Четвёртый Рим

2

18 лет до этого. Май 2001 г.

В то время на улицах города все ещё стояли телефонные будки. Обычные кабинки телефонов-автоматов, из которых можно было позвонить по городу, а по межгороду — только возле переговорного пункта. И попросить у родителей денег, потому что мои опять закончились раньше времени.

Но это в последний раз. Точно в последний.

— Что ты там ешь?

Голос у мамы скрипучий и раздражённый. Непонятно что его делает таким — помехи на линии или недовольство мной.

— Я… Все нормально, мам, я не голодаю.

— Что ешь, говорю?

— Ну…

Похоже, в этот раз цена за материальную поддержку — полный отчёт по моему рациону.

— У меня есть тушенка ещё. Та, которую вы присылали. И рис. И я покупаю овощи там всякие… фрукты.

Это, конечно, враньё. Всю тушёнку я съела ещё неделю назад, а фрукты в самом начале лета здесь стоят столько, что даже мысли о них — непозволительная роскошь. Проще заплатить ещё одной группе добровольцев — там обязательно кто-то возьмёт с собой яблоки или бананы. И поделится. Сплошная радость — и работа идёт, и обед готов.

— А молоко? Ты покупаешь молоко?

— Да, молоко, обязательно. Каждый день.

Я ненавижу молоко. И не пью его уже два года, пока живу здесь.

— Ох, Женька. Ну, что мне с тобой делать?

— Я в последний раз, мам. Честно! Это просто… Я не могла пропустить этот семинар. Это прямо очень-очень большая удача, что меня взяли! И ещё скидку дали, сказали, что я — перспективная!

— Взяли не взяли, а про здоровье помнить надо! Кому ты нужна будешь, худая и бледная! А на своих психических далеко не выедешь! Что ты себе думаешь, я спрашиваю?

О чем я на самом деле думаю, лучше сейчас не говорить. Потому что денег я не получу. Родители вряд ли согласятся помочь мне, если узнают, что только треть я хочу потратить на гречку и вермишель, а остальные — вложить в аренду студии, которая мне нужна для нового эксперимента с группой, которая и так меня подкармливает, работая почти бесплатно.

А студия нам нужна очень классная. Хотя бы на сутки. Потому что у нас будет арт-терапия. И это должно быть… офигенно.

— … сегодня не успею, завтра на почту пойду. Так что через день сможешь забрать перевод. Через день, слышишь меня?

Цифры на желтом табло телефона отсчитывают назад оплаченное время, и я вижу, что нам осталось минуты полторы, не больше.

— Конечно, заберу! Спасибо, ма! Я только в этом месяце, а потом, после сессии опять пойду на работу. Ну, на подработку, до осени. Меня уже обещали взять. В очень классное кафе, так что деньги будут!

— В кафе, э-эх! Не для этого мы с отцом каждую копейку складывали, чтобы ты за кем-то столы вытирала!

Всё как всегда. Она просто не понимает. Не может понять, что если я студентка и получаю стипендию, все равно не могу ходить с гордо задранным носом и аккуратными конспектами в сумке. Нужно работать. Нам всем сейчас нужно работать — после вуза нас никто не возьмёт на предприятие, не будет нянчиться с младшими сотрудниками, как это было у моих родителей.

Мы никому не нужны. Даже универу, который нуждается в нас, пока мы учимся на платном. А таких бесплатников, как я, вообще, еле терпят.

Время сейчас такое. Сложное. Начало века, миллениум, все дела. Только моим родителям этого не объяснишь.

Снова смотрю на мигающие точки на желтом табло. Десять секунд. Девять. Восемь. Семь.

Наш разговор вот-вот прервётся, а мне надо успеть.

Успеть на метро — тут метров двести, не больше. Успеть, пока не начался дождь, резкий и нежданный, как всегда бывает в мае. Небо надо мной набухло, посерело и прямо-таки сочится влагой, в воздухе до головокружения пахнет озоном, и свежая зелень на фоне грозовых облаков выделяется ещё ярче, контрастнее.

На все это я смотрю, слушая последние родительские наставления и помня о том, что если я не добегу на метро, то не попаду к нам в общагу на ужин — сегодня меня кормит двести пятая комната. Зря я им, что ли, рефераты с докладами по педагогике писала?

— Послезавтра получишь перевод и позвонишь! Поняла? Мы тут посылку тебе собирать будем, поездом передадим! Женька! Женька, слышишь меня, горе ты мое, луково…

На этом нас разъединяет и одновременно тяжёлая первая капля падает на асфальт. За ней ещё одна и ещё. Через полминуты вся земля по ногами становится темно-серого цвета, а с неба, покрытого причудливо клубящимися облаками, льёт как из ведра.

Всё-таки, я не успела. Прощай, ужин с соседями из двести пятой! Когда-нибудь мы с тобой встретимся, но не сегодня.

Стою, глядя сквозь прозрачные стены кабинки на стекающие по стеклу крупные капли и посмеиваюсь про себя. Глупая привычка, никак не избавлюсь. Всегда веду с собой странные разговоры. Правда, мой куратор на кафедре говорит — если вас тянет поговорить со стенами и с телевизором, ничего страшного. Хуже, если стены и телевизор начинают вам отвечать.

Сейчас я разговариваю с дождём. И он не молчит в ответ, а шумит, уютно и по-доброму, обдавая издалека рокочущим громом, шелестя листьями высоченных каштанов, обступивших телефонную будку. И ему все равно, что из-за него я останусь голодной. Он такой приятный и добрый, этот дождь. И, наверное, совсем не холодный, ведь уже самый конец весны.

Делаю шаг из кабинки — один, второй. И тут же заскакиваю обратно. Похоже, с добротой и теплотой я ошиблась. Холодные струи мгновенно попадают за шиворот, неприятно щекочут спину, а промокшие руки покрываются гусиной кожей.

Ну, и зачем я это сделала? Теперь мне по-настоящему холодно, футболка и юбка промокли и липнут к телу, а стоять мне здесь ещё… Да не знаю сколько!

Может, заболею.

И провалю нашу субботнюю арт-терапию? Ну да, конечно. Не имею я на это ни права, ни желания.

С сочувствием смотрю на редких прохожих, бегущих по центральной улице в подземный переход, чтобы быстрее спрятаться. Почти ни у кого из них нет зонтов. Сегодня был отличный день с самого утра, и даже синоптики по радио — и те не обещали осадков.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Человек предполагает, а бог располагает, как сказала бы моя мама — и, вспоминая эту поговорку, я опять трясусь в беззвучном смехе из-за того, что лезет мне в голову. Или это от холода?

Ну зачем, спрашивается, зачем я вышла из кабинки? Любопытство, черт возьми. Всегда оно толкает меня на глупые поступки. И время идёт, а я ничему так и не учусь. Двадцать два года уже, а веду себя как первоклассница. Так бы тоже сказала моя мама. Но в этом случае я бы с ней согласилась.

Из перехода напротив выныривает стайка прохожих, но тут же забегает обратно — правильно, умные люди, не то, что я. Только одна фигура, отделяясь от остальных, движется дальше по улице — кажется, ей плевать. И на дождь, и на промокшую тут же одежду, и на лужи, в которые она наступает, хулигански разбрызгивая воду, специально поднимая весёлые брызги.

Вернее, он. Не она, а он. Это парень, в футболке и джинсах, промокший с головы до ног, как будто его окатили из ведра. Хотя, нет. Вернее было бы сказать — как из душа. В английском, зачёт по которому я сдавала на этой неделе, есть такое выражение — shower rain. Вот оно больше подходит тому, что творится на улице. Как будто кто-то наверху задумал превратить нашу землю в одну большую, наполненную до краев ванную.

Не замечая, что мысли снова уплывают куда-то в сторону, присматриваюсь к единственному прохожему внимательнее. Выпендривается, точно. Привлекает к себе взгляды — ясно же, что все, кто сейчас спрятался, глазеют на него с недоумением — зачем он это делает? А ему это не важно, просто потому что нравится быть в центре внимания. И внешний вид у него такой же — вызывающий, броский, чтобы больше выделяться, больше взглядов получать. На запястьях — кожаные феньки-шнурки и браслеты, на промокшей футболке — броская надпись не совсем пристойного содержания, в ушах… по крайней мере, в том, которое я вижу из-под взмокших, откинутых назад кудрявых волос — несколько серёжек-колечек — ещё одна маленькая, но яркая деталь, чтобы выделиться.

Мой взгляд спускается ниже, и сквозь просвечивающую, прилипшую к телу футболу вижу провод, тянущийся от спущенных на шею наушников к поясу джинсов с очень низкой посадкой. Ну, конечно, даже джинсы этот пижон предпочитает носить так, чтобы люди оборачивались! Но меня тут же отвлекает другое — в одном из передних карманов я замечаю выглядывающий плеер. И возмущение, а после — неожиданный восторг охватывают меня. Возмущение — потому что нельзя же так с техникой! Она промокнет под дождём и обязательно сломается. А во-вторых… на моей памяти это первый плеер такого размера, который помещается в карман — супер-маленький, и… наверное безумно дорогой. Прищурившись, пытаюсь рассмотреть, какая модель спрятана в кармане у выпендрежника — и чувствую на себе ответный взгляд.

Мысли останавливаются, я испуганно прячусь за телефон- автомат, прикреплённый к стене будки, но тут же выглядываю снова, чтобы не потерять его из вида. Ну, вот, доразглядывалась! Теперь он тоже смотрит на меня, и расползающаяся по его лицу улыбка говорит о том, что он заметил, куда я пялилась. Но я же совсем не разглядывала его ниже пояса, черт! Мне интересен был плеер!

Только попробуй это докажи сейчас, когда он просто стоит и смотрит, не обращая внимания на то, что с неба льёт и льёт, а капли дождя стекают по его лицу. И по одежде. И попадают на плеер, наверное… А он даже не пытается их вытирать — просто ещё раз откидывает назад вьющиеся волосы, стряхивая с них воду. Бедняга, нелегко ему, наверное, с такой шевелюрой — даже мокрые пряди упрямо скручиваются в завитки, что же происходит, когда они сухие? Понимаю, что эта мысль уже никак не связана с интересом к нему как проходящей фигуре — я часто так развлекаюсь, разглядывая случайных людей. Психолог без насмотренности — все равно что музыкант без знания нот, или художник без кистей, или…

Черт, он идёт ко мне.

Сюда, в мою будку, где одной мне тесно, и где этот идиотский телефон-автомат нового поколения занимает почти все пространство. Зачем только надо было менять старые пластмассовые, синие и маленькие?

Затем, что любители тупых развлечений прижигали их спичками, срывали диски и трубки, и мэрия установила более прочные и современные аппараты, шепчет мне упрямый голос, который я привыкла называть внутренним контролёром.

Мне без него никак — в любых ситуациях, как бы растеряна я ни была, он четко и по полочкам раскладывает все в моей голове, выводя из самых глупых, а иногда и безвыходных ситуаций. Я долго пыталась понять, что это такое и даже нашла теорию Юнга об анимусе, и наверное, это всё-таки он, даёт о себе знать, но…

Но сейчас умолкает даже анимус.

Все, на что меня хватает, это стоять и наблюдать, как приближается этот экстремальщик, надеясь, что, может, он и не ко мне. Может, ему надоело выделываться и он решил подождать рядом, в одной из кабинок, вон их сколько ещё. И все пустые, только в одной пытается разнести уже новый телефон малышня лет десяти.

— Эй! Пустишь меня? Тут, вообще-то, мокро.

Какой неожиданно низкий, очень взрослый голос. Не думаю, что он меня старше — а ощущение того, что говорит какой-то… мужик. Серьёзный. Или нет, не серьёзный, он даже этими словами ухитряется цеплять, задираться. Скорее… опасный?

Ну, что, блин, за глупости? Чем опасный?

Но, опуская взгляд, я неожиданно замечаю свою руку, перегородившую вход в кабинку — мой новый знакомец стоит, уперевшись локтями в металлические рамы по бокам кабинки, слегка раскачиваясь при этом.

Ясно, от чего это ощущение опасности. Напористое поведение, до мелочей в жестах, вся невербалка прямо-таки кричит об этом. И эта нависающая поза, и раскинутые руки, и склоненное ко мне лицо. Он срезает дистанцию слишком быстро, не дав мне опомниться. Помимо воли замираю, наблюдая, как с его ресниц на щёки капают мелкие капельки, и он быстро-быстро щурится, как будто от щекотки, или… подмигивает мне?

Тоже мне, пикапер. Собираюсь с мыслями, стараясь показать ему своё спокойствие и что со мной такие приёмчики не пройдут.

— Здесь занято. Рядом полно свободных кабинок.

— Да ладно! Там скучно, — говорит он. — Не хочу один торчать, вдвоём веселее.

У него очень яркая, красивая улыбка, такой себе капризный рот — выразительно изогнутая верхняя губа и пухлая нижняя, девчонки от такого с ума сходят. Он это знает и сейчас откровенно этим пользуется — специально прикусывает нижнюю губу крупными белыми зубами, не переставая при этом улыбаться.

Но руку мою не убирает, ждёт.

— Тут очень тесно, — говорю я, пока моя ладонь сама по себе ползёт вниз. — Давайте лучше не будем валять дурака. Вы сами сказали, что это может затянуться… надолго.

Моя рука безвольно падает, освобождая ему проход, чем он тут же пользуется, запрыгивая внутрь. Конечно же, чтобы не прикасаться к нему, я вжимаюсь в стенку позади себя. И конечно, прикасаюсь, как только он делает шаг навстречу — своей грудью к его груди, животом к его животу. Теперь я даже чувствую этот чертов плеер, острым уголком впивающийся мне в бок, и… надеюсь на этом все закончится, он не будет прижиматься ко мне ещё теснее. Руками, согнутыми в локтях, он упирается в стену рядом с моим лицом и, склоняя голову, щедро обдаёт мелкими брызгами с волос.

Ему весело. Он смеётся.

— Нет, будем.

— Будем — что?

— Ну, всё. Валять дурака. Или что ты там сказала…ли. Слушай, давай на ты? Не люблю я это выканье.

А я как раз очень люблю. Оно даёт мне ощущение безопасности и власти над ситуацией. Которой сейчас у меня абсолютно нет. Ещё и анимус, как на зло, заткнулся.

Эй, внутренний голос, разумное существо, мой контролёр и помощник! Куда ты пропал, когда мне так нужен?

— Я не против. На ты так на ты.

Что? Почему я это сказала? Интересный психологический феномен, когда открываешь рот с намерением сказать одно, а говоришь совсем другое. Видимо, мне это только предстоит изучить, жаль, что на собственной практике.

Или, не жаль? Совсем не жаль? Не зная, что и думать, продолжаю наблюдать за ним в попытке понять, что он собирается делать.

А он ничего не собирается. Только смотрит, и его глаза начинают весело поблескивать. Красивые глаза, как и сам он, стоит признать. Тёплого карего цвета, с золотистыми крапинками. И сам он весь какой-то тёплый, жаркий — загорелая кожа, густые каштановые брови и ресницы, волосы, наверное, того же оттенка — сейчас они темные от воды и продолжают упрямо кудрявиться. И мне не холодно, несмотря на мокрую одежду, липнущую к телу. Мокрую, но не такую как у него. С него все ещё продолжает течь, прямо на меня.

Он внимательно следит за моим взглядом и, замечая, как я кошусь на него, на секунду отодвигается.

— Понял. Момент.

И удивительно быстро для таких тесных условий, стаскивает футболку через голову, дергая при этом многострадальные наушники, которые остаются на нем как как единственное, в чем он одет выше пояса.

Но его это не слишком беспокоит и он просто бросает мокрую футболку на крышку телефона за своей спиной.

— Вы… Ты что делаешь?!

— Грею тебя, — он снова прижимается ко мне, теперь уже горячим телом. — Должна же от меня быть какая-то польза. Чтоб ты меня не выгнала.

Психологический феномен повторяется — вместо того, чтобы резко ответить, что сейчас именно так и случится, я открываю рот, но его новая улыбка меня обезоруживает — и я молча опускаю глаза, шире растопыривая руки, чтобы хоть ими не дотрагиваться к его голой груди или плечам.

— Тебя как зовут?

Он так интересно говорит — этот взрослый грудной голос и ребяческие задиристые нотки. Есть в этом своя изюминка. Его точно ни с кем не спутаешь. Да и я сегодня в ударе. Не могу представить, чтобы в другое время я вот так обжималась в кабинке телефона-автомата с кем-то полуголым, не узнав даже его имени.

Имени? Ах да, имя. Он спросил, как меня зовут.

— Женя. Евгения.

— А меня — Роман.

— Очень… приятно. Ты не мог бы отодвинуться, Роман?

— Не мог бы. Я тебя грею. Может, тоже снимешь с себя мокрое?

— Что, прямо здесь?

— А че, слабо, да?

Здрасьте, приехали. То ли он специально ломает мне все шаблоны, то ли просто самовлюблённо издевается.

— Страсть к публичному обнажению, Роман — это признак эксгибиционизма. И по статистике, у мужчин он встречается чаще, чем у женщин. Вот хоть на нас посмотри. Мне моя одежда, в отличие от тебя, не мешает. Так что не слабо. Просто нет необходимости. Как у любого адекватного человека.

Его мои язвительные размышления, похоже, не очень-то и трогают, в чем я убеждаюсь спустя секунду.

— О, типа наехала на меня умными словами. Ты что, училка? Или врач?

Забавно, что он почти угадал. Я учусь в педагогическом, на факультете психологии. Серьёзные врачи и терапевты нас считают чуть ли не шарлатанами, а педагоги — недоучителями, самозванцами в вузе. А вот мне кажется, что психолог — профессия будущего. Когда человека надо будет не только лечить, но и дать ему возможность просто послушать себя.

Тем не менее, отрицаю его близкую к верной догадку.

— Ни то, ни другое. А это так важно сейчас?

— И правда. Вообще не важно.

Он продолжает смотреть на меня, а я чувствую, как размеренно поднимается-опускается его грудь — и автоматически пытаюсь подстроить своё дыхание под его, чтобы не было диссонанса. Он как будто тоже ощущает это и, наклоняясь ниже, долго молчит, а потом сдувает прядь волос, упавшую мне на глаза. Его дыхание такое тёплое, приятное.

— У тебя нос обгорел на солнце, знаешь?

— Ну… да. А что?

— Ничего. Просто прикольно. Классная ты, Женька. Пушистая, белая, — явно намекая на цвет моих волос, говорит он. — Как одуван. Откуда ты взялась такая? Может, из этих… кто там людей заманивает? Русалки, сирены?

— Ну да, конечно. Русалка из телефонной будки.

Он снова громко смеётся и вжимает меня при этом в стенку так, что мне приходится проморгаться, чтобы как-то выстроить свои мысли.

— Ага. И воруют их души. И они потом такие, как зомбаки ходят, ни живые, ни мертвые. Ну что, Женька? Украдёшь мою душу?

— Нет. Не украду.

— А че так? Тебе не нужна моя душа?

— Я не верю в душу, я верю в коллективное бессознательное.

— Бля-я… — он даже отстраняется от неожиданности.

Вот так всегда. Любой эротический флёр сразу спадает, стоит завести разговор о своём мировоззрении. Не зря те же психоаналитики говорят: сознание и секс — стихии из двух разных полюсов и часто мешают одна другой.

Но то, что он говорит в следующую секунду, меня прямо-таки ошарашивает.

— Так ты типа из этих… На юнговскую хрень повелась?

— В смысле — хрень? Ты о чем сейчас?

— О том, что Юнг — лошара, а ты за ним всякую хрень повторяешь.

— Что-о?! Это Юнг — лошара? — такая наглость потрясает меня больше, чем его резвые замашки. — Ты… Ты, вообще, понимаешь, о ком говоришь?

— Ага. На кого батон крошишь, салага? — поддразнивает он меня.

— Конечно, салага! Да кто… Кто он и кто ты? Да как ты… Вообще, судить о чём-то можешь?!

— Конечно, могу. А Юнг — лошара! — смачно и с удовольствием повторяет он. — Всю жизнь угорать по науке, ставить всякие эксперименты… Че он там — дисер написал? В итоге слиться в оккультную лабуду и придумать оправдание разному мракобесию — ну, бля… Даже не знаю, как такое назвать, Женьк. Лошара из лошар!

Эта самоуверенная категоричность просто валит меня с ног. Я бы точно села на пол от злости, если бы здесь не был так тесно. Меня удивляет даже не то, что он знает о моей любимой теории, а то, как он ухитряется совершенно беспардонно унизить светило науки и автора с мировым именем.

Кем он себя считает, вообще?!

— И кто же, интересно, у тебя не в статусе лошар, Рома?! Наверное, Фрейд?

Впервые назвав его неполным именем, я так возмущена, что не чувствую ничего необычного, никакого смущения. Всё- таки, идейный срач — лучшее средство для сближения, сразу всю нерешительность убирает.

— Нет, не Фрейд, — легко отбивается он, не воспринимая мою злость всерьёз. — Зигги тот еще черт был, не спорю. Как он народ кошмарил этими своими анальными фиксациями, — он снова смеётся, чем злит меня ещё больше. — Не такой поехавший как Юнг, но тоже какую-то там мифологию собирал. Психоанализ — это ж вообще не наука, знаешь, да?

— Это не доказано! — в запале выкрикиваю я, понимая, что нарвалась на материалиста.

— Что? Что не наука — да, не доказано. Так и я об этом. Ладно, не психуй. Толку кипешевать из-за своего Юнга и впрягаться за него? Вот за Эверетта и Дойча — я бы впрягся. У них там — теория что надо, а не эта твоя массовая душа и поиски рая. Ты б мне ещё про потоп задвинула, ну серьезно.

— Эверетт? А это кто такой? — вылить на него новую порцию негодования мне мешает только незнакомая фамилия, за которую я хватаюсь из любопытства.

— Серьёзный мужик, Женька. Физик, по квантовой механике так отжигал, что у других профессоров майки заворачивались. А доказать, что он не прав — не могли.

— А, понятно! Технарь! Бездушный заучка! Конечно, такие как он и ты отвергают любую мифологию!

— А ни фига подобного! Он как бы доктор философии и, вообще… «Матрицу» смотрела?

— «Матрицу»? Конечно… Кто же не смотрел, — сразу притихаю от упоминания крутейшего фильма, который мы обсуждали всей общагой — пусть он вышел недавно, но в наших кругах уже считался чем-то культовым.

— Так вот его теорией тоже пользовались, когда создавали симуляцию, шаришь? Может, скажешь ещё, что и Матрица — говно, а Женька? Спорить со мной будешь, да? — он шутливо толкает меня бёдрами и упирается лбом в мой лоб, прижимая голову к стенке будки. Я хочу попросить его ослабить напор и не зажимать меня так откровенно, но он, предупреждая это возмущение, проводит ладонью по моим волосам и начинает их перебирать так, как будто мы знакомы всю жизнь, и он делал это всегда.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍И снова вместо того, чтобы сказать то, что собиралась, вдруг говорю:

— Слушай. Ты что, физик? Из политеха?

— Нет, не из политеха, — он слегка отстраняется. — Не угадала. Видишь, всё твоё коллективное бессознательное — до жопы, даже подсказку правильную не может дать, — он снова дразнится, а его рука продолжает рассеяно бродить по моим волосам, спускаясь ниже, к шее и плечам. Краем глаза замечаю на тыльной стороне его ладони следы от порезов, внимание от которых не отвлекает даже пара колец на пальцах и кожаные ремни, намотанные на запястье.

— Ну, конечно, кому как не кошатнику рассуждать тут о науке, о матрице и о философии! — понимаю, что хочу в ответ задеть его побольнее.

Только его это снова не цепляет, ни капельки.

— Кошатнику? С фиг ли? От меня че, пахнет кошками? — на волне азарта он снова вжимает меня в стену, но на этот раз я отталкиваю его от себя.

— Да какими кошками? Блин… Прекрати! Хватит, всё, мне не холодно! Не надо на меня больше наваливаться!

— Да ла-адно…

Ох уж это вальяжное «да ла-дно». Мальчик, явно не знавший проблем и отказов в жизни. Здесь мы с ним очень разные. Хотя, не спорю, мне тяжело удержаться чтобы не бросать на него быстрые взгляды — мне любопытно и волнительно его разглядывать.

— От тебя не пахнет кошками. Просто… все руки покоцаны, какие-то царапины, порезы.

— И что?

— Ну, это могут быть следы от общения со зверями. Например, у тебя дома кошки, и это их лап дело. Не будешь же ты заливать мне, что дрессировщик и работаешь с тиграми? Хотя, не спорю, это звучало бы вполне в твоём стиле.

Вот тебе, держи шпилечку. Самоуверенный пижон.

— Блин, Женька, ты чего? Это стеклорез, какие кошки? — не замечая моей подколки, он поднимает ладонь к свету и поворачивает ее туда-сюда, с гордостью демонстрируя свои боевые шрамы и бряцая фенечками. — Знаешь, что такое стеклорез?

— Ну… Конечно знаю. Такая штука. Чтобы резать стекло.

Автоматически перевожу взгляд на стеклянные стены кабинки и замечаю, что дождь за ними начинает утихать.

Так, а зачем ему эти стеклорезы, если подумать? Не ходит же он по ночам по улицам, выпиливая из витрин куски стекла? Хотя… Быстро зыркнув в его сторону, понимаю, что с него станет. По крайней мере, я бы не удивилась.

— Дождь заканчивается. Скоро можно будет идти.

Почему я сказала это таким тоном, как будто у меня умерла любимая собачка? Меня что, огорчает, что я могу отсюда выбраться? Наоборот, радоваться надо.

— Что? А, ну да. Точно, заканчивается.

Да, так всегда. Все заканчивается, все хорошее быстро проходит. Ловлю себя на неумелом философствовании, вовремя порадовавшись, что хоть не успела ляпнуть это вслух.

— Раз так…

— Ну, тогда давай выходить.

Он прав, надо выбираться отсюда. Несмотря на то, что дождь не утих совсем, и теперь мелко моросит, наше уединение начинает разрушаться. Мелкая детвора, выскочив из соседней кабинки, бегает и орет совсем рядом, а какой-то прохожий, недовольный качеством связи, явно хочет перебраться ближе к нам.

— Слушай, ты как — никуда не спешишь?

Вообще-то, спешила. Но я упорно об этом молчу, глядя, как проводя рукой по волосам, он убирает с них последние брызги.

— Давай сгоняем с тобой куда-нибудь пожрем, а, Женька? Согласна?

До конца не понимаю, то ли это чувство голода играет со мной злую штуку, то ли вообще… странность ситуации, но на моем лице сама по себе возникает улыбка. Это от голода, просто от голода. Вот и желудок от мыслей о том, что пропущенный ужин в двести пятой — не конец света, начинает задорно и радостно урчать.

— Может, всё-таки, поедим?

Не могу не поправить его какую-то слишком разболтанную манеру говорить, за что тут же получаю ответку.

— Ну, как скажешь. Можно и поесть, — выпрыгивая из кабинки, Ромка делает шаг назад, протягивая мне руку. — Но я лично хочу жрать. А будешь выделываться — тебя сожру, прямо здесь! — он вдруг дёргает меня на себя и хулигански цапает зубами за плечо — от этого дурачества меня как будто током прошибает, простреливая до самых пяток. Даже крик возмущения застревает в горле, вырываясь во вне каким-то сдавленным выдохом.

Ещё один психологический феномен? Нужно будет думать, много думать после. Но не сейчас.

Он поправляет свои слегка перекосившиеся наушники и, сжимая мою ладонь, добавляет:

— Предлагаю в мак, тут ближе всего. Давай, на счёт «три», чтоб не промокнуть. Мне уже все равно, а вот ты не тормози. На такой мряке тебя пару минут проберет, до трусов.

Делаю усилие над собой, чтобы не прыснуть. Вопрос — почему люди всегда смеются над шутками ниже пояса, даже самыми безобидными? И как только я почти готова пустить свои мысли в это русло, он выкрикивает прямо над ухом:

— Раз, два, три… Погнали!

И, не выпуская моей руки, он срывается места с такой скоростью, что мне приходится очень постараться, чтобы успеть за ним. Лужи, брызгами из которых мы обдаём редких прохожих, красный свет на переходе — мы пролетаем мимо так стремительно, что я даже не успеваю разораться, что нельзя бегать по проезжей части, еще и на красный.

Перевожу дух, только влетая вместе с ним в Макдональдс, где, несмотря на пустоту на улицах, полно народу. Видимо, все убежавшие от дождя спрятались именно здесь. Ловлю на себе постоянные взгляды — Ромка по-прежнему держит меня за руку, снова стряхивая капли мелкой мороси с волос и занимает очередь в кассу. А я понимаю, что даже тут, в центре, где привыкли к необычным людям, он смотрится вызывающе, еще и голый по пояс. Хоть бы нас обслужили. Хоть бы не надумали выгонять за странный вид. Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что это будет скандал, едва ли не драка — меньше всего мой новый знакомый похож на законопослушного гражданина. Да и я, в растрёпанном виде, в насквозь промокшей одежде, не вызываю таких подозрений.

Но все проходит благополучно — он берет два огромных мак-меню на подносы и, подмигивая мне, взглядом показывает, чтобы я поднималась за ним на второй этаж, на террасу. Замечая, как откровенно некоторые посетители пялятся на нас, быстро взбегаю по ступенькам с одним только желанием — скрыться от этой толпы.

На веранде холодно, дует ветер и зонт над нашими головами трясётся так, что, кажется, сейчас улетит за горизонт.

— Зачем мы сюда пришли? Тут же… х…холодина.

У меня на самом деле зуб на зуб не попадает, и это вдвойне обидно, потому что так я не смогу даже есть.

— Народ видишь?

— Н… нет

— Вот поэтому мы тут. Бесит толпа.

Ну вот… Меня тоже бесит толпа, но бесит и холод — так что непонятно, что здесь худшее из двух зол, и…

Поставив разносы на стол, Ромка снова обнимает меня со спины, обдавая своим теплом и сжимая руки на моей груди в замок.

— Так не холодно? Не забывай, мое дело — тебя греть.

— Не… очень… Только мы же так не поужинаем. Руки… заняты.

— Ну, у меня заняты, у тебя нет.

— И что? Ты как предлагаешь — вот так, стоя…э-э… не понимаю.

— Нет, не так. А вот так. Оп!

Ногой придвигая к себе лёгкий стул, он подгибает колени и падает в него вместе со мной. Мы оказываемся вдвоём в этом металическом, типично макдональдсовском кресле — только я сижу у него на коленях, лицом столу, а он — прямо на мокром сиденье. Ромка продолжает греть меня собой сзади, еще и ладонями растирает мои плечи.

— Давай, сначала ты. Только не тормози, быстрей! Я там всего макси-макси набрал, чтоб мы с тобой обожрались прям по-царски.

Я такая голодая, что набрасываюсь на еду, забывая о смущении и даже не возмущаюсь из-за нашего неравноправия, не договариваюсь разделить чек — конечно же, в долг, и как только получу перевод, можно будет опять встретиться, чтобы я его вернула… На этом месте прихожу в себя, почти доедая своё мак-меню, и с опаской оглядываюсь назад.

— Дай мне картошки, — только и говорит он, и я послушно макаю картофель фри в соус, после чего отправлю ему в рот. Я не могу видеть его лица, мне неудобно так сильно проворачивать голову, но остатками своей картошки я кормлю его почти вслепую, каждый раз вздрагивая, когда его губы прикасаются к моим пальцам.

— О, так круто. Но может быть еще круче. Ты наелась уже?

Пора бы привыкнуть, что от него этот вопрос звучит не как грубость, а как простой интерес. Кажется, изящество в выражениях — не его сильная сторона. Ну и ладно.

— Да, не хочу больше.

Я пытаюсь встать, чтобы дать ему возможность съесть свою порцию — но он тут же останавливает меня.

— Не, так не пойдёт. Ты опять замёрзнешь. Давай, лицом ко мне. Будешь меня кормить.

То, как у меня краснеют щеки я не могу сравнить даже с тем, когда мой куратор из первого универа, из которого я перевелась сюда, как-то на консультации попросил потрогать его за зад. Только тогда мне было противно и стыдно — а сейчас волнительно, приятно, и… страшно. Это как-то все слишком быстро, слишком интимно между нами.

Ромку, похоже, такие мысли, совсем не посещают. Цепляя уголком кеда ножку стола, он придвигает его к нам — а, значит, развернувшись, я смогу легко брать еду, и… Понимаю, что снова заливаюсь краской, когда быстро и слишком умело он разворачивает меня к себе лицом, притягивая за поясницу, чтобы сидела удобнее.

— Эй… Ты чего? Не бойся, все норм.

Видимо, мои щеки, горящие, как тот самый красный сигнал светофора, который мы так беспечно проскочили, говорят сами за себя.

— Слушай, я не буду к тебе приставать прямо сейчас, если не хочешь. Пока меня кормишь, считай, ты в безопасности, — и он делает красноречивое движение бёдрами подо мной, от которого я чуть не роняю гамбургер. Мое положение начинает казаться еще более двусмысленным, в добавок к тому, что на веранду выбегает небольшая группка подростков, но увидев нас, тут же скрывается, хихикая и тыча сквозь стекло пальцами.

— Женька… — по голосу слышу, что терпение его на исходе. — Не тормози давай! Или ты сейчас расчехляешься — или идёшь к народу в общий зал!

— Ну все, все, извини. Я просто… Ладно. Вот, держи чай, — отковыривая ногтем пластиковую кнопочку на крышке, я стараюсь влить ему прямо в рот немного чая, замечая, что его губы уже посинели.

— Кайф. Картошку давай.

Он безумно аппетитно ест, пока я, находясь так близко, стараюсь не трястись, отгоняя от себя мысли о том, как я на нем сижу в общественном месте (интересно, это уже тянет на штраф за аморалку?) на то, как время от времени, чтобы удобнее сесть, он шевелится подо мной, и на то как довольно облизываясь, он вгрызается в гамбургер, которым я кормлю его прямо из рук, и мне почему-то это кажется дико сексуальным.

Прикольная идея соблазнить девушку, ничего не скажешь. Просто ешь при ней так, как будто в последний раз в жизни. Такая страстность даже в гастрономическом плане не может оставить равнодушной.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ты горячая. Прямо как печка. Ещё немного и я вообще отогреюсь.

Прекрасно. Стараюсь не думать, почему это меня так разгорячило, опускаю глаза и тут же поднимаю, снова глядя на него.

— Колу! — требует он и втягивает ее в себя через трубочку с громким свистящим звуком, продолжая сверлить меня пристальным взглядом, от чего у меня начинают гореть не только щеки, но и лоб, и шея, пылают даже уши. Надеюсь, он, увлечённый едой, этого не замечает.

Ромка доедает все, что осталось на подносе в считанные минуты, и я едва успеваю выдернуть руку, чтобы он не начал облизывать мои пальцы — кажется, то, что мы находимся в условно безлюдном месте, куда в любой момент всё-таки может зайти кто-угодно, его не волнует. Сытый, он продолжает задираться ко мне, пытаясь руками залезть под юбку и стреляя по плечам лямками лифчика, который нащупал под майкой, а я все никак не могу понять — почему я не встаю и не ухожу? Почему?

Если бы кто-то из моих добровольцев рассказал о таком на сеансе, я была бы возмущена от одного только описания подобного поведения. А сейчас сама не пытаюсь ничего сделать, только одергиваю его, хватая за руки и с видимой неохотой их отпуская.

Черт, Юнг, что бы ты сказал на это?

— Так, всё. Пойдём отсюда.

Что? Мы всё-таки уходим?

Собственно, почему я снова расстраиваюсь? Я ведь сама этого хотела. Ох, как же меня пугает эта странная раздвоенность, когда одна часть меня с недоумением смотрит на другую, которая как будто с цепи сорвалась и творит всякую дичь.

— Пойдём, говорю. Ты уже вся синяя. Посажу тебя на метро. Там потеплее, чем здесь будет.

— Хорошо, пойдём. Ты тоже замёрз.

— Да мне пофиг. И похуже бывало. Все, давай быстрее, долбаный мак закрывается. Сейчас начнут приставать эти, из зала. Типа простите-извините, будем рады видеть вас завтра. А нифига они не будут рады, если мы без бабла придём. Да, Женьк? Бесит эта тупая вежливость. Давай за мной, пока не закрыли.

Снова не пытаюсь выдернуть руку, пока мы сбегаем по боковой внешней лестнице к выходу, минуя зал. За пару ступенек до земли Ромка вдруг спрыгивает вниз, поворачивается ко мне и, подхватывая под колени, приподнимает так, что моя голова оказывается чуть выше его.

— А тебе на какую ветку?

Машина, выезжающая со стороны макдрайва, начинает сигналить — стоя на дорожке у лестницы мы перекрываем ей выезд. Но обращаю на это внимание только я.

— Рома… отпусти меня… Там машина, надо пропустить.

— Ветка какая у тебя, говорю?

Машина сигналит все громче.

— Ветка метро?

Надеюсь, я правильно его поняла и отвечу ему то, что он хочет, лишь бы побыстрее сойти с этой злополучной дорожки.

— Нет, блин, ветка сирени! Давай, Женька, а то этот черт за рулем сейчас обделается от злости.

— Этот черт за рулем нас переедет сейчас! Красная ветка! Пусти меня!

— Понятно. Считай, тебе повезло тогда. У меня зелёная.

В ту же самую секунду чувствую, как мои ноги касаются земли, а Ромка, медленно оборачиваясь к водителю машины, делает несколько шагов в его сторону, от чего внутри меня начинает угрожающе тикать невидимый взрывной механизм. Что он делает? Зачем нарывается? Куда идёт?

Приближаясь вплотную к машине, он наклоняется, кладёт руку на капот и громко, выделяя каждое слово, так чтобы его было слышно сквозь полуоткрытое окно, произносит:

— Не надо. Так громко. Сигналить. Я не глухой!

Я не могу видеть лицо водителя, но предполагаю, что его глаза так же лезут на лоб, как и мои — подобная наглость не может вызвать другой реакции. Хотя нет, может. Гораздо более грубую, чем ту, которую мы получаем, когда Ромка возвращается ко мне, нарочно не спеша и, держа руки в карманах, а ему вслед несётся:

— Да ты что… Ты что, сдурел, сопляк? Думаешь, управы на тебя нет? Так я щас встану и выйду! Ты у меня…

— Да хрен там ты встанешь, — глядя прямо перед собой с каким-то мрачным удовольствием, говорит он, и я понимаю, что это правда. Ни в чем не виноватому водителю Ромка с разворота показывает смачный фак, и кольцо на его среднем пальце в свете фонаря блестит точно как во «Властелине колец», который совсем недавно я смотрела в кинотеатре.

Эту странную ассоциацию и какое-то неправильное волшебство момента подчеркивает беспокойное шелестение в кронах огромных каштанов — порыв ветра, налетевший на них, не стихает, поднимая все новые и новые клубы пыли за нашими спинами.

— О, сейчас начнётся.

Как ни в чем ни бывало, он снова берет меня за руку и, ускоряя шаг, мы покидаем зону ресторанчика, пока водитель что-то сердито кричит нам вслед, но остаётся в машине и не выходит на разборки.

— Что начнётся?

— Дождь начнётся. Причём, посерьёзнее, чем в прошлый раз. Бегом за мной, давай!

Он снова срывается с места, таща меня за собой и мы бежим в направлении входа в метро так быстро, что, запыхавшись, я забываю о холоде, о все еще сырой одежде и о том, что моя маленькая сумка-карман, перекинутая чрез плечо, пребольно бьет по бедру ключами от комнаты и моей маленькой, но очень ощутимой мобилкой. Достав из кармана два жетона, Ромка проталкивает меня вперед сквозь турникет, после чего догоняет на эскалаторе, спускается на пару ступенек вниз, так, что наши глаза снова находятся на одном уровне, и просто смотрит с какой-то таинственной ухмылкой.

— Что?

Ни на какой другой, более умный вопрос моей фантазии не хватает.

— Ничего. Ты смешная, когда боишься.

— Я не боюсь.

— Ну да, конечно. А глаза как два пятака. Вот такие.

Его рука ныряет в задний карман джинсов, откуда он уже доставал деньги и жетоны, и на этот раз вытаскивает действительно две монетки по пять копеек.

— Что, скажешь неправда?

Он прикладывает монеты к своим глазам и очень точно изображает, как я поджимаю губы и замираю в моменты испуга. Я знаю за собой это, теперь знает и он. И мне почему- то не обидно за такую дразнилку — в отличие от неожиданной вспышки агрессии на макдрайве, сейчас в нем совсем нет злобы.

— Не парься, Женька. Нечего бояться. Ты со мной.

— Знаешь, как раз поэтому я и начинаю париться. Ты сам лезешь на рожон. Зачем тебе лишние неприятности?

— Неприятности? Нет никаких неприятностей. Ты о чем?

На секунду разворачиваясь спиной ко мне, он бросает две монетки по эскалатору, и они летят вниз, высоко подпрыгивая между осветительными фонарями с неоновой рекламой.

«Пассажиры! Соблюдайте правила безопасности на ступенях эскалатора!» — тут же взрывается голос из динамиков и Ромка, откинув голову, смеётся — от души, довольный и счастливый, как будто сделал что-то очень хорошее.

— Вот как сейчас. Зачем ты это делаешь? Это может быть опасно.

— Для кого?

Он снова разворачивается ко мне, опираясь одной рукой о вибрирующую ленту поручня и смотрит внимательно, как будто действительно намерен поговорить секунд за пятнадцать до того, как нам надо будет сходить — бегущие ступени эскалатора упорно приближаются к выходу на перрон.

— Для кого-угодно. Для всех. Может кого-то задеть… Или поранить.

— Пятак?

— В жизни всякое бывает. Иногда и ложкой супа можно захлебнуться. И пятаком голову проломить.

— Ого. На этом месте — подробнее. Мне прям интересно, как это.

— Ром, надо сходить.

Быстро пытаюсь развернуть его лицом к выходу — за его плечом я вижу, как до конца бегущей ленты остаётся четыре ступеньки. Три. Две.

— Опять паника на пустом месте?

— Да на каком пустом месте, блин! Рома!

Сейчас, вот сейчас его промокшие и достающие почти до пола джинсы запутаются в последней убегающей ступеньке, он упадёт, разобьёт себе голову, сломает челюсть… Черт!

И за секунду до того, как я готова зажмуриться, чтобы не видеть этого, он, даже не глядя назад, соскакивает с эскалатора, дёргает меня на себя, и, сгребая в охапку, тащит по перрону.

— Охренеть, Женька! Ты постоянно на измене!

Рассердившись, я бью его по плечам и рукам, дергаю, задевая, провод, тянущийся к плееру уже ни капли не боясь, что могу его оборвать. И только спустя какое-то время понимаю, что лицом и губами прижимаюсь прямо к его шее — неожиданно у меня забивает дыхание, а желание продлить это ощущение охватывает так резко, что я теряю ориентацию в пространстве.

Да что это, черт побери, такое?!

— Ну что, норм? Все живы, никто никого не убил?

Он разжимает руки, отпуская меня и останавливаясь посреди платформы, по обе стороны которой проезжают поезда метро. Мой — на красную ветку приходит слева, его, на зелёную, справа.

— Никто… — хочу выкрикнуть, но вместо этого еле шевелю губами. — Но еще немного… и я бы тебя…

Он доволен. Ему нравятся, когда я бешусь и не могу сдержаться. Так, понятно. Не буду подкармливать его раздутое эго, лучше сверну разговор в более спокойное русло.

— А почему ты сказал… что мне повезло? — спрашиваю я, отступая шаг назад, чтобы не стоять к нему слишком близко. О том, почему ему вздумалось так откровенно дуреть в общественном месте, я уже и не думаю узнавать. Похоже, это его обычная манера поведения, и он не утруждает себя ее анализом.

— М-м? Ты о чем?

В ответ на то, что я отхожу, он делает шаг ко мне, снова сближая дистанцию, берет мои волосы и, аккуратно поднимая, скручивает их в узелок на макушке, пока я ошарашено молчу.

— О. Вот так офигенно. У тебя классная шея, прямо… — его пальцы пробегают вниз по позвонкам, а потом снова поднимаются вверх. — Вот прямо то, что надо. Не закрывай ее.

О чем его спрашивала, я успеваю забыть и слышу его вопрос, только когда он убирает руки и волосы опять падают мне на плечи.

— Так насчёт чего повезло, Женька?

— А? Насчёт того… что нам ехать в разные стороны.

— Так ты про это? Ну да, точно повезло. Если в одну сторону, я б к тебе ночевать напросился.

Если я думала, что до этого видела предел его наглости, то сейчас понимаю, что глубоко ошибалась.

— А… А с чего ты взял, что я бы тебя пустила?

— Не знаю. Напросился бы и все. А если б к себе не пустила, ко мне бы пошли. Ты где живешь?

— Я? Вообще-то, в общаге.

Стараюсь произнести это с иронией, как бы показывая, что у него не было никаких шансов сегодня ночью — а на деле звучит, как сожаление. Надо было еще насмешливо фыркнуть, что ли.

— А, тогда без вариантов. Я — в доме. У меня там пол- этажа почти. Слушай, а может, ну ее нафиг, эту твою красную ветку? Поехали ко мне. У меня завтра спецы только с часу, времени полно. А еще есть херес. Прикинь? Целая бутылка настоящего португальского хереса. Че мне, самому его пить?

Он опять наклоняется ко мне так, что я чувству его дыхание на щеках, и добавляет:

— Расскажешь мне про всякую юнгианскую хрень.

— Слушай, ну какой же ты наглый! Сам ты хрень!

Прихожу в себя стараясь не думать, что я опять зависла до такого состояния, что даже не смогла сразу сказать «нет», и отталкиваю его. Он опять хохочет — громко, от души, так, что на нас начинают оборачиваться.

— Видишь, я же говорю, повезло. Так бы ты всю дорогу психовала.

— Да не психовала бы я! Я бы тебя просто не слушала, и все.

— Ага, давай, расскажи. А потом все равно бы пошла.

— Куда?!

Ох, как же он меня бесит своей самоуверенностью.

— Ко мне. У меня, кроме хереса еще и горячая вода круглосуточно и джакузи, прикинь!

— Ты что, мажор? Какое еще джакузи?

— Реальное такое джакузи, с пятью режимами. И вот после хереса и твоего сраного Юнга, значит, мы бы…

— Слушай, хватит врать! Нет у тебя никакого джакузи! Что-то ты не похож на сынка каких-то шишек или бандюков, — бросая взгляд на его потертые кеды, я только сейчас понимаю, что, вообще-то и на бедного студента он тоже не тянет. У него дорогая техника с собой и то, с какой небрежностью он платил за огромные порции в маке, которые мы всегда брали вскладчину, опровергает все мои догадки.

От этих мыслей меня отвлекает возрастающий гул, который доносится из туннеля метро.

— Мой поезд, кажется.

Почему мой голос опять звучит так, как будто у меня умерла любимая собачка?

— А… Точно. Слушай, ну тогда телефон гони.

Это опять звучит как хамство — он даже не спрашивает, а требует мой номер. Но… в целом манера общения у него такая, без сантиментов. Я даже не стараюсь от себя скрыть, что мне было бы обидно расстаться вот так, без всяких планов на будущую встречу. Не потому что мне от него что-то надо, нет. Просто… с ним интересно. Хоть и бесит.

— Номер свой помнишь?

Шум становится все громче, теперь ему приходится почти кричать мне на ухо.

— Ну… да. Сейчас.

Быстро достаю мобилку из сумочки — помнить-то помню, но лучше перепроверить. Пролистываю записную книжку, находя там лаконичную запись с названием «Я» — хорошо хоть новая модель позволяет сохранять свои контакты. И, поняв глаза, еле сдерживаюсь, чтобы не присвистнуть.

Если с самого начала мой взгляд зацепился за плеер, то мобильный, который он достал из бокового кармана (они там у него бездонные, что ли) заставляет меня открыть рот от восторга.

Ромка все так же стоит и смотрит на меня, держа пальцы на кнопках — а я не могу оторвать взгляд от его телефона. Офигеть! Настоящая спортивная Нокиа, с красными прорезиненными вставками на корпусе и… ох, как круто… кажется, цветным экраном. Такие модели я видела только в техобзорах свежих журналов — на фотографиях они выглядели как что-то инопланетное, невозможное, из фильмов про будущее. И вот теперь оно прямо передо мной, и это… так странно.

— Диктуй давай.

Если он и видит мое замешательство, то не подаёт виду. Читаю ему свой номер с экрана телефона — и параллельно все время зыркаю ему в руку. Как было бы интересно посмотреть его телефон, сравнить со своим…

Он тут же перехватывает мой взгляд и хитро смотрит прямо в глаза.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Что, нравится?

Всё-таки спалилась. Но нам некогда это обсуждать. Я должна бежать — мой поезд уже подъехал и с шумом распахнул двери. Следующий придёт только чрез двадцать минут — и я бы не хотела так долго ждать. Чего доброго за это время успею натворить глупостей — еще возьму и поеду в это его долбанное джакузи. Сейчас мне начинает казаться, что не такие уж это и враки.

— Все, Ром. Я пошла. А ты звони мне. Я просто хочу тебя угостить в ответ. Ты мне сегодня с этим маком жизнь спас, серьезно.

Хорошо, что сейчас не час пик и люди выходят и бегут к эскалатору не толпой, а поодиночке, иначе мы не смогли бы спокойно поговорить.

— Может, тогда в общагу пригласишь?

— Опять ты за свое! Нет, никаких общаг!

Сама не замечаю, как смеюсь, уже не в силах злиться. Надо уезжать быстрее, за двадцать минут до следующего поезда я либо убью его, либо поведусь на все его подкаты.

— Так, понятно. Тогда давай так… — быстрым движением он выхватывает мобилку у меня из рук и я не успеваю опомниться, как в руки мне ныряет та самая спортивная Нокиа, кусочек будущего, о котором я не могла даже мечтать, а теперь…

— Я тебе что сказал? Дай мне свой номер? Нет, — хватая за локоть, он тащит меня в направлении поезда, а я продолжаю таращиться на него во все глаза.

Слишком много удивлений для одного дня, слишком много.

— Я сказал «гони телефон», так что все по-чесному!

Он вталкивает меня в вагон, параллельно ставя ногу в проход и придерживая двери.

— Это чтоб я точно мог тебя найти. Или ты меня. А то знаю я таких загадочных. Дают свой номер, звонишь, а там какой-то музей. Так что, Женька, ты у меня в кармане теперь. И я у тебя. Я там так и записан — «Мой номер», ясно? Ну, и не только я. Там много номеров. Можешь им позвонить, расспросить обо мне, если захочется.

Я слишком ошарашена, чтобы даже пытаться понять, шутит он, или на самом деле такой экстремальщик, что с какого-то перепугу отдает мне свою мобилку вместе со всеми номерами.

Дверь дергается, чтобы закрыться, но вдобавок к ноге, он прижимает ее локтем.

— А я пока у тебя пороюсь. Смс-ки почитаю. Есть тут компромат какой-то, пошлые переписки… нет?

— Блин… Отдай!

Это надо так уметь — одной фразой снова выбить у меня почву из-под ног. И хоть нет у меня никаких пошленьких смсок, я начинаю нервничать, пытаясь прикинуть, что же такое писала недавно подружкам и что они отвечали мне.

— Нет, Женька! Махнулись — так с концами!

Дверь снова делает попытку захлопнуться и уже машинист включает в громкоговоритель традиционное объявление: «Пассажиры! Отпустите, пожалуйста, двери!»

— Раз просят — надо делать. Короче, Женька! Теперь ты у меня вот здесь! — он похлопывает рукой по карману, резко убирая из проема локоть и ногу, и двери тут же с грохотом захлопываются.

Я все еще стою, не двигаясь, и вижу, как он направляется по платформе на свою сторону, на ходу пряча телефон в тот же боковой карман, откуда незадолго до этого доставал свой. Тот самый, который сейчас сжимает моя рука.

Господи, а вдруг он меня на счётчик поставит? Это же мега-дорогая трубка, я за нее ни в жизнь не расплачусь. Вдруг это какая-то махинация, финансовая пирамида, разводилово?

Что это? Что это было?

Он даже не оборачивается. Сквозь стекло дверей я вижу его затылок, успевшие просохнуть непослушные кудри, тугими завитками ложащиеся на шею поверх металлической дужки наушников, его голую спину, ломаным треугольником сужающуюся к талии, его джинсы с такой низкой посадкой, что видны две симметричные ямочки на пояснице. Он же просто позёр. Пижон и выпендрежник — как я сразу о нем подумала.

Как же я была права!

Пусть только он обернётся.

И едва поезд трогается, он оборачивается. Его фирменная улыбка — крупные белоснежные зубы над припухлой нижней губой, взгляд из-под вьющихся волос какой-то совершенно безумный… безумно притягательный. Он подмигивает мне — и в тот же момент скрывается из виду за колонной, а потом и за стеной туннеля, в который, набирая скорость, въезжает вагон.

Это какой-то ужас. Это человек-катастрофа. Бедные его близкие. Бедная его семья! Мне дня хватило, чтобы он взорвал мой вполне стабильный, между прочим, мозг. А каково это — жить с ним на одной территории? Это же настоящий кошмар. Только об этом я могу думать, сидя на полупустом коричневом диване вагона и растерянно глядя перед собой, но ничего не замечая.

Сейчас все равно без толку гадать, что да как будет. Когда мы снова встретимся, и… нужна ли мне эта встреча? Может быть, не стоит продолжать наше странное знакомство и просто вернуть ему телефон, заткнув уши, чтобы его не слышать, и надеть очки с какими-то жуткими диоптриями, чтобы заодно и не видеть?

А, может… Ой, да ничего не может. Время покажет. Решим, что да как, когда он позвонит. С этой мыслью, я недоверчиво смотрю на новую трубку, понимая, что сегодня вряд ли усну. Еще не знаю, в чем мне интереснее будет покопаться — в настройках нового телефона или в его записной книжке. А что? Он сам разрешил. Когда позвонит, я ему об этом напомню.

Вот только он не звонит. Ни на следующий день, ни через пару суток, ни через неделю.

Мы снова встречаемся с ним только через месяц. И то случайно.