ДЕЛО ЖИЗНИ — ГЛАВНОЕ ДЕЛО

Апрельская история, от которой разрывается сердце

Над водой в пруду с цветущими лотосами медленно плыла дымка, вокруг на высоких и низких холмах и в горах то тут, то там расцветали дикие вишни, а ветра, дующие в ущельях, становились теплыми. Когда я увидел весенние узоры, вышитые желтым и красным цветом, моя душа заволновалась, мне стало трудно усидеть на месте даже короткое время. Однако, насколько легко воспаряла моя душа, настолько же быстро она опускалась на землю.

В первой половине дня, до обеда, я сажал вместе с дядей Мугоном семенной картофель, рассаду помидоров, таро, разбрасывал подкормку, ускорявшую их и без того быстрый и дружный всход, затем обедал и шел заканчивать работу в поле, но каждый раз под теплыми солнечными лучами меня одолевала дремота.

Когда я, не в силах побороть ее, сидя на поле, клевал носом, дядя Мугон усаживался рядом и рассказывал истории. Истории о том, как некий монах, живший в период позднего Чосон, с места без разбега на одном дыхании перепрыгнул через ворота Независимости; или о том, как генерал Армии независимости в течение одной ночи волшебным образом добрался из Маньчжурии до дома высокопоставленного сановника и вернулся обратно, забрав с собой деньги на военные действия.

Это были рассказы, похожие на сказки. Даже в дни, когда дул теплый ветер, который, казалось, мог поднять нас в воздух, словно воздушный шар, даже когда над нашими головами шел бесконечный цветочный дождь, дядя Мугон рассказывал о левитации, магических способах преодоления расстояния, принципах создания Вселенной, злых духах и знаменитых гуру.

Однако я знал, что в прошлом дяди Мугона, который сейчас вел естественный образ жизни гуру, словно не имея никакой связи с земным миром, была женщина, прожившая с ним ровно три месяца. У них родилась дочь, которая сейчас жила в Понпхёне и называла отцом другого человека. Временами вечером, перед тем как уснуть, он вспоминал свою дочь. В такие дни в темноте подолгу раздавались его тяжелые вздохи, и я слышал его мысли: «Я не знаю, с какого момента моя жизнь пошла по неверному пути». Однажды, не выдержав, я сказал ему:

— Если вы думаете, что ваша жизнь пошла по неверному пути, разве нельзя хотя бы сейчас жить как надо? Идите и найдите дочь.

Но дядя Мугон ничего не ответил, лишь вздохнул про себя: «Это не так-то легко сделать».

— Это лишь трусливая отговорка, — отрезал я, снова прочитав его мысли.

Дядя повернулся ко мне, посмотрел удивленно, но, ничего не сказав, подумал: «Я до сих пор ничего не сделал для нее как отец».

— Так сделайте что-нибудь теперь, — посоветовал я в ответ на его размышления.

После моих слов он резко встал, включил свет и, подойдя к низкому столику, вытащил из его ящика мазь.

— Когда ко мне не шел сон, а в голове бродили разные мысли, я натирал этой мазью лоб, и она очень помогала, — сказал он, а про себя добавил: «Грустно становиться родителем животного с черной головой»[35].

Мазь оказалась лекарством от всех болезней, оставленным бродячим аптекарем.

— Я так не думаю! — заявил я, не соглашаясь с ним.

Не обращая внимания на то, что я говорю, дядя Мугон наносил мазь себе на лоб. Неужели это подействует, недоумевал я? Неужели, если использовать это средство, исчезнут разные беспокойные мысли? Неужели стать для кого-то родителем — грустно? Неужели именно эта грусть была написана на лице отца всякий раз, когда он прикладывался к бутылке с сочжу? Я не мог ответить. Способность читать мысли и способность понимать их смысл на поверку оказались совершенно разными умениями. В этом мире существовало слишком много вещей, казавшихся мне, семнадцатилетнему юноше, непонятными, в том числе все мысли, желания, сны. Я попросил у дяди Мугона мазь и принялся натирать ею лоб. Я подумал, что хорошо бы, если это помогло разобраться в таких вот вещах или, если так не получится, то хотя бы позволило очистить голову от ненужных мыслей.

— Дядя, — позвал я дядю Мугона, когда тот снова лег, выключив свет.

— Давай-ка перестанем теперь рассказывать истории, от которых разрывается грудь.

— Я не это хотел спросить…

— А что ты хотел? — прервал меня он.

— Брат Кантхо сказал мне, чтобы я научился у вас способу правильного дыхания — дыхания новорожденного ребенка. Если я научусь так дышать, смогу ли я тоже узнать секрет Вселенной? Тот самый, настоящий секрет?

— Если откроется чакра на макушке, появится третий глаз и ты познаешь все неведомое тебе ранее.

— Значит, у вас открылась чакра и появился третий глаз?

— Конечно, конечно, — пробормотал дядя Мугон с сонным видом.

Я молча уставился в темноту. Интересно, если бы можно было открыть все секреты Вселенной, без каких-либо проблем, что бы я хотел узнать в первую очередь? Может, моим первым желанием стало бы увидеть лицо матери? Рассмотреть, в чем мы с ней похожи? После этого, наверное, хорошо было бы выяснить, как встретились мать с отцом и почему они расстались.

— Не могли бы вы тогда шепнуть мне на ухо секрет Вселенной? Только не говорите что-нибудь вроде «пей коровью мочу или живи так, как жил».

— Да он, понимаешь ли, прост. Это значит…

— Что это значит? — Мне не терпелось услышать ответ.

— Это значит, что гора становится высокой горой, а вода становится чистой водой. Это и есть секрет Вселенной.

— Э, выразитесь яснее.

— Это аналогично тому, что президент должен стать честным президентом, а судья — справедливым судьей. Это значит, что президент не может быть лгуном, а судья — слугой власти. Однако в реальности все не так, поэтому эта страна и пошла по неправильному пути! Это значит, что я, Мугон, превратился в тебя, Чжонхуна.

— Знаете, я не очень понимаю, о чем идет речь, но почему вы говорите обо мне как о лгуне и слуге?

— Да это я так, к слову.

Мы немного помолчали.

— Но вам известен даже секрет Вселенной… — я снова подал голос, прервав долгую тишину, но, не договорив, замолчал, раздумывая, как задать ему вопрос, вертевшийся на кончике языка.

— Конечно, отлично известен.

— Почему же тогда вы не знаете, с какого места ваша жизнь пошла по неверному пути? — спросил я.

Но вместо ответа я вдруг услышал храп. Дядя Мугон вообще был из тех людей, кто засыпает мгновенно. Я сомневался: возможно, дядя Мугон просто сделал вид, что спит, не желая отвечать на трудный вопрос, но так или иначе, он не стал больше ни размышлять, ни говорить. Мне же хотелось расспросить его дальше, но то ли подействовала его мазь, то ли еще что, но я тоже вскоре провалился в сон.

Сон о красивой ничьей

Во сне я снова учился у дяди Мугона, как правильно дышать. Правильный способ состоял в том, что я и Вселенная, затаив дыхание, вступали в борьбу. Когда я максимально быстро подтягивал вдох к самому низу живота, Вселенная снова вытягивала его. Когда я, боясь проиграть, опять втягивал воздух в себя, она тоже в свою очередь тянула его к себе. Борьба между мной и Вселенной, распростершейся передо мной, за то дыхание еще не окончилась ничьей победой, но тут в моем сне внезапно возник дядя Мугон. Он развел руки в стороны, словно вокалист, и громко пропел:

О, красивая ничья!

О, удивительный секрет

Вселенной!

Однажды весенним днем

Я дал обещание себе,

Что обязательно выиграю в этой жизни,

Но однажды осенним днем

Я был обескуражен тем,

Что полностью разбит.

Теперь я смог понять,

Что с того момента моя жизнь

Пошла по неверному пути.

Теперь я смог понять,

Что никто не может

Победить Вселенную

Или ей проиграть,

Словно волна, набегающая на берег,

Словно трава, сгибающаяся под ветром

И выпрямляющаяся вновь.

Спустя несколько дней я на самом деле начал учиться у дяди Мугона методу правильного дыхания. И хотя способ, который он мне показал, был точно таким же, что и в моем сне, я не стал рассказывать об этом.

Май, новое начало и завершение

Желтый ветер, дувший с западно-восточной стороны, оказался китайской песчаной бурей, пролетевшей по голубому небу над синим морем. Когда настал май, на ветках акаций, растущих на горе позади дома, стали один за другим распускаться ароматные белые цветы.

Пчелы, трудолюбиво жужжа, словно помогающие друг другу крестьяне, быстро кружились над лепестками. И как с поднятием ртутного столбика в термометре в каждом доме открывали окна, даже если никто не просил делать этого, так и с наступлением мая у меня обострялись чувства.

Когда я открывал дверь, проснувшись от шума громко галдящих птиц, во дворе уже стоял густой аромат цветов. Травы, растущие вдоль горных тропинок, еще не набрали силы, а горная малина была настолько же кислой, насколько красной. Дядя Мугон, говоря, что главные изменения происходят с человеком после сна, часто мерил мой рост.

В этом мае я мог дышать воздухом на шесть сантиметров выше от уровня земли, чем в начале года, когда находился в Институте развития талантов. Тогда же мой язык начал странно подпрыгивать, голос становился то тонким, то грубым, а мой рост превысил сто шестьдесят пять сантиметров. Когда я услышал от дяди Мугона, что человек меняется каждый день, я отчего-то был смущен больше, чем когда-либо.

Иногда я тревожился за будущее. Если бы кто-то увидел меня в такие минуты, возможно, он счел бы меня самым несчастным ребенком в мире. Но уже на следующий день я был полон благодарности ко всему в этом мире, а с лица не сходила улыбка, и, глядя на меня, можно было подумать, что это совершенно другой человек по сравнению с тем, что был вчера. Эти меняющиеся чувства были словно ощущения, которые испытываешь, когда трогаешь камни из ущелья — то гладкие, то шершавые. Каждый день был новым началом и завершением. Мне казалось, что каждый день я рождался заново.

Благодаря дыхательным упражнениям дяди Мугона мои силы заметно выросли. Я усиленно, не ленясь, тренировался, словно солдат регулярной армии или член Олимпийской сборной страны, независимо от погоды закалял свое тело физическими упражнениями утром и вечером. По мере того как тело становилось крепче, а душа — чувствительнее, я начинал лучше слышать мысли других людей.

Я и раньше удивлялся своим способностям, но теперь во мне проснулось особое любопытство. Например, пытаясь узнать, могу ли слышать мысли животных, я упорно гонялся за желтой собакой; или, желая определить, могу ли улавливать радиоволны, я взбирался на вершину горы позади дома и, раскрыв руки, словно антенны, вставал лицом в сторону севера столицы или в сторону моря, на юг; или, зажав в руке монету в сто вон, старался увидеть по порядку лица людей, которые держали ее до того, как она попала ко мне.

В результате выяснилось, что собака все время думала только о том, как бы съесть где-нибудь чье-нибудь дерьмо, и что из радиоволн, кроме сигналов общественной телевизионной сети, принимать было нечего. Но что касалось попыток рассмотреть людей, касавшихся монеты, то в основном рано или поздно я добивался успеха. Теперь я мог почувствовать все, что было у человека на душе, если концентрировал свое внимание на нем.

Однако еще более удивительным, чем эта способность, стало для меня открытие того факта, что чем размереннее я дышу и чем большим количеством чувств воспринимаю этот мир, тем медленнее идет время. Если можно было бы управлять скоростью течения времени по своему усмотрению, удалось бы выполнить намного больше дел. Например, тем маем я мог взобраться на вершину горы, что позади дома, за десять минут.

Как утверждал дядя Мугон, дело было в том, что я находился в возрасте, когда можно было даже жевать камни, и в том, что научился дышать как следует. Может, он был и прав. Но, как бы там ни было, фактом являлось то, что мое время текло иначе, чем время других людей. «Конечный вывод: мертва или жива кошка — зависит от вашей позиции как наблюдателя» — так когда-то сказал мне отец.

Я решил, что если скорость течения времени зависит от моего дыхания, то дышать надо как можно медленнее — настолько, насколько это возможно. Медленно, насколько это возможно, дыша, жить не торопясь, чтобы узнать все тайны каждого уголка мира.

Унылый июнь безрадостнее, чем реальность

Незаметно наступило лето. Если в ясный день в лесу поднять голову, то можно было увидеть, как листья клена, камелии, белого дуба, имбиря и других деревьев, каждое со своей неповторимой формой листа, — все они, словно пойманные в один и тот же сон зеленого цвета, прозрачно отсвечивали на фоне голубого неба. Пока зрели слива и инжир, мое дыхание становилось длинным: за один вдох у меня получалось сосчитать до цифры двенадцать. Когда я концентрировался на дыхании, я мог наблюдать за мелькавшими в голове мыслями, словно за листьями, плывущими по реке.

Я думал, что все мои воспоминания, возможно, со временем поблекнут и сотрутся из памяти. И все-таки было одно лицо, которое не стиралось. Когда оно всплывало в сознании, мне становилось грустно. Тогда я поднимался на самую высокую гору в окрестностях и долго смотрел на дальние поля. Шагая по горной тропинке, вдоль которой расцвели розовые цветы дикого шиповника и белые цветы мелколепестника, я отчаянно старался вытащить на поверхность воспоминания об одном человеке — женщине, похожей на меня, с таким же большим носом и густыми бровями. Честно говоря, в реальности я не мог помнить то лицо, но, несмотря ни на что, тот образ сохранялся в глубине моей души.

Я слышал, что мать, что бы ни происходило, любила и поддерживала меня. Но я даже не мог представить, какой она была. Временами, думая о ней, я не мог уснуть даже глубокой ночью и долго бродил по дороге.

В конце той дороги находилась автобусная остановка, всегда ярко освещенная уличными фонарями. Когда я смотрел на них издалека, их желтый свет казался мне очень теплым… Странно, но, доходя до этого места под фонарем, я всегда вспоминал брата Кантхо, курящего сигарету. Поздней ночью я долго сидел на скамейке автобусной остановки, как человек, ожидающий членов семьи, еще не вернувшихся домой.

Была середина июня, суббота. Сдавшись распиравшему меня любопытству, связанному с матерью, я позвонил в дом полковника Квона. Набирая номер, я был уверен в себе. Если завяжется разговор, решил я, спрошу что-нибудь о матери, он, услышав мои слова, о чем-то подумает, и я смогу прочитать его мысли. По сравнению с тем, каким я был, когда убегал из Института по развитию талантов, я стал намного сильнее. Однако поднял трубку мальчик, как я сразу догадался, примерно моего возраста. Скорей всего, в комнате был включен телевизор, потому что с того конца провода доносился громкий звук транслируемой спортивной передачи. Я смутился.

— Полковник Квон дома? — спросил я.

«Вот черт, как не вовремя. Говори быстрее, быстрей!» — раздался его голос в моей голове, но вслух он сказал:

— Отца нет дома. Что передать ему, когда он вернется? Кто звонил?

На мгновенье я растерялся, не зная, как представиться. Я подумал, что, если скажу: «А, приятно познакомиться. Не бойся. Мы должны сочувствовать друг другу. Потому что я тоже сын полковника Квона», тот мальчик, настроившийся в спокойствии посмотреть спортивную передачу тихим субботним деньком, наверное, испытает страшный шок. Может быть, было бы лучше заявить: «Я человек, которому твой отец задолжал деньги. Сумму не назову, но деньги мне нужны, поэтому ты, пожалуйста, передай отцу, чтобы он послал мне дневники моего отца»? Что будет, если я признаюсь: «Мне действительно не хочется это говорить, но ведь неизвестно: возможно, одежда на тебе и еда на твоем столе хотя бы частично были куплены на деньги, причитавшиеся моему погибшему отцу»? Не зная, что ответить, мысленно ругаясь, я медленно дышал и считал про себя: один, два, три…

— Меня зовут Ким Чжонхун. Если назвать имя полковнику Квону… возможно, он вспомнит меня, — произнес я, но этот слабый голос совсем не походил на тот, что звучал в моем воображении.

— Хорошо. Когда отец придет, я скажу ему, — пообещал он и подумал: «Быстрей заканчивай, прошу тебя!»

Возможно, как раз в это самое время по телевизору показывали, как дзюдоист из Кореи, перебросив через себя соперника из Японии, готовился победить его уже в первой схватке. Я быстро добавил:

— Приятно было познакомиться.

— Что… — начал мальчик, в его мыслях мелькнуло: «Почему со мной?» — но вслух он ответил: — Да, мне тоже.

Так неловко я закончил свой телефонный разговор. Даже в самом страшном сне я не мог представить, что у такого человека, как полковник Квон, может быть сын. Положив трубку, я не вышел из телефонной будки, а остался там и некоторое время бился головой о стенку от злости на себя. Откуда вдруг взялись слова «Приятно было познакомиться»? Это невозможно было понять. Я решил, что больше не надо звонить полковнику Квону. Я не знал почему, но у меня возникло ясное ощущение, что, если я еще раз позвоню, его мирная семья разрушится. Я вообразил дом полковника Квона. Зал, стены которого обшиты деревом с сохранившейся текстурой, маленькая люстра, телевизор с большим экраном, старинный телефон и другие вещи, похожие на те, что я видел когда-то в одной телевизионной драме в гостиной богатого человека. Я представил, как, усевшись на мягкий диван в той гостиной, смотрю спортивную передачу. Обо всем этом я размышлял в течение пяти-шести секунд, пока стоял в телефонной будке.

Вдруг подул ветер, да с такой силой, будто хотел поднять меня в воздух, и тут в моей голове возникла картина абсолютного спокойствия. Вокруг стало тихо, не было слышно ни ветра, ни других звуков. Я словно своими глазами видел, как волна, огромная, будто цунами высотой с гору, готовится накрыть меня с головой. И я был беспомощен перед ее мощью. Я погрузился в воды, в которых без всякой на то причины скопилась одна печаль, и начал медленно тонуть.

Печаль, меланхолия поглощает тебя совсем иначе, нежели отчаяние. Если считать, что отчаяние подобно погружению в реку, когда, проплыв немного, можно снова нащупать почву, то меланхолия сравнима с падением в глубокое море, у которого трудно даже представить дно.

Печаль + Печаль = Утешение?

Закончив говорить по телефону, я шагал по тропинкам между поливными рисовыми полями, стараясь держаться дороги вдоль низкого забора, и думал о том, куда мне теперь идти. Я не знал, стоит ли возвращаться в низкий, с покрытой шифером крышей домик фермера, и спрашивал себя, сможет ли ферма стать моим домом. Иногда останавливаясь, я молча смотрел, как ветер с запада, вызывая рябь на поверхности воды заливного поля, гонит волны в одну сторону.

Вспомнив, что, если перейти через гору, стоящую перед деревней, и постоянно идти прямо, можно добраться до моря, я принял решение пойти и посмотреть на него и, не думая ни о чем, начал взбираться по склону. Когда я одолел примерно половину пути, у меня перехватило дыхание и обмякли ноги.

Там, где я остановился, росла бамбуковая роща. Над головой от порывов ветра шелестели листья бамбука. Юные побеги словно тянулись в сторону того шума. Из-за высоких растений небо казалось еще более далеким, чем обычно. В этой роще все мы — бамбук, ветер и я — были одиноки. Куда бы я ни пошел в этом мире, я был один, словно солнце или луна.

Я был так одинок, что не осталось не только места, куда можно было пойти, но и места, куда пойти было нельзя. Конечно, у меня существовал выбор: прозябая как-нибудь, прожить долго или, прожигая жизнь, умереть молодым. Но это не являлось свободой. Я был настолько слаб, что, кажется, мог свалиться от порывов ветра, играющего листьями бамбука. Пошатываясь, я устало сел на землю.

В этой бамбуковой роще я думал о четком контуре корейского полуострова, увиденном в учебнике на карте Северо-Восточной Азии; об Азиатском континенте, широко раскинувшемся над ним; о длинных-предлинных реках, бегущих через континент в сторону морей; о горных хребтах, вот уже нескольких десятков тысяч лет медленно разрушающихся из-за эрозии; о поднимающихся и опускающихся материках и красной мантии Земли, двигающей их; о наклонившейся Земле, путешествующей в космосе Земле; о бесконечно разворачивающейся галактике, Вселенной и обо всем, что лежит за ее пределами.

В этом бесконечно огромном пространстве я был одинок. Но, даже будучи один, я не мог стать свободным, потому что даже в пространстве безгранично большем, чем это, не существовало места, куда я мог бы пойти.

Наблюдая за ветром, крылатыми насекомыми и белками в бамбуковой роще в ту субботу, я думал: «Надо было лучше слушаться отца, когда он был жив, больше разговаривать, чаще играть с ним, больше обнимать его». Раздавленный чувством вины, я задавался вопросом: а есть ли мне смысл жить? У меня было предчувствие, что теперь уже никогда в моей жизни не будет обычного, спокойного субботнего денька, когда можно, никуда не торопясь, смотреть спортивную телепередачу.

Мои печальные размышления были прерваны, когда я услышал, что меня ищет брат Кантхо. Он звал меня своим нежным голосом. Я подумал: «Кто знает, не тот ли это голос, что я должен был слышать с очень давних пор, когда был еще младенцем, в сумерках, когда отец уходил на работу, когда я смотрел на удлиняющиеся тени, сидя один в переулке, когда так нуждался в матери?» Его голос постепенно приближался. Сначала у меня мелькнула мысль: «Не спрятаться ли мне?» — но желание увидеть брата Кантхо было сильнее.

Я вышел из бамбуковой рощи. Далеко, на противоположной стороне, за горой, находящейся позади деревни, раскрашивая вечернее небо, разгорался алый закат. На небосклоне ярко светила Венера. Я склонил голову, точно подданный страны, которой она правила.

Брат Кантхо, взобравшись по тропинке, проложенной рядом с бамбуковой рощей, поднялся на гору. Он спросил: «Почему ты здесь?» Когда я ответил, что не знаю, он промолчал.

Я сказал, что не только не знаю, почему нахожусь здесь, но и не знаю, где я еще могу находиться. В этот момент он, спокойно взяв меня за руку, произнес: «Тебе достаточно быть рядом со мной». Я устремил взгляд на наши сцепленные руки. Через эту связь передавалось тепло и моя печаль. Когда он сжал мою руку крепче, я почувствовал его боль и одновременно узнал о том, кто он, что он хочет и чего сейчас ему не хватает. Когда наши чувства слились, я должен был бы ощутить страдание, но, как ни странно, в это мгновение я обрел утешение.

Июль, смерть в Венеции

Мчавшийся поезд прошивал насквозь июльскую дождливую ночь. По оконному стеклу, отражавшему мое лицо, беспрестанно скользили вниз капли дождя, оставляя за собой косые линии.

Я возвращался в Сеул спустя три месяца. Когда я спасался от близнецов в черных костюмах, я был самым жалким брошенным сиротой в этом мире, но сейчас жизненные силы переполняли меня.

Так же, как тогда в Институте, меня охватывали печаль, страх, радость и восторг — чувства, о которых я не мог точно сказать, были ли они моими или принадлежали другим людям. Однако теперь одна часть меня была объята пламенем эмоций, другая — могла разглядывать его.

Было такое ощущение, словно у меня появилось два новых глаза. Первый был молодым глазом, ярко пылавшим страданием, гневом, счастьем, удивлением, второй — старым глазом из будущего, сначала приблизившимся ко мне незаметно, словно дыхание, а затем отдалившимся на огромное расстояние, чтобы со стороны наблюдать мир, окружавший меня.

Когда я смотрел на жизнь этими глазами, события, происходившие вокруг меня, начинали напоминать яркую драму. Это напомнило мне о том, что говорил дядя Мугон: «Гора становится высокой горой, а вода становится чистой водой». Если он был прав, то что я должен сделать в этой жизни? И тут я понял, что должен стать самим собой.

— Возможность читать Томаса Манна в теплом вагоне в дождливую ночь — действительно большая удача. Большинство людей умирает, не испытав такого наслаждения, — сказал брат Кантхо, садясь рядом со мной.

Я в самом деле читал книгу, которую нашел на ферме дяди Мугона. Автором был Томас Манн.

— Этот рассказ больше похож на снотворное, чем на удачу, — пошутил я. — Хотя я должен признать, что название зацепило меня.

— Почему именно название? Из-за слова «смерть»?

— Нет, просто мне стало любопытно, что это за место — Венеция?

— Венеция — это такое место… где ты, обдуваемый ветерком от вентилятора фирмы «Сирокко», можешь сидеть на мягком стуле, закрыв глаза и ни о чем не волнуясь, наслаждаться бездельем, вырвавшись за пределы обычной жизни, и думать: «Какое сладкое ощущение, словно только что вышел из гондолы. Как хочется, чтобы это время не кончалось», — процитировал брат Кантхо.

— Вы были в Венеции? — спросил я.

— Нет, это просто отрывок из книги, — ответил брат Кантхо.

Отобрав у меня томик и немного полистав страницы, он нашел какую-то фразу и произнес:

— Вот здесь есть такие слова: «Молодой интеллигентный юноша, даже в тот позорный момент, когда в его тело вошли меч и копье, молча стоял, крепко стиснув зубы, и не подавал вида, что ему больно». Каждый раз, когда вспоминаю эту фразу, — поделился брат Кантхо, — я ясно чувствую холодный металл меча и копья, разделяющий плоть и кости. Конечно, именно таким должен быть герой — безмолвно терпящим прикосновение ледяного лезвия. Однако даже такое сильное тело в конце концов стареет и слабеет. Тут есть еще такой эпизод, когда в лифте гостиницы герой, которого зовут Асенбах, случайно сталкивается с мальчиком по имени Тадзио. В эту секунду Асенбах говорит: «Красота заставляет меня стыдиться». Прочитав эти строки, я решил стать человеком, который до самой смерти будет знать стыд.

Снова пролистав страницы и найдя другой отрывок, брат Кантхо принялся читать:

— «Когда сменили направление водного пути, показались великолепные мраморные арки Риальто. Путешественник Асенбах не спеша разглядывал их. В это мгновение ему стало так грустно, что, казалось, разрывалась грудь. Он глубоко вдохнул воздух города, запах свежей рыбы, доносящийся от моря, и болотный запах, который гнал его прочь. Это был вздох, полный боли, от которой не получалось избавиться. Асенбаху было так горько, что на глаза навернулись слезы, и он стал ворчать про себя: „Я не знал, что так случится“. Эти слезы рождались от непереносимой мысли, от осознания того, что теперь он не сможет снова увидеть Венецию, оттого, что теперь он, возможно, навсегда расстается с ней».

Пока брат Кантхо читал книгу, я пристально изучал его лицо. Маленький прямой нос, темные тонкие брови, волосы, наполовину закрывающие лоб. Каждый раз, когда я смотрел на его лицо, оно менялось. Каждый раз, когда я удерживал его взгляд больше трех секунд или когда он подходил ближе, я видел в его глазах незнакомый блеск, замечал изменившуюся форму губ или мочки уха, хотя ни разу не касался их. Каждый раз, когда я обнаруживал такие детали, его лицо снова становилось чуть иным.

— Хватит смотреть, — попросил брат Кантхо, улыбнувшись, и закрыл книгой мое лицо.

Убирая книгу, я сказал:


— Я знаю, что вы женщина. Я знал это с самого начала, с тех пор, как встретил вас.

Брат Кантхо, глядя на меня, принялся задумчиво поглаживать губы кончиками пальцев.

— Ты понял неправильно. Внутри меня нет ничего, что напоминало бы женщину.

— Имя Кантхо тоже фальшивое?

— Сейчас я Кантхо.

— Ваше настоящее имя Хисон?

— Человек, который носил это имя, давно умер. Очень давно. Прошло уже шесть лет, как его не стало.

Он повернулся лицом в сторону окна, и я невольно залюбовался его профилем.

— Хорошо, — согласился я. — Допустим, что она умерла. Каким человеком был ее жених? Почему она умерла?

— А ты как думаешь? — спросил он, не отвечая на мои вопросы. — Как ты думаешь, почему умер твой отец?

— Я знаю только то, что он умер. Когда меня выписали из отделения интенсивной терапии, те люди отвели меня в морг, находящийся на какой-то военной базе в провинции Кёнгидо. Там они показали мне фарфоровую урну, в которой лежал пепел отца. Сначала я не поверил, поэтому открыл крышку и посмотрел. Внутри действительно был пепел. Это был отец, точнее, то, что осталось от него. Заметив мое недоверчивое выражение лица, полковник Квон сказал, что мне придется поверить. Я не видел, как умер отец, и подумал, что мне остается лишь верить в это. Но эта вера была равносильна вере в силу креста. Поэтому я не знаю причины, по которой отец должен быть умереть.

— Для тебя смерть — это проблема веры, для меня же — это проблема понимания. Я видела, — тут брат Кантхо преобразился на минуту в женщину, — труп того человека. Разумеется, я не видела его лично, но мне показали фотографию. Это было действительно ужасно. Но я была вынуждена принять тот труп за тело человека, которого когда-то любила. Спустя какое-то время, изучая буддийские писания, я обнаружила в них следующие строки: «Это тело, словно песочный замок, вскоре рассыплется и исчезнет. Это тело, словно разбитая посуда, не соберется воедино. Это тело, словно чеснок, обжигает горечью плоть и душу. Это тело, словно увядающий цветок, быстро стареет. Это тело, словно дом, является прибежищем для всех болезней. Это тело, словно пустая рука, обманывает ребенка». Я жила, повторяя эти слова по несколько раз в день. Но он все равно возникал передо мной по ночам, живой и здоровый, как в то время, когда мы любили друг друга, а не сломанный и изуродованный, как на той фотографии. Когда я видела его, то шептала раз за разом: «Это тело, словно песочный замок, вскоре рассыплется и исчезнет. Это тело, словно разбитая посуда, не соберется…» Однако я не могла долго продолжать и каждый раз спрашивала его: «Почему ты должен был умереть?» Разумеется, он ничего не отвечал, потому что человеком, который должен был ответить, был не он. Он умер, поэтому не мог знать о причине своей смерти. Почему он умер, могу выяснить только я. Аналогично на вопрос «Почему твой отец вынужден был умереть?» должен ответить не твой отец, а ты. Это и есть «понимание», о котором я говорила. Понимание — это когда кто-то рассказывает о мертвых вместо них, а ты через эти рассказы снова любишь их. Его образ, который я вижу каждую ночь, это всего лишь картинка из прошлого, ей уже несколько лет. Даже если протянешь руки, ее нельзя ни схватить, ни погладить, ни обнять, смогу ли я ее понять? Если я не смогу ее понять. Смогу ли я тогда действительно понять его смерть? — Сказав это, она замолчала, снова превратившись в брата Кантхо.

Мокрая от дождя темная ночь проносилась за окном. Я подумал: «Может быть, ночи такие темные, потому что их тоже нельзя понять». Снова раскрыв книгу, переданную мне братом Кантхо, я прочитал несколько строк и встал со своего места. В поезде, который шел по своему обычному маршруту, стояла ночная тишина. Когда я вышел в тамбур и открыл окно, внутрь ворвался влажный воздух, обдув мне лицо. Я высунул голову наружу и стал разглядывать окрестности. Лицо мгновенно стало мокрым от дождя. Вернувшись на место, я вытерся и пошел в туалет. Меня качало. Глядя на свое отражение в зеркале, я начал справлять малую нужду; струя мочи билась о стенки унитаза. В зеркале виднелся несовершеннолетний сирота, застрявший между мальчиком и юношей, смущающий и стыдливый неокрепший организм, иногда покачивающийся из стороны в сторону и не имеющий пока определенных желаний.

Когда я вышел из туалета, брат Кантхо курил. Увидев меня, он протянул сигарету со словами:

— На, возьми, раз ты настаиваешь, что у тебя голова кружится вовсе не из-за сигарет.

— Конечно, — подтвердил я, но только сделал одну затяжку, как снова зашатался и плюхнулся на свое место.

— В этот раз голова снова кружится из-за того, что тебе нравятся мои рассказы? — с улыбкой спросил он.

— Нет, не из-за этого, — буркнул я.

— Тогда из-за чего?

Но на сей раз я не смог ответить.

— Такая же прохладная ночь была в семьдесят шестом, — тихо произнес брат Кантхо, опять преображаясь в женщину.

Я уже знал, что она собиралась рассказать мне об умершем женихе. На самом деле меня вело именно из-за этого рассказа.

Загрузка...