из практических соображений. Он знал, что добросовестный, честный рабочий, даже если ему повысить плату, принесет больше пользы, нежели распутник и пьяница, нанятый по дешевке. Поэтому он записывал все, что можно было узнать о поведении рабочих.

После имени Эвилы следовала запись: «Молодая девушка, сирота, содержит на свой заработок калеку-брата, который ходит на костылях и при разговоре задыхается. В город не ходит».

Несомненно, он уже встречал эту девушку, но не обратил на нее внимания. Ведь каждую субботу Иван обычно сам выплачивал рабочим жалованье, однако цифры заслоняли ему глаза людей.

Почему же теперь он увидел глаза Эвилы?

На сей раз в его блокноте не прибавилось заметок ни из области химии, ни из области астрономии. Но ведь у науки есть еще много отраслей. Например, археологический мистицизм.

С точки зрения геолога и антрополога очень интересно проанализировать, как описывают сотворение мира древние мудрецы. Как они себе представляли допотопные времена?

О мамонтах и ящерах они ничего не знали. На зато знали об ангелах и дьяволах, титанах и сынах божьих. Мистицизм называет «падших ангелов» сынами божьими. В одной древней грамоте ангелов, которые покинули небеса и спустились на землю, чтобы предаться сладкому греху, называют Эгрегорами. Если ангел был мужчиной, перед ним не могла устоять ни одна женщина; если ангел был женщиной, все мужчины поклонялись ей и спешили обречь себя на вечные муки. Произошло это в допотопные времена, и спустились они с горы Хемон. Их было двести. От объятий смертных с падшими ангелами произошли Элиуды, Нефитимы и Титаны. Титаны были людоедами. Самым грешным среди ангелов-отступников был Азаил, а самым обольстительным — Семиазаз; оба они лежат связанные посреди пустыни Дудаил, под тяжелыми плитами, где их погребли ангелы Рафаил и Михаил. И они пробудут в заточении, пока не сменится шестьсот десять человеческих поколений и пока господь не призовет их на суд свой. Сыновья Каина первыми позволили соблазнить себя ангелам-женщинам, одетым в огненные одежды, и с тех пор земля горит у них под ногами, куда бы они ни ступили.

Такие вот наивные сказки древние ученые преподносили с величайшей серьезностью.

Ведь до всемирного потопа на земле жило мало людей. Кости Элиудов и Нефитимов — не что иное, как останки носорогов, и если Эгрегоры со своим вождем Семиазазом в самом деле были приговорены к заточению до тех пор, пока не сменятся шестьсот десять человеческих поколений, то время это давно истекло, и теперь мы должны были бы уже их увидеть.

Но разве мы их не видим? Разве они не ходят среди нас? Кто это может утверждать? А лицо этой девушки?

Именно такими являются в нашем воображении лики ангелов, еще не ставших дьяволами.

Небесный свет и адская темь, стремящиеся слиться в земной жизни.

Конечно, весь миф о Нефитимах и Элиудах — сказка, абсурд, химера! Но с этим единственным лицом никакая геология и археология не поспорит! Это дочь Нефитима!

Но как такое могло прийти в голову образованному человеку, серьезному ученому? Это уникальный случай, не укладывающийся ни в какую систему. Как называется новое химическое соединение, полученное вопреки всем расчетам?

Любовь? Мало вероятно. По определению древних философов, любовь — это влечение двух противоположностей, центральное солнце микрокосмоса, которое согревает жизнь, и так далее. По правде говоря, они сами не знали, что это такое. Но чтобы любовь возникла, необходима встреча двух душ.

Быть может, животный инстинкт? Но кто бы тогда придавал ему значение? Умный человек управляет своими инстинктами, а не подчиняется им.

Наконец Беренд разобрался. Это абсолютно нормальное и нейтральное чувство, без всяких одурманивающих сублиматов и коррозийных преципитатов. Просто чувство жалости. Жалости к бедному, юному созданию, оставшемуся без отца, без матери да еще вынужденному содержать убогого калеку-брата. Девушка не посылает его просить милостыню, она делит с ним последний кусок, покупает для него дорогие лекарства, а сама обедает сухим хлебом и яблоком и при этом не теряет хорошего настроения; к тому же она еще честная и, видно, строгого нрава: даже не оглянулась на него. О, пожалуй, Иван совсем успокоился. Он понял, что при виде покрытого угольной пылью личика наяды сердце его дрогнуло от жалости, а когда он взглянул на обнаженные выше колен ноги этой нимфы, он лишь пожалел, что таким ножкам приходится ступать по жесткому, острому углю.

Иван решил, что не станет гнать от себя это вполне альтруистическое чувство и, более того, постарается сохранить и укрепить его в своем сердце.

Метафизика утверждает, что филантропия, жалость и благотворительность сродни любви и блаженству; но именно поэтому они не тождественны, как не тождественна любовь братская любви супружеской.

И действительно, делать добро бедным деревенским девушкам-сироткам или влюбляться в них — вещи разные.

В очередную субботу, вечером, рабочие пришли за своим недельным заработком. Как обычно, обязанности кассира выполнял сам хозяин. Эвила получала деньги последней. Так и полагалось — ведь она была самой младшей.

К маленькому жилому дому примыкала открытая галерея, где стоял некрашеный стол, сидя за которым Иван отсчитывал рабочим деньги и записывал в большую разлинованную книгу, кто сколько работал и что ему за это причитается.

Эвила тоже подошла к столу. У ворот ее ожидали товарки, с которыми она по обыкновению возвращалась домой.

Девушка была одета, как всегда, только подол красной юбки она опустила — ведь работа кончилась. Правда, лицо ее еще покрывала угольная пыль.

Когда она остановилась у стола, Иван с философским спокойствием великодушного благодетеля сказал ей:

— Дитя мое! С сегодняшнего дня я решил вдвое увеличить тебе жалованье.

— За что? — спросила девушка, с удивлением подняв на него свои большие сияющие глаза.

— Я слышал, у тебя есть больной брат, которого ты содержишь. На это уходит половина твоего заработка — у тебя ничего не остается на платья. Я знаю, ты честная, скромная девушка. Я привык награждать тех, кто хорошо себя ведет. С сегодняшнего дня ты будешь получать в два раза больше.

— Нет, мне этого не надо! — ответила девушка. Теперь наступила очередь удивляться Ивану.

— Почему же?

— Потому что, если вы станете платить мне больше, чем подругам, все скажут, что я ваша любовница, и тогда я не смогу жить в поселке — подруги меня задразнят.

Простодушный и смелый ответ Эвилы привел Ивана в полное замешательство.

У него не нашлось слов, чтобы как-то ей возразить.

Он уплатил девушке причитающиеся ей за неделю деньги — обычную сумму. Эвила равнодушно сложила банкноты и тут же, у него на глазах, без малейшей тени кокетства расстегнула на груди платье и спрятала туда деньги.

Затем пожелала хозяину доброй ночи, поклонилась и ушла.

Когда Иван вернулся в свою комнату, голова у него шла кругом.

Подобное душевное состояние было ему незнакомо. Он прочел уйму книг, немало бродил по свету, повидал многих женщин, но то, что творилось с ним теперь, объяснить себе не мог.

Она не хочет, чтобы подумали, будто она моя любовница! Боится, что не сможет тогда жить в поселке. Значит, ей не приходит в голову, что любовнице «господина» не будет нужды возить в тачке уголь. Она не знает, что такое быть любовницей. Но знает, что этого надо остерегаться. Как она серьезно говорит и какая у нее при этом улыбка! И все она делает совершенно бессознательно, не отдавая себе в этом отчета. Дикарка в ипостаси ангела.

Она уже понимает что красива, но не понимает, чего стоит э га красота. Говорит о таких вещах, о которых только догадываться — добродетель, но знать — уже грех.

Как она отличается от других женщин! И от тех, что ходят босиком, и от тех, что щеголяют в шелках.

И вместе с тем она истинная библейская Ева. Не та, о которой пишут археологи, а та, что создана воображением величайшего из поэтов, — Моисея. Ева, которая еще не знает, что наготы полагается стыдиться; красота ее дика в своей неприкрытой первозданности. Ева, которая не вплетает в волосы даже ленты, не вешает на шею ожерелье из ракушек. Ева, еще доверчиво расхаживающая по раю и играющая со змеем. Ева — в глазах мужчины совершенная женщина, а в собственных — еще ребенок, который все же испытывает чувство материнской любви к калеке-брату. Фигура ее — образец пластин, лицо одухотворено, глаза волшебны, голос полон жизни. В ладонях у нее рукоятки тачки, в душе забота о хлебе насущном, на лице черная пыль труда, а в песнях всякий вздор.

Как жаль ее!

А потом он подумал и так: «Как жаль, что она достанется другому!»

Иван начисто лишился привычного душевного равновесия.

Высокие, неземные духи, с которыми он жил раньше, покинули его, а их место заняли те, кого он до сих пор не знал. Демоны, искушавшие святого Антония в пустыне. Ночные кошмары, бесенята горячей крови, которых аскеты изгоняют с помощью власяниц и поясов, утыканных гвоздями, борясь с которыми истязающие свое тело отшельники пускают себе под одежду муравьев.

Что бы он ни делал, соблазнительное видение вставало между ним и холодной наукой. Если он брался за химические опыты, закладывал уголь в плавильную печь, то, когда уголь начинал раскаляться, он напоминал ему черные очи, которые обжигали его своим блеском. Если во время реакции бурно выделялся газ, в его клокотанье ему слышался ее голос, а когда он брал в руки перо, чтобы на полях научного трактата записать формулу, то вдруг ловил себя на, том, что набрасывает контуры ее лица, причем довольно близко к оригиналу.

За что бы он ни принимался, все наводило его на мысли о ней.

Пахнувшая плесенью книга, которую он взял, чтобы отвлечься, рассказывала о знатных мужчинах, сходивших с ума по женщинам низкого происхождения. Лорд Дуглас влюбился в пастушку, и, когда она не пожелала стать герцогиней, милорд пошел в пастухи и вместе с ней стал пасти овец. Граф Пеллетье женился на девушке-цыганке и сделался уличным музыкантом. Шведский король Карл XIV просил руки девушки, ходившей за гусями, и она не стала его женой лишь потому, что сама не пожелала. Герцог Габсбург-Лотарингский женился на дочке сельского почтмейстера, другой австрийский герцог — на провинциальной актрисе. Супруга Петра Великого была служанкой деревенского пастора. Родич Наполеона взял в жены прачку, которая прежде была его любовницей.

А почему бы и нет? Разве грубый холст не может, как и шелк, скрывать красоту, грацию, верность, нежное сердце?

Напротив! Разве там, в высшем свете, женщины не совершают страшные грехи?

Зорая Альбохаценнель велела убить собственных детей, хотя и была принцессой. Фаустина посещала публичный дом и брала плату с любовников, хотя отец ее был императором, а муж дивом (божественным). Маркиза Асторга вонзила в сердце спящего мужа длинную булавку для волос. Семирамида соорудила целое кладбище из надгробий убитых мужей. Короля Отто супруга отправила к праотцам с помощью отравленной перчатки. Жанна Неопалитанская сама сплела веревку, которой приказала удушить своего супруга-короля. Жанна ла Фолль предала пыткам своего благоверного и насмерть его замучила. Царица Екатерина изменяла своему супругу и повелителю, а потом велела его убить. Ну, а Борджии, Тюдоры, Циллеи, чьи жены знамениты тем, что носили пояс Афродиты, повязав его вокруг корон?

И разве не встречается высокая добродетель в низах, среди простых людей?

Комедиантка Госсэн на carte blanche[8] своего богатого поклонника вместо цифры со многими нолями вписала слова: «Любите вечно!» Квинсилье, вторая комедиантка, откусила себе язык, чтобы не выдать на дыбе своего возлюбленного, участвовавшего в заговоре. Алис вместо мужа приняла вызов на дуэль и погибла. Абеляры, которые ради своих любимых травились опиумом, и все те люди низкого происхождения, которые терпят, страдают, молчат и любят!

Даже философия и история заключили союз против спокойствия Ивана!

А еще сны!

Сон — это волшебное зеркало, в котором человек видит себя таким, каким бы он был, если бы мог сотворить себя сам. У лысых во сне превосходная шевелюра!

Обожаемое существо, недосягаемое наяву, является во сне по твоему желанию. Сон — самый коварный сводник.

К концу следующей недели Иван стал замечать, что он утратил способность разумно и здраво мыслить.

И чем сильнее хотелось ему вернуться к абстрактным теориям, тем большую силу набирали демоны.

В конце концов однажды вечером, когда Иван ставил опыт с хлорным газом, он перегрел реторту, и она лопнула; уголь и стеклянные осколки полетели ему в лицо — пришлось потом заклеивать ранки английским пластырем. Ему, конечно, даже в голову не пришло, что он ничуть не похорошел от полосок черного пластыря, которые теперь красовались у него на носу, наклеенные крест-накрест.

В результате печального происшествия он всерьез разозлился на себя.

Ведь это становится настоящим безумием, пора положить этому конец! Либо так, либо эдак.

«Ну, ладно, сходи с ума! Если ты влюблен, этому можно помочь. Женись на девушке. Мне все равно! Вся твоя родня — это ты сам. Никто тебе не может ни запретить, ни приказать. Женись на ней и принимайся за работу. Дальше так жить нельзя.

Мезальянс?!

На шесть миль в округе нет человека, который понимал бы значение этого слова.

А если бы даже нашелся такой?

Пусть спустится за мной под землю, когда я там расхаживаю и моя рожа черна от копоти, пусть посмотрит, покраснею ли я из-за этого мезальянса».

Целую неделю Иван не видел девушку.

А в субботу, как всегда, она снова появилась на открытой галерее, где он выплачивал рабочим недельное жалованье.

На сей раз Иван, отсчитав деньги, задержал протянутую за ними руку Эвилы. Девушка улыбнулась. Быть может, из-за черного пластыря, вкривь и вкось налепленного на лице Ивана.

— Послушай, Эвила, мне нужно тебе что-то сказать.

Девушка молча взглянула на него.

— Я хочу на тебе жениться.

Девушка отрицательно покачала головой.

— Не хочешь? — не веря, спросил Иван.

— Нельзя! — ответила девушка.

— Нельзя? Почему?

— Потому что у меня есть жених. Я обручена.

Иван выпустил руку девушки.

— Кто он?

— Не скажу! — произнесла девушка, недоверчиво глядя на него. — Если я скажу, вы его, конечно, прогоните или повышения не дадите. А он не может жениться на мне, пока не станет проходчиком.

— Значит, он чернорабочий?

— Ага!

— И он тебе милее меня, барина?

Девушка пожала плечами, склонила голову, искоса с сомнением посмотрела на Ивана, который от ее взгляда еще больше поглупел, а потом, совсем оправившись, смело ответила:

— Я давно ему обещана, еще отцом и матерью, а слово надо держать.

— Да черт с ними, с твоими родителями! — гневно вырвалось у Ивана. — Мне нет дела, что они там обещали какому-то скоту. Я тебя спрашиваю, хочешь променять своего жениха на меня?

Эвила вновь отрицательно покачала головой.

— Нет, это невозможно! Мой жених злой, жестокий. С него станется и меня убить, и вашу шахту поджечь, когда в ней гретан скопится. Спокойной ночи!

Она резко повернулась и, убежав с галереи, замешалась в толпу стоявших у ворот подружек.

Иван так ударил по столу своей бухгалтерской книгой, что из нее все уголки выскочили.

Мужичка, простая откатчица, животное! Отвергла его руку и сердце! И ради кого?

Ради такого же, как она, грязного, оборванного, жалкого мужика, копающегося под землей! Ради крота!

Ночью, оставшись в одиночестве, Иван ринулся в бой.

Его ждали Асмодей и Левиафан.

Один — дьявол, искушающий тех, кто сходит от любви с ума, другой — тех, кто в безумии совершает убийство.

В Иване разгорелась приглушенная страсть аскета.

О, бойтесь холодных святош с мраморными лицами, спокойных, кротких, добропорядочных людей, отворачивающихся от хорошенького личика, опускающих глаза при виде женских прелестей, не посягающих на то, что принадлежит ближнему; ибо, если подавленное в них пламя однажды вспыхнет, оно отомстит за себя, потребуя возмещения за рабство, в котором пребывало. Любовь ветреника — собачонка, страсть отшельника — лев!

Чувствуя, что этот лев пробудился в его сердце, Иван всю ночь метался по своему тесному жилищу, иногда бросался на постель, но заснуть так и не смог; осатаневшие демоны терзали его, не давая передышки.

Ему приходило в голову все, о чем он читал в редких инкунабулах, страшные истории о людях, слывших святыми, уважаемых и почитаемых по всей округе, которые внезапно сходили с ума из-за чьих-нибудь черных очей и совершали один за другим все семь смертных грехов, превращая их в семьдесят семь; о бесноватых, которые, вопреки запрету самого господа, мчались вслед за предметом своей страсти. Ему вспомнилась история Ченчи — проклятые поцелуи, смытые проклятой кровью; в памяти его пронеслись сын Нинон, убивший себя из-за того, что влюбился в свою прекрасную мать, Эдип и Мирра, Саломея с головой Иоанна Крестителя, полученной в награду за танец, Тамара в платье, разорванном Абессаломом, Дина на горе мужских трупов возле истребленного города, голова улыбающейся султанши Ирины, отрубленная любящим мужем… Но к чему эти сказки? Ведь есть и книга Питаваля!.[9] Страшная психологическая загадка, когда переход от святого к бесовскому происходит мгновенно.

Иван теперь мог понять того священника, который с такой страстью полюбил красивую крестьянку, что под предлогом исповеди заманил ее к себе и убил ради одного поцелуя. Не зная, что делать с трупом, он разрубил его на куски, один бросил в реку, другой закопал в землю, третий сжег.

О, Иван тоже был способен все это совершить! И поискуснее того попа.

Ему известны сладкие яды, таинственные волшебные зелья, зажигающие огонь в крови, убивающие стыдливость. Не только жену бана Банка совратили таким ядом. Тот, кого подобным зельем приобщают к мистериям Астарты, потом сходит с ума, сохнет, гибнет.

А причина никогда не выплывет на свет божий!

Что, если она погибнет, умрет, будет убита? Станет трупом, у которого больше нечего просить! Тогда он отыщет для нее укромное, тихое местечко.

Когда озеро уходит из каменноугольной пещеры, в ее таинственном лабиринте можно найти немало таких мест, куда легко спрятать труп убитой девушки. Никто даже не догадается об этом, никто не станет ее там искать. Эта вода не выносит на поверхность свои тайны, эта могила не выдает своих мертвецов. Лишь спустя века, когда и эту скалу сроют, люди наткнутся на труп, покрытый кристаллами и превратившийся в камень, и ученые грядущих времен испишут целые фолианты о том, как в доэоценовую эпоху останки человека очутились между каменным углем и порфиром.

Ха-ха-ха!

Он смеялся. Вот до чего он дошел!

Или поступить иначе: химическим путем изъять из тела девушки содержащийся в нем металл, в домне, в плавильной печи, в колбе выделить из него шлак, затем сделать браслет и в таком виде всегда носить девушку на запястье.

Вот это обрученье! Вот это супружество!

А что? Если миллионы звезд могли взбунтоваться против бога, против солнца, сорваться с орбит и помчаться по безумным параболам среди неподвижных звезд, то почему человеку нельзя поступить так же?

Иван чувствовал себя кометой, которую уносит в бесконечность собственное пламя. Сердце его билось, волновалось, оно напоминало вырвавшегося на свободу раба, который топчет ногами своего бывшего повелителя и отдает ему приказания.

Горе тому, кто встретится ему на пути!

Бешеное сердцебиение заставило Ивана вскочить с постели.

Так что же это такое — мое сердце?

Кто из нас хозяин — я или оно?

Иван выпрямился во весь рост и тяжелым кулаком — а кулаки у него были могучие — так стукнул себя в грудь, словно удар предназначался заклятому врагу.

Слышишь?

Кто повелитель? Ты или я?

Занимайся своим делом, раб! Я твой господин и повелитель! А твое дело выкачивать из вен углекислоту, перегонять ее в легкие, поддерживать нужное давление в артериях. Твои болезни зовутся атрофией и гипертрофией, но приказывать ты не властно! Повелевать буду я!

И когда Иван немилосердно бил себя в грудь, он будто видел себя в волшебном зеркале и с этим своим вторым «я» вступил в борьбу. Ибо перед ним стоял человек с глазами, жаждущими греха, а черты лица его слишком походили на его собственные.

Он угрожающе тыкал кулаками в воздух, награждая колыхавшийся перед ним призрак сокрушительными, неотразимыми ударами и мысленно говорил ему: «Чтобы я тебя такого больше не видел».

И, словно маг, покоривший демона, он заставил сердце успокоиться, тихонько сесть с ним вместе за письменный стол, следить за прозаическими формулами расчетов и хладнокровно внимать вечным истинам сухой таблицы умножения, пока атмосфера вокруг него, замутненная кровью, вся в розовом тумане, постепенно не очистилась и не стала прозрачной, как мировой эфир, плывя по которому планеты слышат музыку сфер, не предназначенную для человеческого слуха.