Да родится искра

Интерлюдия - Мальчик и чудовище

Мальчик сидел у развилки на куче поросших мхом каменных обломков и вырезал свистульку из куска дерева. За спиной его маячили увитые лозой руины монастыря. Древнего, как сам мир. Накрапывал ледяной дождь, но нацепленная на рогатину старая кожаная накидка надежно защищала от непогоды.

Дорога, перед которой он обустроил свое гнездышко, превращалась в сплошную кашу — телега не проедет. Но мальчик все равно ждал, ведь с юга других подъездов к городу не найдешь.

Топот он услышал издалека, но не подал виду, пока его самого не окликнули.

— Малой, к Сорну направо или налево?

Он поднял голову. Перед ним остановилось двое всадников в длинных плащах с капюшонами, на поясах — железо, к седлам приторочены увесистые котомки.

— Река разлилась, теперь только вкруговую. То бишь, налево.

— А долго ехать?

— День или больше, смотря по погоде, — мальчишка кивнул на злые тучи, которые и не думали прекращать лить.

— Слышишь, Мялле, опять в лесу ночевать!

— Скиталец бы побрал этот дождь!

— Так в монастыре и переночуйте. Крыша у одного крыла еще не упала, там сухо, я дровишек запасаю, тем и живу.

— Экий прохвост. Скажи-ка, воробушек, — мальчик вздрогнул при этом слове, — не проезжал ли тут мой братец пару дней назад? Чернявый такой, шрам на пол-лица.

— Был такой. Треммом назвался.

— Он самый, — одобрительно закивал тот, кого кликнули Мялле, и откинул капюшон, обнаружив грязную копну волос.

— Сказал мне, чтоб я сидел тут и ждал вас. И чтоб водицы натаскал из ручья, ибо брат больно охоч до похлебки.

— Хм, а может, ты еще пиво варишь? — шутливо спросил второй путник, оставшийся безымянным.

— Есть брага, — улыбнулся мальчик.

Всадники оживились, стали спешиваться. Мялле бросил ему монетку и повел лошадь по нахоженной тропке к монастырю, собрат его — следом.

Лицо мальчика ощерилось в злой усмешке. Там их уже ждал Он.

***

Тогдашнее лето выдалось холодным. Уставшее солнце появлялось на небе тусклым сероватым кружком и совсем не грело.

Мальчик проснулся оттого, что дрожит, и завернулся в драное одеяло из овечьей шерсти. Желудок сводило так, что судороги прокатывались по всему телу. Его утлый лесной шалаш мало подходил для ночевок. Голод он худо-бедно мог вытерпеть, но мороз — другое дело, с ним шутки плохи. Намочишь латаные-перелатаные башмаки, а завтра застуженные ноги почернеют, как было у Болтуна Кирви.

Этим утром он ясно осознал, что, если не найдет убежище потеплее или Шульд вдруг не напустит на Нидьёр жары, то придется обнять землю раньше срока. На глупый желтый шар в небе надежды было мало, поэтому, трясясь от пронизывающего ветра, мальчик встал, перекусил остатками капустного вилка, что украл накануне, и поплелся куда глаза глядят.

По такой погоде в городе делать нечего — на улицах никого, кроме рабочих и грязных оборванцев, вроде него! Куда же идти? Проплутав вдоль опушки до самого полудня, мальчик вдруг вышел на склон холма, с которого открывался вид на старый монастырь. Вернее на то, что от него осталось.

Своды главного зала рухнули, погребя под собой былое великолепие внутреннего убранства. Малая крепостная стена частично развалилась сама, оставшись без всякого ремонта и подладки. Мощеные камнем дорожки двора уступили царству буйной травы. Говорили, что лет десять назад здесь случилась битва, и все монахи ушли.

Ценное оттуда давно вынесли, и о пустыре пошла дурная слава, но околевшему мальчику было все равно — лишь бы спастись от неуемного ветра. А если еще удастся насадить на прут одну из крыс, коих там наверняка множество, то выйдет сытный ужин!

Именно у монастыря мальчик встретил Его. Старик назвался Лауредом, но имя это беспризорнику ничего не говорило.

— Не бойся, пойдем со мной, я дам еды, — позвал Лауред и улыбнулся добро и ласково.

Старик был сед, безбород и облачен в лохмотья, как и он сам. Правая рука его оказалась нездорова, и он прятал ее в складках одежды. Серые смешливые глаза ничуть не тронуло время — они смотрели живо и сверкали, будто росинки на траве. Он был все еще бодр и полон сил.

Лауред досыта накормил его откуда-то взявшимся мясом, а затем подарил меховой плащ, нацепив который, мальчик едва не расплакался от счастья. Впервые за долгое время он улегся спать в тепле.

— Как тебя зовут? — услышал он в полудреме и выдохнул:

— Старкальд.

***

В руинах оказалось несколько почти нетронутых разрушением комнат. В одной из них старик устроил себе жилище, где была лежанка, очаг и поленница. По стенам он развесил нужную в хозяйстве утварь. Здесь же на веревке сушились травы, дикий чеснок и рыба, которую он ловил в речке неподалеку. Выяснилось, что старик был монахом и единственный решил остаться после того, как храм оказался разгромлен.

Он приютил Старкальда и стал учить уму-разуму. От мальчишек-попрошаек, с которыми раньше водился, Старкальд что-то слышал о Шульде, но хороших отношений с солнцеликим божеством у него не сложилось. Несчастный сирота последними словами ругал Светоносного за очередной дождь и грозил кулаком небесам, посылающим дурные ветра. Он не сомневался, что все это — проделки Злого Желтого Бога.

Лауред мог подолгу болтать под треск поленьев в чудом сохранившемся очаге о мистических таинствах и приводить по памяти изречения из Слов Пророка или Пяти Столпов, но слушать его Старкальд не желал — от этих святых глупостей у него гудела голова.

Насытившись и устав от бесконечных речей, он уходил в город, дабы срезать у кого-нибудь кошель на рынке, или шастал по делянкам окрестных поселков в поисках съестного. Часто он возвращался, горбатясь под тяжестью мешка с репой, но иной раз доводилось удирать от хозяйских псов или самого хозяина, вооруженного увесистой дубиной.

Старкальду и в голову не приходило, что он совершает что-то непотребное. Он вырос на улицах, и понятие честности в него никто не вкладывал. С малых лет он воровал и дрался за кусок хлеба с такими же голодранцами, как сам.

Повалил снег. Старкальд дремал возле очага, слушая пустословные речи Лауреда. Однако скоро учитель смекнул, чем его можно завлечь, и принялся вспоминать старинные легенды и хроники ратных походов тех времен, когда Нидьёр был совсем юн. Эти истории мальчик слушал запоем. Мало-помалу он стал интересоваться другим и уже не погружался в сон тотчас, когда дело заходило о материях божественных. Лауред даже обучил его грамоте, чертя острым камнем знаки и буквицы на почерневших от сажи стенах.

Будущий Бог где-то там. Заглядывает из звездного тумана. Следит за каждым. Настанет день, и мир возродится, узрит его истинный лик. И тем, кто помогал ему на пути к обретению нового царства, воздастся по чести! Так проповедовал и наставлял мальчика Лауред.

Жили они тем, что привечали у дороги хожий люд, просивший огня и приюта. За это им платили различной снедью, мелкой монетой, рубленым серебром, плохонькой меховой шкуркой или мерой муки.

Старик хворал, рука у него все больше отнималась и гнила. Про себя он рассказывать не любил, отмахивался — мол, заживет сама собой. Раз в несколько дней мазал ее какой-то дурно пахнущей жижей и обматывал свежей повязкой.

Так прошла зима.

Однажды весной мальчик возвращался с дневных набегов и увидал издалека, как Лауред с кем-то беседует на пороге провалившейся лестницы. Обрадовавшись новым постояльцам и предвкушая сытный ужин — странники всегда делились с ними — он помчался к их убежищу вприпрыжку, но встретил там одного только старика.

— Кто заезжал?

— Ты о чем? Никого не было, — обыденно ответил Лауред.

— Как никого? Вы же говорили с кем-то.

Старик отчего-то помедлил, повернулся к дровнику и принялся перекладывать поленья, хотя никакой надобности в этом не было. Потом выпалил, якобы вспомнив:

— А! Так ведь лесничий Штимар был!

Старкальд настороженно уставился на него, удивляясь, зачем старик врет. Штимар был здоровенным мужиком, чуть не в полтора раза выше Лауреда, а Старкальд видел кого-то совсем маленького — ростом с себя.

Мальчишка почуял неладное. Тогда он не стал допытываться, но секрет этот продолжал терзать его, и в конце концов любопытство взяло верх. В другой раз Старкальд сказал, что идет в город и вернется только к вечеру, а сам решил подкараулить где-нибудь поблизости, и не прогадал.

На его глазах старик прошел из одной части разрушенного монастыря в другую, а обратно вернулся вдвоем с тем самым человеком. Только вот человек ли это был?

Весь почернелый, тощий и ссохшийся, он едва подворачивал ноги и странно припадал к земле, точно вовсе не мог стоять прямо. Вместо слов изо рта его вырывался хрип и резкий, будто бы птичий клекот.

Порченый!

Старкальд схватился за обломок ножа и хотел было броситься на помощь, но застыл — тварь не кидалась на старика, а брела послушно, словно дворовая собака. Долго мальчишка не решался идти к очагу — боялся, что чудовище все же сожрет его благодетеля. Но вот Лауред вновь мелькнул меж поваленных колонн, живой и здоровый. Ветер донес до Старкальда нестройные возгласы и обрывки слов — старик пел. Скоро над их жилищем показался дымок.

Порченые пугали его с самого детства, но, должно быть, он родился под счастливой звездой — до сегодняшнего дня случай ни разу не сводил его так близко с чудовищами.

Холодало, солнце клонилось к закату. В животе у Старкальда сильно урчало. Собравшись с духом, он осторожно двинулся к монастырю, готовый в любой момент рвануть наутек.

Лауред кухарил один. С радушной улыбкой он встретил мальчика, но по виду его все понял. Веселье враз сошло с лица старика. Он смирился с тем, что тайна его раскрыта.

— Где он? — едва слышно промолвил Старкальд.

Он снова будто оказался чужим здесь, в обиталище, где прожил почти полгода. Сочащиеся влагой стены, угол с висевшей на костяных крючках одеждой — все источало дурной, незнакомый дух. Даже огонь словно не разгонял, а сгущал мрак.

— Ты не бойся. Он не тронет, — молвил старик, видя, как тот беспокойно озирается по сторонам. — Нет его тут.

— Кто это?

— Садись, — Лауред кивнул на замшелый пень, служивший стулом.

Мальчик молча сел.

Учитель повел рассказ, не забывая помешивать кашу и сдабривать ее солью и свежим зеленым луком, который выращивал на отшибе:

— Был у меня…ах, чума! Есть у меня сын, Фарри. Не повезло ему в юности: с коня упал и головой оземь ударился. С тех пор умом повредился и на человека перестал походить. Его ты и видел. Давно это было, тогда еще наш монастырь стоял, да времена совсем иные были. Я Фарри при себе держал, в подземье, на люди-то не пустишь — вытворял такое, что и рассказать мудрено.

Потом случились дрязги с Мантиром — это голова городской. Доход он захотел наш прикарманить, прибрать к рукам земли, мельницу, лесок, деревеньки. Набрал вольных людей, выписал мастеров, что камнеметные машины строят. Пришли они, приволокли свои метальницы. С небес полетели ядра. Всюду разрушение, погром. Стены трясутся, потолок того и гляди, на головы рухнет.

Братья уговаривали меня бежать, но разве я мог уйти? Я всю жизнь здесь, да и сын мой. Куда бы я его дел?

Наши ринулись ворота отворять, вынесли Мантиру на поклон сундуки с серебром. Они падали ниц и молили о пощаде, а я спустился в подземье и там заперся. Так всю осаду и пересидел.

Но Мантир не успокоился, пока весь монастырь не порушил. Потом поставил шульдов дом на новом месте и нагнал туда своих монахов. А к нам мародеры явились и обнесли то, что в спешке его сварты забыли прихватить. В подвал они лезть побоялись, — слышали небось, что там раньше темницы были, и в них лихо водится. А я их пугал — ревел и топал, громыхал железными решетками, тогда они уходили и долго не возвращались.

Еда у нас была — в ледниках нашлось много запасов. Вот только внизу жутко холодно даже летом — никакие шубы не спасали. В первое время я Фарри наверх выводил и костры жег, чтоб согреться, но тот настолько к темноте привык, что и дневной свет позабыл — шугался его, а уж как видел огонь, так принимался выть и буйствовать. Только в подвале успокаивался.

Так мы и зажили, дичились каждого проезжающего: и городских и странников. Но я скоро свыкся: вновь стал проводить службы для сына. Он был единственным прихожанином, который, правда, не понимал ни слова.

Лауред невесело ухмыльнулся.

— И сколько вы так живете?

— Восемь лет.

— Много, — выдохнул Старкальд.

— Много, но здесь не так плохо. Это удобное место. До Сорна ровно день пути. Время прошло, и весь город услышал, что в руинах завелся какой-то добряк, и там можно укрыться от дождя и ужасов ночи. Путники стали захаживать. Никто не спрашивал, кто я такой и откуда. Но потом кое-что произошло.

Лауред глубоко вздохнул и снял котелок с огня.

— Когда я опять вытаскивал Фарри погреться на солнышке, во двор забрались порченые. Я их заметил, только поздно было уже. Кинжал у меня имелся, да что с того? Я не воин, оборонить нас не сумел. Пока отбивался от троих, вестник поймал Фарри и пригвоздил взглядом. Я отогнал их горящей головней, но было уже поздно — сын еще до утра превратился из безумца в чудовище прямо у меня на руках. Кожа его потемнела и стала жесткой, как кора у дуба, глаза изменили цвет. Видит лицо мое и рычит, словно пес.

Я лучше многих знал, что никакого лекарства нет, но все искал: пробовал то травы, то настои, то припарки, то пиявки. Я отворял кровь, обмывал заговоренной водой, выжигал скитальцев дух жаром у огня — ничего не помогало.

Старик замолк, уставился под ноги, обутые в самодельные штиблеты из грубой ткани. Отблески пламени плясали на его изрытом морщинами лбу.

— Это он вас? — спросил мальчик, указав на больную руку.

Старкальд совсем успокоился, поверил ему. В такое нельзя не поверить.

Лауред кивнул и стал гладить руку, будто кошку.

— В тот день мне показалось, что какое-то из лекарств подействовало, ибо Фарри был сонным и каким-то апатичным. Но едва я приблизился и протянул руки, чтобы обнять, глаза его прояснились, и в них забурлила тьма. Он цапнул меня и хотел было вовсе загрызть — не дали цепи. Фарри все рвался и рвался, но кольца оказались слишком крепки, и я уполз, зажимая рану.

— Это просто рана или… — мальчик не смог подобрать нужное слово, но смысл дошел до Лауреда.

— Не бойся, это просто рана. Должно быть, в нее попала грязь, и она загноилась. Ты ведь знаешь, что от укуса порченым не становятся. Нужен вестник. Если б не мои припарки и притирания, я бы давно обнял землю, но они лишь сдерживают болезнь. Ты должен знать, что рано или поздно я помру, и ты останешься один.

Мальчик чувствовал себя взрослым, но почему-то мысль о том, что старика Лауреда скоро не станет, сильно опечалила его. За зиму он привык к нему и его бесконечным проповедям, из которых с каждым днем понимал и усваивал все больше.

Старкальд не знал собственного отца, но чувствовал, что Лауред как нельзя лучше подходит под смысл этого слова. А он сам, должно быть, заменил ему ребенка, что потерял разум.

— А можно посмотреть на него?

Лауред печально улыбнулся, схватил котелок и поманил Старкальда за собой. Он повел его по разрушенным коридорам к скрытому люку в подвал, где вот уже девятый год прозябал в кромешном мраке его несчастный, дважды проклятый богами сын.

Дышать внизу можно было только ртом, ибо запах тут стоял чудовищный: смесь испражнений, сырости, гнили и порченой скитальцевой крови.

Едва существо в углу крохотной темницы узрело свет лучины, слегка рассеивающий мрак, как блеснули льдистые глаза. Оно утробно зарычало, и у мальчика кишки закрутились узлами — человек не мог издавать такие звуки.

— Вот он, мой Фарри. Не бойся, он крепко закован. Неделю назад, если счет мой верный, ему исполнилось двадцать восемь лет.

Голос старика эхом отдавался от стен.

— Разве он ест кашу?

— Он всеядный, ест что угодно: овощи, мышей, хлеб, плохое мясо. Голод ему нипочем. Если совсем ничего нет, он впадает в сон и может обходиться без пищи целыми неделями.

Горящие глаза неотрывно следили за Лауредом, пока он накладывал в деревянную миску овсянку и пододвигал ее длинным шестом поближе к Фарри.

Порченый скорее напоминал смирившуюся с собственной участью дворнягу, нежели злобное чудовище, готовое разорвать любого, кто осмелится подойти достаточно близко.

Старкальду стало жаль Фарри. А вот Лауреда, будто бы вовсе не смущало, в каком состоянии прозябает его сын или то, во что он превратился.

— Разве это жизнь? Я бы не хотел так жить. Мне кажется… — не договорил Старкальд, сообразив, что подобные мысли лучше держать при себе.

Лауред махнул рукой.

— Ты не думай, я все понимаю. Фарри желал бы смерти. Наверняка. Но ждать осталось недолго. Бог исцелит его. Уже совсем скоро он явится, чистый и светлый, как огонь.

Глаза его сделались яркими, он глядел на сына и блаженно улыбался.

***

С приходом дождей по дорогам, поднимая море грязных брызг, стали проноситься конные разъезды, а тракт наполнился странным людом. Вооруженные чем попало, с угрюмыми и грубыми лицами, словно обточенными тесаком, в стеганом платье, а некоторые даже в кольчугах, как стражники у сорнской ратуши — все они шли с Приречья наниматься в сварты к городскому воеводе.

— Чую я, грядет война, — задумчиво бормотал Лауред.

— С кем? — спрашивал его мальчик.

— Не равно ли нам? Ежели так, туго нам будет. Урожай погнил. Отряды, которые здесь пойдут, станут фуражироваться у местных и отбирать все, что отыщут. Лучше бы нам не светиться лишний раз. Свои знают, а другие, может, не набредут.

Но запасы провизии истощались, как и монеты, на которые они выменивал в городе снедь, а потому едва ли не каждый день начинался с того, что мальчик садился к пролому в стене монастыря, из которого открывался вид на дорогу и высматривал путников.

И тут, как гром среди ясного неба, случилось страшное — умер Фарри. Без всякой на то причины. Просто одним днем отец нашел его уже холодным.

Это вконец сокрушило старика, выбило землю у него из-под ног. И в то же время принесло облегчение. Несбыточные грезы о выздоровлении сына оставили его. Правда, вместе с ними пропал и смысл дальнейшей жизни.

Лауред похоронил его как положено на заднем дворе и навсегда стал другим. Им овладела апатия. Он почти не ел и перестал мазать пораженную руку маслом и едкими притираниями, а гниль все расползалась. При Старкальде старик стискивал зубы, подавляя страдальческий стон, всячески бодрился и показывал, что боль ему нипочем, но будучи один, он не сдерживал себя: выл, кричал и плакал, точно ребенок. Мучения выжигали его и иногда бывали столь невыносимы, что Лауред падал без сознания там, где приступ поразил его.

К лету он совсем ослабел, красноватая гниль раскидывала плети все дальше и почти добралась до плеча. Разум его стал мутиться. Речи были уже не так стройны, он часто путался в словах. Ноги еще держали старика, но каждый шаг давался с трудом. Он больше не мог выполнять никакой работы, только дремал на соломенном лежаке и изредка выходил к развилке поглядеть на догорающий закат.

Старкальд ухаживал за ним как мог: жарил лепешки, бегал за маковым цветком и хворостом, даже ходил на охоту с самодельными ловушками, давая Лауреду побыть одному — знал, это необходимо. Мальчик осознавал, что конец близок, и всерьез подумывал о том, что станет делать, когда бедняга умрет. Он слишком свыкся с жизнью в монастыре и не представлял никакой другой.

Однажды, возвратившись из города, где сбывал добытый в речке жемчуг, он не застал Лауреда в их убежище. Погода стояла жаркая, и ночи были не так холодны, но Старкальд знал, что далеко уйти старику болезнь не позволила бы.

Тем вечером, завидя дымный ручеек, к руинам монастыря пожаловали гости.

— Кто тут хозяин? Кто жгет костер? — послышался у дороги басовитый голос.

Старкальд перепугался. С Лауредом он без страха встречал всякого путника и любую, даже самую шумную компанию. Но один…

Прогромыхав сапожищами по коридору, они завалились к его очагу и принялись скидывать с себя запыленные плащи. Трое грязных, оборванных, изрыгающих брань и злословие. Вид они имели не самый свежий. С первого взгляда не понравилось ему это мужичье — уж больно смахивали на вчерашних разбойников, коих много развелось на дорогах.

— Да придет новый Бог! — тепло поприветствовал их Старкальд в надежде, что впечатление это обманчиво.

— Эй, воробушек. Где отец твой? — спросил один из них, высокий темнолицый воин со взглядом волка и шрамом, тянущимся от скулы до носа. Судя по голосистости и развязным манерам, он был у них за главного.

— Вот-вот явится, — соврал Старкальд, — за дровами пошел.

— Сколько ж тебе лет, малец? — кликнул другой, широкомордый увалень, в чей драный растянутый кафтан мог бы поместиться молодой бычок.

— Десять.

— Большой уже. И как твое имя?

Мальчик сказал. Странники не удосужились представляться, но из разговоров Старкальд понял, что лидера звали Тремм, толстяка — Дови, а третьего, плюгавого выпивоху с мутным взглядом, — Крюс.

Тремм скинул сапоги, заложил руки за голову и развалился на лежаке Лауреда.

— Есть тут речка, воробушек? Давай-ка за водой. И портянки постирай мои.

— Наши тоже!

Старкальд сбегал, попутно осматриваясь и клича кругом Лауреда. Лесная глушь не отозвалась. Скоро забулькала в котелке похлебка, и по обиталищу пошел ароматный дух. Тремм принюхался к ней и блеснул зелеными глазами.

— Что-то нет отца твоего. Не страшно тебе тут одному, сынок? Авось явятся лихие люди, — лукаво оскалился он. По выдубленной ветром коже его поползла сеть морщинок от хищной улыбки.

Мальчик пожал плечами и отвел глаза.

— Не страшно.

Путники принялись болтать.

— Где же твой братец Мялле? Должен был нас опередить! Может, другой дорогой поехал? — спросил Дови.

— Какой еще другой дорогой? Дорога тут одна. Скоро приедет, — отвечал ему Тремм.

— Думаешь, возьмет нас воевода?

— Куда ему деваться. Люди страх как нужны.

— Я и щита сроду не держал. Все в поле, да в поле.

— В поле! — передразнил Крюс. — Скажешь тоже. Знаем мы это поле.

— Вот я тебе задам, как доберусь, — погрозил ему здоровенным кулаком Дови.

Толстяк наскоро влил в себя похлебку, завалился набок и засопел. Крюс достал было флягу с чем-то хмельным, но Тремм мигом вскочил и выхватил ее прямо из рук.

— Ты завтра трезвым нужен. Вечером отдам, — рявкнул он.

Крюс только сглотнул, не смея и пикнуть в ответ.

Пока Старкальд развешивал одежду сушиться, бродяги, к его удивлению, мирно улеглись, и он совсем успокоился, хотя и переживал еще за Лауреда. Куда он запропастился?

Спать мальчик не мог. Он поплелся искать старика и проплутал до самой зари по знакомым окрестным тропинкам, не опасаясь ни зверя, ни сквернецов, ни прочих ужасов, таящихся в темноте. Лауреда и след простыл.

Уставший, обессиленный, изголодавшийся, до крови посеченный корявыми ветками, мальчик добрел до монастыря, когда половина неба очистилась от ночной мглы. Гости уже поднимались и собирали пожитки. Тремм рассказывал какую-то басню про принцессу, страдающую недержанием, а собратья его так и скалились от смеха.

Дождавшись конца истории, Старкальд набрался храбрости и подошел к нему.

— Добрый господин, мы с отцом бедны и живем тем, что подают за ночлег, дрова и воду такие же честные люди, как вы. Если вам вздумается идти по этой дороге вновь, мы с радостью примем вас, — выпалил он скороговоркой и умолк, напоровшись взглядом на изумленные лица.

Тирада эта заставила их замолчать. Они серьезно вытаращились на него, но выпивоха вдруг расплылся в улыбке, прыснул и зашелся таким хохотом, что сотряс сами стены. Лицо его стало пунцовым, из глаз потекли слезы.

— Слыхал, Дови, парнишка-то платы за постой требует! — выдавил он из себя, задыхаясь.

— Боюсь, малец, что с серебром у нас туго.

Дови присел рядом с Треммом, что как раз натягивал просохшие штаны.

— Возьмем его с собой. А-а? — шепнул он, потом добавил еще тише, но Старкальд расслышал: — Продадим Холлю. Он купит.

— Не обращай внимания на моих невоспитанных спутников, воробушек. Они ничего не смыслят в приличиях, — отмахнулся Тремм. На лице его блуждала все та же лукавая улыбка, такая острая, что, казалось, об нее можно порезаться. — Мы отплатим тебе сторицей за все хлопоты. Брат мой Мялле как раз любит таких маленьких сорванцов.

Он подал Старкальду руку, и тот замер — отчетливо понял, что вне зависимости от того, пожмет он ее или нет, сейчас случится что-то жуткое.

Сзади его уже обходили.

Мальчик резко рванул в сторону, но Тремм вцепился в его запястье своей объемистой клешней так, что затрещали кости.

— Давай вяжи! — крикнул он собратьям.

Старкальд попытался вырваться, двинул коленом промеж ног налетевшему Крюсу, но внезапный удар сшиб его на пол, выбив весь воздух из легких. Перед глазами помутилось.

— Куда собрался, дружок? — прогремел над ним Дови.

Он заломил Старкальду руку и навалился сверху так, что тот едва мог вздохнуть. В панике второй рукой мальчик нашарил перед собой какую-то доску и со всей силы махнул ей за спину.

Насевший на него взвизгнул, как свинья, и подался в сторону. Неимоверным усилием мальчик освободился, нырнул под неповоротливым Крюсом и метнулся по темному коридору, полагаясь лишь на память, подсказывающую, где завал из каменных блоков, где провалились полы, а где следует пригнуть голову, чтобы не разбить лоб об упавшую балку.

Сердце гулко колотилось — он не успевал даже думать. Слыша за спиной яростные окрики, Старкальд, как стрела, пролетел главный зал, ставший внутренним двором от того, что рухнула крыша. Вот он уже у поваленной стены.

Уйти в лес, там его не найдут!

Вдруг прямо перед ним возникла чья-то фигура. В воздухе засмердело гнилью. Старкальд рухнул на землю и прижался к траве. Поднял голову и застыл.

Лауред. Ярко-синие глаза, блестящая маслянистая кожа, искаженное лицо. В точности, как сын.

Мальчик похолодел под его жутким мимолетным взглядом, но старик отвернулся и проплыл стороной к монастырю.

Оттуда как раз выбегал неуклюжий Дови.

— Ты кто еще такой? — послышался его удивленный голос.

Затем он заорал. Громко и протяжно, как кричат те, кого сжигают на костре. Мальчика так пронял этот вопль, что пришлось зажать уши. К тому моменту, как он вскочил и зашатался на ватных ногах, вопль оборвался и перешел в жалобный скулеж.

Старкальд увидал, как тело его ухнуло наземь с дырой в груди, какую сотворить способна разве что огромная кавалерийская пика.

Из руин донеслись крики. Сперва это были грозные возгласы и брань Крюса. Но вот в проломе мелькнула тень, и их сменил глухой вопль, перешедший в хрип.

Мальчик побежал к лесу, подальше от этого кошмара. Он сорвал ногти, пока забирался на одно из знакомых высоких деревьев с удобной нишей, где можно было отсидеться и сообразить что произошло. Отсюда открывался хороший обзор на руины монастыря, розовевшие в лучах зари.

Лауред теперь порченый, твердил себе Старкальд! И никак не мог поверить. Перед глазами вновь и вновь восставал темный лик старика.

Что же делать?

Лес меж тем просыпался. Вокруг приветливо щебетали птицы, в кустах гудели сверчки. Солнце поднялось высоко и отчаянно палило. Словно и не было никакого ужаса, что приходил ночью.

Старкальд изнемогал от голода. Тело трясло, как в лихорадке. Еда осталась в убежище, но как теперь туда попасть?

Он вспомнил, что порченые не особенно жалуют дневной свет и обыкновенно прячутся от него в норах, пещерах и глухом лесу. Быть может, Лауред ушел?

Стараясь не шуметь, Старкальд слез, обошел темнеющий труп Дови, вокруг которого вились тучи жужжащих мух, и высокой травой добрался до руин.

Узкий коридор заливала кровь. Удушливый смрад за утро не выветрился. На цыпочках он поплелся к дальней части монастыря, вслушиваясь в каждый шорох.

Старика он нашел на своей лежанке — тот сидел у погасшего очага, уперев лицо в окровавленные ладони. Перед ним у поленницы распластался Тремм, дыхание которого вырывалось с присвистом, рука зажимала пробитый когтями бок. Даже в полутьме одного вида на него хватило, чтоб понять — скоро и он обнимет землю.

Лауред его не тронет, отчего-то теперь знал Старкальд.

Брови Трема поднялись, когда он заметил, как мальчик спокойно вошел в комнату.

— Ты? — Тремм медленно перевел взгляд с него на дрожащего порченого и ухмыльнулся. — Ты… с ним? С этим… Брат обезглавит… и сожрет вас обоих, — выплюнул он с кровью. — Он идет следом. Никуда вам… не деться.

Хриплый клекот вырывался у него вместо смеха. Тремм так и умер с глупой усмешкой на лице, ставшей его посмертной маской.