Чудо-мальчик

ЛЕТНЯЯ НОЧЬ, ОБЕЩАНИЕ ПОД ДЕРЕВОМ ГИНКГО

Когда я стоял у входа в подземный переход на станции «Сеул», собираясь направиться к выходу из метро, на моих глазах толпы людей, точно вода во время наводнения, хлынули на ступеньки лестниц.

Сеул, в который я снова вернулся, окутанный, словно паутиной, многочисленными людскими бедами, желаниями, радостью, печалью, гневом, был похож на бушующий океан. Теперь я понимал, в чем заключалась причина того, что миллионы людей, тонущих в безжалостных волнах городской жизни, не отказывались от борьбы, несмотря на усталость. Все эти люди были очень слабыми, но их чувства: вера, надежда и любовь — придавали им сил, делали их выносливыми.

Об источнике той силы говорилось и в историях, которые Хисон рассказывала мне в поезде. Среди тех историй был рассказ об одной девушке. Все у этой девушки было как у всех: она в положенный срок появилась на свет и до поры до времени жила самой обычной жизнью, пока однажды случайно, словно судьбу, не встретила особенного человека. Часто вспоминая его, она сама не заметила, как влюбилась, и, подобно человеку, получившему ожог, шрам от которого не в силах убрать, так до самой смерти не забывала о нем.

Стоя на ступеньках подземного перехода и разглядывая черные, белые, временами серые головы, шляпы, шарфы, лысины и прически, я подумал, что, возможно, у каждого из этих людей есть хотя бы одна такая история. Я теперь тоже знал, что рассказы о вере, надежде и любви заставляют нас жить не останавливаясь. Теперь я понимал, что имел в виду полковник Квон, когда говорил: «Если даже из такой великой троицы, как вера, надежда и любовь, убрать любовь, человеческая жизнь в тот же момент закончится». Возможно, именно поэтому с тех пор, как я осознал, что отец умер, я сам был словно мертвый.

Однако в ту ночь, когда я прибыл в Сеул, я превратился в сильного человека. Потому что с того мгновенья начался совершенно другой «рассказ». Это был рассказ о женщине, которую все звали «брат Кантхо» и только я называл Хисон. Но тогда она не хотела никому показывать свой истинный облик, поэтому, уважая ее желание, я решил, что какое-то время тоже буду обращаться к ней как к «брату Кантхо».

В декабре 1984 года, наблюдая за моим выступлением в «Специальном новогоднем параде чудо-мальчиков», брат Кантхо поймал себя на такой мысли: «Действительно ли я понимала его до конца? Понимала ли я его, когда он каждую ночь возникал передо мной и с приветливой улыбкой на лице произносил вслух такие слова, как автобусная станция „Санбон“, междугородний автобус, музей народного творчества, музей и картинная галерея Окчхон, храм Наксанса, город Кёнпходэ, гора Сораксан?»

Иероглифы, напечатанные в книге «Вольное жизнеописание великих людей», какими бы трудными они ни были, в конце концов можно было расшифровать, поискав перевод в иероглифическом словаре. Но разве скажешь подобное о словах, которые раз за разом повторял призрак ее жениха? И если такие названия, как Кёнпходэ или Сораксан, были хотя бы как-то связаны с ее умершим любимым, то некоторые другие не имели к нему никакого отношения. Что заставляло его произносить их? Понять это было так трудно.

Брат Кантхо, стараясь уснуть, каждую ночь читал оригинал «Вольного жизнеописания великих людей», чтобы не видеть больше любимого, твердившего свои непонятные речи. Однажды, на границе сна и реальности, он разглядывал одну фотографию, с которой смотрел жених в красочных одеждах из сотен шелковых лоскутков и с вышитыми шелковыми узорами. Внизу того снимка была надпись: «В память о любви. 1945–1987».

Брат Кантхо видел ту фотографию во сне в течение нескольких дней и позже, размышляя о ней, невольно вспомнил книгу, при чтении которой всегда испытывал острую боль. Книгу, в которой без исправления и редактирования были записаны рассказы людей, побывавших в состоянии клинической смерти. Все они отвечали на один вопрос: «Что такое смерть на самом деле?»

В 1985 году в то же время, когда я читал мысли несчастных, мучившихся в камере для допросов, брат Кантхо находил тех, кому повезло дойти до самого порога смерти и вернуться обратно, и брал у них интервью. Их беседы были записаны на шестидесяти двух 90-минутных магнитных кассетах.

Они хранились в редакционном отделе издательства «Дзэн-мысль», которое находилось в переулке за улицей Чжонно. Владельцем того издательства был монах из буддийского ордена Чхонтхэчжон по имени До Сони, а редактором — человек, которого звали Кан Чжэчжин.

Дядя Чжэчжин считался уволенным журналистом, но на самом деле его опыт работы по этой специальности составлял всего лишь шесть месяцев. Он числился учителем биологии в средней школе, но, увидев как-то в рекламном сообщении объявление, что идет отбор на вакансию профессионального журналиста, разбирающегося в науках, он тут же предложил свою кандидатуру. После прохождения месячного испытательного срока он написал одну статью и был арестован по обвинению прокурора. В той статье приводились правила:

Прокурор, по обвинению которого его арестовали, гневно спросил его, не является ли эта статья прославлением деятельности вооруженных партизанских отрядов и призывом к действиям. Потом он зачитал предложение: «Если враг будет преследовать — убегай, если он отдыхает — мучай его, если он убегает — преследуй его» — и поинтересовался, что обвиняемый думает по поводу этой фразы. Дядя Чжэчжин, не став озвучивать собственные мысли, только заметил, что это древняя истина. Но позже я узнал, что в этих словах описывалась тактика партизан, приведенная в знаменитой книге коммуниста Мао Цзэдуна.

В результате, по мнению прокурора, дядя Чжэчжин стал радикальным левым элементом, который считает коммунизм истиной. Подсудимый несколько раз повторил, что золотые правила, процитированные им в статье, являются не описанием тактики партизан-коммунистов, а закономерностями поведения, подсмотренными Эрнестом Сетон-Томпсоном[44] у лисицы-матери, но прокурор совершенно не прислушивался к тому, что ему говорили. «Кем подсмотрены?» — переспросил прокурор, видимо не зная, кто такой Эрнест Сетон-Томпсон. «Эрнест Сетон-Томпсон — писатель, автор восьмитомного труда „Жизнь диких животных“», — ответил дядя Чжэчжин.

Он также рассказал, что, когда его допрашивали, в соседней комнате такому же допросу подвергали брата Кантхо, который страдал как от пыток, как и от видений чужих смертей. Жених, арестованный вместе с ним и также подвергнутый истязаниям, в конце концов, без сомнения, умер, но его труп был обнаружен не в комнате для допросов в Сеуле, а в провинции Чхунчхоннамдо. Все тело было покрыто синяками и кровоподтеками, но полиция, даже не сделав вскрытия, оформила его смерть как самоубийство и кремировала без согласия семьи. Это случилось спустя несколько месяцев после того, как поднялось восстание в защиту демократии в городе Кванчжу, для подавления которого солдаты открывали огонь по жителям, и примерно в то же время, когда дядя Мугон, сидя в следственном изоляторе, колебался, думая о том, раздвигать ли прутья железной решетки или нет.

Адвокат дяди Чжэчжина не был готов ответить на выдвинутые обвинения. Он вошел в здание суда, держа в руке лишь один том из восьмитомного труда Эрнеста Сетон-Томпсона «Жизнь диких животных». Он считал, что одной этой книги будет достаточно, чтобы оправдать дядю Чжэчжина. И хотя прокурор изо всех сил старался представить Сетона приверженцем коммунизма, это было равносильно тому, что призвать к ответу в суде курицу.

Дядя Чжэчжин получил оправдательный приговор. Вернувшись в издательство, он написал статью под названием «Метод классификации утопленников», поместив ее в разделе под заглавием «Жизненная мудрость». В этой статье он разделил трупы, найденные в воде, на группы в зависимости от того, как именно эти люди умерли: утонули, умерли от побоев, покончили жизнь самоубийством или погибли из-за того, что их накачали наркотиками. Позже, заявив, что он хотел бы отдельно рассмотреть способ классификации тел людей, утонувших в результате несчастных случаев, он выпустил статью, где подробно описал особенности покойников такого рода. В качестве последнего примера он привел случай жениха брата Кантхо.

Содержание статьи и реальная ситуация отличались, поэтому любой, кто читал заметку, отмечал в ней наличие множества противоречий. Когда статья была напечатана, редакционное бюро было завалено многочисленными письмами с протестами, но дядя Чжэчжин не смог принять ни одного звонка. Потому что в то утро, когда статья появилась на страницах газеты, он был арестован детективами, пришедшими в его дом.

В этот раз его снова допрашивал тот же самый прокурор. Он словно пережевывал дядю Чжэчжина, то и дело угрожая, настойчиво расспрашивал о том, с каким намерением была написана такая статья. Дядя тут же отвечал, что эта статья лишь предоставляет читателям элементарные научные знания и другого смысла не имеет. Он сказал, что в его разделе все это время выходили разбитые на несколько частей статьи, сообщавшие простейшие сведения из разных областей, а именно: «Что делать в начале лета, когда пиво теплое? Его лучше пить со льдом?» или «Когда еда пресная, надо добавить немного соли».

Когда дядя Чжэчжин так ответил, прокурор указал на противоречия, имевшиеся в статье: то, что особенности тела настоящего утопленника и тела, которое дядя Чжэчжин привел в качестве примера, не совпадают.

— Разве ты не знал, что нельзя писать статью таким образом! — кричал прокурор.

Дядя признал свою вину, сказав:

— То, что я написал статью, не проверив всех фактов, — полностью моя ошибка, — и добавил: — Поэтому я думал выпустить отредактированную статью. Вероятно, она уже вышла в сегодняшнем номере газеты.

Прокурор, просмотрев газету, принесенную следователем, увидел приписку к той статье, на основании которой дядя был арестован.

Но в этот раз прокурор решил: ни в коем случае не отступать. В конце концов дяде Чжэчжину было предъявлено обвинение в клевете об утопленнике, раз он в своей статье назвал утопленником человека, который таковым не являлся. Дядю Чжэчжина осудили, и он отбыл срок в тюрьме.

Из-за этой статьи он был уволен из того издательства. Потеряв работу, он собирался открыть свое издательство и распространять с его помощью свои мысли, но с 1981 года регистрация издательств в Сеуле была запрещена по закону. Дядя Чжэчжин успел зарегистрироваться, но право выпускать книги он потерял из-за дела со статьей, поэтому ему пришлось публиковать «Жизнь диких зверей Сетона», используя название закрывавшегося издательства «Дзэн-мысль».

Насколько я знаю, такова история выпуска книги «Жизнь диких зверей Сетона» в издательстве «Дзэн-мысль». Что касается дяди Чжэчжина, то для него не существовало особой разницы при выборе издательства: даже если бы оно звалось не «Дзэн-мысль», а «Полное Евангелие», он не возражал бы. И поскольку в его случае в название даже входило слово «мысль», он считал его вполне достойным.

Возможно, причина того, что брат Кантхо пришел выразить благодарность за написанную статью в неизвестное никому издательство, где работал всего один сотрудник, спустя два года после ее выпуска, состояла в том, что когда-то эти два человека прошли мимо друг друга в комнате для допросов. Дядя Чжэчжин признался, что он сначала не узнал «брата Кантхо», потому что тот по сравнению с первой встречей стал совершенно другим человеком. Ведь он не только был одет в мужскую одежду и носил короткую стрижку, но еще и просил называть его Кантхо — именем, взятым из одной известной карикатуры. «После того как увидел яркий свет, я заново родился. Сейчас у меня вторая жизнь», — объяснил брат Кантхо. У дяди Чжэчжина отчего-то стало тоскливо на душе после этих слов. Потому что он теперь хорошо знал, что было бы лучше, если бы не было второй жизни. Я понимал, почему брат Кантхо сказал, что мы похожи. Ведь бессонными ночами мы оба спали с открытыми глазами.

Оказывается, каждую ночь Кантхо видел во сне, как его жених безропотно входил в ослепительно-яркий свет. Каждый раз в такие моменты Кантхо громко кричал от ужаса: «Не умирай, не умирай, не умирай…» Но каждый раз, несмотря на этот зов, жених, махнув ему рукой в последний раз, исчезал в том ярком свете.

Так продолжалось до тех пор, пока не исполнилось то самое заветное желание. Наконец однажды ночью время словно остановилось.

Глядя на Кантхо, который мне все это рассказывал, я задумался. Странно, у меня почему-то совершенно не возникало чувства, подобного жалости или грусти. Я думал о возможности остановки времени, о существовании пространства, где уже умерший человек и пока еще живой человек могли бы встретиться.

Тогда Кантхо внезапно посмотрел на меня и сказал: «Спасибо, что так подумал. Спасибо, что выслушал мой рассказ. Спасибо, что размышлял о таких возможностях». В то время я вспоминал о докладе доктора Раймонда Моуди «Жизнь после смерти», где он приводил истории людей, дошедших до границы жизни и смерти и вернувшихся обратно. Эти выжившие рассказывали о ярком свете, похожем на тот, что видел Кантхо. В работе также были представлены факты, с научной точки зрения не доказанные, но говорящие о том, что такие люди также приобретали способность читать мысли или, словно охваченные лихорадкой, часто испытывали чувство необъяснимого восторга, после того как видели тот свет. Поэтому даже если Кантхо прочитал мои мысли, вряд ли он удивился. Он поделился, что хочет стать сильным, совершенным существом без недостатков. А в ответ я сказал: «Вы уже совершенны. Мы живем в этом мире потому, что мы совершенны. Потому что жизнь изначально — совершенство».

В тот день, когда мы приехали в Сеул, по протекции Кантхо я стал мальчиком на побегушках в издательстве «Дзэн-мысль». Пытаясь решить проблемы питания и проживания в офисе, я учился у Кантхо, как записывать на магнитофон, печатать на пишущей машинке, а также конспектировать содержание телепередач. Для меня, у которого не было ни ночлега, ни денег, не существовало лучшей работы, чем эти дела. Я решил, что, когда немного налажу быт, продолжу учиться и, сдав выпускной экзамен, получу диплом об окончании школы. Надо сказать, что все эти изменения произошли благодаря брату Кантхо. Но, несмотря на то что я испытывал к нему благодарность, у меня все еще были вопросы.

— Почему вы так помогаете мне? — спросил я.

Брат Кантхо, пристально глядя на меня, взял мою руку. Он довольно долго не отпускал ее, а потом спросил:

— Теперь ты понял, что у меня на сердце? Что заставляет меня помогать тебе? Ты ведь уже понял.

— А, поэтому… — невнятно промычал я.

Раскрыв рот, с глупым видом, словно только сейчас все осознал, я кивал и думал про себя, что на самом деле не знаю, что творится у «него» на душе. Все, что я мог почувствовать, когда его рука касалась моей, это острую, пронизывающую все тело боль, словно от удара электрическим током.

Временами, когда я возвращался из издательства, брат Кантхо молча обнимал меня, и тогда я уже не чувствовал электрический разряд — я словно пережидал резко налетевший ураган цветочных ароматов. Сначала я считал, что так и должно быть, поэтому старался держаться, но позже я перестал понимать, почему должен терпеть этот удушающе сладкий вихрь. А если даже и думал, что понимаю, выдерживать напор этих хорошо известных человеческих чувств все равно было трудно.

Когда все уходили из офиса, я оставался в нем один. Решив сначала показать, что хорошо работаю, даже по ночам я слушал магнитофонные кассеты, записанные братом Кантхо. Однажды, прослушивая очередную запись, я немного промотал кассету вперед, и из динамика вдруг раздались голоса.

В здании напротив издательства был бар под названием «Ёнгун»[45], построенный в западном стиле. На его вывеске по очереди, начиная с самого верха, мигали выстроенные в вертикаль буквы. Заложив бумагу в пишущую машинку, я печатал, только временами останавливаясь на середине таких предложений, как «Я даже сыну не стал ничего говорить. Зачем рассказывать такие вещи, от которых даже кости болят?» или «Как можно передать это словами?!», я смотрел на мигающую вывеску.

Иногда, выключив магнитофон, я читал книги, сняв их с книжной полки. Это были романы Гёте «Страдания молодого Вертера», Стендаля «Красное и черное», Эмили Бронте «Грозовой перевал». Они привлекали меня куда больше рассказов людей с тех кассет. Те мужчины и женщины не хотели говорить о многих вещах и были не в силах никому ничего передать, ведь, естественно, никто не мог записать их невысказанных слов. Совсем другим делом были строки из произведений, например:

Словно безумный, я прочитал залпом весь роман, не заметив, как наступила тропическая ночь. Непонятно от чего — от возбуждения или от духоты, но у меня поднялась температура, и, не в силах терпеть жар, я выбежал на улицу. Когда я дошел пешком до улицы Чжонно 4, температура немного спала. Я возвращался обратно, не торопясь шагая по дороге.

Ночная летняя улица Чжонно — это республика шатающихся людей, опьяневших от водки. Магазины закрыли двери, и теперь только заведения, вывески которых мигали в темноте, были предназначены для них.

Я медленно брел по улице. В глаза бросалось сразу все: огоньки пивного бара, крытые лавки, рестораны, где продавали отварной рис в бульоне; ощипанные куры, висящие вверх ногами в духовке; морские угри, которых живьем жарили на сковороде; отваренные рыбы со странным названием «морские дьяволы»; владельцы лавок, помешивающие ярко-красный бульон; холодный свет мигающих ламп на вывесках, рассеивающих темноту; теплый свет фонарей, висящих на телефонных столбах вдоль переулка; нетерпеливые глаза людей, ждущих последнего автобуса…

Люди бродили по улице в темноте этой летней ночи, словно бездомные сироты. Они шли по направлению к улицам Чжонно 5 или Чжонно 1, а также улицам Ыльчжиро и Юльгонно. Прогуливаясь вот так, пешком, можно было увидеть пьяниц, которые толкались, схватив друг друга за шиворот, или продавца киоска, который, собрав мужчин среднего возраста и мальчиков старше десяти лет, расхваливал стимуляторы, повышающие сексуальную активность. Из ручной тележки, переделанной под прилавок, до поздней ночи доносились популярные песни с пиратских кассет. Во мраке виднелись фигуры женщин, которые хватали за рукава проходящих мужчин и не давали им пройти, силуэты нищих, спящих на гофрированном картоне, постеленном прямо на земле.

Однажды, прогуливаясь так до парка «Пагода», я остановился и, вдыхая теплый ночной воздух, посмотрел на дерево гинкго, стоявшее за воротами, установленными в честь первомартовского движения за независимость страны. В ту летнюю ночь, глядя на то дерево, я дал себе множество обещаний: «Я буду изучать разные вещи — снова и снова! Я буду учиться и еще раз учиться! Я сдам выпускные экзамены и поступлю в университет! Я обязательно стану замечательным человеком! Я заработаю много денег! Я тоже буду жить, помогая другим людям!» Среди моих обещаний были и те, которые, как я понимал в душе, выполнить было почти невозможно: «Я найду мать! Я встречусь с матерью! Я хотя бы один раз назову ее мамой!» Хотя, конечно, я не мог пообещать: «Я стану ее мужем!»

В то время я уже открыл, что у всех людей где-то глубоко внутри бывают такие мысли, о которых они никому не могут рассказать. Также я осознал, что понять те мысли чрезвычайно трудно.

В конце лета 1979 года на Корейский полуостров обрушился тринадцатый тайфун «Биро». В каждой телепередаче предупреждали, что на Корею придется его самый сильный удар. И действительно, в тот день с утра дул ураганный ветер, в издательстве сильно дребезжали стекла в окнах, сломалась телевизионная антенна, по городу были случаи, когда ветром вырывало деревья, которые росли у дороги.

В то время я уже закончил обрабатывать интервью, поэтому у меня не осталось никаких дел. Теперь я выполнял мелкие хозяйственные работы, прибирался в офисе и туалете, ходил по разным поручениям, например в Национальную центральную библиотеку, где делал копии статей и куда приносил их оригиналы, полученные от авторов.

В тот день, когда налетел тайфун «Биро», я находился в книжном магазине, расположенном на улице Чжонно. Внезапно отключилось электричество, и работники магазина везде зажгли свечи. Когда я, со свечой в руке с трудом отыскав нужные книги и рассчитавшись за них, вышел на улицу, часы показывали около четырех, но вокруг было темно.

За то короткое время, пока я возвращался в издательство, я промок до нитки. Держа в одной руке зонт, с которого капали крупные капли дождя, в другой — связку книг, я вошел в переулок, находившийся за улицей Чжонно 2. Когда я поднялся на второй этаж издательства, входная дверь была приоткрыта, а из комнаты доносился голос брата Кантхо:

— Я в отчаянии. Рядом умирают люди, но никто не мучается от этого. Люди, трепеща от страха перед насилием безжалостной власти, стараются закрыть глаза на это. Потому что в этой стране даже сочувствие к чужой боли является поводом для репрессий и считается действием в интересах врага. Поэтому страдающим людям ничего не остается, кроме как становиться еще более одинокими. Как могло такое случиться? Почему правительство считает врагами тех, кто прямо заявляет, что в этой стране живет страдание? Почему сочувствие к мучениям бедных и притесняемых людей стало достаточной причиной, чтобы тебя назвали предателем?! Разве у нас нет права выбрать другое правительство? Если у нас нет такого права, что же мы можем на самом деле сделать для тех храбрецов, которые, не боясь агрессии со стороны государства, обращают внимание на проблемы других людей? Мы должна заставить людей чувствовать чужую боль сильнее, чем свой ужас. В этом состоит суть той работы, что мы можем выполнить собственными силами.

— Что означают твои слова о том, чтобы заставить людей чувствовать чужую боль сильнее, чем свой ужас? — раздался голос дяди Чжэчжина.

— Душевная боль всегда сильнее, чем ужас. Но речь идет о собственной боли. Потому что, какой бы мучительной ни была моя боль, не было случая, чтобы другой человек ощутил ее точно так же, как ощущаю ее я. Это наш недостаток, из-за него нам приходится выбирать такое правительство. Если бы мы могли воспринимать чужое страдание, как свое, никакая власть не смогла бы притеснять личность. Вот такое значение имеют слова «заставить чувствовать чужую боль сильнее, чем свой ужас». Если мы желаем другую власть, отличную от нынешней, нам надо найти способ сделать так, чтобы для членов правительства муки народа стали равнозначны собственным мукам. Если не получится, вероятно, стоит пойти на иные меры — показать людям нечто, что превосходило бы их страдания, — сказал брат Кантхо.

— Например? — спросил дядя Чжэчжин.

Их беседа ненадолго прервалась, поэтому я собрался войти, но брат Кантхо вновь заговорил:

— Например, самосожжение.

«Самосожжение? — мелькнуло у меня в голове. — Что означает самосожжение? Может быть, они имеют в виду трюк по перевоплощению?»[46]

— О, это сумасшествие! Об этом не может быть и речи.

Внезапно дядя Чжэчжин стал говорить очень быстро:

— Это далеко от понимания страданий другого человека. Это значит превратить страдания человека в зрелище. Это значит сделать жертву материальной. Такие вещи, как страдание и жертва, ни в коем случае не должны становиться зрелищем. Потому что в тот момент, когда они станут зрелищем, все остальные станут зрителями. Сделав их невольными зрителями, не следует требовать от них платы за представление. Это будет уже не боль, которая сильнее, чем ужас, это будет всего лишь страх, который страшнее, чем ужас.

— Нет необходимости всем людям испытывать подобное воздействие, — сказал Кантхо. — Но если под влияние попадет слишком малая часть, ничего не произойдет. А вот когда будут постоянно появляться люди, в сердцах которых сострадание победит страх перед репрессиями правительства, тогда будет эффект.

Дядя Чжэчжин, тяжело вздохнув, сказал:

— Поэтому ты привел сюда такого ребенка, как Чжонхун? Потому что у него есть способность заглядывать в души других людей и читать их мысли? Поэтому ты хочешь заставить его совершить перевоплощение?

«Нет, в конце концов, что такое перевоплощение? — подумал я, мне стало еще любопытней. — Что, из меня сделают еще одну мою копию?»

— Перед ним стоит иная задача, которую он должен выполнить, — ответил брат Кантхо. — Потому что он может не только чувствовать страдание и боль других людей точно так же, как это чувствуют они, но и передавать эмоции окружающим.

— Но, на мой взгляд, Чжонхун не особо отличается от других детей. Впрочем, есть у него дар или нет — не важно. Вот посмотри. Это его работа. Он не сумел даже как следует понять содержание тех записей и сделал довольно много неверных выводов. Если внимательно послушать свидетельские показания, прокрутив запись два-три раза, можно составить хотя бы приблизительно правдивое описание, но здесь какие-то совершенно другие рассказы. Если верить твоим словам, у него есть способность улавливать чувства и мысли других людей, словно тюнер настройки частоты у радио. Но даже если допустить, что ты права, пока мы не поймем, что он за человек, его способность будет абсолютно бесполезна. Даже если считать, что он может досконально рассмотреть душу, из-за молодости и недостатка жизненного опыта он не сможет понять ее.

Беспокоясь, что дядя Чжэчжин скажет, что надо отпустить меня, раз от меня нет пользы, я резко открыл дверь и громко крикнул:

— В будущем я постараюсь сделать лучше. Я заново перепишу те интервью!

Из-за отключения электричества в темной комнате офиса выделялись только силуэты двух людей. На миг слившись в одну фигуру, они уставились на меня, а затем снова разделились. Я положил зонт и связку книг на пол и, развернувшись, выбежал на улицу. Мне показалось, как будто кто-то позвал меня, но, когда я добрался до лестницы, вокруг меня слышался лишь шум падающего дождя.

«Надо бы сходить за зонтом…» — мелькнуло в голове. Хотя в любом случае из-за тайфуна он был бы бесполезен — потоки дождя падали косыми линиям. Все-таки надо было спросить о том, что такое перевоплощение… «Ладно, — подумал я, — спрошу об этом позже». Я побежал, но мне все равно было стыдно. Из-за этого чувства мне казалось, что я не смогу вернуться в офис до тех пор, пока все люди не уйдут оттуда.

Когда я бежал под дождем, неизвестно откуда у меня вдруг взялось чувство, что я нахожусь в центре бушующего тайфуна и пытаюсь вытерпеть его натиск. Я не знал, почему должен стоять там, сражаясь с этой силой, ведь я четко осознавал, что не смогу выдержать долго.

Меня мучила лихорадка. Она началась с того, что одна сторона головы стала казаться тяжелее, чем другая. Появилось ощущение, что внутри засел кусок металла весом примерно в десять грамм.

Мысль о том, что он может быть живым организмом, возникла вечером; тогда все уже покинули офис, а я лежал на диване. «Кусок металла» уже почти спустился в область левой брови и, независимо от моих движений, острым концом колол нежную плоть внутри головы. Но страшнее, чем эта предсказуемая головная боль, был тот факт, что «кусок» постепенно увеличивался в размерах; пропорционально его объему росла и температура тела. Я тщательно укутался в одеяло и забылся в бреду.

Сейчас я ощущал близость смерти совершенно иначе, чем тогда, в автомобильной аварии. В тот раз она была белой и наполненной восторгом, эта же казалась черной, окруженной темнотой. Когда я попал в аварию, я не испытывал ничего похожего на сожаления, однако, пока я лежал с температурой, меня не покидало чувство раскаяния и вины.

Больше всего я сожалел о том, что не мог вспомнить мать. Когда я родился, безусловно, хотя бы один раз я видел ее лицо. Но, несмотря на это, я не мог воскресить его в своей памяти, поэтому чувствовал вину перед матерью и просил у нее прощения. Когда я мысленно сказал: «Простите меня. Я искренне прошу прощения», из глаз хлынули слезы. Я почувствовал, как в уши затекает какая-то жидкость: не то пот, не то слезы.

Сколько еще мне лежать с этим жаром? В ушах раздался неясный звук барабана, доносившийся откуда-то издалека. Это был очень слабый звук, словно в барабан били лягушки. Бой постепенно становился громче, пытаясь расслышать его лучше, я с трудом вырвался из сна.

Когда я внимательно прислушался, оказалось, что кроме боя барабанов в общую мелодию вплетались также звуки флейты, труб и смеха. Вслушиваясь в эту разноголосицу, я ощущал скребущее в груди беспокойство и боль в душе. Мне казалось, что у меня, не прекращаясь, льются слезы, а все тело чешется.

Открыв глаза, я увидел, что по-прежнему нахожусь в офисе издательства, через окно которого виднелась вывеска бара «Ёнгун» с мигавшими на ней буквами. Черный кожаный диван и одеяло были влажными от моих слез. Отчего-то во мне поселилась странная уверенность, что за окном было светло.

Желая узнать, в чем дело, я с трудом встал с дивана. Из-за влажной, липнущей ткани одеяла мне показалось, что мое тело — это тело совершенно другого человека. Ясно, словно мое тело — это новый, впервые надетый костюм, я ощущал кожей ласкающий воздух. Подняв правую руку, чтобы проверить температуру, я приложил ладонь ко лбу, но так и не смог понять, горячий он или нет. Звуки музыки постепенно становились ближе. Я попытался быстро подняться с места, но не было сил; зашатавшись, я сел на диван. Внезапно хлынули слезы. Я снова встал.

Когда я, едва переставляя ноги, подошел к окну и, открыв его, выглянул наружу, то увидел, как по безлюдному переулку, находящемуся за улицей Чжонно 2, глубокой ночью проходит парад.

Возможно, шествие было устроено в честь рождения ребенка, потому что какая-то женщина шагала впереди толпы, прижав к груди бедного малыша, завернутого в пеленку. Позади нее шел отряд тамбурщиков, исполнявших тихую песню, в которой воспевалось рождение новой жизни. Насколько же было утомительно путешествие ребенка в эту жизнь, что даже сейчас он сладко спал, не обращая ни малейшего внимания на шум вокруг!

Все они — женщина с ребенком, отряд тамбурщиков со своей негромкой поздравительной песней и люди, шагавшие вслед за ними, — проходили мимо меня. Стоя у окна, я разглядывал их. Кто-то из них смеялся, кто-то плакал. Пара влюбленных шагала, крепко держась за руки. Какой-то мужчина двигался, наклонив голову и бормоча что-то вполголоса. Прошел молодой парень с измазанным в крови лицом, а за ним плачущая девушка. «Сколько же надо проплакать, чтобы косметика так размазалась по лицу, что превратила хорошенькую девушку в уродку?» — подумал я, глядя на нее.

Среди участников шествия была старуха, сидевшая в инвалидной коляске, потому что больше не могла ходить; слепой мужчина средних лет, передвигавшийся, постукивая посохом по земле, потому что не видел дороги; студенты, одетые в полосатые больничные робы, с бритыми головами и масками на лицах. За ними шли пингвины-джентльмены, орангутанги, северные скворцы, трясогузки, желтопоясничные бюль-бюли, сойки, дрозды, овсянки, кроме них — все умершие животные и наконец последним мимо меня проходил отец. Но теперь я не звал его и не протягивал к нему руки, а лишь молча смотрел вслед.

Я наблюдал за ними до тех пор, пока они не вышли из переулка, пока не стали слабее доноситься звуки песни, тихо наигрываемой отрядом тамбурщиков, шагавших на цыпочках, чтобы не разбудить младенца.

Когда до меня снова долетел затихающий бой барабанов, я попробовал сказать: «Мама». Я знал, что одно время был для нее всей радостью жизни и она, вероятно, шептала мне: «Что бы ни случилось, не болей, не поранься, не плачь, не грусти». Я позвал ее еще один раз, больной от жара, с льющимися ручьями слезами, я еще раз произнес: «Мама».