Чудо-мальчик

ВЗРОСЛЕНИЕ — ОБЫЧНОЕ ДЕЛО, А ЛЮБОВЬ — ОГРОМНАЯ ПОТЕРЯ ДЛЯ НАЦИОНАЛЬНОЙ МОЩИ СТРАНЫ

Если бы кто-то встал передо мной и, преградив дорогу, спросил: «Что такое жизнь?» — я сначала показал бы ему себя: как сейчас мои пах и подмышки едва покрылись черными волосами; как на носу каждые три дня то с одной, то с другой стороны выскакивали прыщи; как из-за быстрого роста я стал нескладным и долговязым, точно обезьяна, раскинувшая передние и задние лапы. Возможно, такой вопрос мне могли бы задать из-за моего неказистого вида, но разве это не было бы равносильно тому, как если бы спросить молодую обезьянку, которая учится лазать по деревьям: зачем она так старается взобраться наверх?

Однако Ли Манги, которого я встретил снова, спустя полгода, казалось, всем телом швырнул мне этот вопрос — стремительный, словно бросок самого Чхве Донвона[47]. Неужели он задал его, заранее зная ответ? Не может быть, чтобы он знал. На мой взгляд, он не знал даже того, что одним лишь своим существованием поднимал такой вопрос. Неприятный мальчишка, который гнул ложки, делая их непригодными для использования, был самой великой тайной, встретившейся в моей жизни.

Если бы я был вынужден что-то ответить, я сказал бы: «Жизнь похожа на реку Ханган. Она так же, как та широкая река, течет в сторону, где заходит солнце, так же уходит в тот мир, где мигают отблески волн света. Чтобы достигнуть его, мы переходим границу между известной нам Вселенной и вселенной, которую не сможем узнать». Я знал, что при переходе той границы с нами что-то происходит. Я знал, люди будут говорить, что это всего лишь образы из сновидений, остающиеся в памяти после пробуждения, поэтому ни разу не рассказывал о них, так же, как и о бесчисленных снежинках, которые видел однажды в ночном небе. Но я знал, что со временем любой человек вырастает из ребенка во взрослого, а в последний миг своей жизни видит тот яркий свет.

Но когда полгода спустя перед детским парком «Босингак» я снова повстречал супермальчика Ли Манги — вечную головную боль компании по поставке столовой посуды, я был немного растерян от мысли, что мог ошибаться, и больше расстроился, чем обрадовался.

Я думал: чтобы стать взрослым, достаточно вырасти и дышать воздухом на несколько десятков сантиметров выше. Поэтому то обстоятельство, что Ли Манги, два года тому назад выступавший в телепередаче «Специальный новогодний парад чудо-мальчиков», полгода назад надевший европейский костюм, а сейчас стоявший передо мной, совершенно не изменился, словно жил вне времени, — стало для меня страшным шоком.

Я, словно пытаясь найти отличия между двумя картинками, сейчас сравнивал образ Ли Манги, который хранился у меня в памяти, с тем Ли Манги, который предстал передо мной у входа в парк «Босингак», — сравнивал и не мог обнаружить почти никакой разницы. Единственным отличием был черный костюм, копия тех, что были надеты на близнецах, стоявших позади Ли Манги, словно робкие отец и мать.

Оказывается, черный костюм был важен. Если бы я сам в свое время не последовал за полковником Квоном, не вошел бы во дворец Чхонвадэ и не получил бы грамоту, которую дали и мальчику, который не менялся, и не надел бы подаренный черный костюм, я подумал бы что-нибудь другое. Например, посчитал бы, что костюм был выдан ему государством, которое, по его словам, «бесплатно кормило и одевало», или что он занимался с близнецами в тренировочном лагере, где черный костюм был обязательной униформой.

На самом деле именно близнецов, одетых в те самые черные костюмы, я вспомнил, когда Ли Манги схватил меня за плечо. Я вспомнил их по одной простой причине: я больше не мог слышать их мысли. Я подумал, что теперь число людей, не способных читать мысли, увеличилось еще на одного человека. А ведь нас и раньше было всего четверо.

— Что, — шутливо спросил Ли Манги, когда я оторвал его руку от себя, — твоя сумасшедшая голова до сих пор жутко шумит, как сломанное радио, а?

— А ты сломал все ложки из той связки? Поэтому, я смотрю, и не можешь теперь есть как следует? — пошутил я в ответ, намекая на его маленький рост. — Что касается моей головы, то она все это время… — Тут я соединил ладони перед собой, словно хватая баскетбольный мяч, и развел руки в стороны, продолжив: — Росла только в ширину.

От моих слов он громко засмеялся, согнувшись в поясе и схватившись за живот. Одетые в черные костюмы близнецы, увидев смеющегося Ли Манги, тоже захохотали, показывая белые зубы. Я смотрел на них, когда Ли Манги, вдруг перестав смеяться, схватил меня за шиворот и начал толкать назад. Не успев отодрать от себя его руку, я оказался прижат к стене здания. Впрочем, даже если бы у меня было время, вероятно, мне бы просто не хватило сил.

— Ты знаешь, что за сумасшедшая обида есть у меня, почему я поступаю так с тобой, а? Я злюсь на тебя не из-за того, что не выступил на той сумасшедшей телепередаче, а просто хочу, чтобы ты закрыл свою вонючую пасть. Если ты еще раз заикнешься передо мной о сумасшедшем росте, я превращу тебя в сушеный спинорог, понял, а? — угрожающе прошипел он.

Говоря так, Ли Манги крепко сжал мое горло, будто собираясь убить меня немедленно. Когда я начал бороться с ним, отталкиваясь руками и ногами от стены, он ослабил хватку.

— Сушеный спинорог… — произнес я с трудом, задыхаясь, — наверно, хочется съесть… Но… это… ложь… Понял?

— Что за сумасшедшая ложь, а?

— В стране… всю жизнь… — говорил я, продолжая хрипеть, — тот разговор о том, что будут кормить… как следует… кормить… не будут… карлик…

При этих словах Ли Манги снова одной рукой с силой перехватил мое горло, а другой несколько раз ударил меня в грудь. Мой рот непроизвольно раскрылся, из него вырвался стон. Перед глазами потемнело, улица Чжонно, казалось, стала медленно отдаляться, пока наконец не исчезла. Несколько человек, проходивших мимо, остановились и стали глазеть на нас. Близнецы махали им рукой, чтобы они шли дальше, но толпа зевак, словно у них было ощущение, что здесь торгуют лекарствами или идет представление суперсилача, только увеличивалась.

Когда очертания улицы перед моими глазами окончательно растаяли, вместо них возникла картина бейсбольного поля: девушки из группы поддержки танцевали, поднявшись на трибуну, попивающие баночное пиво мужчины в масках льва поднимали руки, пытаясь изобразить букву «V», размахивали кулаками и громко ругались каждый раз, когда на поле подавали мяч. Вдруг мячик бросили как раз в ту сторону, где я сидел. Когда я вскочил, схватив сачок, чтобы найти его, то вспомнил, что подобное уже происходило. Тогда я тоже стоял с сачком в руке, дожидаясь поезда в метро и напрасно нервничая под взглядами окружавших людей и отца, который ругал меня, ворча: «Какое насекомое ты можешь поймать осенью?» Оглядываясь по сторонам, чтобы не столкнуться с кем-нибудь, и напряженно думая о том, куда мог упасть высоко взлетевший мяч, я побежал между сиденьями трибуны. Вокруг раздавались пронзительные крики зрителей.

В этот момент я понял, что все это вижу во сне. Я понял, что внезапно появившийся образ отца тоже был создан мной. Я вспомнил, что отец, несмотря на то что я часто упрашивал его, ни разу не отвел меня на бейсбольное поле.

Когда я снова открыл глаза, вокруг ничего не было видно, и я подумал, что по-прежнему сплю, но ошибся. Мои глаза были завязаны, а сам я оказался плотно зажат между молчаливыми близнецами в черных костюмах, словно слой масла в плохом гамбургере, сделанном недобросовестным работником.

Это был не легковой автомобиль, но в нем было тихо, словно в храме, который я должен обязательно найти в будущем, чтобы отдыхать там каждый раз, когда буду уставать телом и душой. Если исключить урчание работавшего мотора и шум ветра, проникавшего сквозь невидимую щель, в салоне не было слышно других звуков. Другими словами, в той машине ехали люди, которые ни о чем не думали.

В моих ушах и в голове царила тишина. Она была похожа на тишину, стоявшую в магазине, в который я однажды вошел купить банку сока с витрины. На банке была маленькая царапина, но она ничуть не помешала хозяину магазина выставить товар на продажу после небольшой уценки.

— Вообще-то, если я не посмотрю в окно, меня вытошнит… — сообщил я.

— Ты что, думаешь, это туристический автобус и мы едем любоваться цветами? — пошутил кто-то, и несколько человек рассмеялись.

Благодаря смеху, я смог определить, что Ли Манги едет на переднем пассажирском сиденье рядом с водителем.

Я представлял себе страшные сцены. Жуткие улицы Сеула после того, как на город сбросили атомную бомбу. Миллионы личинок, проделавших отверстие в голове, вползают туда сквозь липкую кожу, после чего выедают глаза, нос, рот. Полчища мышей и тараканов, словно спустившиеся сумерки, накрывают мое тело, лежащее среди мертвых уже людей, беспорядочно вползают внутрь через мой нос, рот… Шерсть мышей ощущается во рту твердой и жесткой, но жидкость, брызнувшая из лопнувших телец тараканов, мягкой волной проходит через горло, чуть щекоча его, спускается по пищеводу. Не удовлетворяясь этими отвратительными картинами, я вызывал в воображении множество других, не менее ужасных сцен.

Однако у всех этих экспериментов был неожиданный результат. Это случилось, когда я представил себе рот, вокруг которого росли усы и борода; рот с темными фиолетовыми губами и опухшими алыми деснами, выдававшими плохое состояние здоровья их владельца. Невидимый хозяин рта, вытащив застрявшие в щелях зубов кусочки мяса и снова прожевав их, подошел ко мне и сказал: «С этого момента я буду считать тебя своим сыном». Я мог хорошо рассмотреть, как гладкая кожа растягивалась и снова собиралась в морщины вокруг рта. Именно в этот момент я наконец смог выразить свое мнение в сторону невидимого пассажирского сиденья рядом с водителем. Выразил я его через рвотные звуки: «курык-курык, гок-гок».

— Машину, остановите машину! — завопили стереозвуком с обеих сторон близнецы. У них все еще были голоса детей. Не достигших периода полового созревания, голоса, которыми хорошо петь на трибуне стадиона песню группы поддержки.

— Я не собираюсь любоваться цветами — сказал я, обращаясь к Ли Манги, отрыгивая и продолжая издавать звуки подступающей рвоты. — Я просто не люблю близнецов, не разрешишь ли мне отойти куда-нибудь недалеко и прочистить желудок?

Из-за лихорадки я ничего не ел, поэтому меня вырвало лишь желтоватой жидкостью. Когда не осталось и ее, в животе стало спокойно.

— Каким же сумасшедшим врагом ты меня считаешь, что при каждой нашей встрече выкидываешь такое, а? — плаксиво жаловался Ли Манги, сидевший на пассажирском сиденье рядом с водителем.

— Я больше всего не люблю людей, которых тошнит в машине, — заявили близнецы хором.

Когда машина остановилась, они вытащили меня на воздух и сняли повязку с глаз. Я зажмурился от яркого света, а когда снова открыл глаза, увидел вдали реку, погружающуюся в сумерки. Ниже по дороге, проложенной по крутому склону, расположились роскошные элитные дома, за ними на фоне синего неба возвышалась телевизионная башня на горе Намсан. Я понял, что мы приехали к реке Ханган. Мысленно разворачивая в голове атлас, который нам давали на уроке социологии, я вспоминал карту Сеула. Если мое предположение было верно, мы находились в районе Ёнсангу, а точнее, в квартале Ханнамдон. Поскольку меня уже вырвало всем, что было в моем желудке, новых позывов я не испытывал, и у меня появилось время оглядеть близнецов, которые, вытерев остатки рвоты с моих губ, сидели рядом, склонив головы и стараясь справиться с подступающей тошнотой.

— Надеюсь, ты не обдумываешь снова сумасшедшую мысль о том, чтобы убежать, а? Если попробуешь, эти сумасшедшие близнецы, брат и сестра, изобьют тебя, — предупредил Ли Манги, глядя на меня сквозь черные солнцезащитные очки, похожие на глаза стрекозы.

— Этих близнецов мутит, — сказал я, — вряд ли они выдержат длительную поездку. Нам стоит пересесть в автобус, с тебя все равно возьмут только за детский билет.

— Что ты сказал, а? — закричал Ли Манги, как только услышал мои слова.

Он был похож на бегающего по разным закоулкам идиота, который только что получил черный пояс по тхэквондо и теперь искал кого-нибудь, к кому можно было бы придраться. Надо сказать, что все его действия указывали на это. Однако нельзя было забывать, что за прошедшие полгода Ли Манги действительно прошел курс изучения способностей чудо-мальчиков в Национальном институте развития талантов.

— Возможности сэкономить деньги, — наставительно заметил я, — надо радоваться.

— Жалкий мальчишка, ты говоришь так, а сам даже не знаешь, в чем смысл того, что растешь, — зло процедил Ли Манги, цокая языком.

— Если ты растешь, — гордо сказал я, — это значит, что становишься взрослым.

— Это означает, что твоя сумасшедшая голова, которая могла бесплатно слушать радио, постепенно становится обычной.

Близнецы в черных костюмах, с трудом протиснувшись между нами, тоже вставляли по одному слову, не прекращая рыгать и давиться рвотой, издавая характерные звуки «уве-е-е»:

— Уве-е-е, моложе меня много детей. Я, уве-е-е, еще девочка-подросток. Все без исключения, уве-е-е, уве-е-е, стали, уве-е-е, обычными. Уве-е-е, уве-е-е. Уве-е-е-уве-е-е, уве-е-е-уве-е-е.

Я пристально смотрел на свое отражение в солнцезащитных очках Ли Манги. Между регулярно доносившимися свидетельствами мучений близнецов в уши врывался только гул ветра. Только гул ветра.

За прошедшие полгода полковник Квон, видимо, как и Ли Манги, прошел ускоренный курс обучения в группе чудо-мальчиков в Институте развития талантов, потому что, едва завидев меня, он хвастливо заявил, что теперь стал всемогущим. Он сказал, что знает обо всем, что творится в стране, и что нет таких дел, которые он не мог выполнить ради защиты страны.

С нашей самой первой встречи я ни разу не думал, что он здраво мыслит, но теперь он и вовсе был похож на лохнесское чудовище, которое, изрыгая огонь, выползло на берег. «Интересно, — подумал я, — если мы все окружим такого монстра и станем драться с ним, кто больше всех будет страдать и мучиться?»

Полковник Квон вряд ли знал такое человеческое чувство, как страдание, поэтому в итоге пострадали бы только озеро и несчастное чудовище, у которого отняли бы даже его последнее место обитания. К счастью, такого не могло случиться. Я пристально смотрел на полковника, и мой взгляд не был мутным от пережитой боли, напротив, он горел искрами негодования и обиды. Но надо признать, что, когда я бросал взгляд на его губы, они по-прежнему заставляли меня содрогаться от отвращения.

— Суть того, что я хотел сказать, очень проста, — как можно спокойнее произнес я. — Вам надо вернуть записные книжки моего отца.

Когда я нанес упреждающий удар, полковник Квон сильно растерялся.

— Послушай, под замком здесь сижу не я, а ты, — сказал он.

— Но первый звонок тоже сделали не вы, а я. Записные книжки отца — единственная причина, по которой мы сейчас общаемся вот так, наедине, — возразил я, еле сдерживая себя.

Полковник Квон, словно пластический хирург, выискивающий несуществующие недостатки, пристально посмотрел на меня. И было видно, что он не собирался говорить мне, что мое лицо совершенно.

— Ты, случаем, не влюблялся в кого-нибудь в последнее время?

Внезапно полковник Квон, словно серийный убийца, говорящий в суде о своем уважении к жизни, заговорил о любви.

— Сейчас попробую вспомнить. Иисус сказал нам, чтобы мы возлюбили врага своего.

— Я говорю не о такой любви! — резко оборвал меня полковник Квон.

— В мире есть и такая любовь, и, наверное, другая. Я не знаю другой, потому что еще молод.

Мы находились в офисе полковника Квона. Позади стола, за которым он сидел, через огромное окно, занимающее всю стену, открывался чудесный вид на вечерний пейзаж района Ёнсангу. Окно было настолько большим, что можно было обмануться, подумав, что в кабинете просто отсутствует стена. Окно являлось показателем того, что полковник стал первым человеком в информационном отделе разведуправления. Таким образом, можно считать, что он тоже осуществил свою мечту. Его лицо было трудно разглядеть, потому что он сидел спиной к окну, а на столе горела настольная лампа. Полковник Квон, не читая, подписывал документы, сложенные на столе, механически ставя свое имя в колонке утверждения.

— Эй, мальчишка, я говорю о женщине, — пояснил он, не поднимая головы. — Я спрашиваю тебя: влюблялся ли ты в последнее время в какую-нибудь женщину, которая заставляла бы твой «перец» вставать вертикально?

— Я не понимаю, о чем вы… — пробормотал я и подумал: «Какое счастье, что в комнате стало темно! Иначе он уже заметил бы, что я покраснел».

— Хоть ты и валяешь дурачка, ты что, думаешь, я не знаю твою черную душу? Ты читал мысли других людей, а сейчас не можешь понять того, что произносят вслух? Почему? Ты оглох, что ли? — Тут он, перестав подписывать бумаги, поднял голову. — Спрашиваю еще раз. Любил ли ты в последнее время женщину?

— Честно говоря, я любил одного мужчину… — начал было я, но быстро замолчал, потому что, желая сказать совсем другие слова, неожиданно для себя ответил правду.

— Я говорю не о твоем отце, — раздраженно отмахнулся полковник Квон.

«Уф, какое счастье, что полковник Квон не может читать мои мысли!» — мелькнуло в голове.

— Что бы ты ни говорил, я все знаю, — хвастливо вещал полковник Квон. — А знаешь почему? Посмотри сейчас на себя. Волосы стали безобразно длинными, кадык резко выдался вперед, из горла вырывается хриплый голос. Я не глядя могу сказать, что у тебя в подмышках и в паху выросли черные волосы. Ты посмотри на свой неопрятный вид. Даже доклад близнецов рассматривать не надо, любому и так ясно, что ты стал обыкновенным человеком. Ты понимаешь, что это все значит? Это значит, что ты не сможешь читать мысли других людей. Когда ты теряешь чистоту, твой дар тоже постепенно исчезает. И все это из-за любви. Все из-за нее — проклятой любви!

Полковник Квон рассуждал, словно битый жизнью сорокалетний холостяк, сильно пострадавший от первой любви. Он поднялся и отбросил в сторону края стола подписанный документ. Такому старому холостяку лучше всего соответствовал фон в виде окутанной тьмой горы, за которой уже село солнце.

— Я так упорно искал тебя в течение этого времени именно потому, что беспокоился, что ты можешь совершить такую глупость, как влюбиться. Ну, скажи мне, что ты испытывал, когда влюбился в девушку? Откинув ногой счастье, само катившееся прямо в руки, не подозревая даже, что губишь свою жизнь своими же руками, ты, наверно, был возбужден. Как далеко зашли ваши отношения? Ты хоть поцеловал ее?

— Вы… сейчас ревнуете?

Услышав мой вопрос, полковник Квон вышел из-за стола, включил офисное освещение и подошел ко мне.

— Абсолютно безмозглый мальчишка. Я ударю тебя не из-за того, что ненавижу, а как твой старший брат, который хочет, чтобы ты пришел в себя. Сожми зубы. Я бью! — С этими словами, еще до того, как я успел сжать зубы, он дважды ударил меня по правой щеке.

Мне было так больно, что я почти потерял сознание, вместо того чтобы прийти в себя, как того желал полковник. У меня хлынули слезы. Я не мог даже представить, что полковник Квон был человеком, которого могло мучить такое сильное чувство ревности.

— Ты можешь считать себя лучшим в этом мире. Но ты должен знать, что было много людей с дарованиями более сильными, чем твои. Среди них был мальчик, который говорил, что, используя гравитационные силы, сумеет притянуть Луну к Земле. Но все, даже такие сильные, почти всемогущие мальчишки, бегая, как сумасшедшие кобели, с «перцами» размером не больше фаланги пальца, в конце концов становились обычными людьми. Знаешь ли ты, что означает для мужчины стать обыкновенным? Это означает потерять силу, потерять власть. Это значит, что всю оставшуюся жизнь тебе придется вкалывать, как рабу, чтобы в конечном счете наполнить чей-нибудь кошелек. Посмотри на нашего Ли Манги. Несмотря на то что он мал ростом и у него писклявый голос, в своем маленьком теле он таит такую силу, которую никто не может игнорировать, так что теперь даже следователи не смеют обращаться с ним как им вздумается. По сравнению с ним ты теперь стал совершенно бесполезным, самым жалким человеком в этом мире, просто мусором. Пока ты любил девушку, изменчивую и ветреную, пока ты мучился, потому что не мог поймать ее капризную душу, твои великие способности полностью исчезли. Теперь тебя нельзя назвать чудо-мальчиком, ты хоть понимаешь это, а, глупый мальчишка? Знаешь ли ты, какая это большая потеря для страны?

Возможно, высказавшись, полковник Квон еще раз ощутил всю тяжесть этой неожиданной потери для государственной мощи. Он поднял руку, чтобы снова ударить меня, но в этот раз я поймал его ладонь и сказал:

— Я помогу стране увеличить население.

То ли полковнику Квону понравились эти слова, то ли он потерял в отношении меня всякую надежду, но он опустил поднятую руку и, вернувшись за стол, произнес:

— А теперь убирайся. Поступай как знаешь. Мне теперь наплевать, что ты, как и другие сироты, будешь каждый день трудиться наемным работником, наплевать, выживешь ты или умрешь в крохотной комнате в приюте для бездомных. Помни, что ты уходишь, отвергнув теплые объятия страны. Это твое решение, так что живи и обдумывай свой легкомысленный поступок в течение всей оставшейся жизни.

Но я даже не шевельнулся. Полковник Квон посмотрел на меня:

— Ты что-то еще хочешь от меня?

— Да, — сказал я как можно спокойней. — Вы должны вернуть записные книжки отца.

— Ах да, записные книжки. Да, хорошо. Ты пришел забрать записные книжки отца. Где же они лежали? — Он порылся в ящике стола и вытащил оттуда дневники отца, обвязанные желтым резиновым жгутом.

— Как ты знаешь, когда я сменил работу, мы переехали, и во время переезда большинство вещей твоего отца потерялось, осталось вот только это. Прошу тебя правильно понять. Во всяком случае, я их все прочитал. Если тебя что-то интересует, я постараюсь вспомнить. Из оставшихся вещей сохранилось только это, если хочешь, забери. Да, кстати, это письмо…

Сказав это, полковник Квон вытащил конверт, вложенный между записными книжками. Затем он достал зажигалку и поджег его прямо на моих глазах. В ужасе я подбежал к нему, но он оттолкнул меня. Я упал на пол, а когда оглянулся, письмо уже сгорело, превратившись в пепел.

— Это было письмо от твоей родной матери, но, как ты видишь, я ошибочно сжег его. Мне искренне жаль, извини. В последнее время у меня что-то с головой творится, — сказал он, бросил мне записные книжки отца и вызвал по интерфону подчиненного.

А я сидел и смотрел на записные книжки отца, рассыпавшиеся по полу, на их потрепанные углы, на толстые записные книжки, заполненные расплывающимися строками.