Четвёртый Рим

11

Апрель 2019 г.

— Что-о?! Он приезжает?! Га… Гарипов! Вместе с Микулей? Женька! Евгения Васильевна! Ты что, совсем крышей поехала? Тебе, вообще, не страшно?

— Почему мне должно быть страшно?

Я отчаянно бравирую перед Ингой, с которой мы выбрались в торговый центр на покупку пасхальных подарков, и теперь она, лавируя между полок гипермаркета, отчитывает меня как школьницу.

— От того, что ты делаешь со своей жизнью? Напомнить, чем закончился его прошлый приезд, и что потом с тобой было?

Мне совсем не надо напоминать — к тому времени мы с Ромкой были уже в разводе, жутко скандалили целую неделю, а потом взяли и расписались по ускоренной процедуре в одном из частных агентств, которые только-только открылись у нас в городе. В моменты, когда я особо сильно жалела об этой глупости, самым обидным казалось то, что случилось это месяцем раньше — нам просто негде было бы так быстро пожениться. А тут — мы стали одними из первых клиентов. Обкатали услугу, так сказать. После чего я около года выбиралась из депрессии, закидываясь таблетками и иногда Егермейстером.

Но в этот раз так не будет. Сейчас все по-другому. На первом месте стоят не наши личные дела, а вопрос с Микаэлой. Вот только я не могу об этом рассказать Инге — иначе пришлось бы делиться и остальным.

— Да всё нормально будет! Рома, вообще, по своим делам приезжает, жить собирается в отеле, мы с ним пересекаться по минимуму будем.

— Что, с документами припекло? — с плохо скрытым злорадством интересуется Инга.

— Да нет. Он же гражданин Евросоюза, ему не может припечь. Это нам морочиться надо с регистрациями и подтверждениями. А некоторым всё на халяву, — пытаюсь отшутиться я.

— Точно что на халяву… — шутка не заходит и вызывает у Инги скорее досаду, и я впервые задумываюсь, что в планах встречи Мики с любимой «тетей Ингой» надо как-то исключить присутствие Ромки. Что будет сложно, учитывая его вчерашние слова, что больше он с дочери глаз не спустит. — И давно у него европаспорт? Вот же бывают люди… Везде без мыла пролезут!

— Ну, давненько. Ещё со времён его первого крупного проекта. Он тогда через болгарское посольство документы делал, по другому просто контракта не было бы.

— М-м? — Инга по-хозяйски вертит в руках вельветовый тренч, который чудом обнаружила в горе одежды, завалившей акционную стойку. — Болгарское посольство? Так он — болгарин? — она звонко смеётся. — Вот ты меня удивила. Думаешь, что знаешь подлеца как облупленного, а оно вон какие тайны… Семейные! Ну-ка… Мне пойдёт? — Инга быстро прислоняет к себе вешалку, на что я киваю — пойдёт, пойдёт. Инге все идёт, о чем она сама давно знает, не упуская случая сорвать комплимент.

— Там нет тайн. По матери у него какая-то родня, документы предоставил — и всё. А сейчас, здесь, у нас — встреча с заказчиком. Вот у того как раз какие-то проблемы, он невъездной в ЕС, — как вовремя мне пригодился этот повод, эта полу-легенда. — Как только решат все вопросы — Рома сразу улетит. Чисто бизнес. Ничего личного.

— И его это не останавливает? То, что у заказчика документы не в порядке? Может, он бандюк какой? Хотя, о ком я говорю! Это же Гарипов! Ему как раз такое и надо! — проходя мимо очередного стеллажа, Инга цепляет с полки яркий шарфик, который скользит между ее пальцев мягкой шёлковой змейкой. — Слушай, а может, вот это Микуле подарим? Супер качество, а на ощупь… Она носит такое? У них там в Италии все на стиле — платочки эти, аксессуары. Ну что, берём?

Представить Мику, которая и до желания убрать в себе «вот это всё, женское!» носила только худи, растянутые футболки и прочий оверсайз, в шёлковом шарфе у меня никак не получается. Скорее это ради хулиганства мог нацепить на себя Ромка, для которого никогда не было проблемой надеть что угодно, даже откровенно эпатирующее, и в чем, по законам подлости, он ухитрялся выглядеть просто зашибенно, вызывая во мне укол тайной зависти.

— Не знаю, Инга… Давай вместо шарфика что-то другое.

— Давай другое! — охотно соглашается она. — А шарфик я себе возьму!

— Очередной?

— Очередной! Слу-ушай, Евгения Васильевна… — когда Инга хочет меня поддеть, указать на детскость и взбалмошность поступков, то всегда называет меня полным именем — чтобы подчеркнуть разницу: такая взрослая, в все ещё делаешь глупости. — А ты серьезно веришь, что так и будет — чисто бизнес, общаться не будете, улетит-прилетит! А потом всё — затянуло глаза пеленой, мозги в отключку, «А может, в этот раз мы сможем по-другому…» — очень точно передразнивает она меня. — А Гарипов твой, между прочим, снова выкинет какую-то фигню! И свалит за горизонт, а ты останешься в глубокой жопе, из которой мне опять тебя вытаскивать. И зачем? Для чего? Для нового визита твоего мужика?!

— Ну… нет.

Я могла бы жестко осадить Ингу, провести черту, за которую ей не стоит заходить, говоря о моей личной жизни — если бы не один факт. Все, что она говорит — абсолютная правда, и этот сценарий повторялся уже как минимум пару раз. И это она откачивала меня, приводя в себя, не давая застрять в трясине, в которую я себя раз за разом погружала после очередного крушения моих иллюзий. Она и чудодейственные таблеточки, выписанные мне заботливой Анной.

— Пообещай, что не будешь встречаться с ним, — перекидывая тренч и шарфик через локоть, Инга энергично направляется на кассу.

— Я? Ну-у… — я слишком огорошена категоричностью этого требования. — Нет, так не получится. Я не собираюсь вести с ним задушевные разговоры…

«Уже ведёшь», — шепчет мне упрямый внутренний голос, припоминая наш последний и предпоследний созвон. Но Инге об этом знать совершенно необязательно.

— Собираешься!

— Нет, не собираюсь! Я уверена в своей позиции и мне незачем прятаться от собственного мужа! Да так мне даже в аэропорт нельзя будет поехать! Они же вместе с Микой прилетают!

— И не едь! — сверкнув глазами, Инга эффектно сбрасывает тренч и шарфик на бегущую ленту на кассе. — Жди ребенка дома! Ты сама говорила — Гарипов такой хороший папашка, что отпустила с ним малую за границу, даже глазом не моргнув. Вот и сейчас — что он тебе, Микулю не доставит от отеля? Сам поселится, ее покормит, потом на такси — и к мамочке. Только без папочки, Евгения Васильевна! Без папочки!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Да ну… Так невозможно.

— Невозможно — это тебе не расклеиться во время этих ваших прекрасных свиданий. Ну, как хочешь, Женька. Я тебя предупредила. Прощай подруга, встретимся в жопе! Или пришей себе член, как хотела — может, это тебя остановит? Хотя, зная твоего муженька…

— Ромку не тянет на мужчин, — знаю, я должна уже обидеться или разозлиться, но мне просто смешно. У меня нет сил удивляться даже собственному легкомысленному восприятию происходящего. Кажется, я сама не до конца верю в то, что происходит.

— Это пока, Женёк, это пока! Ещё не вечер, как говорится! Эх, где наша не пропадала, да? Но к Микуле, пожалуйста, его не подпускай.

— В смысле? Он ее отец, что значит «не подпускай»?

— А то и значит! Гулять мы с ней будем вдвоём, это твоя задача — обеспечить, чтобы он в это время был на своём «бизнесе»! И чтобы его рожа не мелькала у меня перед глазами, иначе я не знаю, что сделаю!

Понимая, что в этот раз с подобными планами могут возникнуть трудности, я только вздыхаю и примирительно беру Ингу под руку. Все проблемы я буду решать по мере их поступления, не сейчас.

Сейчас мы немного посидим с ней на веранде небольшой кафешки на последнем этаже торгового центра, я выпью чай или кофе и постараюсь привести мысли в порядок. Сколько всего ещё надо сделать — а Микаэла с Ромкой прилетают уже через семь дней. Всего неделя — а у меня такой бардак, и в мыслях, и в делах.

— Родной! — в своей обычной манере делает призывный взмах рукой официанту Инга, когда мы выходим на террасу кафе. — А ну-ка! Коньячку нам кружечку!

Прыснув, мы с ней давимся смехом — юный официант-зумер явно не понимает наших олдскульных шуточек про Масяню, но вид старается сделать сочувствующий.

— Вам Хеннеси или Метаксу? — спрашивает он, даже не поведя бровью, как будто сейчас совсем не одиннадцать часов дня.

— Ты что, родной? Дамы предпочитают чистый спирт! — продолжает иронизировать Инга — она сегодня в ударе, и я не мешаю ей быть звездой происходящего. — Ладно, неси нам по стакану молока и по тортику. У меня тут, знаешь, челендж — двадцать один день без кофеина. А то уже глаза на лоб лезут от этого кофе.

Стараюсь не уточнять, что глаза на лоб у Инги лезут от того, что она не брезгует энергетиками, и просто присоединяюсь к ней в ее челлендже, который, зуб даю, она провалит через пару дней.

— Мне, пожалуйста, безлактозное.

— О, и мне тогда. Зож так зож, да, Женёк?

Молча киваю, стараясь отогнать себя мысли о том, что как бы мне, согласно ее предсказаниям, на антидепрессанты через месяц-другой не присесть. Вместо этого задаю вопрос совсем из другой темы.

— Послушай… У тебя случайно нет надёжного человека?

— М-м? — Инга вопросительно приподнимает брови, пригубив через трубочку стакан воды, который юркий официант успел принести ей по первому требованию. — Смотря для чего, Жень.

— Мне нужен ассистент. Хотя бы на то время, пока Мика здесь.

— А чего ты только сейчас спохватилась? Раньше не могла спросить? Я бы тебе подогнала парочку кандидатов. А так… не знаю. Уже пристроила всех, кого могла.

— Да я как-то не думала, — сейчас я ей почти не вру. Да, я совсем не думала, что Микаэла в этот раз прилетит не одна, и что все получится именно так. — Но сейчас понимаю, что хочу провести больше времени с дочкой, и часть обязанностей мне надо немного… делегировать.

— Что именно? — вопросительно смотрит на меня Инга.

— Да хотя бы организацию — сверку расписания, перенос сеансов, обзвонить-написать. Так-то я сама справлюсь.

— Не справляешься. Ты какая-то вечно задолбанная. Давно пора себе помощника взять.

Еще один момент, за который я смогла бы щёлкнуть её по носу, будь это неправдой. Но, к сожалению, Инга права. С тех пор, как моя ассистентка, с которой мы проработали последние три года, ушла в декрет, я так и не смогла найти ей достойную замену. Катерина была идеальной — ответственной, лёгкой, весёлой, ещё и интересовалась психологией. В итоге, последние пару месяцев я стараюсь справлять с организацией консультаций сама — а Инга вот считает, что так и не справилась.

— Ладно. Попробую ещё через рекрутеров пробить или сама по сайтам поищу. Прорвёмся, — интересно, кого я в этом убеждаю — её или себя?

— Слушай, ну если совсем туго будет, у меня есть одна кандидатура… Но это так, запасной вариант, может, сам человек ещё не захочет. Он просто не очень любит всякую нудную работу.

— Ассистировать — это не нудно! — обиженно возражаю я, неприятно поражённая тем, что что-то в моей работе может показаться скучным. — Ассистент — это почти правая рука! Я на Кате даже новые направления обкатывала — самый что ни на есть креатив! Соавторство!

— Ну ладно, ладно, разошлась… Может, и понравится ему.

— Да кто это? Что за такой ценный кадр, за которого я борюсь, толком его не зная?

— Племяш мой. Двоюродный, — принимая от официанта чашку с молоком, говорит Инга. — Я его не так часто вижу, больше в интернете слежу. Очень талантливый парень, вот прямо ручаюсь за это. Но, Женёк, он не из таких, кого заставишь, опять и снова тебе говорю. Он популярный тиктокер, и сам будет выбирать, с кем работать. Так что обещать ничего не могу. Но я передам, что тебе нужен сотрудник и что с тобой может быть интересно. А дальше, хозяин-барин, мое дело маленькое. Как сам решит, так и будет.

— Стой, стой… Тиктокер? А сколько ему лет?

— Ему? — с удовольствием причмокивая и надламывая кусочек безе с десерта, Инга то ли делает вид, то ли вправду не понимает, почему я задаю этот вопрос. — Семнадцать! А что ты так всполошилась, Евгения Васильевна? Ты что, эйджист?

— Здравствуйте-приехали! Он же несовершеннолетний! Как я с ним договор заключать буду?

— Оформишь как стажёра, всех дел.

Все-таки Инга начинает меня потихонечку злить. Ощущение, что после новости о том, что ее любимая Микуля прилетает в этот раз не одна, а с «мерзким папашей», она просто-напросто тихо троллит меня в отместку за испорченные планы. Потому что с Ромкой, когда он приедет, ей все равно придётся столкнуться — и я снова увижу, как меняется ее поведение.

В нем не будет ни капли той агрессии, которую вижу я, лишь натянутое дружелюбие: «Эх, ну мы-то с тобой… Сколько лет-сколько зим! Не чужие люди!» и какая-то скрытая нервозность, с которой она не может совладать, но прекрасно ее замечает. И злится на себя. А потом — на весь мир, на меня, видящую и понимающую это, на любого свидетеля ее неестественного натянутого поведения, когда она — больше не роскошная женщина, а нервная школьница, пытающаяся пошутить перед старшеклассником, внимание которого ей хочется заслужить.

Я все это понимаю и делаю скидку, но… не сегодня. Не сейчас, когда у меня и так куча проблем, которые, чтобы не слететь с катушек, я задвинула куда-то в дальний угол сознания, стараясь не думать, а просто делать, что могу, по мере сил.

Не сейчас, когда телефон разрывается от звонков назойливой клиентки, которая, единственная из моих постоянных, может вот так трезвонить мне вне договорённого времени и требовать консультацию в ультимативной форме. И я знаю, что не смогу её убедить, донести важность личных границ, потому что это истероидный тип, и если её понесло, она не будет слушать никого, кроме себя.

Не сейчас, когда нужно позвонить в компанию, где я иногда покупаю комплексное питание и забронировать меню на четыре недели в расчёте на двух человек, взрослого и подростка, с ежедневной доставкой к десяти. Не сейчас, когда надо заказать Ромке номер в отеле, а у меня от одной мысли об этом мурашки бегут по спине и пересыхает во рту — ведь он прилетает так надолго впервые за последние несколько лет, и я до сих пор не в это силах осознать.

— Женя! Евгения Васильевна, алё! — Инга щёлкает у меня перед носом пальцами. — Ты чего? Ты нормальная вообще, или уже заранее репетируешь дурку, в которую скатишься после визита своего Гарипова?

— Мне надо идти, — я поднимаюсь, понимая, что сегодня из меня плохой объект для шуток, и если я дам отпор, то боюсь, он будет слишком сильным для Инги. И общаться со мной она больше не захочет.

Поэтому уйду я. Это была плохая идея — выбираться в люди, пытаясь найти успокоение.

Покоя в ближайший месяц мне точно не видать.

— Рассчитаешься за меня, — я кладу на стол свою часть по чеку. — У меня консультация, я спешу.

— Ты… чего это, Жень? Женя! Женёк, ты куда?! — кричит она мне вслед, пока я спускаюсь вниз к выходу из торгового центра, даже не оглядываясь.

Я просто хочу побыть одна, и чтоб меня никто не трогал.

Инга догоняет меня на выходе из центра, хватает под руку и быстро тащит от колёс проезжающей мимо машины, водителю которой плевать на пешеходные зоны и нашу безопасность.

Вот и я так хочу. Чтобы мне было на все плевать. Но получается пока что плохо.

— Женьчик… Ну ты чего? Чего распсиховалась? Я же на полном серьезе помочь хочу — ты спросила, я ответила, кто у меня есть. И насчёт стажировки я тоже не шутила — если Егорка согласится, бери его, не раздумывая, я же не со зла про эйджизм брякнула. Ты не смотри, что он малой, не надо его недооценивать. Там голова такая — во! Дом советов с идеями! А если не согласится — найдём тебе ещё кого-то, я сама этим займусь, а то ты уже и так… не в себе. Вон, тебе трезвонит кто-то, а ты никак не реагируешь. Нет, мать… Аккуратно! — она обводит меня вокруг лежачего полицейского, пытаясь утянуть в более спокойный переход. — Тебе обязательно нужен ассистент. И не только потому, что Микуля приезжает, а вообще, по жизни. Надо больше отдыхать. Да прими ты этот звонок или отбей его, наконец! — у Инги пунктик на незавершённых процессах, они жутко ее нервируют.

Быстро бросаю взгляд на экран смартфона, который все это время держала в руках, отбиваясь от звонков Аллы, или Аллочки, как она упорно себя называет и так же упорно желает видеть меня вне обговорённого времени.

Но это, кажется не она. Это какой-то незнакомый номер — действительно, лучше принять.

— Да? — продолжая оглядываться, пока Инга тащит меня на парковку, отвечаю на звонок, по самой только паузе в начале разговора чувствуя недоброе.

И не ошибаюсь.

— Евге-ения! Ну, наконец-то! Наконец. я к вам достучалась! А то прямо как будто прячетесь от меня, специально трубку не берёте!

Аллочка. Все-таки ухитрилась дозвониться ко мне с левого номера, вот же… упорная женщина.

Делаю глубокий вдох, чтобы сохранить спокойствие, и медленно отвечаю:

— Нет, я не прячусь от вас, Алла. Просто не могу говорить, я не в офисе.

Несмотря на мой категоричный тон, не уверена, что она меня услышит, что и подтверждают её следующие слова:

— А с незнакомого номера трубочку-то взяли!

— Конечно, взяла. Это мог быть кто-нибудь из моих клиентов, у кого остались нерешенные вопросы, — в разговоре с Аллой главное — не вовлекаться эмоционально, лучше просто ставить ее перед фактом. — У нас же с вами нерешенных вопросов нет. Следующая консультация — в среду.

— Мне нужно сегодня! — драматично вскрикивает она, и по звеняще-рыдательным нотками рыдания в ее голосе, слышу, что настроена Аллочка серьезно. — Это катастрофа, Евгения! Вы моя единственная спасительница!

Аллочка — сложный случай а моей практике. Тот самый, который сбивает с меня профессиональную бесстрастность и превращает в трясущееся от злости существо буквально в один момент. После сеансов с ней я даже воды выпить нормально не могу — стакан прыгает в руках, а зубы выбивают чечетку о его край. Но я упорно продолжаю с ней работать из какого-то личного упрямства, из гордыни «Я смогу найти подход к любому клиенту», а она…

Она этим пользуется и, боюсь, добровольно никогда меня не бросит.

— Перезвоните завтра.

— Завтра я не смогу, Евгения! До завтра я не доживу!

— Алла…

— Я уже возле вашего кабинета!

— Меня там нет, Алла.

— Я знаю. Я с восьми утра там сижу.

— Но сейчас двенадцать дня! — я не могу скрыть досаду в голосе, и тут же одёргиваю себя — это уже эмоция, а с Аллой надо держаться нейтрально.

— Пристегнись, — шепчет мне Инга, когда сев рядом с ней на переднее сиденье, я забываю даже об этой мере предосторожности.

— Я сегодня не работаю в офисе. Вы зря там сидите! — продолжаю отчитывать я Аллу, заранее понимая, что поиграла. Вся моя решимость пала, когда я узнала, что она толчется под дверью моего закрытого кабинета уже около четырёх часов.

— Я знаю, Евгения… Женечка! Я буду ждать вас хоть до утра!

И ведь с неё станет.

— … у меня такая безвыгодная ситуация! Мне незачем идти домой! Ведь я…

— Высадишь меня возле офиса, — негромко прошу я Ингу, прикрыв микрофон мобильного. — Забегу буквально на полчаса.

Пока она согласно кивает, Аллочка продолжает о чём-то слезливо исповедоваться мне, и я даже не стараюсь делать вид, что прислушиваюсь. Все равно мы с ней увидимся через пятнадцать минут, и она расскажет мне об этом с живописными деталями, повторяя подробности несколько раз.

— Я сегодня свяжусь с Егоркой, — тем временем в другое ухо втолковывает мне Инга, и в какой-то момент мне кажется, что моя голова сейчас вспыхнет, как бумага, на которую направлен слишком яркий луч света. — И дам объявления на парочке сайтов, чтоб у нас запасные кандидаты были. Ну, чтобы можно было выбрать, а не вписаться в кого-то одного. Ты, главное, не психуй, отдохни, поспи немного. Мы все сделаем. Все будет чин-чинарём.

— Спасибо, Инга, — еле выдавливаю из себя я, устав слушать Аллочку и отбивая звонок совсем с непрофессиональным раздражением. — Я бы без тебя просто чокнулась.

— Ты и так чокнешься, обязательно, — без этой шпилечки это была бы не Инга. — Но я тебя спасу, не переживай. Только… Женя. Евгения Васильевна! — зовёт она меня, когда я слишком быстро пытаюсь выскочить из машины, едва мы заезжаем во двор бизнес-центра. — Услуга за услугу.

— Какая? — я знаю, что ничего хорошего она не попросит, и просто стою у открытой дверцы ее машины, устало опустив руки.

— Насчёт Гарипова я не шутила. Сделай так, чтоб его вокруг меня было по минимуму.

Отлично. Одну проблему я решила, вторую приобрела.

— Да Боже мой, Инга! Ну что за зацикленность! Поверь, он совсем не собирается с тобой лично встречаться и как-то специально это подстраивать! Ему вообще не до этого, он о тебе даже ни разу не вспоминал! И если где-то увидит мельком на пару минут вместе с Микой, то значения не придаст никакого… В отличие от тебя! И ты предлагаешь вместо общения с Микаэлой, которую я вижу два раза в год, следить только за тем, чтобы вы нигде не пересеклись? Сосредоточить на этом все своё внимание?! Господи! Какой непроходимый эгоизм!

Надеюсь, я хотя бы дверцей машины хлопнула не сильно громко, иначе это был бы полный провал. Я таки сорвалась на Инге, наговорив ей того, что она меньше всего хотела слышать — не то, что Ромка обидится, из-за того, что она его избегает, или сам не горит желанием ее видеть из-за какого-то их давнего конфликта. А что ему все равно.

На самом деле, так и есть. Ему с его лёгкостью отношения к людям абсолютно плевать, что там кто о нем думает и простил ли его кто за какие-то прошлые косяки, большие и маленькие.

Особенно ему плевать сейчас, на фоне последних Микаэлиных выходок. Но об этом позже. Я просто подумаю об этом позже, как и о том, что делать, когда мы снова встретимся с Ингой. А сейчас мне надо собрать всю мою волю в кулак, потому что под дверью кабинета меня ждёт новое испытание.

Аллочка.

— С какого номера вы мне звонили? — вижу ее издалека, драматично сидящую на полу, как всегда во всем белом.

Аллочка обожает белый цвет. По ее мнению, он придаёт ей свежесть и подчёркивает «невинную хрупкость» натуры. И о себе она говорит всегда в подчёркнуто возвышенных тонах, с восторженными оценочными терминами, которые объективно могут быть даны только со стороны.

Это у других ноги а у неё ножки. У других шея а у неё шейка. Другие могут ржать, а она — только переливчато смеяться. Каждое её слово о себе самой (о чём-то другом Аллочка говорит на любит) работает и подчёркивает то что она — нимфа. Парящая высоко-высоко над остальной серой массой. Этот идеальный образ, в который она играет, Алла хочет внушить всем остальным, при том, что реальность упорно конфликтует с созданной ею сказкой.

На самом деле, она является напористой, довольно громкой и грузной дамой, у которой генеральская решительность читается даже в мелких жестах. Но до настоящего положения дел Аллочке дела нет и никогда не было.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— А телефончик я у охранника взяла! Евгения… Евгения Васильевна! Как я рада, что вы всё-таки проявили чуткость и пришли меня выслушать! Вот и охранник — он солидный человек, настоящий мужчина… Неужели он мог бросить женщину в беде!

Аллочка очень любит подчёркивать, что она женщина. Этому половому делению она придаёт сакральное значение, будучи свято уверенной, что имеет право на многое — капризы, выходки, эгоизм, только по причине того, что «чего хочет женщина, того хочет бог». Ее любимая песня, конечно же «Снегопад-снегопад, если женщина просит…» Именно ее она часто напевает в конце наших сеансов, пока я сижу и медленно отсчитывая назад, от двадцати до одного, чтобы в очередной раз спокойно вынести такой мощный вызов моей профессиональной стойкости.

Добровольно я бы никогда не взялась консультировать Аллочку. История нашего знакомства вышла такой же витиеватей и противоречивой как и круг тех проблем, которые мы пытаемся решить.

Откровенно говоря, я работаю с Аллочкой не ради неё, а ради ее дочери, которая пришла ко мне несколько лет назад. Измученная, эмоционально истощённая Наина совсем не соответствовала своему имени роковой красавицы-колдуньи из известной сказки. В детстве мать часто читала ей «Руслана и Людмилу», особенно часть с Наиной, после превратившейся в злую ведьму.

— Ты тоже постареешь, — говорила она, в то время как Наина только закончила младшую школу. — И тебя будут все бояться. Ты станешь страшная и костлявая. Как злая ведьма! Детство проходит быстро, а молодость — ещё быстрее. Не думай, что ты какая-то особенная, раз молодая.

Наина не была молодой, она была ещё маленькой, когда Аллочка начала ревновать дочку сначала к возрасту, а потом к вниманию друзей и подруг. Каждый раз, когда кто-то заходил в гости, Аллочка непременно появлялась в их компании, яркая и остроумная, перетягивала все внимание на себя, звонко смеялась и шутила с «молодежью», вымещая дочку на задний план, а то и вовсе — заставляя приструнивать, принося из кузги закуски, конфеты и новые чашки с чаем.

— У тебя офигенная мама! — говорили Наинины подружки, а за ними — и друзья-мальчики. А когда та начинала злиться и просила не упоминать Аллочку, ошарашено переспрашивали: — Ты что, ревнуешь? Так нельзя, это же мать!

Постепенно Наина перестала приглашать к себе домой сначала компании, а потом и редких друзей. Ей надоело выступать служанкой-тенью при собственной матери, надоело слушать реплики: «Так странно! У тебя такая красивая и современная мама. А ты совсем на неё не похожа». На работе она не сошлась ни с одной компанией — ей казалось, что все над ней подшучивают, шепчутся, сравнивают с Аллочкой и тихо насмехаются, как же так природа отдохнула.

— На тебе — природа отдохнула! — тем временем внушала ей Аллочка, возжелавшая внуков и начавшая долбить Наине голову за то, что та «замарашка» и «старая дева» в свои двадцать семь. — Я же говорила — молодость быстро проходит! На что ты ее потратила? На никчемную работу? Ты даже карьеру построить не смогла — опять уволилась, все тебе не так — то офис, то коллектив… Да скажи спасибо, что они вообще тебя терпят, мышь такую! Ты никто, понимаешь? Никто! Серое пятно! Это хуже, чем уродство!

Потом вдруг Аллочка начала ее напрочь игнорировать. Она окончательно смирилась с тем, что дочь — её самый провальный проект, и переместила внимание на какие-то собственные проблемы — и эти полтора года Наина назвала самыми счастливыми в жизни. Она даже подумывала о том, чтобы снять квартиру — ей нравилось на новой работе, она не шарахалась от коллег, провоцируя их на шутки и издёвки своей нелюдимостью. У неё проявились деньги, более-менее стабильный доход и… новый друг. Даже больше, чем друг. Ей так казалось, по крайней мере.

Они могли часами общаться в мессенджерах после работы, а потом начали встречаться на выходных — ходили вместе на какую-то новую выставку (он был графическим дизайнером) или распродажу, или просто погулять и посидеть в кофейне. И он всегда очень внимательно слушал и никогда не смеялся над ней.

Для Наины это было очень важно — чтобы над ней не смеялись. Чтобы серьезно воспринимали ее волнения и странные, может быть, дурацкие переживания. Но от серьёзного и внимательного к ним отношения они становились как будто менее дурацкими.

Она даже позвала его домой — впервые за долгие годы, мечтая, что очень скоро съедет со своей старой квартиры и заживет счастливо одна. А, может быть… даже с ним…

Аллочки не должно было быть дома. Абсолютно точно. Ни под каким предлогом. Ее даже в городе несколько дней не было. Поэтому, когда в замке щёлкнул ключ, Наина побледнела так сильно, что испугала своего нового друга, с которым — она это точно знала — ей не светило больше ничего.

— Ой, а кто это у нас в гостях? Неуже-ели? Я наконец-то дождалась, чтобы к нам пожаловал интересный джентльмен?

Наина помнила в деталях весь тот день и всегда тщательно воспроизводила его в наших беседах до мелочей. Как впорхнувшая в комнату Аллочка тут же начала жаловаться на мужчин, что «совсем джентльменов не осталось», как красочно расписывала подробности ссоры с недавним ухажером, из-за которой ей пришлось бросить все и «стремглав нестись от него как испуганная лань»

Всякий раз Наину передёргивало от этой фразы — нервный тик, который она долго лечила после первого срыва, возвращался к ней ровно в этот момент.

— Евгения. Но это же так пошло. Так отвратительно… То, что она делает. Почему я одна вижу это? Почему они все… они все молчат?

Новый друг Наины тогда не молчал, а очень живо включился а беседу — и сколько я ни пыталась убедить Наину, что это вполне могло быть из-за симпатии именно к ней, он думал, что ей будет приятно, если он понравится её матери — она не верила. Потому что в самый важный момент он не остановил Аллочку.

Когда она в первый раз приказала ей поставить чайник и принести им чай, а то «Что мы как оборванцы с этой колой и снеками сидим? Нет-нет, только чай, со свежими булочками, как принято в приличном доме! Что? Нет булочек? Почему я не удивлена, Наина. Вот деньги, сбегай в кондитерскую. Какая ты у меня непутёвая. Как вы только с ней общаетесь, она же такая непутёвая!»

Как на деревянных ногах и с ощущением медленного провала в чёрную дыру, она вышла из квартиры, а новый друг остался с Аллочкой, и не пошёл вместе с ней за этими злополучными булочками. Как, возвращаясь, уже знала, что случится непоправимое, и действовала почти в автоматическом режиме. Как делала чай, расставляла чайник, масленицу и блюдо с булочками на разнос. Как вошла в комнату в тот момент, когда Аллочка и ее новый, уже, бывший друг вместе хохотали над рассказом о том, как Наину закрыли в школьной раздевалке, а она, чтобы не сойти с ума от страха темноты и замкнутых пространств, начала петь, чтобы хоть как-то отвлечься, унять свой ужас и панику.

— Это же додуматься надо было! — звонко хохотала Аллочка. — Тут «Помогите!» надо кричать, а она на всю Ивановскую: «Ну где же вы девчонки, девчонки! Короткие юбчонки-юбчонки!» Хоть бы ещё песню приличную завела, так нет же… А-а-а!! Ты что?!! Ты… с ума… сошла!!Дрянь! Дрянь такая! Помо… Помогите! Полиция! Кто-нибудь, вызывайте полицию!

Тогда приехала и полиция, и скорая помощь, которая забрала Наину в неврологическое отделение после первого случившегося с ней тяжелого срыва. Каждый раз, когда я спрашивала, как бы она переиграла тот день, если бы могла, она отвечала:

— Никак. Или нет. В этот раз выплеснула бы кипяток из чайника ей не на ноги… Все равно мало попало, все на диване осталось. А прямо на голову. Чтобы она сварилась заживо.

С Наиной мы работали недолго, но очень усердно — уже в самом начале я поняла, что поддерживающей терапией здесь не обойдёшься, нужны консультации доктора. Я даже договорилась с Анной, чудом выбив у неё одно место для моего клиента в обход всех желающих — но Наину было не уговорить. Психолога она ещё могла выдержать и даже постепенно стала воспринимать меня как жилетку, в которую можно выговориться-выплакаться. Ей по прежнему было надо, чтобы ее просто слушали и не смеялись над её проблемами — на этот раз совсем нешуточными. А вот от Анны она наотрез отказалась — все врачи, какими бы этичными они ни были, казалось Наине чудовищами в белых халатах, которых подкупила ее мать, «чтобы на ней опыты ставили».

Я держалась до последнего, надеясь на чудо, на внезапный прорыв. Я даже стала работать отдельно с Аллочкой, лично позвонив ей и пригласив на консультации, сказав, что без проработки отношения с её стороны, дочь не выберется из клиник никогда.

Я очень сомневалась в успехе этого мероприятия — достаточно было пары описаний, чтобы узнать в Аллочке законченного нарцисса, которому, кроме себя, дела ни до кого нет. И дальнейшая судьба Наины была для неё так себе мотивация. Но я ошиблась, сама того не подозревая, нажав на нужную кнопку.

Оказалось, что дочь в психушке для неё — жуткий позор. Пусть лучше будет «мышь серая и никчемная», сокрушалась Аллочка, рыдая в белый батистовый платок (бумажными салфетками она не пользовалась, это не к лицу «настоящей женщине»). Но не психическая. На неё все соседи пальцами тыкают, а некоторые откровенно требуют, чтобы заперла Наину «в дурку», пока та не напустила газу в подъезд или ребёнка какого-то не запугала до смерти.

— Такой позор… Такой позор, Евгения! За что это мне? Как будто кто-то проклял! Вы снимаете родовые проклятия? Может, в этом все дело?

— Психологи не снимают родовые проклятия, Алла. Мы работаем с научной базой и не сотрудничаем с шарлатанами, — даже пояснение ей элементарных вещей всегда давалось мне сложно. Я старалась скрыть осуждение и неприязнь, хотя должна была оставаться бесстрастной.

Но раздутое до таких масштабов эго я видела впервые.

— Правда? А очень зря! — с самого начала у Аллочки я пользовалась минимальным авторитетом, спасительницей стала гораздо позже. — Я вот у хорошего специалиста тоже, параллельно с вами, марафон прохожу. Очень мне нравится! Тоже — так серьезно, обстоятельно всё. Почти как у вас!

«Почти» — это я, видимо, не дотягиваю.

— И марафон тоже такой хороший, полезный! «Чистим родовое дерево» называется. Так я обнаружила у себя, Евгения — не поверите! Незакрытый гештальт в ментальной связи с сестрой! Которой у меня, конечно же нет, мама сделала аборт! Это я была любимым и долгожданным ребёнком, а перед этим — что она пережила, что пережила… Не поверите! И вот…

Доказывать ей, что гештальт здесь совершенно ни при чем, и психотерапия не признаёт ментальных связей с нерождёнными сёстрами, не имело смысла. Пробиться сквозь плотный поток Аллочкиных монологов я не могла, используя даже профессиональные уловки. Поэтому я просто запретила ей консультации с кем-либо, кроме меня, взяв на себя ответственность и заявив, что только так она сможет уберечь Наину от нервного срыва, а себя — от позора.

И, все равно, мы не смогли противостоять неизбежному. Срыв у Наины всё-таки случился после того, как она обнаружила мать за чтением ее детских дневников, которые она прятала в секретном месте письменного стола. Аллочка давно об этом секретером месте знала, и аргументировала свой поступок тем, что хотела поближе узнать дочку, вспомнить ее детство и обнаружить «истоки проблем». И, вообще, это я ей посоветовала так поступить.

Такое грубое вмешательство в детские воспоминания, как и новость о том, что я тайком провожу сессии с ее матерью, сорвали последнюю тонкую опору, которая удерживала сознание Наины в рамках адекватности. В этот раз в диспансер ее забирали как «буйную» и «опасную», пришлось применить смирительные повязки, но закрыть рот все-таки не вышло. Так все соседи узнали, что Наина ненавидит свою мать, которая крадет у неё всё и всех, к кому она привязывается, желает ей смерти и убьёт, когда вернётся.

На этот раз — точно убьёт.

Аллочка тогда обвиняла во всем меня — я обещала уберечь ее от позора, а вместо этого получился самый безобразный скандал в ее жизни. Наина меня тоже возненавидела — я стала ещё одной предательницей, которая променяла её на мать, не смогла устоять против ее «пошлых ужимок». Я даже не пыталась что-то ей объяснить, она бы все равно меня не услышала. Пусть и с благой целью, пытаясь работать с Аллочкой и объяснить ей, на каких болезненных точках дочери не следует топтаться, я сама нажала на спусковой крючок главного и сильнейшего триггера Наины. И сколько Анна ни убеждала меня в том, что мой метод был самым верным и профессионально этичным, что в терапии нет никакого смысла, если не пытаться изменить окружение пациента, я считала и продолжаю считать этот случай самым провальным в своей практике.

Ещё с год после этого со мной не желали общаться ни Аллочка, ни Наина, а потом появились на горизонте — тоже обе. Наина с залихватской злостью написала мне в мессенджер, что, наконец, счастлива, несмотря на то, что я хотела окончательно сломать ей жизнь — и этим вызвала нешуточное беспокойство.

А после возникла и сама Аллочка — в слезах, живописно растрёпанная, но неизменно в белом, она выбила себе консультацию вне очереди — и происходила она в десять вечера в воскресенье в моем кабинете. Так что сегодняшняя воскресная ее истерика не стала дня меня чем-то необычным. Скорее, наоборот — это была наша маленькая устоявшаяся традиция.

Аллочка в отличие от Павлика, который окончательно потерял аппетит и тоже был здесь накануне внеурочно, пытаясь принять решение по поводу гаджетов дополненной реальности (все онлайн-сексшопы казалось ему недостаточно надёжными), пьёт кофе чашками, опустошает корзинку с печеньем и спрашивает, не могу ли я добавить ей в кофе коньяк, чтобы успокоить нервы.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Я в ужасе, Евгения. Я… просто в панике! Так у вас точно нет бренди?

— Мы не пьём алкоголь на консультациях, Алла, как бы тяжело вам ни было. Могу предложить воды, вы успокоитесь, попытаетесь собраться и снова мне все расскажете.

— Да к черту… К чер-рту воду! — от волнения она начинает заикаться и быстро съедает ещё одну зефирку. — Она возвращается, понимаете? Она приезжает, чтобы меня убить!

— Вы в этом уверены? Точно? — наливая уже себе воды, я стараюсь сосчитать, сколько раз Аллочка плакалась мне по этой же причине, после того, как Наина, познакомившись на лечении с каким-то служителем непонятного культа, уехала с ним в глушь строить любовь и семью будущего.

Вообще-то, её не должны были выписывать. Исходя из её состояния, ей светил очень долгий стационар, едва ли не пожизненный. Но кто-то с кем-то, как всегда, договорился, кто-то кому-то приплатил — в своём сообщении Наина написала мне, что это «любимый ее спас», наконец, хоть один человек сделал для неё хоть что-то — и вот уже полтора года она жила с ним в месте, недоступном для служб геолокации, иногда названивая матери с неизвестных номеров то в состоянии феерии, с криками: «Я все равно счастлива, поняла?!», то в истерике, с просьбами спасти её, потому что любимый ее бьет и хочет принести в жертву, пустив кровь на ритуальном капище.

Аллочку после всех этих звонков волновало только одно — её собственная судьба, и чтобы дочь не надумала бросить своего психо-абьюзера и вернуться назад, в их общую квартиру.

— Мне же не жить тогда, понимаете, Евгения! Мне точно не жить! Она ненавидит меня за красоту… за утончённость! За успех у мужчин — а я ведь не виновата, что я — такая, а она такая! Это все гены, порченные гены её папаши, черт меня дёрнул связаться с ним… Скажите, Евгения, как я могу от этого застраховаться? Ответственность за мою жизнь — в ваших руках!

Опять. Опять одна и та же, старая песня.

Сколько я ни убеждаю Аллочку в том, что предпринятые вовремя меры станут для неё лучшей страховкой — она упорно не желает менять замки, либо же провести сигнализацию и поставить номера охраны и экстренной помощи на быстрый вызов. Аллочка продолжает экзальтированно ждать «возвращения чудовища» и нагнетать ситуацию на наших консультациях, параллельно напоминая мне, что я в ответе за всё, потому что своими руками спровоцировала катастрофу.

— Нет, на этот раз точно. На этот раз абсолютно точно, Евгения… — заламывая длинные узловатые пальцы, как всегда, обильно украшенные перстнями, Аллочка тихо всхлипывает. — Она звонила мне с вокзала. Она сказала, что мы скоро увидимся и она сбежала от своего мучителя, потому что он лупил ее как сидорову козу!

— Где она находилась, Алла? Вы не попыталась узнать, откуда звонила вам Наина?

— Что вы, Евгения! — Аллочка смотрит меня с откровенной насмешкой, как будто бы я сморозила несусветную глупость. — Моей жизни грозит опасность, а вы предлагаете мне выяснять у зарвавшейся соплячки, где она находится? Где бы она ни была, она сама спровоцировала эту ситуацию, и должна нести за это ответственность!

— Вы считаете себя совсем непричастной к происходящему? — спрашиваю я, автоматически погружая руку в кадку с мягким сыпучим песком. Я специально держу этот небольшой горшочек рядом — тактильное ощущение скользящих сквозь пальцы мелких песчинок меня успокаивает.

— Помилуйте, Евгения? Как я могу быть причастна к тому, что Нанка снова вляпалась в какое-то дерьмо?! На этот раз меня даже не было рядом! Я никак не могла повлиять на ее выбор!

Ясно, обычная ее песня: и я — не я, и лошадь не моя. Что это я в самом деле, как на настоящем сеансе, где клиент настроен на диалог.

Практика с Аллочкой — моя расплата за профессиональную гордыню. Когда с самого начала было ясно, что случай Наины вне моей компетенции, я все равно, ввязалась в это дело, спровоцировала — пусть даже косвенно — новый срыв и ухудшение, поведясь на комплименты: «Вы такая чуткая» и «Наконец, меня хоть кто-то понимает!»

И как итог — как бы я ни стараюсь противостоять манипуляциям Аллочки «Вы в ответе за мою жизнь», все равно, чувствую это — и ответственность, и причастность. А ещё меня странно завораживает этот чудовищный круговорот нелюбви в природе. Сначала мать садировала дочь из желания самоутвердиться, даже не подозревая, что это «слабое и хилое существо, серая мышь» когда-нибудь устроит для неё персональный ад, воздав сторицей за свою погубленную психику.

— Что мне делать? Подскажете? — тем временем снова всхлипывает Аллочка, прикладывая к глазам батистовый платок. — Я не хочу умирать, Евгения. Я ещё слишком молода.

— Алла. Вам пятьдесят девять лет. Вы… действительно активная взрослая женщина, которой ещё рано в могилу.

— Как некорректно с вашей стороны тыкать меня лицом в мой возраст, — поджав губы, Аллочка оскорбленно отодвигает пустую чашку.

— Нет, не надо. Не надо уводить разговор в ваше любимое русло, — я судорожно сжимаю пальцы в кадке с сыпучим песком. — Вам пятьдесят девять, Алла, и если вы хотите отпраздновать свой шестидесятый юбилей, значит вы самостоятельно, не дожидаясь джентльменов- спасителей, благородных принцев и соседей, вызовете мастера и смените замки на входных дверях. Вы оповестите лечащего психиатра Наины о том, что она скоро может вернуться в город. Даже если это неправда и у неё была галлюцинация, а вы даже не потрудились узнать, действительно ли она на вокзале и в каком именно городе. Но вы примете все надлежащие меры и перестанете шантажировать меня возможной опасностью вашей жизни. Это всё, что я могу сказать вам на сегодня.

— Вы в чём-то обвиняете меня, Евгения?! После того, как сами поспособствовали тому, что Нанка окончательно свихнулась и возненавидела меня! После того, как это вы навязали ей идею-фикс убийства собственной матери! А теперь вы хотите отстраниться?!

Нет, я не поведусь на это. На все ее эгоцентричные, манипулятивные выпады — не поведусь и останусь спокойна, вот только разожму руку, которую как будто скрутил спазм, и я не могу расцепить пальцы, ногтями впивающиеся мне в ладонь.

— Алла! — резко повышаю голос, что, конечно, недопустимо на консультациях — но наше общение давно вышло за рамки адекватных отношений психолога и клиента. — Если хотите и дальше приходить ко мне, я требую выполнения всех моих предписаний. И прекратите навязывать мне ложные мотивы — если бы я хотела отстраниться, то давно бы это сделала! Вы слышите, что нужно сделать для того, чтобы мы продолжили с вами встречаться? Четкое. Выполнение. Всех. Моих. Предписаний. Вам понятно?

Аллочка уходит от меня спустя полчаса, наполненных рыданиями, питьем успокоительного, возмущением, отрицанием, негодованием, и как финал — признанием того, что я права и кучей цветастых благодарностей.

Только почему же мне так плохо после всего этого? В который раз удивляюсь, как Наина могла выдержать так долго в обществе такого токсичного человека и не сойти с ума ещё раньше.

Провожаю Аллу вниз на лифте против своего желания — она просто тащит меня за собой за руку, продолжая радостно щебетать, что все обойдётся, мир не может быть к ней так несправедлив, она испила свою чашу страданий и не может умереть во цвете лет, только о возрасте, пожалуйста, больше не надо.

Стряхиваю ее себя на первом этаже, возле выхода из опустевшего в выходной день бизнес центра и, возвращаясь назад, через электронный пропускной пункт, говорю охраннику:

— Запомните эту женщину. В следующий раз пускайте её ко мне только по предварительному согласованию.

Эти слова вызывают в нем закономерное удивление — Аллочка умеет очаровывать людей.

— Да что ж вы так, Евгения Васильевна? Какая муха вас укусила? Такая женщина приятная, а вы… так с ней…. А ещё психолог!

Я ничего не говорю в ответ, только молча поднимаюсь на свой этаж в шуршащем раздвижными дверями лифте, стараясь не смотреть в зеркало. Сейчас я себе неприятна — плохая мать, плохая жена, никудышний психолог. Выхожу из лифта, сворачиваю в своё крыло и подхожу к своему кабинету, который даже не успела закрыть. Захожу внутрь, прикрываю двери, надёжно щёлкнув ключом в замке три раза, до упора. Зачем-то снимаю обувь, прохожу через приемную в кабинет, сильно-сильно сжав руками голову и сползаю вниз, на коврик у дивана для клиентов, стараясь не разреветься.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Почему-то эта оценка от постороннего человека стала последней каплей, переполнившей чашу моей выдержки.

Ещё минута — и я рыдаю спрятав лицо в ладонях, скрючившись на мягком ковролине. Я совершенно не понимаю, что происходит вокруг меня, с моей работой, с моей жизнью. И с жизнями моих близких.

Все летит в тар-татары, сколько бы я от этого ни отворачивалась. Оксана на днях отменила уже вторую встречу — её беременность начала давать осложнения и она собралась ложиться на сохранение. Павлик, который забегал вчера, был в таком ажиотаже, что меня это даже испугало — наша с ним работа предполагает поиск баланса и гармонии, а не захлёстывающее с головой нервозное возбуждение. Встреча с Анной не принесла никакой ясности в вопросе Мики. И главное — сама Микаэла, преподнесшая нам с Ромкой такой сюрприз, к которому не был готов никто из нас — ни он, ни я.

Вчера, созвонившись с ним по первому требованию, я обнаружила его, сидящим перед рабочим столом, на котором были свалены какие-то пластиковые мини-боксы и неприметные на первый взгляд картонные коробочки, из которых Ромка извлёк пластинки, наполненные неизвестными нам таблетками — и очень скоро мы выяснили, что это.

Пока он переводил мне названия составляющих, я впопыхах сёрфила в интернете характеристику препаратов. Это была заначка Микаэлы, на которую он случайно наткнулся, и мы обнаружили там парочку психостимуляторов, одно седативное, и как вишенку на торте — два гормональных препарата, пусть даже лёгкого воздействия, но которые можно было купить только по назначению врача.

— А это что? — Ромка вертит в руках перед самым глазком камеры коробку, с ярко отпечатанным на ней Венериным зеркальцем. — Только не говори, что какое-то средство от сифилиса, Женьк. Я, блядь, ещё от барбитуратов не отошёл.

— Нет, Ром. Это ок.

— Что?

— О-ка! Оральные контрацептивы.

— Слушай. В другое время я бы точно не пропустил слово «оральный», но сейчас мне совсем не до приколов. Что это за херня?

— Это гормональные препараты… Можно принимать как для контрацепции, так и для сдерживания овуляции. Чтобы не было месячных.

— Да ёб твою мать!

Дальше мне приходится выслушать поток его самых живописных комментариев по поводу ситуации — я даю ему возможность сбросить пар и молча жду.

Я знаю, почему он так злится. Он так беспечно заверял меня, что все под контролем, хотя я предупреждала, что Микаэла может обмануть, отвлечь внимание. В итоге, получается, таки не справился, не уследил.

Хотя… Начни он обыскивать и посади её под замок — разве это имело бы смысл? Мы никогда не воспитывали Мику подобным образом — это был самый верный путь потерять её доверие. Кроме того, мы по-прежнему скрываем, что отец в курсе её эпохальных планов.

— Как ты их нашёл? — чтобы отвлечь Ромку от мрачных мыслей, спрашиваю я, стараясь не думать, что мой ребёнок, вполне вероятно, принимает стимуляторы и гормональные препараты.

— Да случайно, Женьк. Вот в чем западло. Если бы она не напилась в хлам, может, я и дальше ни черта бы не видел, что творится у меня под носом.

— Напилась? Микаэла что… пьёт?

С болезненной ностальгией мне почему-то вспоминается, как наш маленький кудрявый пупс питался исключительно детскими творожками без ГМО и канцерогенов — а теперь вот… Упивается спиртным до потери контроля.

— Слушай, не начинай! — он раздраженно дёргает плечом, таким привычным за многие годы жестом. — Что значит «пьет»? Пару раз перебрала, только последний раз — в хлам.

— Пару раз?!

— Женька, выключи бабку! Мика не хлещет алкаху с утра до вечера, или что ты там решила! Но если ты думаешь, что с малыми можно обойтись совсем без этого… Я бы сам хотел так думать. Но у них на этот счёт другие планы. Ты что, ни разу не напивалась в старших классах? Не блевала под кустами?

— Да ладно, Ром. Так, чтоб до потери контроля — нет.

— Брешешь. Я сам тебя пару раз откачивал. Помнишь, как вы с Орестом в джакузи ушатались?

— Ну… эти пару раз ты меня сам и напоил! Это нечестно! А Орест… — не могу сдержать улыбку, вспоминая нашего старого друга, всё-таки ухитрившегося жениться на богатой американке, к тому же, прохожей на Милу Йовович, и теперь страдающего от переизбытка благ в своей слишком устроенной жизни. — Ты сам знаешь, я на его легенду купилась!

— Ну да, ну да, — иронично ворчит он. — Всё совсем по-другому, когда дело касается тебя. А малые должны быть идеальными, да, Женьк?

Вот за это его обожает Микаэла, и вот почему я проигрываю ему как родитель. Ромка сумел сохранить какое-то потрясающее умение ставить себя на место детей, глядя на мир их глазами и чувствуя их восприятием. А я, при всем желании сохранить ту же объективность, нет-нет, да и скатываюсь в позицию пафосного взрослого, не дающего им право на ошибки, которые совершала сама, считающего, что «ну, какой с нас спрос, мы были другие, а вот наши дети — они должны быть лучше!»

Ромку нельзя назвать беспечным отцом, но каким-то подсознательным чутьем он всегда определяет обычные мелкие неприятности, за которые стоит пожурить, но не больше. И грань, за которой нужно бить тревогу, тоже безошибочно узнаёт — вот как сейчас.

— Так что не придумывай себе ничего, — отвлекает меня от размышлений Ромкин голос, и я пытаюсь успокоить себя, не дать запаниковать. — Мика ничем от нас не отличается, когда дурь в голову по малолетству бьет. До этого она только один раз сабантуй устроила, когда с дружками квартиру чуть не разнесли. Дружков пришлось выставить, а ей — рассказать, как надо закусывать и что с чем нельзя мешать.

— Молодец, папочка! — не могу удержаться, чтобы не поддеть его. Хотя я прекрасно понимаю, что с Микаэлой другие способы не сработали бы. Лучший вариант вдохновить ее на какую-то глупость — это что-то запретить.

— Прекращай нудеть! — резко обрывает меня он. — Других проблем у нас нет, Женьк? Только то, что все спиногрызы иногда напиваются! А не то, что они решают, что теперь не девки, а пацаны, и обращаться к ним надо… Слушай, как к Мике обращаться теперь надо будет? Она? Оно? Это?

— Рома, ты что… — понимаю, что его деликатность в предыдущем разговоре была вызвана только крайней растерянностью. Но теперь до него всё окончательно дошло, и он начал раздавать характеристики с присущей ему резкостью. — Ну, какое «оно»! И уж тем более «это»! Обращайся, как и раньше! И, вообще… Может у неё это несерьёзно…

— Ты на это посмотри! — резко наклоняя камеру, он показывает мне россыпь таблеток по столу. — Это похоже на «несерьёзно»?!

— Ну… Не совсем.

— Короче, без ну. Меня, Женьк, больше даже не проблема с пришитыми писюнами волнует. Я как считал, так и считаю — это может быть банальный заскок, или жирный толлинг, или желание позлить. Может, я сам захочу когда-нибудь приделать себе пару отличных сисек просто эксперимента ради. И это не значит, что… Эй? Что такого? — глядя в мои ошарашенные глаза, спрашивает он.

— Какие сиськи, Рома? — с этого самого момента я воспринимаю происходящее как одну из форм сюрреализма, такое своеобразное преломление реальности.

Все это так абсурдно, что просто смешно.

— Ну, такие, классные. Троечки где-то, как у тебя.

— Рома, ты что! — я изо всех сил пытаюсь сдержать смех, хотя параллельно с этим мне хочется плакать, от растерянности перед ситуацией.

— А что, Женьк? Всегда под рукой, никто не заберёт, не отморозится, не начнёт читать мораль, что я должен и чего не должен делать. Так что не это самое страшное.

— Да нет, Ром, сами по себе такие манипуляции с телом не есть норма…

— Не важно! И вообще, Женька, что ты так уперлась? Кто о чем, а ты о сиськах.

— Я?!

— Так, все. Сменили тему. Теперь серьезно. Малую надо вытаскивать из этого — любыми способами и быстро. То, что она напридумывала себе про всякие операции — это одно. Должно попустить со временем. Но она уже жрет непонятные таблетки. Если в её окружении есть хоть кто-то, кто может достать ей все это, — он снова делает знак рукой в сторону Микиных «богатств», — значит, ее надо изолировать от всей её компании. Прямо сейчас. А то мы скоро у неё кислоту или колёса найдём, не только твои о-ка. Тогда реально станет неважно, кто у нас — сын-наркоман, или дочка-наркоманка. Носить передачки ей в рехаб мне совсем не улыбается.

Он прав. Он абсолютно прав. А вот я об этом даже не подумала. Чувствую себя униженно-уязвлено — причём, унизила и уязвила сейчас я себя сама.

Нет, всё-таки он отец гораздо лучший, чем я — мать. И, чтобы не циклиться на этом — казнить себя я буду потом, когда решим все наши проблемы — спрашиваю то, что давно вертелось на языке.

— А Микаэла знает, что ты нашёл ее тайник? Как она ведёт себя без этих препаратов?

— Да знает, по-любому, — Ромка откидывается на спинку кресла и устало закуривает. — Шифруется типа. С утра сегодня, как проспалась, по квартире шастала туда-сюда. Но молчит пока. Я ей там закинул удочку, пусть в той стороне копает.

— В какой?

— Что она все посеяла-потеряла по пьяни. Это у нас семейное. А загашник свой, может, куда-то в порядок перепрятала. Это у неё уже от тебя.

— А-а… Ну да, — несмотря на не самые лучшие… да что там, откровенно плохие новости, улыбаюсь, вспоминая, сколько раз я возмущалась Ромкиной беспечности, когда он вечно терял то ключи, то документы, то телефонны, а то и все вместе, сразу. И как я умудрялась запрятать какие-то важные вещи, билеты или карты только потому, что пыталась найти для них самое безопасное место, так, что искать их потом приходилось днями или даже неделями.

— Я, конечно, не говорил, что знаю, что она ищет. Но тут неважно что, главное — её внимание отвлечь. Пусть ищет. Хрен найдёт, — с мрачным удовлетворением подводит итог он, после чего продолжает. — Я же как нашёл эти колёса… — Ромка берет в руку один пузырёк и ещё одну картонную коробочку. — Они у неё из кармана вывалились, когда я ее в ее комнату нёс.

— Прямо-таки нёс? — в ужасе я прикладываю руки к лицу, не в состоянии представить этой картины — чтобы мой ребёнок, моя такая энергичная и напористая девочка… была в таком состоянии, когда её ноги не слушаются.

— Да, Женьк. Там классика жанра была — ее дружбаны до двери дотащили, позвонили в переговорное, и пока я спускался, их и след простыл. Ссыкуны, — иронично бросает Ромка. — Мы ещё соседей на лестнице встретили.

— Какой кошмар…

— Почему кошмар? Ты можешь гордиться своим воспитанием — несмотря на то, что Мика была в дрова, она с ними поздоровалась.

— Ром, не издевайся.

— Да ладно тебе. Я сам поржал. А потом увидел, что у неё из карманов в прихожей выпало — тут уже не до смеха стало. Думаю, это прямо свежак, — он вертит в руке упаковку таблеток. — Всё новое, даже не распечатано ещё было.

— Это что же — друзья, которые ей это достали, ещё и напоили её? — пытаясь найти хоть какую-то логику в поступках Мики, спрашиваю я, пока в голову почему-то лезут обрывочные воспоминая: «Расслабься, Дженья! Я гуляю! Мы с Лили ещё долго будем гулять!», «А вот Лили, познакомься!», «Добрый день, сеньора Дженья. Вы такая красивая». «А я что, выходит, нет?» «Ты тоже, но сеньора Дженья белая, а ты темная». «Все, пока, мы заняты! Ты тоже пойди погуляй — не говори, что некому угостить тебя вином!»

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Да не факт. Не факт, Женька, — отвлекает меня Ромкин голос. — Она вполне могла и до этого успеть, а потом нахерачиться. У неё края могут быть где угодно, это же Мика, ты знаешь. У неё везде все схвачено, везде приятели-знакомства.

— Послушай… А ты не знаешь, с ней вчера на этой пьянке-гулянке, была ее подружка? Новая?

— М-м? — Ромка внимательно щурится сквозь табачный дым — ещё одна его знакомая за много лет привычка. — Что за подружка?

— Лили. Блондиночка такая, очень… кукольного вида. Мика мне несколько раз о ней, прямо с таким восторгом говорила, как-то даже звонила, знакомила

— И ты думаешь, в ней вся проблема? — снова выпуская облачко дыма, Ромка протирает пальцем помутневшую камеру. — Что первое, что Мика бы сделала — это познакомила мать со своим драг-дилером?

— Ну-у… — теперь эта идея и вправду кажется мне нелепой.

— Не знаю, Женьк… у неё полно этих новых подружек, друзей, знакомых. Поэтому и говорю — рвать надо с корнем. Всех сразу.

— Что ты имеешь ввиду?

— А то и имею. Жди нас в гости. Приезжаем раньше, уезжаем позже. Планируй там свою работу, отдых, мужиков, чтоб всё вписалось — мы к тебе на месяц, не меньше.

— Ко… мне? — меня даже не смущает его подколка насчёт отдыха и мужиков — он прекрасно знает, что моя личная жизнь далеко не такая бурная, как его, и, можно сказать, стоит на паузе, которую он помогает поддерживать своими неожиданными звонками и признаниями. — А ты… Тоже прилетаешь?

— Что, не рада? Представь — как в старые добрые! Возьму и поселюсь в нашей спальне, которую ты сдуру перепланировала. Где ты только этих идиотов нашла, которые тебе ремонт делали? А, Женьк? Вот как приеду, так ты ответишь мне за этот архитектурный пиздец.

Я слишком ошарашена для того, чтобы оценить его шутки, и только беспомощно открываю и закрываю рот

— Ладно. Теперь серьезно. Чтоб мы подольше остались, надо будет порешать со школой у Мики — будет геморно, но я что-то придумаю. Потом со своими делами устаканю…

— Ром, а, может, не надо? Смотри, сколько у тебя проблем сразу появится, — придя в себя, пытаюсь ухватиться за эту ниточку я. Несмотря на то, что мне очень бы хотелось увидеть его впервые за несколько лет… Я уже знаю, что моя прекрасная налаженная жизнь снова полетит в тар-татары. И заплачу за этот месяц я снова своими нервами и ментальным здоровьем.

— Надо, — резко обрывает он меня, и я понимаю, что спорить бесполезно. Он уже все решил, и… это мои, только мои проблемы, в придачу ко всем остальным.

— Женьк, не хотел говорить, но… Только не психуй и не принимай все на свой счёт.

— Что ещё? — неужели это ещё не все «прекрасные» новости за вечер…

— Микаэла на днях тут решила, что не поедет к тебе в этом году. Это тоже херовый, очень херовый знак.

«Знаешь, у меня проблемы в личной жизни. Неохота никуда лететь, когда у тебя проблемы в личной жизни» — тут же вспоминается мне ее фраза из недавнего разговора, и я киваю, дав поесть Ромке, что не буду устраивать сцены родительской ревности.

— Дело не в том, что она не хочет видеть тебя, — продолжает он. — Она не хочет отрываться от насиженного места. От кого-то или чего-то, что держит ее здесь. Поэтому — без вариантов. Я сказал ей, что сам не могу остаться и мне срочно припекло лететь к нам. И что одну я её не оставлю после ее пьянок. Да и вообще…

— Она несовершеннолетняя и не может оставаться одна на несколько недель без опекунства. И у неё просто нет выхода.

— Да, Женька, именно так. И у тебя тоже. Так что давай, подсуетились там. Порешай мне вопросы с отелем, нужна долгая бронь. И номер найди нормальный, чтоб пара комнат была. Только в хорошем месте, без понтов и сталинской лепнины. Мне там месяц жить, чтоб у меня глаза не вылезли нахер, ясно тебе?

— Ром, — не без досады, что после всех шуточек про нашу когда-то общую спальню, он сам, а не по моей просьбе, принимает решение о том, что жить будет отдельно, прошу я. — А давай Мика у меня поживет. Ну, пожалуйста! И тебе так номер будет легче найти в каком-то хорошем отеле или гостевом коттедже. И я… побуду с ней дольше. Не забирай ее у меня в эту поездку! Хорошо?

— Жень, да я не против, — говорит он таким мягким, вкрадчивым тоном, что внутри меня против воли что-то начинает ностальгически щеметь, и хочется почему-то разреветься, обнять его, и чтобы все проблемы решились одним махом. — Но за ней надо конкретно смотреть, понимаешь? Так Мика при мне будет, постоянно. Мне реально надо будет встретиться кое с кем, воспользуюсь случаем. Так я её за собой везде таскать буду, с людьми интересными познакомлю, отвлеку. А ты — сможешь все дела ради малой на целый месяц задвинуть?

— Я постараюсь! Хотя, нет… Я все сделаю! Я возьму ассистента, отменю, кого могу, снижу количество консультаций. В конце концов, я и вам не буду мешать — надо тебе её куда-то взять будет, я лично Мику на такси привезу, передам из рук в руки…

— Думаешь, она не устроит скандал из-за такой явной опеки? — склоняя голову к камере, спрашивает Ромка, и в его глазах я вижу искреннее беспокойство вместо обычного вызова. Как редко он бывает таким. И как я его таким люблю… любила… не важно!

Сейчас главное решить все вопросы с нашей дочерью, личное — на второй план.

— А это уже мои проблемы, — самонадеянно заявляю я, отгоняя страхи и опасения. — Я сделаю всё, чтобы она не заметила, что мы с тобой её пасём. Только пусть она поживет со мной. Она у тебя все остальное время, а у меня только и есть, что ее каникулы — рождественские и пасхальные… И то… В этот раз она даже ехать не хотела, — неожиданно понимая, что по мере взросления Мики мы можем видеться с ней ещё реже, я стараюсь, чтобы мой голос не дрожал.

— Ну всё, всё. Я сказал, что не против. Только придётся вывозить, Жень. Тебе до хрена всего придётся вывозить, все ее заскоки. Она за последние полгода поменялась… не в очень спокойную сторону.

— Ну… вывезу. А что делать? — одна часть моего сознания кричит мне, что я ввязываюсь в авантюру, которая мне почти не по силам. А другая упорно твердит ту самую фразу, которую я произношу следущей: — Я же мать. Я должна справляться.

— Ладно, яжемать, — негромко хлопнув ладонью по столу, Ромка подводит итоги нашего разговора, который — я знаю это — мне придётся осознавать ещё пару дней, такие резкие изменения он влечёт за собой. — Тогда договорились. Давай, ты со своей стороны, а я со своей — сделаем все по красоте. Все будем пучком, Женька. Не парься. У нас с тобой, вообще, всё неплохо получается вместе, да?

Именно эту его фразу я повторяю про себя, как заклинание, пытаясь унять слёзы и уткнувшись лбом в угол софы для клиентов в моем рабочем кабинете.

Все будет пучком, как сказал бы Ромка. Надо только взять себя в руки, перестать валяться на коврике и жалобно скулить, будто слезливая малолетняя девчонка.

Я в своём кабинете, в своей взрослой жизни, в которой случаются неприятности — иногда довольно серьёзные.

И пусть мне страшно — только сейчас я понимаю, как сильно — я не имею права сдать назад. Я давно не девочка-студентка, знающая жизнь только по умным книжкам. У меня есть опыт, есть умение выходить из сложных ситуаций. Нет, конечно, уверенности, что я справлюсь со всем и не наделаю без ошибок — но я буду стараться.

Ничего ведь страшного ещё не случилось на самом деле. И не случится. Наша дочь будет дома. И она будет под присмотром. А наши личные отношения с Ромкой — не самое главное в этот раз. Мы сумеем держать дистанцию и не натворить новых глупостей.

Пусть он приезжает, как собрался. Я не буду накручивать себя заранее. Я буду спокойна, выдержана, а там…

Будь что будет.