Четвёртый Рим

6

Апрель 2019 г.

Воскресенье — мой любимый день. И не потому, что на выходной я не беру консультации. Я люблю свою работу, но раз в неделю радуюсь, что не надо соблюдать никакие планы. Всё-таки, как ни притворяйся собранной и рациональной, стоит признать — на самом деле ничего не доставляет мне большего удовольствия, чем хаос. Поэтому его я позволяю себе маленькими порциями, чтобы не сорваться.

А еще в воскресенье мне звонит Мика. Всегда, что бы ни случилось — это наша маленькая традиция с того самого времени, как она стала жить отдельно и переехала в другую страну. А, значит — уже целых пять лет.

Я до сих пор удивляюсь, как не попала под общее осуждение и не стала в глазах друзей и знакомых «матерью-кукушкой», которая бросила, отдала свою дочь. В момент, когда моя семья раскололась на две трети — с одной стороны остались Мика и Ромка, с другой — я, совершенно одна — меня, вообще, мало что волновало. Эти мысли пришли чуть позже, когда вернулась способность соображать. И это произошло далеко не сразу.

Первые недели после их отъезда я ходила не просто по опустевшим, а опустошенным комнатам, трогала стены, двери, старые забытые игрушки Микаэлы, которые она не брала с собой, потому что была уже «взрослая». Я спала в обнимку с этими игрушками на детском диване в ее бывшей комнате, несмотря на то, что он был неудобный и маленький. Я постоянно упиралась коленями в деревянный бортик — потом они жутко болели и ныли, но хоть этим отвлекали меня от мыслей о том, что моей семьи больше нет рядом со мной. Ни мужа, ни дочери.

Я осталась одна, в абсолютной пустоте.

Сначала мне было страшно, что с их отъездом я буду чувствовать, как будто их больше нет, как будто они умерли, всю эту ложную скорбь. Но вышло еще хуже — получилось, как будто умерла я. Их жизнь шла своим чередом, они тоже переживали из-за происходящего — но быстро, как оба это умеют, адаптировались и влились в новую среду, в новый мир.

А я осталась в полной отрешённости, в мире какой-то опустошающей жестокой тоски. Как тень в склепе. Только и могла что наблюдать издалека за живыми и радоваться их успехам, как призрак, вставший из могилы.

Меня спасла Инга, когда я совсем перестала реагировать на звонки и смски, переехала в комнату Мики, временно приостановила практику и бродила по квартире в старых трениках и в Ромкиной толстовке, которая все ещё хранила его запах. Я вытаскивала из дальних уголков гардеробной все новые и новые Микины игрушки и переносила на свой диванчик — в итоге, там для меня почти не осталось места. Лёжа прямо на этих игрушках, накинув капюшон от толстовки на голову, я пряталась от солнца, которое начало меня раздражать — и действительно была похожа на труп.

По крайней мере, именно это сказала Инга, открыв дверь ключом, который я когда-то оставляла ей, чтобы она поливала цветы во время нашего последнего отпуска.

— Женька! Ты что! Тараканов разведёшь, а то и крыс! Они же тебя живьём сожрут! — разгребая игрушки и коробки от пиццы, отчитывала меня она, и я была этому рада — наконец- то живые голоса в моем унылом склепе.

— Ты что, мать! Что ты творишь! А ещё психолог! — брезгливо вытащив из-под дивана успевшую запылиться коробку, Инга выразительно её затрясла — и внутри загремели сухие корки. А я, прикрыв лицо капюшоном, давилась рыданиями, стараясь выдать плач за смех.

Такая злая ирония — почему, когда дело касается твоих личных проблем, теряют силу любые дипломы и квалификация?

— Ты как будто безутешная вдова! Как будто их живьём похоронила! Совсем чокнулась, да?! Не каждая бы поступила, как ты — отпустила Микулю за границу, в таком возрасте… А там такая жизнь, такие возможности… И ты смогла, не побоялась! А сейчас, что? Клушку включила? Так нельзя! Сегодняшние дети — они другие! Это не мы, которые в школе штаны протирали, а потом в универе только работать начали. А некоторые и до диплома дурака валяли! А наши дети… уже в пятнадцать лет блогеры, деньги заколачивают, в восемнадцать у них стартапы, в двадцатку — квартиры покупают! Тут чем раньше им хороший старт дашь — тем лучше!

— А разве это правильно?

— Что? Что правильно? То, что сейчас жизнь другая и законы не наши, совковые?

— Да какие совковые, не драматизируй, Инга… Мы с тобой Совок и не помним даже, — мне почему-то очень хочется с ней поспорить. — Вот этот культ раннего успеха? Нет, я не против, — уточняю я как только Инга агрессивно упирается руками в бока. — Это всегда приятно, если ребёнок себя находит. Но сейчас все… как-то навыворот. Быть просто школьником или студентом — стыдно. Надо обязательно зашибать.

— Что зашибать? — не отвлекаясь от спора, Инга продолжает разгребать бардак вокруг меня.

— Бабло, — весь этот агрессивный настрой вызывает во мне только одно желание — еще сильнее закутаться в Ромкину толстовку и уползти на дальний край дивана. — Успех. Рейтинги. Новые вершины, стартапы, проекты. Детей торопят жить — им нельзя уже просто побыть учениками, студентами — надо достигать, добиваться. Вспомни, я работать начала после третьего курса, ты — после четвёртого. А до этого мы просто учились. А сейчас даже поучиться нормально не дают — зачем сидеть пять лет на лавке, если есть экспресс-курсы за две недели. Целых две недели! — впервые за долгое время в моем голосе звучит сарказм. — Кому нужна эта гонка? Куда все спешат?

— Ну как куда, мать? Жизнь-то проходит. Никто тебя не ждёт! А сидеть нищебродом в компании сверстников, когда у каждого пару успешных бизнесов за плечами..

— Да откуда это слово идиотское взяли — нищеброды! Мы все, когда учились, жили на стипендию и покупали две сосиски на пятерых!

— Ага, да! Особенно твой Гарипов!

— А он — шифровался! Потому что сейчас стремно быть «нищебродом», а раньше было стремно быть мажором! И тыкать своим достатком в лицо остальным! Посмотри — чуть меньше двадцати лет прошло, а как все поменялось. А знаешь… Я бы свое студенчество на другое все равно не променяла бы. Да, многие из нас потом взлетали — резко и быстро. Но за спиной у каждого была эта самая общажная кухня с тараканами. И мы знали, если вдруг обломаешься — то не пропадёшь, ты умеешь выживать.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Разделенная на пятерых сосиска спасает жизнь? Шутишь?

— А вот и нет! Ну вот скажите мне — ты можешь представить наши квартирники с портвейном где-нибудь в элитных апартаментах?

— Ох, — замерев на секунду, Инга мечтательно прикладывает руку к груди, и я понимаю, что осознанно ударила ее в слабое место. — А ведь было же, Жень? Да, было?

— Конечно. А сейчас ты почему им в этом отказываешь?

— Ну, не знаю. Они сейчас другие. Они не повторят это, просто собравшись в ободранной коммуналке… А помнишь Графа? Как он играл, как струны на гитаре рвал, да?

— Ага. И пальцы стирал в кровь.

— Вот дурак был. Эх, Граф, Граф, что с тобой стало…

— Да ничего, Инга. Просто его время прошло. И он с ним. Ну ты можешь его представить сейчас, в апартаментах, купленных на доход от стартапа?

— Да куда там… — горько вздыхает Инга и тут же осекается, понимая, что я сделала, на какие воспоминания надавила — наш общий друг, музыкант по прозвищу Граф, который сейчас страдал неизлечимым алкоголизмом, был ещё одной большой и неразделенной её любовью. — Вот ты сволочь, Женька! Опять манипулируешь! Ну как не стыдно — эти свои фокусы на нас, своих людях, применять… Правильно тебя твой Гарипов бросил! Ну все, все, не дуйся… — к тому времени я ещё не научившись спокойно реагировать на такие шутки, сжималась улиткой и снова хотела уползти в свою раковину-толстовку и закопаться в игрушки.

— Все, давай, не слушай меня! Лучше вставай и иди прямо сейчас…. В ванную иди! Мойся, чисти пёрышки, только хорошо чисти — что-то ты совсем тут протухла. И вечером гулять! Тут все только и обсуждают, как твой бывший на новом месте устроился! Уже какую-то движуху замутил, фотки с какой-то хозяйкой галереи в фейсбук пилит — с во-от такими буферами, между прочим! А ты что? Чем ты хуже? И тебе найдём кого-то!

— Тоже с буферами? — улыбаюсь я, впервые за много дней понимая — кака бы там ни было, жизнь продолжается.

— Нет! С причиндалом! Но тоже таким, что все обзавидуются!

Ингины слова о том, что я — молодец, полностью подтверждаются во время встреч с друзьями и знакомыми. Меня дружно поздравляли как освободившуюся от оков дурацкого брака — стоило ли вообще так жить, когда муж такой разгуляй устраивал?

Многие говорили это с возмущением, некоторые — с тихой завистью, в стиле: «Вот это повезло мужику, гулял направо и налево, а жена сквозь пальцы смотрела…» Но все единодушно сходились в одном — правильно, что отпустила Мику с Ромкой, не стала портить ей будущее «из бабской ревности».

— Да что вы. Я совсем не ревную. Мы же цивилизованные люди. Взяли и спокойно договорились. Конечно, интересы дочери — это главное, — отвечала я, стараясь не вспоминать о том, как рыдала, когда дочка выбрала не меня и захотела остаться с Ромкой, а еще — как «мудро» и «взвешенно» мы с ним принимали решение о расставании. Так, что пришлось переселить к Инге на пару недель далеко не пугливую и очень стрессоустойчивую Мику.

И это было правдой — наша дочь никогда не выглядела несчастной или растерянной. Даже в самые сложные моменты она была весёлой, активной и задиристой — в общем, настоящим ребёнком своего отца. Или агрессивной, напористой, язвительной, готовой спорить и отстаивать свое мнение до последнего. Но грустной или замкнуто-отстранённой — никогда.

Поэтому, сегодняшнее её настроение меня сразу настораживает — я вижу что-то новое в ее глазах. Какую-то скрытую боль или тоску.

Как так? Что могло с ней случиться?

Чувствую тебя неуютно, на секунду перенимая ее эмоции через экран ноутбука. Слишком нетипично для Микаэлы. Даже проблемы и внутренние конфликты она переживает бурно, экспрессивно, во вне. Мика скорее вызовет на спор, доведёт до белого каления, продавит свое мнение, и будет возмущаться, пересказывая мне случившееся — но замыкаться… Не помню за ней такого.

— О! Что за патчи? — спрашивает она меня вместо приветствия, и, склоняясь к экрану, показывает свои синяки под глазами. — Смотри… Кошмар, да? И что с ними делать, Дженья? Как может у тебя быть такое белое лицо, а у меня, вот — ещё и прыщ!

— Мика, в шестнадцать лет мои проблемы одним прыщиком не измерялись, — стараюсь ее успокоить, следя за голосом и мимикой. Главное, чтобы она не заметила, что я сдерживаю улыбку. Мое умиление может ее взбесить, она всегда подчёркивала, что ей не надо снисхождения и всех этих «телячьих нежностей». — У меня была сыпь на лице, а ещё — жуткий недосып и во-от такие синяки! И вместо патчей мы использовали пакетики с чаем. Но они не помогали.

— Зачем-м? — от удивления озвончая согласные, она всё- таки улыбается и я вижу слабые искорки веселья в ее глазах. Микаэла и вправду выглядит усталой, ее тёмные волосы взъерошены, губы — пересохли и растрескались. Что-то случилось. Её что-то сильно расстроило — она то ли плакала, то ли нервничала. Нужно быть аккуратной. Очень аккуратной с ней сейчас.

— Так было принято. Но толку было ноль. Так и ходила жертвой учёбы всю школу и студенчество. Выспалась, наверное, впервые, как диплом получила.

— А, знаю, знаю. Ты — задрот! — бесцеремонно объявляет она, и я смеюсь вместе с ней. Я не делаю ей замечаний из-за кажущейся грубости. Несмотря на то, что с отцом они общаются на родном языке, больше времени она проводит со сверстниками-итальянцами и уже успела потерять чутьё на истинную окраску слов. Я заметила это совсем недавно, когда с присущей ей эмоциональностью, она восторженно рассказывала о новой подруге: «Дура! Такая дура, ужас! Но я ее все равно люблю!»

— Ты покрасила волосы. Тебе очень идёт, — пытаюсь сделать ей комплимент, отмечая, что от естественного шоколадно-каштанового оттенка, как у Ромки, она перешла в сочный брюнет, и это делает ее внешность более выразительной и контрастной.

С годами Мика становится все меньше на меня похожа — и лицом, и фигурой. Худощавая, гибкая, словно вытянутая вверх, она выглядит как модель или спортсменка, в отличие от меня, к шестнадцати годам пересидевшей на всех диетах, и с пятого класса прятавшей грудь за объёмными свитерами, чтобы меня не лапали мальчишки или маньяковатый физрук. В ее возрасте я бы никогда не смогла надеть джинсовый комбинезон и топ на голое тело — не позволяли ни мои формы, ни приличное воспитание родителей. А вот на Мике эта одежда смотрится уместно и не слишком откровенно — только подчёркивает ее подростковую андрогинную хрупкость, которой я восхищалась в других девочках, а теперь вижу в собственной дочери.

— Да и вообще, ты у меня очень красивая, — добавляю я, на что она выразительно закатывает глаза под лоб.

— Вот только не надо, не начинай! По-твоему, если я пожаловалась на прыщ, значит, это обязательно комплексы и меня надо успокаивать, как я выгляжу!

— Ты запрещаешь мне делать тебе комплименты?

— Нет! Не запрещаю! Но они мне не нужны!

— А почему? Не самая плохая мире вещь, вообще-то, — за мнимой беспечностью я прячу интерес, связанный с причинами её раздражённости.

— Потому что! Если все решили, что я девочка, значит, мне это надо! О, Мика, ты такая красивая, Мика, накрась лицо- надень платье! Я же знаю, как в вашей сексистской стране рассуждают! И не собираюсь этого делать, ясно?

Отлично, «в вашей стране». Кажется, кого-то из нас не слишком радует скорая поездка домой, в «нашу сексистскую страну».

— Мика, ты нервничаешь из-за перелёта? Ты не хочешь ко мне в гости?

В ответ она только напряжённо смотрит в экран и молчит. Поэтому говорить приходится снова мне.

— Мы… Ты же знаешь, я пока не могу приехать к тебе, — стараюсь аккуратно обходить тему моей возможной поездки в Рим, на чем она давно настраивает, а я протестую до последнего. — Если что-то не так, давай обсудим. Мы что-то придумаем, обещаю. Если хочешь, то просто уедем куда-нибудь вдвоём и ты не будешь ни с кем общаться. Никто не скажет тебе, что ты должна делать и какой быть. Не знаю, кто бы это мог быть из наших знакомых, но… мы все равно подстрахуемся.

— Нет. Я не из-за этого. Просто… У меня тут проблемы, Дженья. В личной жизни. Ну, ты понимаешь. Неохота никуда уезжать, пока у тебя проблемы в личной жизни.

От удивления стараюсь не выдать себя ни мимикой, ни неосторожно брошенным словом. В личной жизни? Вот как… Микаэла никогда не называла свои отношения с друзьями «личной жизнью», а вот теперь…

Тут же вспоминаю недавние слова Инги — ты думаешь, в свои шестнадцать она только об учебе и думает? Проснись, Женька! Если ты была заучкой, так просто вспомни — она вылитая дочь своего папаши! Не все такие, как ты!

Да, не все такие как я. Задроты. Вот и Мика так говорит. А я совсем ничего не знаю о ее жизни. И до последнего наивно полагаю, что она совсем ещё ребенок, и что, обмениваясь лайками и дружескими комментариями с ее приятелями в соцсетях, я в курсе всех ее взаимоотношений.

— Что, и не спросишь «какие проблемы»? — от хаотичных мыслей меня отвлекает ее голос.

— Я… Я бы хотела. Но, боюсь, это будет слишком откровенно. Ты подумаешь, что я лезу в твои дела без спроса и разозлишься.

— Нет, это какая-то жопа! — не сдержавшись, выкрикивает она и в сердцах хлопает ладонью по клавиатуре, от чего нас чуть не разъединяет. — Мать-психолог — горе в семье! — говорит она так искренне явно откуда-то подслушанную фразу, что я бы рассмеялась, если бы не беспокойство. — Может, я и хочу, чтобы ты ко мне, наконец, полезла, расспросила, сунула нос, наругалась со всеми и со мной!

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Поругалась, — автоматически исправляю ее я, все ещё пытаясь понять ситуацию. Что-то там совсем непросто, раз она не пошла с этим к отцу и требует моего вмешательства. Что же могло случится….

Жуткая догадка на секунду ослепляет меня так, что становится трудно дышать.

— Мика. У тебя со здоровьем… все хорошо? Что-то случилось и ты боишься сказать об этом? Не надо бояться. Я… я тебе помогу — главное честность, понимаешь? С любой проблемой можно справится, вместе. На какой угодно стадии, мы что-то придумаем.

— Я не больная! — с вызовом отвечает она, но что-то в ее голосе заставляет меня развить тему.

— У тебя… Может, у тебя другие неприятности? Может… — так, какие неприятности могут возникнуть у девочки-подростка из-за личной жизни, если это не болезнь, но что-то очень беспокоящее. — Может быть, ты беременна, Мика?

— Я? Что?! — она громко фыркает, а потом заливисто хохочет, перемежая это обрывочными фразами на итальянском, которые я не успеваю перевести. Вполне возможно, это ругательства, которые она может себе позволить, пользуясь моим слабым знанием языка. — Наивная моя мамочка!

Она во второй раз называет меня матерью, это точно не к добру. В обычной жизни я для неё — Дженья, уж так сложилось с детства. А мать — только когда надо решить что- то серьёзное.

— Я не беременна и не собираюсь такой быть! — сопровождая эти слова широким взмахом руки, заявляет она. — Я вообще не собираюсь рожать!

Окей, хорошо. Пока никаких катастроф. Во-первых, это на самом деле ее личный выбор, во-вторых, с годами ситуация может триста раз поменяться. Я тоже собиралась посвятить всю жизнь исключительно практике и путешествиям.

— Я, наоборот, хочу от всего этого избавиться! — со все большим запалом продолжает Микаэла, и тут я теряю нить разговора. От чего избавиться? Не от нежеланной беременности же? Она же сама сказала…

Ох, до чего же мы безответственные родители. Вместо того, чтобы ругаться и целить друг другу в старые раны, нужно было просто спокойно общаться (да, это было бы возможно, если бы мы оба этого захотели) почаще обсуждать жизнь Микаэлы, интересоваться всем до мелочей. А мы… иногда как будто забывали о ней. Все хорошо, нет вопросов и жалоб от ребёнка — ну и ладно. Займёмся своими эгоистичными проблемами и будем жалить друг друга побольнее.

А какая-то проблема назрела, и кажется, мы оба ее проморгали — иначе Мика не кричала бы мне ее так открыто в лицо.

— От чего избавиться, Микаэла?

— От всего этого… Детородного!

— Погоди, погоди… А зачем? Тебя никто ни к чему не принуждает и не может принудить, — на ходу соображаю, что это за странная мысль, и чем она может быть вызвана. Вряд ли дело в социальном давлении — в ее кругах, наоборот, не приняты ранние браки, а от общения со всеми старорежимными родственниками мы оградили ее ещё в детстве.

— Потому что оно мне не нравится! Это не мое! Меня кто-то спрашивал, когда давал мне это? Может, я этого не хочу! — почти взахлёб кричит Мика и я понимаю, что это одна из ее знаменитых истерик, на грани с яростью, которые она устраивала ещё в детстве и крушила-разносила все вокруг себя. Только Ромка мог ее отвлечь и успокоить, и на секунду я жалею, что его сейчас нет рядом, что есть только я одна — ещё и через экран лэптопа.

Даже в момент, когда она не захотела остаться со мной и выбрала его, я не чувствовала себя более никчемной матерью.

— Микаэла, чего ты не хочешь? Просто остановись и скажи мне, что тебе мешает, чего ты не хочешь делать, и…

— И что? «Мы все решим»? — передразнивает она меня. — Хорошо, мамочка, тогда решай! Я хочу убрать все это и стать другой!

— Что именно?

— Все вот эти женские органы! Чтобы не рожать, чтобы не было этих тупых месячных! Чтобы ничего не было!

— А… прости, ты хочешь стерилизацию? Но вот это как раз очень опасно, Мика. Нормальная контрацепция… — черт, почему я до этого никогда не говорила с ней о контрацепции? Полагалась на ее отца? Но кто же должен говорить с девочкой-подростком об изменениях в ее теле, как не мать? Вот только она сама всегда отмахивалась от этих разговоров, резко обрывая меня фразой «Я сама всё знаю, ещё и тебя научу!»

И почему, спрашивается, я ей верила?

— Моя бедная, наивная мамио! — патетично восклицает Микаэла, и в этот момент мне становится по-настоящему страшно. — Мне не нужна контрацепция! Мне вообще ничего не нужно этого… женского! — добавляет она с презрением. — Я хочу это все удалить, вырезать, понимаешь? Избавиться!

— Но… зачем? — это похоже на откровенное саморазрушение и я никак не могу понять, что могло ее толкнуть от самоуверенности, которой она всегда отличалась, до ненависти к себе.

— Потому что я не хочу быть больше женщиной. Быть женщиной — отстой! Я решила, что вместо матки я пришью себе член, стану мужчиной и… — дальше снова идёт поток ругательств на итальянском, смысл которых я понимаю очень отдаленно, и он сводится к тому чтобы кому-то там что-то «вставить» и «поиметь их всех».

Это все звучит так странно и нелепо, что первые несколько минут я даже не понимаю, что говорю ей в ответ.

Нет меня не столько смущает, пугает, удивляет, шокирует это заявление — сколько его резкость, неожиданность. Ещё в самом начале, пока Мика была совсем маленькой, мы с Ромкой не раз обсуждали эту тему — какой будет наша дочь? И так как в наших компаниях всегда хватало самого пестрого народа, мы быстро и легко договорились: главное — доверие. Чтобы Микаэла без страха могла рассказать нам обо всем, не скрываясь. Ориентация, мировоззрение, религия или атеизм, семья или ее отсутсвие — что бы она ни выбрала, Мика всегда будет нашей дочерью и не нам навязывать ей какие-то жесткие правила.

Но… трансгендерность? Это… это просто как гром среди ясного неба. Ведь никогда до этого я не замечала за ней признаков неприятия своего пола.

«А так ли часто ты видела ее в последние пять лет? Так ли была внимательна к ней, когда она ещё жила в твоём доме?» — шепчет в моей голове противный и въедливый голос, и я… Понимаю, что ничего не понимаю.

И что во всем надо серьезно разобраться. И что рано делать выводы. И главное сейчас — не дать ей закрыться и в будущем натворить глупостей. Тайком.

Поэтому, выдохнув и на секунду прикрыв глаза, надеясь, что ничего не успела наболтать в первые несколько секунд, я начинаю говорить — на этот раз осознанно и с уверенностью.

— Ну что ж… Для меня это, конечно, неожиданность, но небо на землю не упало. И главное — ты здорова. А остальное решим.

— И что, ты не будешь обзывать меня моральным уродом? — Микаэла продолжает смотреть на меня с вызовом. — Не скажешь — зачем я тебя рожала, чтобы ты меня опозорила?

Эти ее слова меня настораживают сильнее, чем желание «отрезать себе все», довольно импульсивное по сути.

— Микаэла, хоть раз я или твой отец говорили тебе такое?

— Ну… — на секунду она запинается. Ей действительно нечего возразить на это. — Нет. Пока нет! А сейчас, может, и скажете… Только папе не говори! — вдруг добавляет она совсем другим тоном, в котором я слышу по-детски искренне беспокойство.

Очень странно. Как же так? Отцу, с которым у неё полное доверие, с которым они секретничали против меня с самого начала, она не хочет доносить эту информацию.

А значит… Возможно, это не окончательное решение, а временный период, колебания, поиск себя, обычный этап для подростка, пытающегося понять, что он такое, кто он такой.

Или она просто не хочет его волновать… И это — просто пауза, чтобы его подготовить?

Ещё минута — и в голове у меня начинает пульсировать какой-то нерв, отдающий болью в виски, и я понимаю, что сохраняю спокойствие из последних сил.

Но я не могу сейчас показать ей свои настоящие чувства. Сейчас как никогда важно дать понять Мике только одно — со мной она может говорить честно и открыто. И главное — ничего не решать тайком и не творить глупостей.

— Нет, не скажу, — обещаю я ей. — Но и ты пообещай мне кое-что.

— Что? — насупившись, Микаэла раскачивается на стуле туда-сюда — видимо, не такой реакции она ожидала, воевать дальше смысла нет, на неё никто не нападает. Даже скандалить у неё больше не получается.

— Что мы с тобой на днях ещё раз созвонимся и ты мне спокойно все расскажешь. Не так как сегодня…

— А что сегодня не так?! — вызов в ее голосе звучит с новой силой.

— Ты на нервах и очень расстроена, — прямо говорю ей я. — Если тебе с этим надо помочь…

— Не надо!

— Хорошо, не надо. Тогда реши эти свои проблемы и мы с тобой пообщаемся хотя бы через день. Спокойно все обсудим. И придумаем, что делать дальше.

— А что там обсуждать? Я все решила, можно записываться на операцию! — нервно смеётся она, и это похоже на ещё один плохой звоночек — кажется, она просто не хочет давать себе времени передумать.

— Так просто это не делается, Мика. Во-первых, надо пройти врачебное освидетельствование и экспертизу. Тебе должны разрешить эту операцию после заключения психиатра, и не одного, а целой комиссии.

— Разрешить? Вы заплатите денег, вот и все разрешение! — насмешливо фыркает она, как всегда, нетерпимая к любой форме запретов. Такое по-детски наивное отношение к деньгам — вы же меня любите, значит, заплатите.

И эти воздушные замки мне приходится разрушишь:

— Тут деньгами не поможешь, Мика. Наоборот, могут квалифицировать как подкуп, и это очень усложнит дело. Даже в частных клиниках, ни один порядочный врач не возьмёт на себя такую ответственность — начинать такое вмешательство без экспертного заключения.

— Что, кишка тонка? — как-то совсем по-нашему говорит Мика, и я улыбаюсь, понимая, что это выражение с ней ещё со старых времён, когда мы не жили на две страны.

— Нет, врачебная этика. Никто не хочет быть причастным к преступлению, хоть и косвенным образом. Должна быть исключена любая ошибка и вероятность, что ты передумаешь.

— Я не передумаю! Я что, идиотка, разбрасываться такими словами? Или это потому что мне шестнадцать? Я что, не могу принимать решения в таком возрасте? В шестнадцать лет люди что, дебилы?! — снова яростно негодует она и акцент в ее словах слышится все сильнее.

— Я понимаю, сейчас тебе кажется…

— Мне не кажется!

— Тем не менее, Мика. Экспертизу проводят только с восемнадцати лет. Переход в другой пол — это не только операция. Это работа с психиатрами, курс медикаментов, гормональная терапия. Ко многому твой организм просто еще не готов.

— Таблетки? — она заметно оживляется, и я чувствую досаду — ну, кто меня за язык тянул, хоть бы она не стала дальше развивать эту тему. — А что за таблетки?

— Не знаю, Микаэла, я же не врач по образованию. И совершенно не важно, что это за таблетки, тебе их без рецепта все равно никто не продаст. Ты должна понимать одно: сменить пол — это не просто что-то себе отрезать и пришить. Это вмешательство в такие настройки организма, что пока ты окончательно не созрела, то можешь очень навредить здоровью. Поэтому у нас есть время все хорошо обду…

— Ты говоришь как училка! — резко перебивает меня она. — Ясное дело, я знаю, что это не только что-то там приделать! Надо ещё, чтоб борода росла, яйца и что там ещё у мужиков растёт?

Как же она сейчас напоминает своего отца — такая же резкая на слове и агрессивно упрямая, не обращающая внимания на все логические доводы, если что-то идёт вразрез с ее желаниями. И убеждать ее в чём-то, если уперлась лбом, абсолютно бесполезно.

— За училку, конечно, спасибо. Я всего лишь пытаюсь рассказать, что тебя ждёт и чтобы ты не натворила глупостей. Но раз училка — так училка. Главное, не забывай с ней советоваться, не зря же она должна всех обучать.

— Извини… — на секунду опускает глаза Мика, перебушевав так же стремительно, как и зажглась, и я вижу, как ее губы трогает улыбка, а взгляд, когда поднимает голову и снова смотрит в монитор, становится озорным и заигрывающим. — Ладно… Не сердись, Дженья. Ты не отказалась от меня — видишь, уже хорошо. Ты у меня хорошая! Самая лучшая! И я тебя за это лю-юблю!

Господи боже мой. И этот приём у них с Ромкой тоже один на двоих.

И именно от него, как на зло, я пообещала держать этот секрет в тайне! А мне так нужно с кем-то поговорить — иначе я взорвусь, мой мозг взорвется, и изнутри меня сожрет невидимый огнедышащий змей.

Только об этом я могу думать после того, как мы попрощались с Микой, ещё раз договорившись созвониться на днях, во вторник. Выплеснув весь свой гнев, всю свою энергию, к концу разговора Микаэла стала почти собой, прощаясь со мной вечными шутками и подколками: «Иди погуляй, Дженья, сегодня выходной, не говори, что некому угостить тебя вином!» Но единственная мысль, котороя бьется у меня в голове — это как бы дожить до вторника и не сойти с ума от волнения. Ещё и молчать обо всем, что я узнала о собственном ребёнке.

Нет, конечно, я не собираюсь обсуждать Мику ни с кем из друзей иди коллег. Но мне нужно обговорить саму эту тему, сам вопрос. Почему человек вдруг может заявить, что он не принимает свой пол и хочет стать другим. На всю жизнь. Я просто чокнусь, если ни с кем не обговорю это.

Но с кем, с кем? С кем я могу поделиться тем, что меня волнует? Первым делом пишу Анне, у которой прохожу супервизию — она удивительным образом успокаивает меня самим тембром своего голоса и мягкими, аккуратными движениями.

«Что-то случилось? Мы договаривались встретиться через две недели».

По тону смс вижу, как она беспокоится. Анна чудесная. Если и есть в мире люди, которые любят ближнего своего как самого себя, просто так, по природе душевной — то Анна одна из них. И она меня успокоит. Обязательно успокоит и остановит этот безумный вихрь мыслей, который не даёт мне усидеть на месте и заставляет метаться из угла в угол уже несколько часов.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Вот только у неё нет времени для встречи ни сегодня, ни завтра, ни до конца недели.

«Мне нужна личная консультация. Хочу побыть твоим клиентом, это не по делам»

Может быть, это покажет ей серьёзность моей просьбы? За пять лет, которые мы работаем, я просила о личной консультации у неё только однажды — когда последний раз был у Ромки в Италии и сбежала оттуда, сверкая пятками, слишком поздно осознав, что наступаю на одни и те же грабли. Мне тогда было очень плохо, я исчезла, не предупредив даже Микаэлу и несколько дней не брала трубку, понимая, какую глупость творю — но это не помогало. Я просто лежала у себя в квартире лицом к стене, истерично рыдая и мечтая умереть вот прямо сейчас, чтобы подвести конец моей глупой никчемной жизни, в которой я всем подгадила, меня хватило только на это.

Только Анна тогда смогла — нет, не привести меня в порядок, до этого было ещё далеко. Но именно после личной консультации с ней я смогла поднять трубку, набрать номер мужа, за которого повторно вышла совсем недавно, и объявить ему, что я жива, я у себя дома и я требую развод. Да, второй раз. Да, на этот раз спустя месяц после заключения брака.

«Что-то семейное? У тебя проблемы с мужем или ребёнком?»

Узнаю Анну — она аккуратно интересуется, стоит ли из-за меня перетряхнуть все своё расписание, которое забито у неё на месяц вперёд. Я знаю, что если надавлю на эту точку — да, это снова семья, которая сводит меня с ума, разбивая, разбирая по кирпичикам так, что потом их не всегда удаётся сложить обратно, Анна пойдёт мне навстречу. Она знает — только семейные проблемы так разрушающе действуют на меня. По хорошему, я до сих пор сомневаюсь, что мне стоило нырять во все эти брачные омуты, тем более дважды. То, что другие люди, хорошие семьянины, переносят пусть не с легкостью, но сцепив зубы, меня размазывает по стене и доводит до отчаяния осознанием своей беспомощности. Не зря Ромка, когда сообщил мне решение Микаэлы уехать с ним, начал эту новость со слов: «Тебе так будет легче». И был прав. Я и сама чувствовала, что не справляюсь. Что я недостаточно сильная мать и хорошая жена.

Мне лучше одной. Вот как сейчас. И то — даже на расстоянии я не могу справиться с эмоциями, которые никак не улягутся после разговора с Микой.

И в то же время, если я скажу Анне, что это семейный вопрос, как я смогу более-менее анонимно обсуждать с ней вопрос смены пола? Никто, пока Микаэла не примет окончательное решение, пока я не пойму, что это не сиюминутная вспышка, желание насолить, показать, доказать что-то кому-то, не должен знать об этом её… внезапном намерении. Ажиотаж и сплетни, которые тут же возникнут и забурлят в кругах наших общих знакомых, ей совершенно не нужны. Даже в Италии, где она живет, это громкая тема — а у нас и подавно полно трансфобов, и стоит только попасть кому-то на язык… Нет-нет, я должна этому противостоять всеми силами.

Поэтому, собравшись с мыслями, пишу Анне: «Нет, это не семейное дело. Оно касается моих близких друзей и помощи, которую я должна им оказать. А я совсем не знаю, как себя вести и что делать. Это не личное, но и не рабочее. Что-то среднее. Но я очень растеряна.»

«Тогда давай хотя бы в среду. Раньше не смогу, прости. Я подвину одну встречу ради тебя — в среду это будет удобнее всего. Как ты, согласна?»

Согласна ли я? Да, конечно согласна. А разве у меня есть выбор?

И даже болтовня с Ингой, к которой я приехала за книгами, чтобы немного отвлечься, ни капли не улучшает ситуацию. Инга, погуляв накануне лучше, чем я, мается похмельем, а это всегда добавляет ей сарказма и въедливости. Сидя за небольшим плетёным столиком у неё на балконе, я пью сваренный ею кофе, пока она лечится антипохмельным коктейлем и распекает меня за вчерашний побег от Андрея Викторовича.

— Дура ты, Женька! И даже извиняться не хочу за то, что так говорю. Только друг скажет тебе то, о чем другие промолчат!

Она бы очень обиделась сейчас, если бы узнала, что не является для меня настолько другом, чтобы я могла с ней обсудить то, что меня действительно волнует.

— Зачем было от него убегать? Он что — нагрубил тебе? Нахамил?

— Нет.

— Он приставал к тебе? Что, под юбку лез без спроса?

— Нет.

— Вёл себя как приличный человек?

— Да.

— Так, может, в этом и проблема? — закуривая, она прищуривается, внимательно глядя на меня. — Что он тебя не лапал, не хамил, вёл себя достойно и показывал, что уважает? Может, ты просто не способна оценить другой — нормальный стиль общения между людьми? Так сиди тогда дома и не морочь никому голову! Ни мне, ни мужикам, которые ведут себя как мужики, а не как быдло подзаборное — а у тебя только на этом пунктик! Все, мать, держи свои книжки — все равно от них толку мало, если у тебя такой бардак в голове! И не втягивай меня больше в свои личную жизнь — я задолбалась за тебя переживать! Рассказываешь ей, объясняешь… поддерживаешь… А она слушает, соглашается, и все равно делает своё, какую-то дичь! Все вы, Гариповы, такие! Одна Микуля среди вас нормальная!

— Я не Гарипова, а, вообще-то, Линник. Второй раз я свою фамилию оставила, — поправляю я ее, чтобы отвлечься от болезненного упоминания о Мике. Интересно, любила бы тётя Инга свою вечную подружку, если бы узнала, какие планы роятся в ее голове, и что подружка вполне может превратиться в друга.

— Да один хрен, Женя! Что ты там брала, а что нет! Ты в голове своей как была Гариповой так и осталась! Не разрезала ещё эту ментальную пуповину!

— Ментальную пуповину — это с родителями разрывают.

— Ой, бля, вот пристала! Все ты прекрасно понимаешь, что я говорю — у тебя прямо на лбу написано: я собачка на веревочке, привязана к одному мудаку, и это всех отпугивает! Не зря ты этому адвокату сказала, что передумала в плане развода. А? Только не говори мне про какие-то там бумаги! Это удобная отмазка! А на самом деле ты не хочешь разводиться — сама! Тебе нравится быть страдалицей при бывшем, пока он там пол-Европы перетрахал! Думаешь, он в субботу вечером, как ты, от кого-то бегал? Держи карман шире! Мы ж обе знаем, о ком идёт речь — он не одну, а несколько баб успел в койку затащить, скажи спасибо, если по очереди! Пока ты… Блядь, аж бесит!

Я не буду обращать ее внимание на такое активное сопереживание моей субботней неудаче. А ещё на то, что, сама того не понимая, она переносит свою обиду на Ромку на мои отношения, сделав из меня своеобразный объект отмщения. И теперь, помогая мне устроить личную жизнь, хочет, чтобы она сложилась, и сложилась удачнее, чем с ним — чтобы его это уязвило, а она порадовалась.

Нет, я не буду усугублять эту тему — во-первых, Инга поступает так абсолютно неосознанно, без злого умысла. Мало кто способен рефлексировать так глубоко и самостоятельно контролировать скрытые мотивы. А, во- вторых, это совершенно не та тема, которая по-настоящему меня волнует.

— Инга, — не сдержавшись, говорю ей, делая последний глоток кофе. — Скажи, а что ты думаешь о смене пола?

— Что? — Инга красноречиво давится антипохмельным коктейлем. — Ты что, мать, совсем ёбнулась?

Ну, в принципе, предсказуемо. Именно поэтому я хочу обсуждать эту тему на условиях строгой анонимности даже со своим супервизором, не говоря уже о других людях.

— Так ты что, решила… Бля-я, Женечка… Ты… это… Прости! Прости, прости, пожалуйста! Забудь все, о чем я говорила! Вот я дура… Какая я дура, кто меня да язык только тянул! Ты лучше… Посиди, успокойся! А знаешь, что? Давай с тобой выпьем. По чуть-чуть. У меня тут Шардоне немного осталось, сама понимаешь — алкоголь гробит печень, но успокаивает нервы. А тебе сейчас это надо, очень-очень надо! Еще и я, идиотка, раскудахталось, нашла когда пилюлей тебе выписать. Сиди, сиди, не поднимайся! Все, я сейчас сама все принесу! Ты только… Я ж, надеюсь, ни в какую клинику ещё не записалась, нет? Не наделала глупостей?

О, вот и Инга из тех, кто верит, что сменить пол можно так легко, по собственному капризу, просто записавшись в клинику, как на увеличение губ, например. Раз-два, были бы деньги — и получила себе пару грудей, если до этого не было, или отличный член, замечательный и новенький, не бывавший в работе. А потом убрала и откачала, если передумала.

— Оп-ля, а вот и я! — Инга приземляется в плетёное кресло напротив, предварительно открыв стеклянную створку балкона. От волнения она даже принесла настоящие сигареты, оставив айкос в комнате.

Быстрым движением поставив на стол начатую бутылку вина и два красивых, блестящих на солнце бокала, она наливает на дно немного шардоне, а потом, подумав, добавляет мне побольше и аккуратно подвигает вперёд.

— Ну, — теперь ее голос звучит задушевно-нежно, совсем не так, как несколько минут назад. — Рассказывай. Что этот козел ещё сделал, что ты надумала вот такое учудить?

Что я ценю в Инге — так это по-детски искреннее неравнодушие. Она может поругаться со мной и громко хлопнуть дверью — и тут же бросить все свои дела, если учует слабый намёк на проблему, если я попрошу ее о помощи. Другое дело, что о настоящей помощи я ее никогда не попрошу. Поэтому мне хочется развеять ее страхи, но не вдаваясь в конкретику, что только подогревает её беспокойство.

Инге очень нравится переживать из-за меня, а я эту возможность ей предоставляю. Мы обе почти счастливы. По крайней мере, несколько часов, пока длится наше общение — я отвлекаюсь от назойливых мыслей о Мике, смеясь над догадками, одна нелепее другой, который она выдумывает, пытаясь объяснить мой интерес к теме перехода в другой пол. А еще она получает прекрасную возможность попсиховать, уличая моего мужа в новых гадостях, бурно жалея меня, как его очередную и главную жертву, которую он довёл до того, что она решила стать мужиком и отметелить его по-пацански.

— Нет, нет, подожди! Может, останешься у меня? — Инга бурно жестикулирует и хватает меня за воротник пальто уже в коридоре. — Ты точно сейчас в порядке? Точно через месяц моя подруга Женька не станет каким-нибудь… Женьком?

— Точно, — отпивая солидную порцию воды из стакана, который Инга принесла мне в прихожую, я смотрю на мобильный, понимая, что засиделась. Уже половина десятого вечера, а завтра у меня консультации с девяти в офисе — я буду невыспавшаяся, опухшая и со следами бестолково проведённых выходных на лице.

— Смотри мне, мать! Ни один мужик не стоит того, чтобы так из-за него ломать свою жизнь! Хотя… — Инга нетрезво хихикает, — если вдруг сломаешь, я первая заценю твой новый прибор. А, может, вообще… Закрутим с тобой по старой дружбе!

На этом месте мы с ней дружно сгибаемся в приступе хохота от этой пикантной мысли, и смеёмся так долго, что сначала я даже не слышу звонок на мобильный.

Моё такси приехало, пора домой.

Только в машине я понимаю, что снова забыла книги у Инги, и достаю телефон, чтобы позвонить ей, попросить отправить завтра на работу курьером — и вижу сообщение от Мики: «Дженья, во вторник не смогу, давай потом договоримся. Не волнуйся, все хорошо. Люблю!» и куча сердечек. Она отменяет наш созвон через обещанные пару дней, и что-то внутри меня сжимается от тревожного предчувствия.

Что она ещё придумала? Я слишком хорошо знаю Мику, чтобы списать эту отмену на случайность, а ее радостное настроение на то, что она передумала. Нет. Нет, скорее она нашла какую-то лазейку, какой-то новый выход в обход моих материнских нотаций и предупреждений об опасности.

Невозможность действовать сразу, бесконечное откладывание на завтра — та самая проблема, с которой ко мне приходит так много людей, незнакома моей дочери. В своё время меня прямо-таки пугало то, что межу задумкой и ее воплощением у неё проходит… пара секунд. Придумала-решила-сделала — между звеньями этой цепи у Микаэлы почти не было пауз. Даже на обдумывание рисков, на анализ последствий. Нет, она бросалась на воплощение своих замыслов реактивно и нахрапом, что всегда восхищало ее отца и настораживало меня.

И вот сейчас она там… Без меня, без того человека, который бы мог ее остановить, охладить пыл и хоть немного успокоить. С одной стороны я понимаю, что бояться нечего, что ее не примут ни в одной клинике, даже если она устроит скандал и будет топать ногами, бросаясь в них деньгами, которые неизвестно как раздобыла. С другой стороны — я оставила ее с информацией о гормональных таблетках, которые нельзя купить в аптеках, но всегда есть чёрный рынок. Не знаю, легко или нет в Италии достать запрещёнку, но если хоть как-то можно, то Мика это сделает.

Чертова гариповская целеустремленность, как сказала бы Инга. И здесь я с ней совершенно согласна.

Именно об этом я думаю, продолжая бродить по своей квартире из угла в угол с новым бокалом — я долго решала, чем его наполнить — валерьянкой или вином. И решила, что после выпитого у Инги, валерьянка мне не поможет. Как не помогает и вино, только добавляя нервозности — неужели я не знала о том, что алкоголь — депрессант и только усиливает тревожность!

На часах уже заполночь, я встаю с постели во второй раз, снова включая свет, и наполняю стакан сначала водой, а потом добавляю немного вина. Завтра я буду ужасно себя чувствовать и, возможно, придётся отменить утренние консультации, это очень непрофессионально и эгоистично, но… Вряд ли мне будет хуже, чем сегодня.

Я понимаю, что не усну, пока не сделаю это. Не нарушу обещание, данное Микаэле.

Пусть лучше я испорчу наши отношения и пошатну доверие — но я не могу оставить ее на взводе, так далеко и совсем без контроля. Иногда приходится делать нелёгкий выбор — кто ты, родитель или лучший друг своему ребёнку. И я выбираю быть родителем даже ценой дружбы, если вдруг придётся ее заплатить. Друзей у Микаэлы будет ещё много, а вот родителей — всего двое, и наша главная задача — заботиться о ней и её безопасности.

Пройдя ещё раз на кухню и всё-таки накапав себе валерьянки, нервно провожу руками по волосам и сажусь в то самое кресло, в котором веду консультации онлайн. Так, спокойнее. Это место, в котором я чувствую себя уверенно, так будет и сейчас. И неважно, что допивая валерьянку с вином, я слышу, как стучат о край стакана мои зубы.

«Ты мне нужен. Позвони»

Только отправляя это смс, понимаю, что звучит оно довольно двусмысленно, но даже это меня особо не волнует. Для того, чтобы привлечь его внимание, я готова хоть голую фотку выслать, как он любит — лишь бы отреагировал.

По нашей негласной традиции, первым звонит или пишет всегда Ромка. И всегда пробивает стену моего молчания, как бы я ни пыталась закрыться. Когда я несколько раз пробовала достать его, эти попытки заканчивались ничем.

Он выходит на связь только тогда, когда хочет он.

Но сейчас — я должна, просто обязана к нему достучаться. Как и ожидала — проходит четверть часа, никакого ответа нет. Высылаю ещё одно сообщение в мессенджер, после которого звоню в роуминг. Этот звонок он обязательно услышит и отреагирует — не так уж часто я его беспокою, особенно в полвторого ночи. Хотя, это у меня полвторого, у него на час раньше. Я не знаю, успел ли он приехать домой или все ещё где-то развлекается, один или в компании — где бы ни был отец моей дочери, я должна его найти.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Первый звонок остаётся без ответа, а второй он… сбрасывает. Ага, есть контакт! Хоть и такой, но всё-таки есть. Набираю его снова, и снова отбой. Как иронично — всего несколько дней назад он умирал-не мог жить без меня, так я была нужна ему хотя бы по фейстайму. А теперь — сбрасывает раз за разом, даже без объяснений.

Ну да ладно. Сказанное в порыве страсти или гнева всегда стоит делить на десять, и я почти перестала обижаться на него за эти резкие переходы от одержимости к пренебрежению. Мне, в конце концов, не его отношение нужно. Мне нужно, чтобы он взял под контроль ситуацию с Микой, это важнее любых личных амбиций.

Звоню ему в который раз, уже по фейстайму, включив видеосвязь, предварительно отсылаю ещё несколько сообщений: «Это по по поводу Микаэлы», и наконец, пробиваю стену молчания.

Видео-звонок он принимает только с четвёртого раза — и то, только потому, что здесь есть картинка. Ромка не любит читать сообщения, не терпит обычные звонки. Он живет и чувствует глазами, визуально, поэтому, подозреваю, не отшил в очередной раз меня только потому, что я хочу с ним пообщаться через видео. Всех моих смс и сообщений в мессенджерах он мог и не читать.

Так оно и выходит — когда нас соединяет и картинка на экране из пикселей превращается по во вполне отчётливый образ, первое, что я слышу, это:

— Что надо?

Отлично. Я всё-таки дозвонилась. И он всё-таки говорит со мной, не смотря на не самое доброжелательное приветствие.

— Доброй ночи, — говорю, отставляя стакан с вином подальше, чтобы он не мог его увидеть. Мне совсем не надо, чтобы он знал, как я волновалась, прежде, чем позвонить. Пусть думает, что это рядовой случай для меня. Пусть я сама так думаю.

— Доброй… — сквозь зубы цедит Ромка. — Ты что, поздороваться захотела? Если так — то всё, отбой.

Двух секунд мне хватает, чтобы понять, где он находится и почему такой злой.

Он в мастерской — эту я ещё не знаю, видимо, недавно он нашёл новое помещение. За его спиной вижу большие арочные окна, которые днём дают много света, «А свет — это главное, Женька. Не учтёшь угол падения — и всё. Объём, пропорции, постановка — все будет похерено!» Ромка столько раз говорил мне эту фразу, что даже спустя годы она звучит в голове всякий раз, когда я вижу помещения с интересным освещением, легкие и заполненные солнцем.

Сейчас, правда, в его окнах, как и в моих — ночь, но в отличие от моей комнаты, подсвеченной только небольшим торшером, у него включены все лампы, а значит — он работает.

Я вижу это ещё и по следам белой пыли на его руках, по бандане, которой перехвачен лоб, чтобы на глаза не падали волосы, по тому, что одет он в старую майку, поверх которой надет холщовый фартук, который узнаю сразу, пусть и не вижу его полностью — и не могу сдержать улыбку. Когда-то я сама придумала эту модель и подарила ему на день рождения, жутко волнуясь, как он воспримет всё это. Ему всегда было сложно дарить подарки — казалось, у него все есть.

Но тогда я угадала — много раз наблюдая, как Ромка работает, отвлекаясь на то, чтобы дотянуться до какого-то инструмента, я решила, что этому можно помочь. С девчонками из трудового факультета (никто из них, конечно не думал становиться учителем труда, а метил в знаменитые дизайнеры) мы придумали и пошили нечто новое, модель нашей собственной конструкции, которая позволяла держать все необходимое под рукой — вернее, идею подала я, а начертили выкройку и пошили они. Для этого от меня требовалось много информации, которую я добывала всеми возможными и невозможными способами.

Тайком, чтобы он ни о чем не догадался, я подсчитывала и замеряла все его стеки, ножи и сверла, а потом мы с подружками придумывали, как бы это все лучше расположить, чтобы было и красиво, и удобно. Мне лично пришлось отдать на вставки для нашего шедевра пару любимых джинсов и одну холщовую сумку, тоже любимую, между прочим.

Особенным шиком нашей модели были два специальных кармана: один для плеера — Ромка всегда работал с музыкой, и часто слушал ее в наушниках, если я училась рядом, а второй — для небольшой бутылки с водой. Я уже смирилась с тем, что он ничего не ест, когда увлечён работой, но пить ему было необходимо.

Для того, чтобы фартук сел идеально, мне нужен был его точный рост, расстояние от плеча до пояса, охват груди и бедер. И однажды он проснулся в тот момент, когда, застыв над ним с сантиметром в руках, я производила замеры при свете луны и настольной лампы, которую отвернула к стене, чтобы не разбудить его.

— Ты че… расчленить меня собралась и прикидываешь, какие мешки брать? — пробормотал он, переворачиваясь на другой бок, рассеянно-сонным движением выбивая сантиметр у меня из рук. — Бля, Женьк… Я даже этому не удивлюсь, честно.

С тех пор плееры стали сначала маленькими цифровыми прищепками, а потом и вовсе перешли в телефоны, и карман для музыки превратился в карман для мобилки. А в кармане для воды у Ромки часто бывала небольшая баночка с вином или пивом — но за этот фартук он носил меня на руках в прямом смысле слова. Потом, когда мой подарок окончательно истрепался и карманы вытерлись, он снял с него выкройку и заказал точно такой же в каком-то очень модном ателье — и так вышло, что мечта моих девчонок сбылась. Они действительно сконструировали вещь, которую несколько раз перешивали в лучших мастерских Италии. Это стало их самым настоящим дизайнерским шедевром, несмотря на то, что они об этом так и не узнали — двое из них всё-таки остались работать в школе, а третья, забросив любимое дело, ушла в торговлю.

Всё же, несмотря ни на что, мы с Ромкой — счастливчики. Нам обоим повезло заниматься тем, что любим, а ему — ещё и добиться громкого успеха. Нет ничего обиднее в жизни, чем создать что-то стоящее, и не знать об этом, много лет считая, что ничего толком так и не сделал.

— Так чего звонишь? — его голос возвращает меня из воспоминаний в настоящее. — Что ты хотела?

Вдохнув поглубже, понимаю, что разговор не будет легким и стараюсь не обращать внимания на то, как нетерпеливо он барабанит пальцами по столу, на который оперся.

— Надо поговорить, Ром. Это очень серьезно.