Четвёртый Рим

9

18 лет назад. Август 2001 г.

«Перезвони, срочно».

Ну вот, опять. Быстро спрыгиваю со стула, тут же забыв обо всех делах, о том, что пишу сценарий игры на новую встречу с группой — и несусь вниз, чтобы достать радиотрубку, отвоевать ее у кого угодно и как угодно. Потому что я получила смс и мне надо перезвонить. Ромка просит, вернее, требует этого прямо-таки в ультимативной форме. А я не могу ни разозлиться, ни проигнорировать его слова. Просто потому что… не могу. А вдруг у него там что-то важное? И кроме того, я так по нему соскучилась!

Я не вижу его уже целую неделю, а почти живу здесь где-то с месяц. Здесь — это в его доме, в этой безумной коммуне с прибитыми к стенам табуретками, джакузи, в котором вечно застывает то гипс, то алебастр, с камином, в котором народ жарит то рыбу, то помидоры, то зефир по модной американской традиции, которую привезли очередные залётные музыканты, тусившие здесь несколько дней.

Тут легко поселиться — дом с радостью принимает всех новеньких, как он принял меня. Соблюдать нужно только одно условие — не пытаться поменять местные порядки, не навязывать никому свои привычки, не усложнять жизнь. Вот такая территория свободы, готовая распахнуть двери каждому, кто к этой свободе готов.

Наши последние гости (а новенькой я чувствовала себя ровно до того момента, пока не заехал кто-то после меня) были совсем непритязательны, спали прямо в спальниках в коридоре, устраивали постоянные джем-сейшны в общей комнате с камином, и вообще были простыми и тусовочными ребятами, как и все здесь. Единственным их грехом оказались «постирушки» — когда вокалиста и ударника посреди ночи вдруг пробило на чистоту и порядок, они ухитрились постирать свои дорожные кеды в моей розовой мисочке с утятами, в которой я тайно полоскала своё белье, стесняясь бросать его в общие корзины.

Упасть в обморок и устроить скандал в стиле «Не трогайте, это мое!» мне помешало чутьё, подсказавшее, что я здесь своя до первого истеричного взбрыка и «понта», как сказал бы Ромка. И что относиться к этому надо легче, чем я привыкла — ну подумаешь, две пары кедов сорок третьего размера в моей умилительной мисочке для трусишек.

— Да ладно, не парься, Женьк. Хочешь, ещё три таких тебе купим? — еле сдерживая смех в ответ на мое скорбное лицо, на свой манер утешал меня Ромка. — Погнали сейчас на Петровку, затаримся тазиками — для трусов, для носков и для загонов из твоей головы! Хочешь себе отдельную корзину-фасовку — так и скажи. Руками она стирает, Золушка, бля…

И я училась жить проще, изо всех сил училась.

На самом деле мне ужасно нравился тот новый мир, в который я попала — не из тепличных условий родительского дома, а из общежития, пройдя не одно боевое крещение бытом и взрослой жизнью. И даже после таких приключений в Ромкином доме всё казалось мне слишком экзотичным— и тем более интересным. Наблюдать за жизнью местных хозяев, которых кроме Ромки здесь было ровно четверо, мне нравилось даже больше, чем читать любимые книжки. Ведь это была не чья-то придуманная история с бумажных страниц — а моя, происходившая прямо сейчас.

Сначала мы познакомились с Мариной — это её авторства Дюк висел над камином, она одна жила на первом этаже, поближе к кухне, её имеем Ромка прикрыл меня во время конфликта с комендой.

— Что, опять своих баб мной выгораживаешь? — лениво посмеиваясь, Маринка всегда курит в одном и том же углу на подоконнике в кухне. И из уважения к ней, это место никто никогда не занимает. — Да ладно, Женя… или как тебя там. Не злись. Сама знаешь, что это за крендель. Я подмазывать ему чисто из дружеской солидарности не собираюсь, но и говна на пустом месте лить не буду. Да, Ромео? Ты меня знаешь, все по чеснаку.

И пока Ромка шутливо ерошит ей волосы, забирая из рук Маринки сигарету, чтобы подкурить свою, я, растерянно хлопаю глазами, пытаясь понять, какие между ними отношения… Как друга меня это волновать, конечно, не должно. Но все равно… хотелось бы выяснить.

— Мы не трахаемся, если что. И не трахались, — буднично, будто читая мои мысли, уточняет Маринка, глядя на меня из-под длинной русой чёлки, спадающей на лицо.

— И не будем, — в тон ей добавляет Ромка.

— Хотя, было дело — он ко мне подкатывал. Я его отшила. Не мой типаж. Сорян, Ромео, сам знаешь.

— Да какие вопросы, — выдыхая дым, Ромка с показной небрежностью опирается о стену локтем. — И хорошо, что не твой. Я тогда ко всем подкатывал. Период такой был. Ещё чуть чуть — и на Костяна бы потянуло.

— Да, хорошо, что пронесло, — с непроницаемым лицом добавляет Марина и они вдруг начинают хохотать в два голоса, пока я пытаюсь понять, в чем дело.

— Это у него кризис творческий случился. Типа… Кто в депру впадает, кто в пьянство, а этот крендель — в блядство. Каждый расчехляется, как может, — негромко сообщает мне Марина, а Ромка, флегматично пожимая плечами как бы присоединяется к констатации этого факта. Сейчас они действительно похожи на семью, на близких родственников, вместе прошедших через не одну чёрную полосу.

— А что случилось?

— Да так… Фигня на просмотре за семестр. Ему куратор тогда целый проект запорол. И ещё что-то было, кажется…

— Ага, — Ромка сбивает столбик пепла за окно с показным равнодушием. — Ещё с арт-центром одним кинули.

— Вот-вот. Жопа по всем фронтам. И с выставкой первой пролетел, ещё из универа чуть не поперли.

— Но… не поперли же? — осторожно интересуюсь я, почему-то боясь ляпнуть глупость — уж слишком их порядки отличаются от моих привычных.

— Да конечно не поперли. С таким папиком, как у него, никто и не сомневался, что не попрут. Но в душу ему тогда насрали знатно, да, Ромео?

— Типа того. Я уже сам хотел, чтоб меня отчислили. Две заявы накатал этим старым предунам — если не принимают моё перепрофилирование, значит, пошли нахер. Так нет же. И профиль новый не утвердили, и нахер не пошли. Пошёл я со своими, блядь, планами.

Так я узнаю, почему имя, вернее отчество Ромки оказывает чудодейственное влияние на комендантов, лаборантов, методистов и других университетских чиновников — из-за его «папика». Который оказался гораздо ближе ко мне, чем я думала. Гарипов А.В — Арнольд Валерьевич, замректора по хозяйственней части нашего главного филиала, человек, чьё имя и подпись стояли на каждом плане эвакуации, ремонта и переустройства всех университетских зданий, а также на карте расположения многочисленных корпусов и институтов нашего немаленького вуза. Только моя невнимательность к бюрократическим тонкостям помешала понять, с кем я имею дело — с сыном верхушки ректората моего родного Университета.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Так вот почему Ромка торчал в наших общажных корпусах, вот почему проходил везде, как к себе домой!

Но как это могло помочь ему остаться в своей академии? К её руководству всемогущий Гарипов А-Вэ не имел никакого отношения, и оборудовать там за хорошую услугу долгожданную компьютерную аудиторию не мог.

— Ты, Жень, какая-то незамутненная, вот честно, — даже не думая сглаживать углы в ответ на мой вопрос замечает Маринка. — Ты типа на четвёртом курсе, и до сих пор не поняла, что если у тебя папка проректор по матчасти в одной конторе, то во всех других тоже всё будет в шоколаде? У них же там одна шайка-лейка, это тусовка, где все друг друг знают. А у Ромео вот проблемы. Хотел отчислиться, а не смог. Не отпустили, — Марина снова смеётся, пока Ромка недовольно хмурится.

— Бедняга, — не скрывая иронии, отвечаю я. — Уверена, все несправедливо отчисленные или вылетевшие из-за несдач ему сейчас очень сочувствуют, — и тут же получаю шпильку в ответ.

— О, смотри, и эта тоже… Снова на тебя бочку катят, Ромео. И все за то, что ты мажор.

— Ну, не она первая, — по тому, как плотно Ромка сжимает губы, вижу, что мои слова действительно его задели.

— Не она последняя? — заканчивает не совсем приятную мысль Маринка, тут же обращаясь ко мне. — Не будь дурой, Женек. У него, блин, комплекс уже на этой теме, что он сын дирика и ему всё само в руки идёт. И кто так думает, обычно тут надолго не задерживается.

Еле сдерживаясь, чтобы не съязвить, что я, вообще-то, в гостях, а не в отборочном туре конкурса участвую, отрываю рот но… тут же ловлю себя на явной несправедливости.

Не считая эпизода со злосчастной мобилкой, Ромка никогда не кичился своим положением, не задирал нос, так просто и здорово помог мне со студией, оставлял ночевать, когда я задерживалась допоздна, выделил отдельную комнату какого-то Костика, которого я ещё в глаза не видела, пообещав уладить с ним этот вопрос. Все время, пока я здесь, он просто кормил, поил, развлекал меня, выслушивал жалобы на отсутствие прогресса с несколькими ребятами из моей группы… А я из какой-то тайной пролетарской обиды упрекаю его в том, в чем он не виноват и что гнетёт и злит его самого.

— Я… это… В общем, да. Марина права. Извини, Ром, не подумала. Я бы тоже долго не общалась с теми, кто относится ко мне с дурацким предубеждением. Тем более, я вижу, как много ты работаешь

Это абсолютная правда — не один раз, крадясь по ночному коридору в туалет или за водой на кухню, я замечала свет в его комнате. И если сначала мне было страшно постучаться — воображение почему-то рисовало самые неприличные картины, то вскоре я смогла убедиться, что никаких оргий там нет. Ромка просто лепит из проволоки каркасы, или нарезает стекло — это всегда выглядит немного пугающе и в то же время завораживающе — или замешивает какую-то новую субстанцию, чтобы потом залить ее в формы, или шлифует полуготовые фигуры, состоящие из смеси каких-то странных материалов.

— Ладно, проехали, — бурчит он. Но по блеску глаз, которые он тут же опускает, замечаю — ему приятно.

— А что дальше было? Ты до сих пор учишься из-под палки? — мне всё-таки не даёт покоя эта история. Разные проблемы и трудности очень уж не вяжутся с вечно нахальным и самоуверенным Ромкой, которому все даётся легко и играючи.

— Мы все, Женёк, в какой-то мере учимся из-под палки, — отвечает вместо него Марина, но меня это ни капельки не злит. Просто… она интересная. А злиться на интересных людей я не могу, что бы они ни делали. — В нашем говно-вузе, если ты не академщик и не долбишься по классике, тебе так мозг сделают, что начнёшь понимать этого кренделя, для которого невозможность отчислиться — проблема. Я, кстати, тоже сваливаю с лёгким сердцем, по нашим душнилам скучать не буду.

— Сваливаешь?

— Маринка выиграла конкурс, в Польше, — теперь Ромка говорит вместо неё, и я в который раз замечаю, что такое возможно только между очень близкими друзьями. — Только это не обучение, а стажировка. Так что она меняет учебу на крутую работу. Ты, кстати, с академом точно все порешала?

— Да порешала, Ромео, успокойся! Я сначала забить решила и отчислиться, — подхватывая его мысль, говорит Маринка. — А что? На бакалавра я сдала, нафиг мне этот пятый курс? Так этого кренделя так бомбануло — ты, говорит вообще оху… Слушай, ты же нормальная, при тебе базар фильтровать не надо?

— Да нормальная она, — Ромка поворачивается ко мне, обнимая за плечи, а я вдруг чувствую, что так намного лучше… Лучше, когда он близко, а не на подоконнике, рядом с Маринкой, безусловно талантливой и интересной, но… Пусть будет со мной. И осторожно, стараясь не выдать волнения, кладу руку ему на талию, тоже обнимая со спины, цепляясь двумя пальцами за пояс его джинсов. Краем глаза замечаю, как дёргается уголок его губ — видимо, хочет схохмить по этому поводу, но что-то его останавливает.

— Женька вообще клевая, — бросая в мою сторону быстрый взгляд, добавляет он. — Заморочная только, но не напрягает ни разу. Наш человек.

— Ну, ладно, ты сам сказал, — улыбаясь, снова затягивается Марина и продолжает дальше — как мне кажется, действительно более расслабленно. — Короче, охуел он тогда знатно и заставил меня академку взять. Я, говорит, два года мечтаю, из этого болота свалить, а тут ты — вместо меня намылилась? Не пойдёт так, подруга, давай, типа отпуск оформляй. Я и оформила.

— А чем ты будешь заниматься? — мне действительно интересен этот вопрос, и я бы точно не отвлекалась ни на что другое, если бы не Ромкин палец, которым он медленно, проводит то вверх, то вниз по шее под моими волосами, от чего вся спина и руки покрываются пупырышками, и я сбиваюсь с мысли.

— … бездуховные стрелялки. Но мне пофиг, это то, что я хочу делать. Надо же оправдать слова моей семейки, что всю жизнь я так и буду в приставку рубиться, — Марина довольно улыбается, а я, потеряв мысль, ничего не могу понять, и только переспрашиваю:

— А?

— Она в геймерской компании будет стажироваться, художник по графике. Монстрятину всякую создавать, не работа — мечта! — Ромка хитро смотрит на меня, будто прикидывая, не разыгрываю ли я обескураженность от его действий. И, судя по лицу, он крайне доволен тем, что видит.

Вообще-то, это, конечно не по-дружески ни капли, и маленькое нарушение нашего с ним договора. Но я не возражаю и даже тайно жду этих его мелких выходок. В остальном он строго придерживается заданных мной рамок эксперимента, который не был бы таким увлекательным, если бы Ромка не добавлял в него немного… неоднозначности.

— Ещё не работа, Ромео! А вдруг я стажировку завалю, — дипломатично делая вид, что не замечает, как он продолжает какие-то манипуляции с моими волосами, то распуская хвостик, то снова собирая их в тугой узел, поправляет его Марина.

— Не звезди. Все у тебя получится, потому что ты — офигенно талантливая. Слышишь, Женька? — он снова обращается ко мне, чтобы убедиться в том, что я не вывалилась из реальности — и его подозрения не такие уж и беспочвенные. — Маринка среди нас — самая продвинутая. Ты даже не представляешь, что у не в голове творится. Там не фантазия, а пиздец. Мы все — тупо лохи по сравнению с ней.

— Сам не звезди! Не слушай его, Женя. Ромео прикалывается, потому что знает, что самый крутой у нас он. Что ты на меня смотришь! Я тебе объективно говорю!

— Слушай, ну засунь ты уже свою сраную скромность куда подальше! Ты знаешь, просто так я этого никому не скажу. Самая талантливая здесь ты! Потом, так и быть, я. И то, не с рисунком, ясно?

— Ромео, вот какого хера? Типа твое мнение должно быть всегда самым главным, а твое слово последним? Даже себе во вред, да? Назло мамке отморожу уши? Ты сам знаешь, какие охуенные у тебя работы, особенно в объёме и стекле — и что ты пытаешься мне доказать? Что я со своим 2D круче?

— Да, бля! Именно так! — с весёлой злостью орет он на неё, убирая руки с моих плеч, и следующие минут десять я слушаю, как, не стесняясь в выражениях они препираются насчёт того, какая у кого динамика, композиция, форма и другие странные штуки, названия которых мне еще ни о чем не говорят.

И пусть эти термины звучат непонятно, одно становится ясно — перед собой я вижу действительно двух одаренных и ярких людей, каждый из которых парадоксально убеждён в таланте другого больше, чем в своём собственном. И это почему-то не вызывает конкуренции между ними, только восхищение.

— А ты не завидуешь Маринке? — спрашиваю я у Ромы как-то вечером, когда он лепит форму, по образцу которой будет изготовлена еще одна, супер термостойкая. Уже в неё он вставит каркас и зальёт производственное стекло. Процесс это ответственный и нервный — Ромка делает уже третью фигуру в цикле своих фракталов (всего их должно быть шесть). Нет никаких гарантий, что где-то не останется пузырёк воздуха или мелкая неровность во внутренней части формы, и тогда вся фигура выйдет испорченной. Поэтому он сосредоточенно хмурится и не сразу отвечает на мой вопрос.

Я и сама не заметила, как стала разбираться в том, что он делает — не до тонкостей, конечно, но в общих чертах. И мне ужасно нравится смотреть, как он работает — у него такие красивые гибкие пальцы и быстрые, уверенные движения… иногда даже слишком уверенные. Ромка чересчур по-свойски обращается с любым материалом, не боится испачкаться или пораниться, если надо — погружает руки по локоть в какую-то жижу, от вида которой мне вспоминаются фильмы ужасов, и, как я подозреваю — часто пренебрегает техникой безопасности, разве что снимает свои вечные фенечки.

— Что я — поц какой-то? — не отрывая взгляд от формы, бурчит под нос он. — Маринка крутая и талантливая. Это факт. Не признавать это могут только придурки и старые пердуны из деканата. Завидовать — поцы. Я — ни то, ни другое… ни третье…

И я понимаю, что он говорит правду, со своей специфической искренностью. С его уровнем самоуверенности даже наличие рядом кого-то более сильного и одаренного вызывает не болезненную ревность, а удивление и почти детский восторг — а что, и так бывает?

— Слышь? — Ромка поднимает на меня глаза, отвлекаясь от формы. — Пойдёшь со мной на обжиг? Только это когда я приеду, ясно?

— Конечно, пойду, — я изо всех сил стараюсь скрыть довольную улыбку, и даже не так сильно расстраиваюсь от того, что он уезжает на целую неделю.

Ночь обжига — сложный и жутко ответственный период для всех студентов, которые занимаются литьем. Во-первых, это всегда именно ночь, дневное время стоит дороже и уже занято всякими заслуженными «старперами». Во-вторых, нужно отдавать формы, в которые вложено так много времени и сил, в чужие руки, специальному мастеру, который поставит их в печь и будет наблюдать — надо, чтобы все было сделано идеально, а проконтролировать самому возможности нет. Редко кто разрешает студентам оставаться в литейной и вмешиваться в процесс. В итоге, несчастные скульпторы и ваятели мечутся по городу от бара к бару, или сидят каменными изваяниями на ступенях у входа, напоминая свирепых химер из готических соборов.

— Это они только со старперами носятся, — зло комментирует такое положение дел Ромка. — Те днем могут и остаться, и по ушам ездить — нифига, им все можно! Ещё и в кресло рядом с печью посадят, и чайку нальют. Муд-дилы…

На мое осторожное замечание о том, что не стоит так уж гнобить старших только из-за возраста, опыта и того, что к ним относятся с уважением — может, даже заслуженным, Ромка только фыркает и поясняет, что старпер — старый пердун — это совсем не о возрасте, а о «плесени в мозгах».

— Можно и в двадцатку быть старпером — у нас на курсе есть такие. Всё у них по канону, по классике, чтобы их открытку на стенку в деканате могли повесить. Или в библиотеку при входе.

— Открытку? В библиотеку? — смеюсь я, вспоминая, что в нашей библиотеке как раз висела картина местного художника под названием «Утро на заводе». — Ты хотел сказать — картину? Живопись?

— Да какая картина, Женьк? Картина — это какой-никакой концепт. А это открытка — глянец и пиздец. Старперы такое любят — и делать, и учить, и дарить друг другу. Про портреты в орденах и всяких камзолах — типа я Наполеон, а я Цезарь слышала? Охеренно популярная фишка среди них. Так мало им этой мазни на стенах, теперь им бюстики подавай.

— Какие бюстики?

— Героические. С их рожами в лавровых венках. Что ты ржешь? Я серьезно! У нас Костян был у одного такого перца дома — какой-то заказ на рекламу брал. Так чуть не блеванул — говорит, везде висит хозяин: как гетман, царь, фараон бля… А в самой большой комнате вообще — памятник себе поставил.

— Нерукотворный? — ухохатываюсь я, представляя это великолепие.

— Очень даже рукотворный, — быстро зыркнув в мою сторону уже без прежней мрачности говорит Ромка. — Как раз руками наших заслуженных старперов и сотворенный. Кто, ты думаешь, им всю эту байду на заказ делает? Наши преподы, которые на лекциях затирают о высоком академизме, а потом идут и лепят какого-нибудь Наполеона с криво посаженной башкой местного бандюка. И не обламывается им несоответствие пропорций и дисбаланс по композе. Зато обсирать новые направления — это они могут. Знаешь, сколько они Маринку гнобили за компьютерную графику? Интересно, какой бы ты им диагноз поставила. Потому что нормальный человек такой хероты точно не скажет. Никогда.

То, что психологи не ставят диагнозов, никак не может уложиться в Ромкиной голове, и я уже даже не пытаюсь что-то ему доказывать. Я, вообще, больше слушаю, чем говорю здесь. Потому что узнать могу много интересного.

Так, например, от того самого Костяна, в комнате которого поселил меня Ромка после очередного раза, когда мне надо было срочно бежать на последне метро, а вокруг происходило что-то интересное и так не хотелось уходить, я узнала, что больше всех на курсе гнобили как раз не Маринку. Хотя ей досталось от души, никто не спорил.

— Да ты че, больше всех вздрючили как раз Ромыча. Он когда профиль менял — с живописи на скульптуру — такой скандал был. Старый худрук его не хотел отпускать, из новых тоже никто не брал из солидарности. Потом стали угрожать отчислением — он им сам кучу заяв написал, что отказывается от всех кураторов, и полсеместра не ходил. Такое тут творил, совсем крыша поехала. Пока папка его не вмешался — насильно вернул в академию, добазарился и со старым худруком, заодно и новому на лапу отвалил. И правильно сделал, я скажу. Не важно, что Ромыч уже и с новым куратором триста раз посрался — у нас же только академ скульптура, а не то, что он хочет. Пусть хоть так. Ему без этого нельзя — без его работ, без выставок. И сам себя до ручки доведёт, и всех вокруг забибикает так, что спасайся, кто может, — извлекая из-под кровати груду цветных рулонов и коробку с инструментами для резки, увлечённо рассказывает мне Костя.

В этих рулонах и коробочке заключена вся его профессиональная жизнь: Костя — мастер по оракалу, и так, как он, пленку на рекламный макет не нарежет никто и никогда. И макеты у него самые лучшие, креативные и даже в меру эстетичные, почти без «бабуйни», которой любят украшать свои заказы рекламодатели.

Костя самый предприимчивый и серьёзный из всех — не зря же он пошёл в рекламу ещё после второго курса, забив на создание шедевров и концептов. Сейчас у него маленькое, но своё агенство с настоящим инвестором и ещё тремя работниками, на которых он вечно орет в мобилку каждый раз, когда забегает на обед.

Костя формально живет и в то же время не живет здесь. Его девушка-инвестор настраивает на том, чтобы он окончательно переехал к ней, в большую и красивую квартиру дочери депутата, но Костя пытается оставить за собой островок свободы, пусть даже на каждую новую установку макета уползает отсюда с жесточайшем похмельем и клятвами никогда больше не возвращаться. Но все равно возвращается и не хочет терять за собой комнату.

Именно поэтому он не возражает против моего присутствия, я ему даже выгодна для отвода глаз. Из вещей Костя оставил здесь только запасной инструмент и рекламные материалы, коробку старой одежды и тот самый проигрыватель с пластинками, который мы сразу перетащили в Ромкину мастерскую, а потом поставили в угол «моей» новой комнаты, и который я начала использовать на индивидуальных консультациях, едва у меня появилось отдельное помещение.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Насчёт оплаты — забей! Считай, услуга за услугу — ты занимаешь комнату, чтоб ее Орест не отжал, заодно охраняешь мой оракал — от него же! Ну, и если придёт моя девушка, сама знаешь, что ей сказать, да?

— Да. Костик давно съехал, тут не живет, не заходит, последний раз в глаза не помню, когда видела, — выдаю я заученную фразу. Но все равно, желание вернуть Костику хотя бы формальную часть аренды не даёт мне покоя.

Тем более сейчас, когда у меня появились первые настоящие клиенты, готовые мне платить за индивидуальные консультации. Пусть, их совсем ещё немного, но все равно — это мои первые деньги, заработанные любимым делом, не пришлось даже в официантки идти. А дальше будет больше!

Поэтому я пытаюсь отхватить себе хоть какие-то обязанности, чтобы не жить здесь на всем готовом — холодильник заполняет в основном Ромка, остальные добавляют продуктов по мере возможности. За чистотой следит Марина — не потому, что единственная девчонка (мне почему-то становится страшно за каждого, кто вздумал бы ее отправить на кухню только по этому признаку) а потому, что любит убираться.

— Меня от этого пропускает. Как паничка накроет, как я давай мыть всё, драить, и успокаиваюсь. Что скажешь, Женёк? Совсем плохо у меня с головой, или есть ещё шанс?

— И ничего не плохо. Как раз наоборот — очень нормальная реакция. Монотонная физическая работа разгружает мозг, особенно после сильных напрягов. А творчество — это очень сильная нагрузка, физически можно сравнить с копанием земли.

— О как! — довольно смеясь, Марина обращается к Ангеле, своей подружке, несколько раз повторившей мне, что ее зовут АнГела, а не Анжела, и что для неё это принципиально важно. — Надо об этом моей семейке рассказать, а то они уверены, что я дурью маюсь, и все, что могу из нормального — это убираться. А я нифига не маюсь! Я землю копаю, да, Жень?

Я согласно киваю, глядя как Марина в одной короткой маечке и мини-шортах (она вообще любит ходить по дому в минимуме одежды, это ещё одно, что роднит её с Ромкой) активно моет высокое французское окно на балконе второго этажа, успевая переругиваться с соседкой дома напротив, сетующей, что «ни стыда ни совести с этими голыми жопами, у себя в притоне хотите в чем хотите, а на балконе не смейте, тут же дети, вот позвоню хозяину, он вас всех, наркоманов, выселит!

— Да конечно, дети! — громко смеётся Марина, нарочно поворачиваясь задом к соседским окнам. — Детям пофиг на мою жопу, а вот мужику её точно не пофиг. Вон, пялится с первого этажа, пока жена тут разоряется. Приве-ет, извращенец! — дружелюбно машет она ему рукой. — Он же ещё и в бинокль за нашими окнами по вечерам подглядывает. Имей ввиду, Женёк, комната Костяна как раз на ту сторону выходит. Ну, только если ты от этого не кайфуешь — от подглядываний, имею ввиду. А то мало ли, я тебя предупреждаю, а ты об этом мечтаешь, тайно! — и она начинает исполнять что-то вроде стриптиза специально для извращенца и его жены, крик которой становится на пару нот выше, а мы все вместе хохочем над ситуацией и немного над собой.

Ангела в этот момент смотрит на подругу таким влюблённым взглядом, что я не могу дипломатично не отвести глаза — совсем как Маринка, когда Ромка начинает слишком уж чудить и дурачиться. Ангела, так же, как и я, переживает из-за отъезда предмета своей страсти — правда, Ромка уезжает на неделю, а Маринка в самом конце лета — минимум на девять месяцев, а, может, и навсегда. Ангела даже хочет снять ее комнату — чтобы никто больше не жил в комнате Марины, а вся атмосфера прошлого её девушки досталась ей одной.

Маринка ко всем этим сантиментам равнодушна и считает, что Ангела дурью мается, мало того — успевает в моменты её отсутствия бегать ночевать к Никитосу, третьему жителю этого удивительного дома.

О Никитосе я долгое время не могла узнать ничего определённого и слышала только: «Он работает».

Никита и впрямь был то ли самым усердным, то ли самым интровертным среди жильцов. Из своей комнаты выходил редко, по кухне или общим помещениям для отдыха перемешался с мрачно-отсутствующим видом, длинные чёрные волосы носил собранными в хвост, и вообще, походил на готического вампира со своей фирменной бледностью и высокими скулами.

— Вот не знаю… Не могу понять — он клёвый или стрёмный, — во время очередного утреннего перекура откровенничает со мной Маринка. — Но что-то в нем есть, да? Как думаешь? Или тебе Ромео совсем глаза застил, других вообще не замечаешь?

На мои новые попытки объяснить ей суть наших отношений, она только лениво отмахивается, и добавляет:

— Да-да, я поняла, каждый с ума по своему сходит. Кто я такая, чтобы осуждать? Ну, тогда это и на меня распространяется. Вот нафига мне этот Никитос? А не могу, как держит чем-то. Только по нему скучать буду.

— А как же… Ангела? — острожно спрашиваю я, вспоминая непритворно влюблённые глаза Марининой подруги.

— Ангела? Ангела клевая. Я ее от себя не отпущу. Вот съезжу, обустроюсь и вышлю вызов. Но это… это другое. Совсем другое, Женёк, понимаешь? Ты ж психолог, ты должна знать, как это бывает.

Именно эта маска «я ж психолог» помогает мне сохранять бесстрастность, когда однажды утром я нахожу всю честную компанию на кухне: Маринка сидит на коленях у Никиты, а Ангела, разместившись рядом на подоконнике, задумчиво курит в окно.

— П…привет, — я изо всех сил стараюсь делать вид, что ситуация для меня вполне штатная, и у себя в общаге я едва ли не каждое утро нахожу подобные тусовки в виде любовных треугольников, причём, кажется, без острых углов — Ангела, не выказывая ревнивой враждебности, медленно наклоняется вперёд и даёт затянуться Никитосу, пока Маринка расслабленно заплетает его длинные чёрные волосы в колосок.

— Кофе будете? — доставая с верхней полки Ромкину турку, я внимательно рассматриваю ее, как будто вижу впервые в жизни. Когда ты с трудом осознаёшь степень собственного смущения, лучше всего поговорить о чём-то нейтральном — о погоде там или, например, о кофе.

— Да, будем, — за всех троих отвечает Маринка, а Никитос вдруг добавляет:

— Да. Кофе — это то, что надо. Чтоб не заснуть.

— Не-не, какой заснуть? Женёк, давай, завари такой… покрепче. И Никитосу двойную порцию, чтоб активным был, — добавляет она, пока я с каменным лицом делаю всё так, как она говорит, параллельно стараясь не задумываться, для чего ей нужен очень активный Никитос.

Но даже эта компания оказывается не самым странным из того, с чем я столкнулась в этом доме. Потому что дальше я познакомилась с Орестом.

Знакомство наше получилось таким же экзотичным, как и сама персона четвёртого обитателя этого богемного гнезда. Потому что первые несколько секунд, когда я увидела его, я была абсолютно уверена, что передо мной — труп.

А как иначе можно воспринимать недвижимое тело со сложенными на груди руками, лежащее в пустом джакузи, одетое в темные узкие джинсы и длинный красный шарф, повязанный вокруг шеи и трагично свесивший концы за бортики огромной ванной.

— Мамочки. Ой мамочки… — шепчу я, обходя безжизненное существо, склонившее голову на плечо, подобно распятому Иисусу. — Это же передоз… как пить дать передоз, теперь нас точно повяжут… И посадят. Всех. Вот блин… Ну, почему ты именно здесь умер? Не мог уехать со своими музыкантами, что ли? И там уже умирать… где захочешь?

— Нет разницы, где умирать, когда внутри ты давно мёртв, — не открывая глаз, внезапно изрекает тело, и от ужаса я начинаю визжать так, что меня закладывает уши от собственного крика. Казалось бы, надо радоваться, что нет никакого трупа и проблем с милицией, но я все не могу успокоиться от неожиданности.

— Ну и что? И чего ты кричишь? Тебе в ванную надо? — этот вопрос ставит меня в тупик, в то время как «труп», приподнявшись на локтях, вполне осмысленно смотрит на меня большими, миндалевидными, совсем как на картинах Караваджо, глазами. И, не дождавшись ответа, снова сползает вниз, на дно ванны, с тихим вздохом прикрывая свои бездонные очи.

— Ты… почему тут лежишь? Тебе что, спать больше негде?! Хочешь искупаться — набери воды! Хочешь подремать… Вали отсюда нафиг, это тебе что — диван?! — все еще трясясь от злости и испуга, я швыряю в него первую попавшуюся под руку мочалку.

— Хочу и лежу… — ей-богу, я завидую его выдержке и флегматичному спокойствию. — Я здесь живу, могу лежать где угодно.

От очередной язвительной шпильки, что он не может здесь жить, потому что сам сказал, что внутри давно мертв, меня останавливает только мысль о том, что это…

— Так ты… Это твоя последняя комната на этаже? Ты… Орест?

Тот самый Орест, от которого я должна охранять Костиков оракал, на бесхозяйственность которого сетовала Маринка, вынужденная мыть за ним посуду. И он совсем не залетный кореш едва уехавших музыкантов, а ещё один хозяин дома и Ромкин ближайший сосед.

— Я — Орест, — трагично повторяет воскресший, не спеша убирать мочалку со своей головы и меня это начинает беспокоить. Пусть он не труп, но, может, ему просто — плохо? Уж слишком странно он ведёт себя. И этот шарф…

— Это чтобы согреться от человеческого равнодушия, — все таким же отсутствующим тоном говорит Орест, и тут я понимаю, что с парнем точно не всё окей. Такое полное отсутствие эмоций, низкая витальность, заторможенность реакций — кажется, он даже не чувствует, что спиной лежит на холодном дне джакузи. Может, это меланхолическая стадия депрессии, и он не может встать из ванной, не чувствуя в себе силы жить, а я тут… накинулась.

— Послушай, Орест, — наклоняясь над ним, убираю с головы мочалку, пока он, распахнув глаза, молча смотрит на меня с выражением такой экзистенциальной тоски, что мне вдруг хочется погладить его по голове. — А тебе не холодно? Может, я проведу тебя в твою комнату? Так простудиться вообще-то можно.

— И что? — вздыхая так грустно, что помимо воли у меня сжимается сердце, равнодушно переспрашивает мой ванный незнакомец.

— Ну, это может навредить здоровью. Какие бы неприятности у тебя ни были сейчас, не стоит перечёркивать себе будущее. Проблемы уйдут, а пиелонефрит… останется. Зачем тебе это? — протягиваю я ему ладонь в надежде, что вот сейчас он подаст мне руку, и я помогу ему выбраться. Но вместо этого натыкаюсь на его слегка оживившийся взгляд:

— А у меня есть, чем согреться. Поможешь?

Когда спустя пару часов нас находит Ромка, мы с Орестом сидим в пустом джакузи уже оба, и о пиелонефрите я давно забыла. Потряхивая над головой внушительной бутылкой, я допиваю из горла карпатскую наливку, которую Орест привёз из дома, и продолжаю умываться пьяными слезами от истории о девушке, которая не простила Оресту, что он пошёл учиться на художника, а не стал крутым бизнесменом.

— К… как она м. могла? Это же… это же была судьба! — задушевно всхлипываю я, наклоняясь к нему и вытирая слёзы краями его красного шарфа.

— Так и могла… Я не виню её. Она просто женщина. Она хочет семью, детей и достаток. Через неделю у неё свадьба. Выходит замуж за банкира. Заодно и за моего лучшего друга когда-то.

Зарыдать ещё громче мне мешает только громкий Ромкин голос:

— Бля-я… Кого я вижу!

— Меня здесь нет… Тебе кажется, — не прекращая поглаживать меня по голове отвечает мой собрат по джакузи — подумать только, а ведь сначала пожалеть его хотела я.

— Ну, типа с возвращением, засранец! Только ты это… руки свои убери.

— Какие руки? — картинно недоумевает Орест, пока я изо всех сил борюсь с соблазном тайно высморкаться в его красный шарф.

— Такие! Какого хрена вы тут расселись? Слу-ушай… — наклоняясь к нам, он берет меня за подбородок, заставляя поднять голову и посмотреть ему в глаза. Последнее у меня получается с большим трудом. — Она же в дрова! Это ты ее споил?

Такие претензии вызывают во мне всплеск закономерного негодования. Человек мне тут душу изливает, а он со своими грубыми замашками…

— Рома, вот кто тебя пр…сил вмешиваться… вообще? И что ты тут делаешь?

— Я? — разжимает пальцы Ромка, явно огорошенный таким поворотом событий.

— Да, ты, — поддерживает меня Орест. — Уходи, ты нам мешаешь.

— Д… да, — нетрезво соглашаюсь я. — Мешаешь нам! Ты что, не понимаешь, какая у Ореста трагедия! Такая трагедия, да, Орест?

— Ужас просто. После этого я никогда не смогу больше верить людям.

— Вот, видишь! А ты… Орест, послушай меня… Как девушка тебе говорю… Не все такие!

— Вот ты мудак, — не знаю, что снова выбешивает меня больше в этих словах — либо Ромкин неуместный смех, либо его очередная ничем не подкреплённая грубость.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Рома!

— Да, Рома, — по-прежнему меланхолично вторит Орест. — Хамло ты. Через таких, как ты, я и не верю больше в любовь…

Рыдать, несмотря на проникновенность его слов, я тут же прекращаю — ибо на моих глазах происходит что-то странное. Сначала страдальческое лицо Ореста неуловимо меняется, потом раздаются нечленораздельные звуки, сливающиеся в… обоюдный смех!

Это ещё что такое? Над чем здесь можно смеяться?!

Тем не менее, кое-как проморгавшись, я вижу их обоих, громогласно ржущих уже в два голоса — причем, наклонившись над джакузи, руку Ромка первому подает Оресту, а не мне, хотя я тут же начинаю возмущённо возиться, понимая, что меня в очередной раз развели. Не знаю ещё как, но развели, точно.

— Так, тихо, Женьк, не рыпайся. Не хватало, чтобы ты себе ещё тут шею свернула, — подхватывая меня под мышки, Ромка снова обращается к Оресту. — Слушай, ты нафига ее в джакузи прямо напоил?

— Ромыч, друг. Я это… Не пойми неправильно. Я не знал, что она… Она с тобой?

— Вот теперь будешь знать. И не езди больше ей по ушам, ты ж видишь как она реагирует. Про кого он хоть наплёл, что тебя так развезло?

— П…про банкиршу-у… — снова размазывая по щекам пьяные слёзы, рыдаю я, поражённая таким вероломством волоокого Ореста.

— А, ясно. Старая история. Про Милу Йовович ещё не было?

— Ч…что? Нет!

— А мог бы. Как они один раз потрахались, когда она к нам на сьемки приезжала после «Пятого элемента», и с тех пор у него не стоит. Потому что любовь и все такое. Так желающих доказать, что это излечимо, тут толпы ходят. Я им дорогу на выход еле успеваю показывать по утрам.

— А что, так и было? Мила что, снималась у нас в Киеве? На своей родине?

— То есть, то, что этот перец переспал с ней, тебя не удивляет?

— Ну… откуда я знаю… В жизни вс-ское бывает, а любовь… не знает границ… — снова глядя в предельно честные, подернутые дымкой страданий глаза Ореста, вздыхаю я, пока Ромка меня не прерывает.

— Охренеть, Женька! Просто охренеть! Тебя развести — как два пальца об асфальт! Че я раньше этого не понял, мог бы воспользоваться!

— Не слушай его! — кричит нам вслед Орест, закидывая за плечо съехавший шарф. — Он просто хамло и циник, все это правда! Про банкиршу нет, но это я так… чтоб забыться! А Мила — это святое! Я б не спиздел!

— Спиздел бы, ещё как, — опровергая слова друга, Ромка тащит меня по коридору в свою комнату, а я, повиснув на нем, все пытаюсь понять эти странные привычки экзальтированных творцов.

— Орест ещё лифоны коллекционирует. На память о каждой, кто его лечил от Милы Йовович. Так у него там два ящика забиты, я ему в комиссионку уже предлагал отнести, продать там… Но он типа не из таких — каждая штука ему дорога как память, — уложив меня на свою кровать, продолжает развенчивать образ страдальца Ромка.

— Вы все придурки… Вам за это жизнь отомстит.

— А за что? У Ореста на «Пятом элементе» по серьезу какой-то пунктик, он его раз сто пересмотрел, даже вены в школе из-за Милы Йовович резал. Так что, считай, это у него СРТП или как там его.

— ПТСР, — поправляю я. — И ни фига это не пост-травм…м-тичское расстройство. Он просто козел. Все вы, художники, козлы. И вдохновение вы ищете по-д… дурацки, — понимая, что каждая из этих девушек, наверное, считала себя единственной и особенной в судьбе Ореста, я возмущённо пытаюсь подняться с кровати, но Ромка тут же опрокидывает меня на спину движением одной руки. Другой, быстро расстегнув молнию на моих джинсах, он пытается стащить их, а я, стиснув колени изо всех сил сопротивляюсь.

— Ты… Бля, Женьк… Расслабь ноги. Расслабь ноги, говорю!

— А з…зачем… Ты зачем меня раздеваешь?

— Чтоб в штанах мокрых не спала!

— Нет! Ты врешь. Вы, художники… все врете! Вам лишь бы кого-то р-разв…р-развести! А люди… Люди страдают…

— О, началось. Пьяный бред, я эту стадию знаю, — воспользовавшись секундной заминкой, Ромка быстро сдёргивает с меня джинсы, и мне приходится смириться со своей судьбой, просто натягивая майку пониже.

— Это не бред. У тебя точно есть какой-то п…план… Коварный! Ты сейчас мной воспользуешься… Моим состоянием. А я не смогу отказать… потому что тормозные реакции… снижаются… под алкоголем. И челв…века ничего не останавливает… И он делает то, что давно хотел…

— О-о-о! А вот на этом месте подробнее, Женьк. Чего ты там там давно хотела?

— Секс, — устав смотреть в потолок, я трагично, совсем как Орест, прикрываю глаза.

— Что — секс? — краем уха слышу, как скрипнули пружины кровати — кажется, он садится рядом.

— Чтобы у нас был секс. Мно-ого секса. Прям до утра… А ты чтоб был грубым… и нежным. И таким прям… диким… И… ненас… ненасст-тнм…

— Каким? — кажется, он снова смеётся, но мне все равно.

Это же мне просто снится. Это всё не по-настоящему.

— Ненас-стным. Короче, тебе всё будет мало.

— А! Ненасытным! Как скажешь. И-и-и? — ещё никогда я не слышала столько заинтересованности в одной короткой фразе.

Как здорово! Он слушает меня с увлечением!

— А потом ты будешь долго гладить меня…

— Та-ак?

— … по волосам.

— И все?

— … очень нежно. И ром… ром…

— Я слушаю, Женьк.

— Р-мантично!

— А-а… Романтично? Бля. Романтично гладить. Ну, ладно.

— Да. А потом обнимешь меня… И скажешь — ты такая классная, Ж-женька… У меня ни с кем та… кого не было. Никогда! А я скажу… и у меня… тоже.

Больше я ничего не помню из того, что ещё успела ему наплести перед тем, как уснуть. Но эти слова — про дикий секс, ненасытность, коварные планы и романтические объятия я вспоминаю первыми, как только открываю глаза на следующее утро.

И тут же хочу закрыть их обратно. Желательно навсегда. Боже мой! Какой стыд. Какая ванильная банальщина! Что это, вообще, из меня такое полезло?!

Чертов Орест! Чертова карпатская наливка! Чтоб ему никогда вживую не видеть эту свою Милу, мать её, Йовович!!

Спешно собирая свои вещи и улепётывая из Ромкиной комнаты, лишь бы не встречаться с ним лицом к лицу посте моих позорных откровений, я не успеваю даже надеть джинсы — они одной штаниной они вывернуты наружу, распутывать их — это тратить время. Поэтому хватаю свои брюки и просто перекидываю через плечо. Мне сейчас не до сантиментов и одевания. Быстрее бы добраться к Костику в комнату и спрятаться там, а желательно умереть от стыда.

И первый, кого я вижу в коридоре — это, конечно, Орест. Прислонившись к углу, за которым идёт поворот на другую сторону дома, он неторопливо пьёт кофе и задумчиво смотрит в стену напротив.

— Утречко, — не моргнув глазом говорит он, ни капли не удивляясь моему потрёпанному виду. — А ночь, я вижу, удалась. Ты до сих пор без штанов.

И тут же получает от меня сразмаху свернутыми в узел джинсами.

— А-а! — страшно кричит он, расплескав горячий кофе по рукам. — Ты что, сдурела?! А-а-а!!! А ну, успокойся! Ромыч! Гарипов, блин!! Иди сюда! Да уймись ты… Сюда, бегом! Забери… Забери от меня эту свою… психованую!

Меня не выселяют из комнаты Костика в тот же день только потому, что, как оказалось, много кто хотел быть на моем месте и навалять волоокому Оресту за все хорошее — и Маринка, и Ангела, и даже Никитос.

Так что конфликт удалось решить мирным путём, договорившись, что отныне все разборки будут проходить за закрытыми дверями комнат, а не в общих коридорах. И перед тем, как избивать, желательно дать противнику шанс высказаться. Хотя бы маленький, в несколько слов в своё оправдание.

— Не, ну ты всё правильно сделала, — после окончания заседания мини-клуба жильцов, говорит мне Маринка, проходя мимо и быстро похлопывая по плечу в знак ободрения. — Ваще уважуха. Только больше никого не мудохай в восемь утра, ладно? После двенадцати — хоть убить можешь. После двенадцати я уже не сплю.

Даже Орест, едва с его рук сходят красные пятна от горячего кофе, не чувствует себя оскорблённым. С присущим ему меланхоличным пофигизмом он переключается на охмурение Ангелиной подружки, даром, что та сразу заявила — она лесбиянка.

— Круто. Завидую тебе. Девчонки — это круто. А я — импотент, — заливает Орест ей на кухне, воруя у неё из пачки чипсы, пока я, тайком бросая свирепые взгляды в его сторону, варю бульончик, чтобы побороть остатки похмелья.

— Да ну? — недоверчиво переспрашивает подружка Ангелы, и по её интонациям я понимаю, что она уже попалась на эту удочку. — А че с тобой?

— Да так… — за моей спиной раздаётся протяжно грустный, фирменный вздох Ореста. — Психологическое. Травма от несчастной любви. Милу Йовович знаешь?

— Пятый элемент? Конечно!

— Да, Пятый Элемент! Она там инопланетянка, Лилу. Как тебе?

— О, она секси.

— Классная, да?

— Очень!

— Так вот. Это у меня из-за неё…

Уходя их кухни со своей кастрюлькой и пригнув голову, чтобы не материться на пройдоху-Ореста, я несколько раз повторяю про себя еще одно неписаное правило этого дома: не вмешивайся в личную жизнь других, даже если тебе кажется, что это во благо.

Поэтому подружку Ангелы я спасать не спешу, тем более сама Ангела сказала этого не делать.

— Светка — взрослая девочка, — объясняет она мне, спешно натягивая майку, пока я деликатно отвожу взгляд, стоя на пороге их с Мариной комнаты. — Если она лесби, то срать ей на Ореста вместе с его импотенцией. Если нет — ну, потрахается, всех проблем.

— А как же ее ориентация? Он же просто задурит ей мозги!

— От одного раза не поломается, — смеётся Ангела. — И вообще, может, она би-шка. Чем раньше поймёт это, тем лучше.

Отлично. Значит, моя совесть может быть спокойна из-за того, что я не спасла доверчивую девушку из лап карпатского пройдохи-донжуана. Да и волнение по поводу реакции Ромки на мои признания постепенно сходит на нет — вернее, превращается в что-то другое, более острое и приятное.

Он ни разу, ни словом, ни пол-словом не напомнил мне о том, что я там спьяну нагородила. Но само его молчание и взгляд, которым он сопровождает его, выглядят более, чем красноречиво.

Я знаю, что он знает о моих подпольных фантазиях о «диком» сексе с ним. И он знает, что я знаю, что знает он.

И это безмолвие висит между нами, накаляя обстановку, но не тяжело, а как-то приятно-волнующе. Наша хрупкая дружба, не прожив и месяца, трещит по всем швам.