Четвёртый Рим

12

Август 2001 г.

Будь что будет. Да, именно так. Что толку волноваться о будущем, когда в прошлом уже натворила такого, что делать вид, что ничего не случилось, не имеет смысла.

Именно об этом я думаю, стоя перед зеркалом и прижимая к шишке на лбу, полученной от удара об эту самую дверцу шкафа, пакет со льдом.

Что это было такое? Что за помешательство случилось со мной вчера?

И ладно ещё наш с Ромкой неожиданный поворот… разговора. Черт, он же просто соблазнил меня, даже пальцем не притронувшись, сам находясь в другом городе! И это было так… невероятно, что от одних только воспоминаний накатывает новая волна опьянения, отключая мозги и возвращая слабые отголоски тех ощущений.

«Тебе было с ним улётно, Женьк?»

«Ну, наверное».

«Значит, не было. Когда было — не сомневаются».

Только сейчас я понимаю весь смысл его слов. Он прав, он абсолютно прав. Даже мимолетный миг яркого счастья или острого наслаждения ты всегда определишь и вспомнишь безошибочно. И никогда не будешь сомневаться, что это — лучшее из того, что случалось с тобой.

Но потом… Эти наши признания…

Как я могла ляпнуть что люблю его?

Как он мог такое ляпнуть!

А, может, он не понял? Может, вообще, подумал о чём-то другом? Не услышал. Перепутал. Забыл.

В конце концов, не зря говорят, что сказанное в гневе или в страсти не надо воспринимать серьезно. Это всё мимолётное, яркое, когда сознание и то, что оно выдаёт, полностью выходит из под контроля.

Нас просто занесло. Мы вообще слишком долго ходили по грани, и вот, пожалуйста — доигрались.

Это была сиюминутная вспышка, о которой сегодня никто и не вспомнит.

А если нет?

Стоя у двери, на пороге своей комнаты, я уже с полчаса не могу сделать и шагу в коридор и трясусь как заяц. Все слишком сумбурно, непонятно и удивительно. К такой буре чувств я просто-напросто не готова, они сносят меня, сбивая с ног и погребая под собой всю решительность выйти и посмотреть правде в глаза.

А правда заключается в том, что теперь у меня совсем другая жизнь. Не знаю ещё какая, нравится ли она мне, или нет. Хотя, кому я вру… Я в восторге! И, все равно, боюсь нажать на дверную ручку, повернуть ее и выйти в коридор.

А внизу меня уже ждут — у Никитоса, оказывается, сегодня день рождения, о чем сообщила мне Ангела, достучавшись с утра. Я с трудом помню, как впустила её, как передала деньги на общий подарок, как попросила разбудить меня к полудню, чтобы я успела привести себя в порядок и не проспать празднование.

И вот сейчас уже четыре, а я все ещё стою на пороге, натянув сарафан и кое-как прикрыв волосами фингал на лбу. Надо только успокоиться и выйти.

А дальше — будь что будет.

Я не знаю, вернулся ли Ромка — он больше не звонил, и это пугает меня едва ли не сильнее наших вчерашних, случайно слетевших с языка слов. А вдруг он на меня злится? Или решил, что я какая-то больная или чокнутая. Или…

«Меня прямо накрывает от тебя, Женька. Такая вся белая правильная девочка, как статуэтка из гипса. И тебя можно выкрасить в любой цвет, понимаешь? В любой».

Ох, что же делать с этими воспоминаниями, с его голосом, звучащим так реально, как будто он уже здесь и говорит мне прямо в ухо. Как научиться не реагировать, не выдавать себя, заливаясь краской и покрываясь гусиной кожей несмотря на августовскую жару — это начинает выглядеть подозрительно.

— О, ты чего? Замёрзла? — проходящая мимо Маринка суёт мне стаканчик с портвейном и быстро проводит пальцем по моей руке от плеча до локтя. — Как цыплёнок, вся в пупырышках. На вот, согрейся. Сейчас уже будем начинать. Никитос подъезжает, уже звонил. Вот тогда и выпьем нормально, да? Ну, ты чего? Не мёрзни и не тупи! Или, может, расслабиться надо?

Я знаю, она намекает на косячок, который всегда можно достать у Никиты, предпочитающего алкоголю хипповский каннабис — и отрицательно качаю головой.

Зачем мне даже легкие наркотики, когда в голове и без того взрываются кислотные радуги, по которым скачут конкретно поддатые единороги.

Я всё-таки преодолела себя и вышла из комнаты, и сейчас помогаю носить закуски и выпивку из кухни наверх, в комнату для отдыха, где на стене висит Маринкин Дюк, из камина пахнет уже лавандой (Орест накануне проводил там новые манипуляции), где на средину комнаты ребята вытащили маленький столик, принесли кальян и снесли подушки и спальники из всего дома.

У нас будет домашняя, очень лёгкая и расслабленная вечеринка. Вот только у меня расслабиться всё никак не получается.

— О-о!! Кто пришёл? — отойдя на пару шагов, выкрикивает Маринка, и я едва не роняю стаканчик с портвейном.

Неужели Ромка?

— Здар-рова! Здаррова, ребзи, блин, сколько тут вас! Слушай, как и не уезжал никуда, все по старому. А именинник где? Как всегда, где-то потерялся?

— Да ждем уже, сейчас будет. А ты как, пропажа? Не тянет назад? У депутатки твоей, наверное, полный фарш и контроль, да? Иди, обниму — не чужие люди!

Оборачиваясь, я уже знаю, кого увижу там — обнимающихся Марину и Костика, который не пропускает ни один праздник в своём старом тусовочном доме, а наутро, проклиная все на свете, бежит к своей девушке в престижную квартиру в новострое, на ходу выдумывая всякие байки по поводу своего ночного отсутствия.

Художники! Богемные люди, что с них возьмёшь. Все они здесь такие — повернутые на острых ощущениях, на адреналине, на жизни, что называется, на лезвии ножа — кто меньше, кто больше. Без этого их, видите ли, не прет, жить неинтересно и вдохновения на творчество нет.

Я совсем недавно, только пожив с ними бок-о-бок, начала понимать этот феномен. Что некоторым людям покой и гармония как будто противопоказаны — и почему-то мне кажется, что Ромке сильнее всего. Даже на фоне своих далеко не самых банальных друзей он выглядит настоящим экстремалом. Что уж говорить об обычных людях, типа меня…

— О-о, Костя-ян! Братэло! — несётся мимо меня Орест, успевший захмелеть сильнее всех. Несмотря на то, что Маринка строго-настрого запретила пускать его на кухню, даже под предлогом приготовления какого-то легендарного мадьярского бограча, доверчивые новенькие гостьи, которых притащил на праздник сам Орест, ослушались её приказа. И теперь мы вынуждены наблюдать, как пьяненький Орест, вместо готовки стыривший бутылку коньяка, носится вокруг, раздаёт указания и пытается сподвигнуть народ на какой-то ритуальный танец, известный ему одному.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Слушай, возвращайся уже! — повиснув на плечах у Костика, громко заявляет Орест, ни капли не заботясь о том, что его слышат все окружающие, в том числе, и я. — Женьку мы выселим, если что. Мне ты гораздо больше нравился. Ты меня кофе не обливал! А ещё мы с тобой насчет оракала — договоримся, да? Мне там совсем чуть-чуть надо. Чисто по-соседски!

И пока Костик пытается стряхнуть с себя Ореста, параллельно приветствуя меня едва заметным кивком, а я в ответ пальцами показываю ему «ок» в знак того, что с его оракалом все в порядке, в дверях появляется сам именинник.

Но никак не Ромка. Снова.

Да где же его носит?! От моего первоначального страха встретиться с ним не осталось и следа — теперь я сгораю от нетерпения его увидеть.

Переместившись наверх, как и планировали, мы пьём за здоровье виновника торжества, который нежится в лучах света, проникающего сквозь большие французские окна балкона, и в обоюдном внимании Маринки и Ангелы, не напоминая больше вампира, а скорее отогревшегося и урчащего на солнце кота. Юные гостьи Ореста, избавившиеся от всякой скованности после третьего тоста за любовь, медленно и красиво-чувственно танцуют у камина, отбрасывая тени, похожие на извивающихся змей, придавая атмосфере еще больше расслабленной знойной лености. А я, взбодрившись новым стаканчиком портвейна, ползу на четвереньках к Оресту, проклиная все на свете, и собственную несдержанность в том числе, с одним намерением — узнать у него расписание Ромкиных автобусов по межгороду.

— А тебе зачем? — небрежно спрашивает он, явно наслаждаясь моим зависимым положением — я даже не скрываю, как сильно мне нужна эта информация.

— Надо! Ну, Орест, не вредничай. Ты же Ромку сто лет знаешь — что, жалко поделиться?

— Если он сам тебе не сказал, значит, жалко. Может, он сныкаться от тебя хотел, а я тут братана сдам.

— Да нет же, блин! Я просто не спрашивала! А сейчас — мне надо. Мы с ним просто… не успели договориться. Ну, честно. Это я лажанула, а теперь вот… Мне очень надо, Орест!

— Что, плющит? — с почти искренним сочувствием спрашивает Орест, видя мое состояние, близкое к истерике.

— Ещё как, — просто и легко признаюсь я. Да что толку скрывать правду от кого-то и от самой себя. Если только Ромка не приедет сегодня, я на стенку буду готова лезть от тоски и отчаяния.

— Ладно, не психуй, — добродушно соглашается он. Видимо, выгляжу я очень задергано, раз даже Орест сжалился надо мной. — Насколько я помню — там два автика от него. Один — по прямой — это пять часов езды. Другой — с заездами и во-от таким крюком, а это все восемь часов. И знаешь, что самое западло?

— Что? — сейчас я готова к любым коварным поворотам судьбы.

— Что прямой едет в семь утра — а Ромыч, сама знаешь, неподъёмный в такое время. А тот, который подольше — тот в десять. Так что, если не проспал и его, то чешет он к нам, как раз сейчас подъезжает. А если…. О! А, может, это он! — важно поднимает палец вверх Орест в ответ на резко задребезжавший внизу звонок, спьяну забыв главное правило этого дома — звонить могут только построение.

Следующие несколько минут среди нас царит паника — все носятся из угла в угол, тайком выглядывая из окон, пытаясь понять, кого же этот сюда принесло. Варианты возникают самые нерадужные — от представителя хозяина, который никогда ни за что не должен увидеть, что случилось с жилплощадью его патрона, до полиции, которую наслала таки соседка-истеричка из дома напротив.

В конце концов, слегка успокоившись, решать проблемы вниз уходит самый трезвый Костик, и возвращается минут через десять, злющий как черт, и сходу требует выпить.

— Гарипов, блядь! — злобно рычит он, опрокидывая в себя целый стакан крепкой наливки. — Последний раз тебя, козла, отмазываю! А где он, кстати?! Его же заказчик приходил, не мой! Еле выпроводил, еще и своих бабосов пришлось отвалить, чтоб рот заткнул!

И тут мы внезапно вспоминаем о вчерашних угрозах Ромкиного заказчика, которому он должен был сдать в крайний срок какую-то работу. Но ни Ромки, ни работы здесь нет, и все начинают сетовать, какой он раздолбай, а заодно вспоминать свои аналогичные случаи и как кого кто отмазывал — и я понимаю, что в их кругах такие проколы не считаются чем-то преступным.

— Да ладно, ребзя, все проёбываются! — примирительно подводит итог Маринка. — А каждого из вас Ромео сколько отмазывал! Тебя, Костян, от жены твоей, между прочим, раз пять!

— Ну, было дело, да… — скромно потупив глаза, соглашается Костик, запивая свою грусть-печать новым стаканом крепкой настойки.

— И со мной пару раз было. Вот запланируешь все, вроде вообще без проблем должно быть — а какая-то фигня все равно помешает! Я так заболела была перед самой сдачей курсача — так Ромео за меня проект коттеджа доделывал. В программе, которую на ходу осваивал — бля, я помню как он матерился! У меня тогда температура под сорок была, я вообще ничего не понимала, что происходит — но это до сих пор это помню. И доделал же! Я даже на пятерик сдала!

И пока все смеются, вспоминая свои проколы и то, как на помощь им пришёл кто-то из друзей, я вдруг отчётливо и ясно понимаю — он здесь. Я чувствую это спинным мозгом и кончиками нервов, напрягшихся внезапно до звона в ушах, до резко вспотевших ладоней и сухости во рту.

Оборачиваюсь в направлении входа и вижу его, стоящего, прислонившись к угловой стене и спустившего дорожный рюкзак с плеч. Ромка проник в дом, открыв двери своим ключом и поднявшись с первого этажа тихо и незаметно, в отличие от заказчика, приходившего по его душу.

— Привет, — увидев его, беззвучно шевелю губами я, даже не пытаясь выдавить из себя подобие ещё каких-то слов. Вокруг продолжается бурное обсуждение всяких проколов, этот шум сьедает и поглощает всё, в том числе и мой голос, но это неважно. Совсем неважно сейчас.

Потому что Ромка идёт сюда, к нам, бросив рюкзак у входа, и я, все еще не понимая, что делаю, автоматически поднимаюсь с пола, на котором происходят посиделки вокруг столика с кальяном, выпивкой и закусками.

— О-о! Кто явился!

— Ромыч! Здорово!

— Вот ты везучий, засранец! А пришёл бы на пятнадцать минут раньше — влип бы по самое не могу!

— Тут по твою голову уже приходили!

— Да, вот прикол, как чуйка работает!

Я очень боюсь, что он поведётся на эти разговоры, начнёт дурачиться или хохмить в своём стиле, выкинет какой-то фокус — например, просто пройдёт мимо, или сделает вид, что ничего не было, что мы вообще не общались с ним в последние дни.

Но от того взгляда, который он бросает на меня, я вздрагиваю, сразу же всё понимая. Нет, он не будет играть или дурачиться.

Он чувствует то же, что и я.

— Здорово, Никитос. С днём рождения. Торчу тебе подарок, так что жди, — и без объяснений хватая меня за локоть, тащит за собой через весь праздничный «стол» к балкону — я едва успеваю перепрыгнуть через стоящую на полу открытую бутылку коньяка. Краем глаза замечаю недоуменные взгляды собравшихся — никто не может понять, чем я так успела его выбесить. У Ромки сейчас такое лицо, что со стороны это выглядит так, будто мы выходим с ним на разборки.

— Эй, Ромео, ты… О-о, кто-то попал, прощай, подруга, — слышу я Маринкин голос, и он ещё несколько секунд заучит у меня в голове — абсолютно пустой голове.

— Потом! — только и говорит Ромка в ответ на новые возгласы друзей, выталкивая меня на балкон и резко захлопывая за нами высокие застекленные створки. Разворачивая лицом к себе, долго и внимательно смотрит, прижимая к кирпичной стенке — единственному узкому переходу между застекленными дверями, скрытому от глаз тех, кто остался по ту сторону, в большой комнате. И, наклоняясь так близко, что я чувствую его дыхание на своих щеках, шепчет в самое ухо:

— А я знаю, что ты делала вчера по телефону.

То, что «земля качнулась под ногами» — совсем не фигура речи, а вполне реальное ощущение, я понимаю в ту же секунду. Внутри как будто что-то обрывается, кровь шумит в ушах, и колени трясутся, как перед прыжком с тарзанки. Но я стою, пытаясь удержаться, только глядя на него во все глаза.

Он здесь. И он помнит все, до каждого слова из того, что мы наговорили друг друга вчера.

— Это что такое? — его пальцы легко прикасаются к замаскированной шишке, которую мне не удаётся скрыть под волосами.

— Это я… случайно.

Ну, в самом же деле, не рассказывать мне о том, что мой первый в жизни оргазм был таким, что сбил с ног и как будто даже выключил на пару минут. Или… рассказать?

От одной мысли об этом на щеках начинает гореть румянец, что не остаётся незамеченным с его стороны.

— Опять шифруешься, Женька… Что скрываешь от меня?

— Ни… ничего.

— Ничего? А чего тогда в игнор ушла? — спрашивает он, приближая лицо ещё ближе, от чего его глаза размываются и становятся похожи на одно большое озеро, а я не могу даже дышать, только пульсирую в в ритме сердца, которое заполнило меня, вытеснив всё остальное.

Я и есть — это сердце, которое сейчас разорвётся от волнения и счастья.

— Я не уходила…

— Я звонил тебе раз десять, коза… — он наклоняется к моей шее, с шумом втягивая в себя воздух вместе с запахом тела. — Было или отключено, или ты не подходила. Ты что? Совсем охерела, Женьк? — и, быстро поднимая голову, вдруг находит мои губы, но не целует — кусает, оттягивая нижнюю губу зубами, заставляя охнуть и ухватиться за его плечи.

Ещё секунда — и меня прорывает. И я сама целую его со всей болью и яростью, которая накопилась внутри, так же отчаянно, как ждала, как боялась, как хотела этой встречи, как мечтала сделать это с самого начала, едва мы познакомились. Но тогда меня держал страх, правила, дурацкие убеждения, что так нельзя, что я все испорчу.

А сейчас всего этого нет. Запреты — они только в нашей голове, а моя голова пуста, как первозданное ничто. Есть только тело, живущее своей жизнью, которое важнее всего.

Я — больше не человек. Я — чувство, которое разливается от макушки до кончиков пальцев, когда коленом он разводит мои бёдра — это так откровенно и так вовремя, потому что, кто знает, смогу ли я дальше стоять на подгибающихся ногах.

— Ты охеренная, — он находит мою руку и прижимает к себе, там, где так сильно возбуждён, и я понимаю, что сегодня — круче, чем вчера. Сейчас у меня есть не только его голос, а он сам, живой и горячий, рядом со мной. — Ты супер-охеренная, Женьк… И я хочу тебя, пиздец.

Земля уже не просто шатается подо мной, она начинает куда-то осыпаться, до самого основания, и я снова боюсь, что упаду, ускользну в эту невидимую яму исчезающей реальности — поэтому держусь за него с каким-то исступлением, пытаясь врасти, впечататься так, чтобы наверняка. Чтобы больше никогда не рассоединяться.

Обнимая ногами его за бёдра ещё крепче, понимаю, что он делает что-то нереальное, что-то заставляющее стонать в голос и меня, и его. Мы оба одеты, но он двигается так, как будто уже во мне, как будто никого и ничего нет между нами.

И я знаю, что если он не тормознёт и пойдёт дальше, я не буду возражать, мне все равно. Лишь бы это быстрее случилось — наконец, по-настоящему. Да, я не скажу и слова против, если он возьмёт меня здесь, на виду у половины квартала, с вечеринкой в разгаре за стеной.

Вернее, за большими прозрачными окнами в пол, сквозь которые начинает доноситься какой-то шум, немного отвлекающий… но не больше. Правда, вскоре он становится громче, хаотичнее, вносит какой-то диссонанс. Но я все равно не могу оторваться от его губ — целоваться с ним теперь главный смысл моей жизни. Не могу перестать зарываться руками в его волосы — завитки так мягко скользят между пальцами, тугие и послушные одновременно. Не могу разомкнуть колени, судорожно сжимающие его ноги и…

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍— Ро-омыч, открой дверь, говорю! А то вынесу нахер! — приглушённый стеклопакетом голос Костика не очень громко, но всё-таки доносится через закрытые створки.

— Ф-фак… — Ромка слегка отстраняется, и по его глазам я вижу, что крыша у него отъехала ещё дальше, чем у меня. — Какого…

— Открой дверь! Ты сегодня уже натворил пиздецов, не усугубляй, бро! Быстро открой! — о, вот и Орест присоединился.

— Женька… — как будто не слыша этого, он прижимается носом к моей щеке, потом поднимается выше, к волосам и протяжно вдыхает их запах. — Охренеть, меня кроет. Ты че творишь, вообще?

— И ты, — чувствую, как его пальцы со странной смесью азарта и осторожности сжимают мне шею сзади, у самого основания, и, откинув голову, чтобы усилить ощущение, понимаю, что мне больше ничего не надо. Только он — и то, что он делает со мной.

— Ромка, бля! Выходи, извращенец ты хренов! Если нас всех выселят из-за твоих поебушек я лично сама тебе причиндалы оторву!

Ага, это уже Маринка. И хотя слово «поебушки» должно быть каким-то обидным для меня, я не могу сдержаться и вот уже мы с Ромкой смеёмся в два голоса, хотя ситуация такая, что совсем не до смеха.

Пока он, одернув на мне сарафан, открывает двери, я успеваю увидеть всё — и соседку из дома напротив, мечтающую, чтобы нас выгнали — бегая с телефоном по балкону аккурат напротив нашего, она явно кому-то звонит, остаётся надеяться, что не в охрану или полицию. Ее вечно активничающий с биноклем муж тоже на своём посту — на застеклённой веранде первого этажа, вдавил свою оптику в стекло так, что оно, того и гляди, лопнет.

Голоса ребят обрушиваются на нас возмущённым потоком, как только проход на балкон снова открыт — мы и вправду подставили их, ведь соседи вполне могут вызывать участковых, и отмазывать нас с Ромкой придётся снова им. Я констатирую это как факт, во мне пока нет ни стыда, ни сожалений — эти чувства ещё не вернулись. Потом мне будет стыдно, но это уже потом.

Сейчас внутри разливается только бесшабашное веселье, когда не выпуская моей руки, Ромка тянет меня за собой, как в день нашего знакомства, успев бросить на всеобщее возмущение:

— Всё, не кипешуйте! Будут проблемы — решу!

Когда, выскочив, наконец, в коридор, он зажимает меня у самого поворота к джакузи, снова закрывая рот почти агрессивным поцелуем, и пробирается рукой под юбку так просто, как будто только для этого приехал через три области. Немного оттянув большим пальцем и щёлкнув по бедру тонкой поворозкой белья — ох уж эта привычка! — его ладонь ныряет между моих ног. И пока я, затаив дыхание жду, что сейчас его рука двинется вверх, он вдруг с нажимом проводит ногтями вниз, к коленям, по самой чувствительной внутренней стороне, заставляя меня вскрикнуть от удовольствия и остроты ощущений.

Как же я люблю его. Как люблю эту бурю чувств, в которую он швыряет меня сразмаху, не задумываясь о последствиях. И я не задумываюсь. Зачем?

Ведь запреты — они только в нашей голове.

— Сейчас — бегом ко мне. Я быстро в душ, восемь часов в автобусе — ну его нахер. Чтоб ты не подумала, что я какой-то бомж, — шепчет он мне на ухо, выуживая ключ из заднего кармана, и легонько подталкивая меня в направлении своей комнаты, которая совсем рядом.

А мне все равно. Я так рада, что он, наконец, вернулся, и мне больше не надо играть, не надо притворяться, что даже дорожная пыль, которой пахнут его волосы меня возбуждает. Как и всё в нем.

— Беги-беги, Женьк… — он отрывает меня от себя с явным сопротивлением с моей стороны. — Я быстро.

И тут же, не дав опомниться, притягивает снова, целуя с жадной отдачей, после чего отталкивает и суёт в руку ключ.

— Всё, давай. Я сейчас.

Прихожу в себя я уже тогда, когда, стоя у его двери, пытаюсь вставить ключ в пазы замка, а он все никак не входит. Так. Собраться. Надо включить голову хотя бы ненадолго.

Ещё немного потупив, переворачиваю ключ другой стороной, немного тяну дверь на себя — все, готово, я внутри.

Его мастерская встречает меня как когда-то впервые — не молчанием, а интригующим вопросом, повисшим в воздухе — кто ты, зашедшая сюда?

Ведь я была здесь много раз — и постоянно разная. Боящаяся саму себя, использующая работу как прикрытие. Влюблённая в это место и в его хозяина, оставляющая здесь свои тайные секреты. И пьяная от свободы, не думающая больше ни о чем, только чувствующая, давшая желаниям захлестнуть себя с головой.

Кем я буду, придя сюда снова? Я не могу даже предполагать этого. Ромка слишком резко срывает с меня все защитные слои, и кто я под ними, приходится узнавать на ходу, часто удивляясь тому, что вижу.

Оставляя ключ на невысоком столе для инструментов, я прохожу через всю мастерскую, на ходу снимая с себя сарафан — и бросаю его на пол у входа в спальню.

Толкаю ещё одну дверь и сразмаху прыгаю на кровать, начинающуюся прямо у порога. Теперь осталось избавится от последней детали — мне ни к чему белье, как и любая одежда. Я буду греть его постель своим телом, как и обещала.

С наслаждением потягиваясь, переворачиваюсь на живот и какое-то время просто впитываю в себя это ощущение — как солнечные зайчики, проникающие сквозь полукруглое окно, из которого мы когда-то чуть не вывалились с Ромкой, рассыпаются по обнаженной коже, дразня и лаская щекочущим теплом. Обхватывая подушку, зарываюсь в неё лицом, пытаясь не дать себе ни единого шанса задуматься над тем, что делаю.

Я окончательно сошла с ума и не хочу возвращаться в трезвый рассудок.

— Оп-па… Что я вижу? Это лучшее из того, как меня встречали, Женьк.

Его голос застаёт меня врасплох— резко вскакивая, я сажусь, повернувшись к нему лицом, скрестив ноги и прикрыв руками грудь. Одно дело быть смелой и раскованной наедине с собой, только представляя, что он видит меня такой. И совсем другое — как сейчас, когда Ромка стоит прямо на пороге, в паре шагов от меня.

Он уже вернулся из душа, и, кажется, очень спешил — на его плечах и груди блестят мелкие капельки, взмокшие волосы откинуты назад и даже каёмка пояса джинсов, которые Ромка натянул прямо на мокрое тело, слегка потемнела от воды.

Черт, даже он успел надеть штаны, чтобы не бегать по дому голышом, в то время как я…

— Так, стоп! — видимо, уловив предательский укол стыда, останавливает он меня. — Ничего не делай. Просто… не двигайся.

Его взгляд прямо-таки гипнотизирует, и я послушно слежу за ним глазами, пока он медленно садится на край кровати и наклоняется ко мне.

— Ты — супер, знаешь это?

— Да.

Неужели я это сказала? Неужели действительно считаю себя такой? И, в то же время, глядя на него, понимаю — так и есть. Пока он смотрит на меня так, как сейчас, я чувствую себя самой лучшей… да что там — идеальной.

— Тебе нечего стесняться, ясно?

— Ясно.

— Расслабься. Ты охереть какая красивая. Я хочу на тебя посмотреть.

Пусть я не готова сделать это сразу же, но одна моя рука медленно ползёт вниз, а за ней и вторая. Я перестаю так судорожно сжимать ноги, а чувство натянутой пружины постепенно уходит из тела.

Его вытесняет совсем другое, уже знакомое — острое, томительное ожидание, когда каждый нерв обнажается и подрагивает в предвкушении.

— Охренеть, Женька. Ты… — он громко выдыхает, а я все ещё не верю, что это я — просто я, такая, как есть, вызываю в нём такое волнение. — Ты… долбанный шедевр, знаешь это? Ты по жизни должна голая ходить. Чем меньше шмоток на тебе, тем лучше, поняла?

Я не могу удержаться и смеюсь, ещё больше подавшись вперёд и подставляя себя его взгляду, который, в отличие от солнечных зайчиков, ласкающих кожу, жжет почти до боли. Но эта боль — самая лучшая, она только усиливает острое удовольствие, которым пронизана каждая клетка моего тела, которое ему так нравится.

Ведь я — шедевр. Это он так сказал.

— Только не бойся. И не вздумай куда-нибудь свалить, как ты любишь — его ладонь ложится мне на колено, слегка нажимая, чтобы я опустила ногу. Едва задевая кожу, кончиками пальцев он скользит по бедру, проходя совсем рядом с тем местом, где я мечтаю, чтобы он ко мне дотронулся — но Ромка не спешит это делать, растягивая мое терпение до невозможности, за которой я начну умолять его сделать это.

— Пока сама не захочешь… — его пальцы пробегают вверх по животу, и, откинув голову на спинку кровати, я закрываю глаза.

Не захочешь?! Да я умираю, как хочу его.

— …ничего не будет, — его ладонь поднимается к моей груди, легко обводит ее, и вдруг накрывает сверху, с силой сжимая, от чего мне приходится прикусить губу, чтобы не вскрикнуть.

— Покажи, как тебе нравится, — его дыхание тяжёлое и хриплое — приоткрыв глаза, я вижу, что он пытается сдерживаться, но получается это из рук вон плохо. Взгляд заволокла какая-то пелена, а на лбу и висках выступили бисеринки пота — или это все ещё вода из душа, которую он забыл вытереть, потому что спешил ко мне?

Подавшись вперёд, убираю эти капельки, чем бы они ни были, и целую его с неторопливым удовольствием — как здорово, что теперь я могу делать это всегда. У него такие красивые губы, и так приятно осознавать, что они тоже немного… мои. Я могу к ним прикасаться, когда захочу, ни у кого нет такого богатства.

Второй рукой снимаю его руку со своего плеча и снова прижимаю к груди, которая прямо-таки налилась желанием, чтобы без слов показать, что чувствую и что в этот раз никуда не убегу. Ромка громко и рвано выдыхает, делает инстинктивное движение вперёд, и… останавливается.

— Нет. Сначала ты.

— Что — я?

— Покажи, как делала вчера. Чтоб я тоже знал и мог сделать тебе так же кайфово.

— Мне и так кайфово от всего, что ты делаешь… — горло слегка перехватывает от волнения. Неужели он не видит, что со мной творится?

Но он только покачивает головой, хитро улыбаясь.

— Нет, Женьк. Ты вчера такое исполняла… Я обзавидовался как дурак. Это если тебе чисто с собой было так круто… Я не могу облажаться на твоём фоне. Я хочу, чтобы было ещё круче, — он кладёт свою ладонь поверх моей, направляя туда, где и без того все дрожит и пульсирует от возбуждения. — Хочу, чтоб тебе совсем башню снесло. Чтоб ты забыла, как тебя зовут нахрен, и кончала, пока не вырубишься, — прикусывая мочку моего уха, шепчет он, зная, как на меня действуют его грубоватые откровенности — только вчера ими он взломал все мои замки на расстоянии.

Что тогда говорить, когда он здесь?

Хорошо. Раз он так хочет, я покажу ему. А заодно и себе — на что я способна, когда он рядом.

Главное — не думать и не бояться. Пусть смотрит, раз ему это так нравится. А все, что нравится ему — нравится мне.

Пусть видит, как покалывает и покрывается мурашками кожа, когда я провожу по ней кончиками пальцев — еле-еле касаясь, совсем как он пару минут назад. Как учащается дыхание, когда, разводя колени, я открываюсь ему — просто и откровенно. Как волнует и возбуждает наше неравноправие — он все ещё в джинсах, а на мне давно уже ничего нет, и я позволяю разглядывать себя, доверяя ему так, как никогда никому не доверяла.

Одной рукой нахожу его руку — пальцы судорожно сжаты и сминают простынь, которую я выдёргиваю, сжимая его ладонь, и он отвечает мне тем же.

Снова откинувшись на спинку кровати и больше ни о чем не беспокоясь, я держусь за него как за последнюю соломинку, пока разбуженное и доведённое до предела тело отзывается болезненно-сладкими импульсами на каждое мое прикосновение, на все, что я делаю, инстинктивно находя самые тайные места, самые чувствительные точки, о которых не подозревала без него, а теперь… Пусть считает, что я сама раскрываю ему свои секреты. Но на самом деле это он — снова делает это со мной, даже почти не дотрагиваясь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Ситуация меняется, когда, забыв обо всем, я полностью растворяюсь только в своих ощущениях — первый оргазм накрывает меня, мягкий и тягучий, похожий на тёплые волны, не такие сокрушительно-ударные, как вчера. Так я понимаю, что хорошо с ним может быть не просто запредельно, но и каждый раз по-разному.

Ромка выдёргивает меня из этой глубины, где нет ничего, кроме эйфорического парения, без лишних сантиментов. Он больше не хочет быть непричастным, не хочет наблюдать — в его действиях я чувствую настоящую, нетерпеливую ревность. Повалив на спину, он нависает надо мной, вдавливая запястья в матрас.

— Один ноль, Женька. Первый — за тобой, — выдыхает он с довольной улыбкой. — Остальные — все мои.

Ромка — не я, он действует быстрее, резче, сильнее. И ощущения от его действий тоже — безумнее, ярче и взрывоопасней — хотя, казалось бы, куда уже? Дальше — невозможно. Такого просто не бывает.

Это уже не в первый раз — когда я думаю, что круче быть не может, но он с лёгкостью показывает, что это только начало.

Если я думала, что задыхаюсь — то ошибалась, это сейчас у меня по-настоящему темнеет в глазах, когда одной рукой он сжимает мое горло, отпуская в тот момент, когда кажется, я готова свалиться в обморок — но это просто ещё один оргазм. Очередной. Кажется, я поняла, счёт чему он объявил, когда взял дело в свои руки… и не только.

Если я считала, что предел удовольствия — реакция на прикосновения к себе — то его пальцы, губы и язык доказывают обратное. Они творят такое, от чего меня трясёт так, что я выгибаюсь мостиком, в какой-то момент пугаясь происходящего

— Что ты… Хватит… Не могу больше…

— Хватит? — в каком-то залихватском опьянении он прямо таки прожигает меня взглядом.

— Не надо…

— Что — не надо?

— Не надо… останавливаться.

— Понял, — посмеивается он, с хулиганским азартам кусая меня за бедро, которое, закинув за плечо, придерживает, крепко сжимая ладонью. — Все как ты скажешь, Женьк. И как захочешь.

Я просто не могу всего этого ощущать, больше нет сил, должен быть какой-то предел. Но он снова и снова показывает мне, что пределов не существует.

Границы — они ведь только в нашей голове.

Если мне казалось, что ближе быть уже невозможно — только когда его тело полностью накрывает моё, когда, устав просить, я сама сдираю с него эти чертовы джинсы, швыряя через всю кровать на подоконник, и, приподняв бёдра навстречу, чувствую, наконец, его всего — снаружи и внутри, то осознаю, что вот он, тот самый момент истины и полное слияние, после которого пустота внутри может стать непереносимой и свести с ума. И ради того, чтобы испытать это снова и снова, я пойду на что угодно.

Он врывается в меня раз за разом с каким-то животным упоением, и вдруг, замерев, шепчет прямо в открытые губы:

— Женька… Мне так охеренно с тобой. Я б вообще из тебя не выходил. Никогда, — и топит в поцелуе — самом глубоком и жадном, какой я только могу вынести.

Последняя волна удовольствия, уже не помню, какая по счету, обрушивается на меня как тяжёлое цунами, выбивая из реальности, и в последние секунды изрядно помутнённого сознания мне кажется — я не выдержу. У меня остановится сердце, я задохнусь, сойду с ума и умру. Это сравнимо разве что с чувством ужаса от агрессивной щекотки, когда ты не можешь не вдохнуть, ни выдохнуть, и замираешь, безвольно хватая ртом воздух, не помня себя.

Только сейчас вместо ужаса — наслаждение. Абсолютное и беспощадное, похожее на аффект или приступ. Конечно же, это самое прекрасное ощущение на земле, но… это слишком. Просто слишком… для меня.

Уловить, в какой момент и без того хлипкая ниточка, связывающая с реальностью, рвётся окончательно, я не успеваю. И прихожу в себя только от того, что чувствую его ладони на своих щеках, тепло его рук и тела возвращает меня назад.

— Эй, ну ты чего… — его голос все ещё хриплый от волнения. — Жень… Ты, это… Видишь меня? Слышишь?

Я смотрю на него во все глаза, потому что сама до сих пор не верю в то, что случилось, а ещё — никогда не видела его таким по-мальчишески взбудораженным. Ромка старается не показать растерянности, но от этого делает только большие глупости — например, водит перед моим носом раскрытой ладонью, а потом вдруг спрашивает:

— Сколько пальцев?

Начинаю давиться смехом — какой же он забавный, когда не строит из себя крутого парня. А ещё — это возможность вернуть должок за его вечные подколки насчёт легковерности.

— Десять.

— Что? Блядь… Реально двоится?

Не выдержав, начинаю смеяться как в первый раз в жизни. Если я все-таки не ошиблась и немного умерла пару мгновений назад, то сейчас, выходит, переродилось, и теперь все по-новому для меня. И смех, и слёзы, и первый вдох с выдохом.

— Троллишь меня? Зараза… — Ромка рывком прижимает меня к себе и зарывается лицом в мои волосы. — Люблю тебя, Женьк… Знаешь об этом, нет?

— Знаю. И я тебя.

И сейчас это не вызывает никаких вопросов ни у одного из нас, не кажется поспешным или сказанным на эмоциях.

— У тебя точно все ок? Я серьезно, без приколов, — поднимая голову, говорит он.

— Все нормально, — смотрю в его лицо, которое так близко-близко. Есть что-то особенное в том, чтобы лежать вот так, рядом, не расцепив объятий, переплетаясь руками и ногами, и просто впитывать друг друга с неторопливной нежностью, пришедшей на смену взрыву и безумию. — Ты же сам хотел, чтобы мне было так хорошо, чтобы я вырубилась.

— Ну… да. Но это я фигурально.

— А вышло по-настоящему. У меня бывает иногда. Да не от секса, нет! — смеюсь, замечая, как недовольно вспыхивают его глаза. — Такое только с тобой, — он довольно расслабляется и, кажется, даже немножко задирает нос.

— Это у тебя ВСД типа?

— ВСД? А, сосудистая дистония… Ну, похоже на то. Особенно если стресс, волнение сильное. В глазах темнеет сразу, и давление — хлоп! И я вместе с ним…

— Так ты задохлик? — негромко смеётся он. — Будем укреплять здоровье. Оно тебе понадобится, я от тебя просто так не отстану.

— И не надо, — конечно, сейчас я этому только рада.

— Может, че поесть принести? Или выпить? Я жесть как пить хочу, — Ромка отстраняется от меня, и я понимаю, что расслабленность сошла с него, и он собрался на поиски чего-то съедобного

— А шоколадка у тебя есть? — вспоминая, как хорошо мне вчера зашла вся плитка, прошу я.

— Что? — отпустив меня, он перекатывается по кровати, и толкает дверь в мастерскую, поднявшись на ноги.

— Шоколадку. И печенья! Можно?

— Че, на сладкое пробило? — снова смеётся Ромка, повернувшись ко мне вполоборота, а я чувствую, как сердце делает кульбит от какой-то сладкой тревоги и неверия.

Неужели это сильное, гибкое, чуть диковатое существо, этот неприрученный бог хаоса — мой парень? Неужели я всегда могу к нему дотронуться, обнять, целовать так, чтобы ум за разум заходил и у меня, и у него? Неужели мы действительно вместе?

И только когда он пропадает из виду, направляясь к выходу, я понимаю, что его джинсы — вот они, по прежнему лежат на подоконнике, освещаемые только светом фонаря, проникающего со двора. Только сейчас замечаю, как резко и быстро стемнело за окном, а Ромка… господи боже, не пойдёт же он на первый этаж, в кухню, совершенно голый!

После нашей сегодняшней выходки на вечеринке я бы не стала ещё больше злить ребят и привлекать внимание таким образом.

— Рома! Джинсы!! — испуганно кричу я, переживая, как бы он уже не вышел в коридор.

— Не парься, Женьк! — только и слышу его голос из мастерской и следом за ним — хлопок дверью.

Мамочки. Его всё-таки понесло вниз в чем мать родила. А я больше никогда не смогу выйти из этой комнаты и взглянуть в глаза остальным жителям дома.

И, в то же время понимаю, что даже это не беспокоит меня так сильно, как могло бы до сегодняшнего дня. Я так счастлива, что все остальные переживания посто меркнут на этом фоне.

Ромка быстро возвращается — я снова слышу хлопок дверью, и спустя секунду он появляется на пороге. В руках у него — бутылка воды и какие-то снеки, под локтем зажата упаковка вафель и большая шоколадка, а главное — на поясе я вижу повязанный небрежным узлом собственный сарафан, который вот-вот сползёт. И не могу удержаться от смеха — он всё-таки прикрыл себя каким-то подобием одежды, но сделал это так… на отвали, что разница с побегами голышом небольшая.

Ну и ладно. Зато дал понять всем видевшим его, что спросу с нас мало, с адекватностью мы не дружим и временно отсутствуем для всех. Мой красноречивый сарафан в роли набедренной повязки только подчеркнул, что я с ним заодно. Теперь — навсегда, на всю остававшуюся жизнь.

Впервые из его комнаты я выхожу только спустя два дня. И то, не выхожу, а выплываю, как будто слегка захмелев от наших первых выходных, не готовая к жизни в реальности, где есть ещё кто-то, кроме меня и Ромки.

Я так стремительно и глубоко погрузилась только в наш с ним мир, что теперь мне кажется, что моей предыдущей жизни — её просто не было.

Я никогда не спала в своей кровати одна, только с ним — он всегда обнимал меня со спины, закидывая руку на плечо и согревая тёплым дыханием мой затылок. Никогда не просыпалась по будильнику или просто так — а только от того, что его руки играют с моими волосами, щекочут кончик носа или бродят по телу, плавя остатки сна горячими ладонями, перебрасывая из пограничного состояния между сном и реальностью, в другое, такое же пограничное, только от удовольствия и нежности. Никогда не занималась днём работой или практикой — только лениво валялась в постели, время от времени погружаясь в короткий сон, а после, разбуженная августовским солнцем, переворачивалась на другой бок и наблюдала за Ромкой сквозь полуприкрытые веки. Вот он раскладывает на столе в мастерской рабочие материалы, вот проверяет уже готовые формы, вот задумчиво набрасывает что-то на листе бумаги, делая замеры карандашом, то приближая, то отдаляя его от уровня глаз. Строит композицию, понятно.

Я не знаю, как он это делает, откуда берет энергию. Ромка не может долго лежать со мной рядом и прямо горит жаждой действий, что бы это ни было — творчество, секс, какие-то мелкие дела по дому или вне его. Проспав половину первого дня, я с удивлением узнаю, что он успел разделаться с долгом заказчику, уже сгонял и отвёз ему заготовки для каких-то специальных фигур-вазонов, забрал задаток Костика, вернул долг Костику, ещё и затусил с ним на часок.

— Это — тебе, — из рюкзака Ромка достаёт рафаэлки и открытую бутылку белого вина. — Для здоровья, Женьк! Чтоб тебя не вырубало. Открой рот, — и кормит меня прямо из рук сладким, следом заливая вино, которое я не успеваю глотать, и оно льётся у меня по подбородку и груди. Конечно же, Ромка начинает все это слизывать, и, конечно, его порыв просто так не заканчивается. Спустя час я снова обессилено обнимаю подушку и отключаюсь, а он… опять куда-то исчезает жить свою активную жизнь, за которой я не успеваю.

Но пока что меня это не особо беспокоит.

Прошло всего два дня и три ночи, но это уже какая-то совсем другая я. Теперь мне удивительно мое прежнее жилище, удивительны дела, оставшиеся из прошлого — например, скорая пересдача по философии, которую я завалила в начале лета тоже из-за Ромки.

Такое ощущение, что в бывшую комнату Костика вернулась только моя оболочка, в то время как по-настоящему я все ещё там, в Ромкиной мастерской.

Спускаясь вниз, в общую кухню, я снова чувствую себя новенькой, смущаясь как в первый раз, когда только поселилась здесь. Надеюсь, ребята больше не злятся на меня. Этот дом всегда полон происшествий и весёлой суматохи, может, случилось что-то, что затмило нашу недавнюю выходку.

Из всех обитателей нахожу одну только Маринку. Сидя на большом подоконнике, она задумчиво курит в окно, а другой рукой красит ногти на ногах. Я всегда удивлялась, как это у неё получается — мазки небрежные, как будто не глядя и даже не думая, а выходит аккуратно и чисто, как из салона.

— Пять лет художки, два года спецшколы и четыре — академии, вот и весь секрет. Мне иногда снится, что эти гребаные кисточки — мои пальцы. Прямо из рук растут. Тут и захочешь накосячить — не выйдет. А что, Жень? Что значит мой сон по Фрейду там?

И пока я терпеливо объясняю, что фрейдистская трактовка сновидений — не единственное верная и на сегодняшний день считается устаревшей, и вообще некоторые сны ничего не значат, это просто хаотические вспышки сознания, она только машет на меня рукой — типа, все с тобой понятно, опять начала мудрить и усложнять.

В этом их реакции с Ромкой тоже очень похожи.

— Здорово, пропажа! — весело смотрит она на меня, поднимая голову. — Жива? Мы думали, Ромео тебя там до смерти затрахал, особенно после того, как он тут срочно хавку, воду и что-то от сердца искал. Или от давления.

— Да нет, все нормально, — протискиваясь между столом и табуретками к шкафу, беру с верхней полки турочку, стараясь не смотреть на Маринку. — Я жива, вот только кофе надо выпить… от давления. Будешь?

И, подбадриваемся ее сдавленным смешком, сыплю на дно двойную порцию смолотых зёрен.

— Марин… Ты это… в общем, извини. Я, надеюсь, у вас никаких проблем не было? Милиция не приходила? Эти соседи… Сама знаешь, им только дай провод, вечно они за всеми здесь шпионят…

— Ну, вот вы и дали. От души так, — смеётся она уже громче. — Ладно, Жень, нормально всё. К тебе у меня претензий никаких. А Ромео я уже всё высказала. Он меня понял, и я его поняла.

С одной стороны, это здорово, что они уже всё без меня решили, с другой — не могу сдержать удивления.

— А почему ко мне никаких претензий? Мы же вдвоём там были, значит, и отвечаем одинаково.

— Да какое «одинаково»! — фыркает Маринка, закручивая баночку с лаком, пока я, поставив турку на огонь, недоуменно смотрю на неё. — Не знаю, какому черту этот крендель продал душу, но он явно знает что-то такое, от чего у девок крышу на раз-два сносит. Думаешь, ты одна тут такая, с катушек слетела? Нет, Женёк, некоторые особо талантливые особи такое вытворяли, я в ещё большем ахере была — и угадай, кто их на это подбивал? Ромео не Ромео будет, если не выебнется, не устроит какое-то шоу, от которого у всех глаз задёргается. Так что, как бы я ни относилась к некоторым его тёлочкам — опять же, к тебе у меня ноль претензий, а к некоторым были, и серьёзные — но даже там я не гнала них. Потому что они тупо жертвы его невъебенного, блядь, обаяния. Как только меня пронесло? До сих пор боженьку благодарю, что на мне его приколы не работают. А то тоже, как вы, сначала растекалась бы лужицей и творила всякую дичь. А потом в слезах и соплях из окон выбрасывалась. Что смотришь? И такое было, мы тут снимали пару истеричек с подоконников. Говорю же, с тебя спрос маленький, считай что ты под наркотой. Главное, когда ломать начнёт — ну, не дури сильно. Я здесь ещё день-другой — и уехала. А остальные ребята — они реально устали от этого. Пожалей их нервы, раз себя не жалеешь.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Так в моей картине мира возникают какие-то загадочные «другие», о которых я никогда не задумывалась до этого. Да и сейчас они не слишком меня беспокоит.

Ромка — красивый яркий парень с энергетикой, которая бьёт через край. Вполне естественно, что у него до этого были связи — ведь я сама когда-то говорила ему о том, что у каждого из нас своё прошлое. Да, его прошлое более бурное и сумасшедшее — подстать ему. Но это всё было до. Толку ревновать к тем, кого давно нет рядом с ним.

Сейчас он вместе со мной, и любит он меня, о чем часто и с удовольствием говорит. А я… Я совсем потеряла голову.

Я влюбляюсь в него по сто раз на день, хотя, казалось бы — куда уже сильнее. Для этого хватает одной его улыбки или случайного взгляда, или слова. Особенно слова, множества слов.

— Слышь… Ты почему такая охеренная? — шепчет он мне на на ухо, подходя сзади и тесно прижимаясь. — Женьк. Ты это спецом, да? Работать мне не даёшь?

— Я же… ничего. Я только зашла.

— Чего-чего. Ходишь тут вся такая секси, выделываешься. Считай, что ты нарвалась. За свою охуительность придётся ответить.

Раньше я думала, что он шутит — но это не шутки. Его и вправду цепляет всё во мне — реакции его тела красноречивые слов и я, наконец, перестаю в себе сомневаться.

Я больше не неуклюжая, неловкая и не рассеянная. Я — классная. Я — «секси». А ещё я, конечно же, «охеренная».

— У тебя такой рот, — пристально глядя мне в глаза, он обводит мои губы подушечкой большого пальца. — Люблю, блядь, нереально. Отдельно от тебя, — его пальцы размыкают мне зубы, а я слегка прикусываю их, улыбаясь, чтобы немного его подразнить. — Меня типа спросят, что я люблю больше всего, а я скажу — Женьку и ее охеренно сексуальный рот. Это отвал всего… Хочу тебя… целовать, трахать, и всё. Больше нифига не надо.

Его откровенные комплименты, которые льются таким потоком, что дух забивает, по-прежнему заставляют меня краснеть — но больше всего на свете я боюсь, что он перестанет их делать. Потому что без них я снова стану обычной, серой, бледной тенью себя такой, какую вижу в его глазах.

И, чтобы он не прекращал, я готова на что-угодно.

Я покупаю себе яркие помады — я никогда до этого особо не красила губы, но Ромка обожает, когда помада рамазана у меня по подбородку и по его телу, как следы и улика моих поцелуев. Я говорю резче, смеюсь громче, спину держу ровнее, подбородок — выше. Мне даже кажется, что грудь — и та увеличилась, лишь бы быть более привлекательной для него. Самой «сексуально экстремально нереальной». И чтобы он так откровенно, не скрывая эмоций, сходил с ума от меня.

Я хочу узнать о нем всё, его секреты, фишки и фетиши, все тайные фантазии. Хочу изучать и взламывать его тело, делать так, чтобы хриплое дыхание с шумом вырывалось сквозь его приоткрытые губы, чтобы пальцы зарывались мне в волосы и сжимали их, натягивая у корней, а он, закинув голову, просто стонал, не сдерживаясь. Это доставляет мне удовольствие даже большее, чем когда он весь для меня, когда любит так, как только он умеет — безумно, ярко, не думая ни о чем, как будто ни утра, ни дня, следующей ночи— их просто не будет.

Я поведена на нем, поведена на себе — такой, какая я с ним, поведена на нас. И пусть я не верю в родство душ и всякие антинаучные сказки для романтиков, сейчас даже я не сомневаюсь, что мы с ним родились для того, чтобы быть вместе.

Я почти не бываю в комнате Костика, убегая туда, только чтобы изредка побыть в тишине и одиночестве и набросать себе план работы с группой на сентябрь — до конца лета я отменила даже встречи с моими добровольцами. Меня просто не хватает на работу, встречи со знакомыми, подготовку к осени и новому семестру. У меня есть силы только на него и для него.

Да, с этим надо что-то делать, да, нельзя прожить всю жизнь, уперевшись в одного человека, тем более Ромка успевает абсолютно всё — легко и играючи. Он, как и раньше, работает над своими фракталами, ходит на тусовки, таская меня за собой, как-то быстро и незаметно подготовился к сентябрьскому семестру, ещё и ввязался в какой-то проект на гранд — а у меня от всего этого просто голова кругом.

Такому темпу и умению совмещать все дела, как детали пазла в одну ясную картинку, мне ещё учиться и учиться. И я что-то сделаю с этим, обязательно сделаю, вот только не сейчас… Чуть позже. Потом.

А пока я буду жить только сегодняшним днём, в котором есть он и я, а все остальное — неважно.

Верхом моего внезапно накатившего пофигизма оказалась та самая пересдача по философии, которую я ждала все лето, а в последние дни августа просто забыла о ней.

Как всегда в конце лета, в городе было много оупен-эйров — фестивалей под открытым небом, и мы с Ромкой обошли почти все из них. Я наслаждалась каждой вечеринкой, каждым шансом узнать и открыть для себя что-то новое, несмотря на то, что так и не успела съездить домой, и на меня жутко злились родители — впервые я не приехала за лето ни разу. Я до сих так и не была в общаге, не перевезла конспекты, документы и книги, не выписалась из комнаты. Но меня мало волновали эти мелочи, ведь главный человек моей жизни был рядом, и все самое важное происходило со мной здесь и сейчас.

Последний большой фестиваль на набережной длился целых два дня, и там было всё — громкая, взрывающая воздух музыка, какие-то модерновые инсталляции, возле которых, знакомясь с их авторами, тусил Ромка, фестиваль байкеров, с которыми мы тоже успели раззнакомиться — вернее, общался опять Ромка, а я стояла рядом, ошалело хлопая глазами. Разливное пиво и вино лились рекой, кухня под открытым небом сводила с ума ароматами, а хот-доги и шашлыки, сделанные на открытом огне, были такими вкусными, что казалось — этого не может быть на самом деле.

И, конечно же, ночь, которая отпускалась на танцпол, делая происходящее похожим на мистерию. Снопы разноцветного яркого света из стробоскопов слепили глаза, на мгновение выхватывая из темноты диджеев, танцовщиц и разгоряченную толпу, живущую в одном ритме, двигающуюся как единое целое — и такая глобальная синхронность поражала и удивляла, внушая восторг и трепет от того, что ты и сам — часть этого свободного, дикого организма, живущего в ритме музыки, и твое сердце бьется, пока звучит бит.

Деревянные доски помоста ходили ходуном, воздух был мутным от пыли, разноцветного дыма из генераторов и мелких частичек песка, поднятого вверх сотнями ног танцующих. Ромка повязал мне на лицо свою бандану, чтобы было легче дышать, а сам, сняв футболку, тоже прикрывал рот и нос. Но вскоре все эти меры предосторожности пошли коту под хвост — подхваченные всеобщей эйфорией, мы забыли о них, стянув с лица. Так можно было пить вино из больших пластиковых стаканов, целоваться и говорить друг другу разные милые глупости, все равно с трудом различимые в грохоте музыки.

А утром я проснулась рядом с ним на его многострадальной футболке где-то в отдалённом уголке набережной, с ногами и спиной, облепленными песком — такое бывает только если купаешься, а потом катаешься по песчаному берегу, не просохнув. Что, собственно и было накануне — вспоминая фрагменты прошедший ночи, я только отряхиваю волосы — конечно же, половину пляжного песка я унесу отсюда в собственной голове. Блаженное состояние длится ровно до той минуты, пока я не вспоминаю, что сегодня — двадцать девятое августа, и у меня последний день пересдачи перед началом нового семестра.

— Рома!!

От моего крика вскакивает не только он, но и залётные альбатросы, которых всегда много у воды, и ещё какие-то беспечные гуляки, сидящие в отдалении от нас.

— Але! Тише там, кайфоломщики! — доносится сверху из-за раскидистых кустов, где народ, видимо, продолжает фестивалить.

Ромка просыпается мгновенно, как это обычно бывает с ним, и, не разобравшись, что за проблемы, тянет меня поближе к фудкортам, чтобы «сначала пожрать, а потом кипешевать, расслабься, Женьк». А я, быстро перебирая ногами, утопающими в песке, бегу за ним и все пытаюсь сказать, что под юбкой у меня ничего нет, потому что мои стринги он зашвырнул куда-то, это было весело накануне, в сейчас совсем нет, и лучше бы вернуться, лучше бы найти — но Ромка даже слушать ничего не хочет.

На пересдачу я всё-таки являюсь — когда она уже началась, стыдливо потупив глаза, стараясь не чесаться из-за песка в голове, натягивая до колен и так не очень длинную юбку, еле сдерживая икоту после нескольких бокалов пива, которыми мы щедро приправили свой завтрак.

Строчки и линии немного плывут перед глазами, когда, пытаясь собрать мысли в кучу, я описываю модель категорического императива Канта. Немецкая классическая философия — худшее, что с тобой может случиться после бурных выходных, но меня успокаивает то, что я знаю. Я очень хорошо знаю эту тему, и напишу все, что надо. И кроме того, я собрана. Я в адеквате.

— Женя… Же-ень, — отвлекает меня громкий шёпот соседки по лекториуму. — Ты чего втыкаешь? Пиши!

Быстро и часто моргая, поворачиваюсь на голос, старясь улыбнуться как можно естественней.

— Ничего страшного. Я в порядке. Все хорошо. Все просто… офигенно, — и, не сдержавшись, начинаю хихикать, прикрыв рот рукой, как будто от этого мой смех будет казаться менее дурацким.

— Ма-амочки! — ахает соседка, тут же все понимая. — Ты что это… подшофе? Совсем сдурела? Тебя же выгонят, если пересдачу завалишь!

— Не завалю, — уверенно говорю я, чувствуя незримую поддержку от Канта, который как будто сам, на ухо, шепчет мне свои философские принципы. — Скажу больше… на мне ещё и трусов нет. Прикинь? Но я сдам! — и смеюсь ещё громче, привлекая к себе внимание остальных должников, пока соседка начинает шипеть на меня «Дурочка! Ты что творишь, успокойся!»

Раньше я бы я умерла со стыда после подобных выходок. А сейчас — нет. Ведь запреты — они только в нашей голове, а значит, не имеют никакого смысла.

То, что пересдачу мне засчитывают, я не считаю даже каким-то чудом, хотя стоило бы. В конце, поддавшись порыву какого-то залихватского вдохновения, я написала на полях стишок о философах античной школы, собственного сочинения и слегка фривольного содержания. А строчки в средине ответа на билет так наезжали друг на друга, что казалось, я засыпаю на ходу — собственно, так оно и было.

Но это все мне почему-то сходит с рук, и на последний курс я перехожу, получив за пересдачу максимально высокий балл из возможных, в который раз убеждаясь в том, что Ромкины правила — работают. И «чем меньше паришься, тем больше имеешь» — одно из главных.

‍​‌‌​​‌‌‌​​‌​‌‌​‌​​​‌​‌‌‌​‌‌​​​‌‌​​‌‌​‌​‌​​​‌​‌‌‍Я постепенно перенимаю все его установки, я очень хорошая ученица. У меня тоже получится так, как у него — не грузиться по мелочам и относиться к жизни легко.

Ведь на самом деле это так естественно и гармонично. А усложнять и выдумывать проблемы на пустом месте — значит, намеренно портить нервы и себе, и другим.

Жить нужно проще. И обязательно в кайф. Только так.