Черный дембель. Часть 1

Глава 2

Утром я проснулся из-за яркого света: лучи восходящего солнца светили мне с улицы в лицо. Прикрыл глаза руками. Спросонья я не сразу понял, где и… когда нахожусь. Пробежался взглядом по тесной комнате, украшенной в стиле советского минимализма. Воспоминания о вчерашнем дне сейчас казались мне сумбурными сновидениями. Помнил: начались они с неудачного полёта над Средиземным морем (и купания в нём). Продолжились в прокуренном плацкартном вагоне и на Лесной улице, где пятиэтажную хрущовку протаранил «кукурузник». И завершился дома: рядом с моими живыми родителями и братом.

Я вышел из тесной спальни (раньше она не казалась мне такой маленькой) — едва не споткнулся о высокий порог. Увидел за стеклом не зашторенного окна зелёные кроны деревьев и ярко-голубое небо, зажмурился. Взглянул на папину гордость: на чёрно-белый телевизор. Узнал прикрывавший стену ковёр, который моим папе и маме на двадцатилетний юбилей супружеской жизни подарили их родители (купили в складчину). Перевёл взгляд на трельяж (трёхстворчатое зеркало), что стоял в углу гостиной поверх маминого туалетного столика. В трельяже я увидел своё отражение: высокого двадцатилетнего мужчину.

Придирчиво осмотрел в зеркалах свою фигуру. Взглянул на мускулистые руки и бёдра, на широкие плечи. Потрогал плоский живот с хорошо заметными «кубиками» пресса. Поправил семейные трусы. Подумал: «Не Геракл, конечно, но вполне себе Аполлон». Я ухмыльнулся. Вспомнил, как рассматривала моё тело Варвара Сергеевна — когда я вернулся к ней после дембеля в прошлый раз. Варя сказала тогда, что я возмужал, превратился в мужчину. Я взглянул на свои кулаки со сбитыми костяшками. Отработал перед зеркалом коронную «двоечку»: ударил левой в лоб, а правой — в челюсть воображаемому противнику.

Перед завтраком я сделал короткую разминку на турнике — с уже подзабытой лёгкостью и с превеликим удовольствием: не болели ни плечи, ни поясница. Надел отцовскую кепку и совершил пробежку вокруг посёлка (солнце уже припекало — я пожурил себя за то, что не проснулся раньше). Бег сегодня давался мне легко: нынешнее тело радовало выносливостью. На бегу растерял остатки сонливости. А пока топтал ногами просёлочную дорогу, мысленно составил расписание на ближайшие дни.

Поход в военкомат и паспортный стол я вынужденно отложил на завтра (на понедельник): папа вчера подтвердил мои воспоминания о том, что по выходным эти учреждения не работали.

В прошлый раз воскресный день я провёл в компании Кирилла и Артура на речке.

Однако теперь я в прежние дневные планы внёс существенные изменения.

Сегодняшний вечер выделил для похода к Варваре Сергеевне Павловой: этого настойчиво требовал молодой организм. Я не забыл, как встретила меня Варя в «той» жизни — рассчитывал, что теперь в её объятиях снова испытаю столь же яркие эмоции и ощущения. Не сомневался, что молодая вдова обрадуется моему появлению. Вспомнил, что из армии писал ей письма даже чаще, чем родителям. О сегодняшнем визите к Варваре Сергеевне я подумал ещё в Москве, где почти на месяц задержался в гостях у бывшего сослуживца.

Помню, что для Вари Павловой я в ГУМе приобрёл дорогущий платок с люрексом: японский. Сейчас он лежал в моём чемодане, под кроватью. Теперь же я решил, что сделаю подарок не Павловой, а её детям. Поэтому перед завтраком я запоздало презентовал платок маме. Растроганный моим поступком отец предложил выпить «по соточке» за «повзрослевшего сына». Я отказался: Павлова не выносила запах спиртного. Чуть позже папа тайком от мамы сунул мне в руку пятирублёвую купюру — на «погулять».

После завтрака Кирилл умчался к своему приятелю.

А я нарядился в брюки и светло-голубую тельняшку, натянул на голову отцовскую кепку — с тряпичной сумкой в руке отправился через деревянный мост «в город»: в «Гастроном».

— Нет повести печальнее на свете… чем ассортимент новосоветских магазинов, — сказал я.

В растерянности остановился посреди насыщенного запахами зала «Гастронома».

Рассматривал витрины.

Озадаченно потирал гладковыбритый подбородок.

— Четвёртая категория снабжения, — задумчиво произнёс я. — Воскресенье.

Покачал головой.

Спросил сам себя:

— Ну а чего ты ждал, Сергей Леонидович?

Я разглядел на полке невзрачную зеленоватую бумажную пачку с надписью «Какао-порошок. Золотой ярлык».

Пробормотал:

— А вот это уже интересно…

— Что ты собрался сделать, Серёжа? — спросил папа.

Он смотрел, как я отдирал остатки сетки от найденного в чулане деревянного сита для просеивания муки.

— Торт для пацанов испеку, — сообщил я. — Проставлюсь в честь приезда.

Папа удивлённо вскинул брови и переспросил:

— Проставишься? Пацанам? Тортом?

Я пожал плечами.

— Им понравится.

Папа покачал головой.

— В моё время проставлялись иначе, — сказал он.

Кондитерским ремеслом я увлёкся в конце девяностых годов.

Очень уважаемый мной человек посоветовал тогда, чтобы я нашёл для себя хобби, не похожее на мою основную работу.

— Разгружай мозг, Чёрный, — говорил он. — Иначе не доживёшь до моих лет: сопьёшься или угодишь в дурку.

Сам он был любителем рыбалки и охоты. Сватал он и мне свои увлечения. Но я пришёл к выводу, что эти занятия уж очень походили на мою ежедневную деятельность.

Однако к словам того человека я прислушался. И за два года перебрал множество способов отвлечься от реальности. Даже играл на скрипке и рисовал картины маслом.

А закончил я метания, когда под руководством известного московского кулинара изготовил свой первый торт. И удивился тогда, почему никогда не занимался выпечкой раньше…

Я осматривал подключенную к газовому баллону плиту на кухне родителей — прикидывал форму и размеры задуманного мною блюда. Стоявшая в летней кухне газовая плита меня не впечатлила. Но и не повергла в уныние. Для моей цели она годилась — это я посчитал главным: после ассортимента современного продуктового магазина от нынешних реалий я много не требовал. Подготовил большую чугунную сковороду — форму для будущих коржей. Отмыл деревянную основу сита. В своих умениях кондитера я не сомневался. Как и в том, что помню рецепт выбранного в качестве «пробного шара» торта «Птичье молоко». Купленные в «Универсаме» продукты признал годными (настораживал меня лишь порошковый желатин, которым я заменил положенный по ГОСТу агар-агар).

В качестве основы для торта я выбрал шоколадный брауни. Его приготовлением и занялся в первую очередь. Растёр сливочное масло и сахар до «пышного» состояния. Поочерёдно (взбивая каждый раз полученную массу до однородности) добавил три яйца. Приготовил сухую смесь: из соли, муки, ванильного сахара и какао-порошка. Просеял её в масляно-яичную массу. Полученное кремообразное тесто поместил в сковороду и отправил в духовку, которую разжёг под присмотром прибежавшей с огорода мамы (отец известил её о моей затее с тортом). Я напомнил себе, что готовый брауни внутри чуть влажный — не стоило его пересушивать. Поэтому проверял готовность коржа, тыкая в него спичкой.

Суфле «Птичье молоко» я готовил уже после того, как не без проблем извлёк из сковороды и разрезал на два коржа остывший брауни. Делал я его из охлаждённых яичных белков — прочие продукты взял комнатной температуры. Замочил желатин в воде с лимонной кислотой и сахаром. Приготовил крем из масла и сгущённого молока. Венчиком взбил яичные белки до устойчивых «высоких пиков» (обошёлся без миксера, но повозился изрядно). В процессе взбивания добавлял в смесь лимонную кислоту. Перевернул миску с белками вверх дном — проверил готовность продукта («высокие пики» значили, что белки не выпадут из перевёрнутой тары). Помнил, что правильно взбитые белки важны для «Птичьего молока».

Желатиновую массу я растворил на водяной бане. Не дал желатину закипеть. Помешивая, струйкой добавил во взбитые белки горячую желатиновую массу. От горячего желатиново-сахарного сиропа белки заварились и увеличились в объёме. Взбивал их минут десять, пока масса не остыла до комнатной температуры. В белково-желатиновую смесь по ложке ввёл масляно-сгущёночный крем. От масла и сгущёнки смесь немного осела, но осталась воздушной. Я оставил её на пару минут в покое. Аккуратно обрезал сделанной из бывшего сита деревянной формой не помещавшиеся внутри формы края коржей (остатки брауни порезал на продолговатые ломтики). И лишь тогда приступил к сборке будущего торта.

В заменившее мне разъёмные кольца старое сито я уложил корж. Вылил на него половину суфле и на пять минут поместил в морозилку холодильника, чтобы суфле немного «схватилось» (вынутые из морозилки продукты за это время не разморозились). На нижний слой суфле я выложил оставшиеся поле обрезки краёв ломтики брауни — залил их остатками суфле, накрыл вторым коржом. Убрал торт в холодильник, чтобы суфле застыло. Пока не доведённое до ума блюдо я примерно через час извлёк при помощи длинного тонкого ножа из объятий деревянной формы. И залил торт густой глазурью, приготовленной из растворённых в молоке и сливочном масле двух стограммовых плиток шоколада «Дорожный».

Мама при виде торта снова сказала, что я повзрослел.

А папа покивал головой и добавил, что армия — это хорошая школа жизни.

— Ты точно в армейке был поваром! — заявил Кирилл.

Я с родителями не спорил.

Брату пригрозил кулаком.

Я намеренно покрыл торт глазурью — в холодильнике она затвердела и обещала не растаять при транспортировке. Установил «Птичье молоко» на выделенное мамой под его переноску блюдо. Соорудил для него из листов газеты «Советский спорт» нечто похожее на крышку-шатёр (чтобы в пути моё кулинарное творение не припорошило пылью). На этот раз я для похода в гости не дожидался темноты. И не втискивался в купленный мне на выпускной вечер серый костюм: помнил, что не влезу в него после армии. Нарядился в свой парадный китель со щёгольскими аксельбантами, подпоясался белым ремнём, заломил на правую сторону голубой берет.

Со спрятанным под нелепое сооружение из газет тортом в руке я горделиво прошёлся по главной (и единственной) улице посёлка. Ловил на себе любопытные взгляды носившихся по дороге детишек и сидевших около заборов на лавках пенсионеров. Заметил и кокетливые взгляды знакомых девчонок-школьниц, повзрослевших за два года моей службы в Советской армии. До дома Варвары Сергеевны Павловой я дошёл, не таясь (хотя в прошлый раз проделал этот же путь в темноте, прячась у заборов от света редких уличных фонарей). Ещё у перекрёстка я услышал стук. Различил, как во дворе Павловых громкий мужской голос кричал: «Варвара! Открой!»

Подошёл к Вариной калитке — увидел: в дверь дома Варвары Сергеевны ломился немолодой и явно нетрезвый мужчина, наряженный в не отутюженные брюки, мятую рубаху и… при галстуке.

Я озадаченно хмыкнул и произнёс:

— Как интересно. В прошлый раз я эту сцену тут не застал.

Справа и слева от меня покачивали ветвями пышные кусты сирени, что росли за забором у дома Павловых. Цветов на них уже не было: к концу июня они засохли и осыпались. Но я помнил, какой восхитительный запах стоял в этом дворе в мае семидесятого года — именно в конце весны, три года назад, я впервые вошёл в этот двор (тогда ещё, будучи десятиклассником). Вот только в тот раз я здесь шастал не в щёгольской парадной форме ВДВ и не с тортом «Птичье молоко» в руках. А вышагивал по двору голый по пояс и чумазый: таскал загруженные каменным углем вёдра (переносил в сарай уголь — из кучи на улице, где его высыпали из грузовика).

Сам тогда предложил молодой вдове помощь с переноской угля, когда увидел по пути из школы растерянный взгляд застывшей около угольной кучи женщины. Помню, какой счастливой и милой улыбкой ответила на моё предложение помощи симпатичная вдовушка. Я тогда горделиво расправил плечи, поставил под кустами сирени портфель с учебниками. Решительно сбросил школьную одежду — переоделся в предложенные вдовой потёртые мужские штаны. И приступил к работе. В тот вечер я вернулся к Варваре Сергеевне на ужин. Допоздна просидел на лавке около кустов сирени в компании хозяйки дома, уложившей к тому времени своих детей спать…

— Варька! — прокричал мужик. — Открывай!

Металлические петли на заборе тихо скрипнули: я приоткрыл калитку. Придержал рукой шатёр из газеты, что скрывал от ветра и от посторонних взглядов торт. Увидел, как мужчина снова постучал по двери веранды кулаком — требовательно, настойчиво. Заметил, что обут Варин гость в старые потёртые коричневые сандалии, из которых выглядывали чёрные носки. А в левой руке мужик крепко сжимал бутылку с этикеткой «Советское шампанское». Я рассмотрел в окне веранды испуганное детское лицо — оно тут же спряталось за шторой. «Сова, открывай, медведь пришёл», — вспомнил я слова Винни-Пуха из советского мультфильма и усмехнулся.

Торт я примостил на деревянной колоде около сарая. Положил на газету небольшой камушек — аккуратно, чтобы не треснула глазурь. По двору ступал почти бесшумно (сегодня дополнил парадную форму лёгкими и удобными кедами). Подошёл к веранде. Лицо мужика я не увидел — только затылок и уши. Однако различил в его голосе знакомые интонации. Решил, что уже встречал этого товарища раньше. Вот только не сообразил, где и когда. В два шага я взбежал на веранду по скрипучим ступеням. Взглянул на Вариного гостя сверху вниз. Сдержался: не ударил мужика кулаком в печень — похлопал его ладошкой по лысой макушке.

— Здорово, уважаемый, — нарочито небрежно обронил я.

Мужчина вжал голову в плечи, обернулся. И тут же отпрянул от меня, прижался спиной к двери. Взглянул на мои аксельбанты, запрокинул голову и заглянул мне в ноздри. Ударился затылком о доски. Я поморщил нос: унюхал запах его пота и алкогольного перегара. Хмыкнул и покачал головой (вспомнил, что Варвара Сергеевна не любила запах спиртного). Мужчина кашлянул, будто подавился слюной. Смерил меня взглядом — сто девяносто пять сантиметров: от носов кед и до кокарды на берете. Внимательно посмотрел на мои кулаки. Кончик его носа застыл напротив ворота моей тельняшки.

На залысинах мужика, будто росинки, блеснули крупные капли пота.

— Ты кто такой? — спросил нетрезвый гость.

Я хрустнул костяшками пальцев — голос мужчины дал петуха.

Но шампанское Варин гость не выронил; и не протиснулся в дом через щель между досок двери.

— Я Чёрный дембель, твою мать!!

Я нахмурил брови, выпятил нижнюю челюсть, приподнял верхнюю губу.

Посмотрел на переносицу мужика и пробасил:

— Ха-ха-ха!

Бутылка с этикеткой «Советское шампанское» всё же упала на крыльцо: с глухим стуком. Я отметил: она не разбилась — замерла на краю верхней ступени. Я задержал на ней взгляд. Почувствовал толчок в грудь. С места не сдвинулся: на ногах стоял крепко. Услышал, как Варин гость сдавленно крякнул. Увидел, что мужчина покачнулся вправо и резко скакнул в сторону. Он чиркнул плечом по стене. Махнул руками. И неуклюже, боком сиганул с крыльца. В воздухе мелькнули коричневые сандалии и полосатый галстук. Их владелец не растянулся на земле — по-кошачьи приземлился на камни: на четвереньки. И тут же стартовал к приоткрытой калитке.

Я проводил мужика взглядом — следил за ним, пока он не скрылся за забором. Сощурился, посмотрел на спускавшееся к горизонту солнце, что замерло над крышей дома: того, что стоял через дорогу от дома Павловых. Подумал, что ночью эффект от появления «Чёрного дембеля» был бы лучше. Усмехнулся: вспомнил слова Артура Прохорова о том, что алкоголь в крови иногда работает лучше любых визуальных спецэффектов. Придержал ногой бутылку с шампанским — не позволил, чтобы она пересчитала ступени крыльца. Услышал щелчки отпираемых запоров. Дверь распахнулась. Я увидел на пороге дома Варвару Сергеевну Павлову.

Сказал:

— Здравствуй, Варя. Я вернулся.

Развёл руки — Варвара Сергеевна не бросилась в мои объятия. Она не взглянула ни на пряжку моего ремня, ни на кокарду и ни на аксельбанты — внимательно посмотрела мне в лицо, будто сразу меня не узнала. Я улыбнулся, разглядывал хозяйку дома. Отметил, что Павлова выглядела совсем девчонкой. Тридцатилетняя Варя сейчас не казалась мне «дамой бальзаковского возраста» (как однажды за глаза обозвал её Артур Прохоров). Я взглянул на её пухлые губы, на подбородок с памятной ямочкой. Стрельнул взглядом на неприкрытую халатом ложбинку на груди, на женские бёдра. Почувствовал, как забурлила в моём теле кровь.

Встретился взглядом с темными глазами восьмилетнего мальчишки — тот выглядывал из-за спины матери.

Я хлопнул себя ладонью по лбу.

Сказал:

— Совсем забыл!

Сбежал со ступеней, метнулся к сараю.

Вернулся к порогу дома с подарком в руках, снял с него купол из газеты.

Мальчик вытянул шею — посмотрел на торт.

— Ух, ты! — выдохнул он. — Сколько шоколада!..

Варвара Сергеевна тоже посмотрела на «Птичье молоко». Погладила сына по голове. Улыбнулась.

Заглянула мне в глаза и сказала:

— Здравствуй, Серёжа. Входи.

И сообщила:

— Мы с мальчиками как раз собирались пить чай.

Свой первый кулинарный опыт в условиях тысяча девятьсот семьдесят третьего года я признал удачным.

Торт получился превосходным, хотя его рецепт в незначительных деталях и отличался от оригинального. Мальчишки съели торт за один присест. Они уже постанывали от переедания. Но всё равно тянулись к блюду за очередным куском. Дети словно переживали, что пробуют подобное шоколадное лакомство в первый и в последний раз. Пришёлся по вкусу мой подарок и Варваре Сергеевне, пусть она и съела совсем чуть-чуть. Варя смотрела, с каким аппетитом уплетали торт её сыновья, и улыбалась. Я почувствовал, как её колено под столом прижалось к моей ноге.

— Дорогущий, небось, — сказала Павлова.

Я пожал плечами и ответил:

— Главное, что вкусный. Правда, пацаны?

Мальчишки закивали головами. Они заверили свою маму, что «в жизни такого вкуснющего торта не пробовали». Заявили, что с удовольствием на завтрак, на обед и на ужин ели бы только «Птичье молоко».

Очистив блюдо, дети снова завистливо и с восторгом взглянули на мои аксельбанты. Хором пообещали маме, что когда вырастут, тоже станут советскими десантниками — и что «все эти мерзкие пьяницы» будут от них убегать, «как от дяди Серёжи». Варя строго посмотрела на сыновей и сказала, что Степан Кондратьевич хороший человек. Добавила: «Когда трезвый». Взглянула на меня и сообщила, что «завтра вернётся из санатория жена Степана Кондратьевича» и «всё это закончится». Я поинтересовался, как часто Степан Кондратьевич ломился в дом к Павловым.

— Этот дядька только два раза приходил, — ответил мне Варин старший сын. — Сегодня и вчера.

— Приходят и другие? — уточнил я.

Мальчик кивнул.

— Почти каждые выходные являются, — сказал он. — Стучат, кричат, ругаются…

— Пьяные! — сообщил младший.

— … А мы им дверь не открываем! Прячемся.

Я сообразил: в прошлой жизни и не подозревал, что до моего возвращения из армии дом Павловых был объектом паломничества поселковых кобелей. Не сомневался, что Варвара Сергеевна и за порог не пускала подвыпивших женихов. Помнил, что Варя не переносила запах спиртного. То были последствия семейной жизни: её муж регулярно напивался и часто бил её и сыновей… пока не замёрз пьяный на зимней рыбалке. Насколько я знал, второй раз Варя Павлова замуж так и не вышла. Хотя только я дважды делал ей предложение. В первый раз — перед службой в армии.

Предложил ей «расписаться» и в этот самый день: двадцать четвёртого июня тысяча девятьсот семьдесят третьего года — в прошлой жизни. И оба раза Варя не согласилась.

— Старая я для тебя, Серёжа, — говорила Варвара Сергеевна. — Люди засмеют: и тебя, и меня.

А в ответ на мои пылкие возражения она лишь улыбалась и повторяла:

— Ты парень видный, Сергей. И добрый. Нормальную бабу себе найдёшь: молодую.

Я просидел во дворе около кустов сирени до наступления темноты.

Рядом с Варварой Павловой.

Поглядывал на одиноко стоявшую около веранды бутылку шампанского. Обнимал за плечи хозяйку дома. Безостановочно травил армейские байки — как и в прошлый раз. Варя слушала меня, улыбалась. Но иногда мне казалось, что улыбалась она вовсе не моим солдафонским шуткам. Потому что женщина то и дело вздыхала и задумчиво посматривала на окна комнаты, за которыми (с моего позволения) её дети примеряли около зеркала голубой берет ВДВ, украшенный отполированной до блеска кокардой со звездой.

В начале одиннадцатого Варвара ушла в дом — укладывала детей спать. Я остался во дворе в одиночестве. Но сидел не в тишине. От дома Павловых рукой подать до «главной площади» посёлка (до пустыря около водоразборной колонки). Там и сегодня собралась поселковая молодёжь. Я слышал голоса подростков, девичий смех, и тягучие звуки баяна. А вот бренчания гитарных струн не различил. Это значило, что Кир и Артур в том веселье не участвовали.

От Вари я ушёл на рассвете: до того, как проснулись её дети — не выспавшийся, но в хорошем настроении.

Варвара Павлова сегодня заступала на смену в третью городскую больницу. А я планировал, что пробегусь по городским инстанциям: выправлю документы. Помнил, сколько мороки с военкоматом и паспортным столом свалилось на меня в прошлый раз. Не надеялся, что управлюсь с получением паспорта за один день. Но рассчитывал, что уже в конце недели сдам документы в приёмную комиссию Новосоветского механико-машиностроительного института.

— Учиться, учиться и ещё раз учиться, — пробормотал я.

Шагал утром от дома Павловых, высматривал свежевыкрашенный синий деревянный забор. Пообещал Варваре Сергеевне, что по пути домой занесу Вариному вчерашнему гостю бутылку шампанского, которая всю ночь простояла на улице около веранды. Забор действительно оказался примечательным: отличался от прочих. А за ним, во дворе, я разглядел мотоцикл «ИЖ-56» с коляской — как и предсказывала Варвара. В этой коляске я и оставил бутылку с шампанским: положил её внутрь новенького мотошлема.

Всю неделю мама восхищалась теми переменами, что случились в моём поведении после службы в Советской армии. А отец, глядя на меня, озадаченно потирал затылок. Потому что я просыпался едва ли не раньше папы и мамы — совершал пробежку и занимался на турнике. Завтракал в компании с собиравшимися на работу родителями. А потом не шёл на реку с Кириллом и не ложился спать — днём я прилежно штудировал принесённые из библиотеки школьные учебники.

В МехМашИн я поехал в понедельник: второго июля (отец отговорил меня от поездки в пятницу).

Вернулся утром от Варвары Сергеевны (за прошедшую неделю я посетил дом Павловой трижды), совершил пробежку, позавтракал с родителями (Кир ещё спал). Снова отказался от папиного предложения надеть для похода в институт его любимый галстук. Уложил документы в полевую сумку, доставшуюся мне по наследству от дошедшего в сорок пятом до Берлина папиного отца. Нарядился в отцовские штаны и рубаху (они мне были лишь слегка коротковаты). И в превосходном настроении зашагал к деревянному мосту через безымянный ручей, что отделял улицу Речная от остального города.

Уже представлял, как скоро снова окунусь в студенческую жизнь.

Четырёхэтажное здание главного учебного корпуса Новосоветского механико-машиностроительного института я увидел из окна трамвая. Не без интереса рассматривал его, пока оно не скрылось за поворотом. Отметил, что улыбаюсь, будто повстречал хорошего приятеля. Дождался, пока трамвай остановится — лишь тогда прошёл к выходу и спустился по ступеням на землю. Поправил на плече лямку сумки. Вспомнил рассказы о том, что здание института в две тысячи десятом хорошо отреставрировали, а фасад изменили до неузнаваемости. Но я новый облик главного корпуса не видел даже на фотографиях в интернете. Поэтому и помнил его именно таким, каким он меня снова встретил сегодня, второго июля тысяча девятьсот семьдесят третьего года.

От трамвайной остановки я двинулся знакомым маршрутом: мимо таксофонных кабинок и магазина «Культтовары», где студенты затаривались канцелярией. Прошёлся по частоколу теней под тополями. Вдохнул пивной запах, что шёл от установленной на колёса большой жёлтой бочки (рядом с ней и сегодня толпилась молодёжь). Полюбовался на девчонок, что шагали впереди меня: не увидел на их коже ни татуировок, ни пирсинга — лишь летний загар. Увидел сидевшую на лавке под кроной каштана молоденькую мамашу — та покачивала детскую коляску и читала книгу (не водила пальцем по экрану смартфона). Взглянул на припарковавшуюся около бордюра машину («Москвич-408») — её водитель с гордым видом выбрался из салона, брякнул ключами и громко хлопнул дверью.

По ступеням я поднялся к массивным дверям главного учебного корпуса МехМашИна — распахнул их и шагнул в прохладу просторного вестибюля. На пару секунд замер у входа. Огляделся. Полюбовался на огромную настенную мозаику, изображавшую трудившихся на заводе рабочих. Мысленно поприветствовал старых знакомых: расставленные около стен статуи — воскресил в памяти имена, которыми их окрестили студенты. Прошёл мимо облицованных мрамором колонн к широкой лестнице с деревянными перилами. В гордом одиночестве поднялся на второй этаж, слушая топот собственных шагов. Вдохнул запахи мокрого камня и хлорки. Мельком взглянул на своё отражение в огромном настенном зеркале.

Кабинет приёмной комиссии отыскал без труда. Не нашёл перед ним очередь — без стука открыл дверь. Поймал на себе взгляды двух молодых женщин. Громко поздоровался и свернул к правому столу, как и в прошлый раз — не увидел восторга на лице дамочки, в пользу общения с которой совершил выбор. Буднично и неторопливо написал заявление на имя ректора. Передал представительнице приёмной комиссии школьный аттестат, медицинскую справку, фотокарточки и характеристику от командования моей бывшей воинской части. Предъявил паспорт и военный билет. Наградил женщину парочкой комплиментов — получил в ответ усталый вздох и порцию наставлений. Бодро попрощался с дамами и вразвалочку проследовал к выходу.

А на пороге едва не столкнулся с двумя шумными девицами.

— Поосторожнее! — воскликнула невысокая блондинка.

Я опустил взгляд на её лицо. Опознал в блондинке Наташу Торопову, мою бывшую (и будущую) одногруппницу — ту самую девицу, в смерти которой в тысяча девятьсот семьдесят шестом году обвинили моего брата Кирилла. Посторонился.

Отметил: Наташа заметила мой интерес. Она отреагировала на него озадаченным хмыканьем; прошла мимо меня и устремилась к столу, откуда несколько секунд назад отошёл я.

Узнал я и вторую девицу, что шагнула в кабинет приёмной комиссии вслед за своей белокурой подругой. Высокая и длинноногая, с каштановыми кудряшками: Елена Ивановна Котова — большеглазая девчонка, которая (в этой моей «повторной» жизни) не погибла под обломками протаранившего её дом самолёта.