Дар Божий

Глава 1

В нулевых на киевской улице Мичурина многие частные домики разрушались самостоятельно и сносились до основания техникой. Изрытый древними пещерами склон горы срывался экскаваторами и туда вбивались сваи бетонных опорных стен. Шло большое строительство.

Однажды бульдозер, смяв кусты малины, гнал перед собой нарастающий вал черной земли, и вынырнули, потянулись за ковшом человеческие останки — кости в тленной, замшелой одежде, круглолобый с грязными волосьями череп. Позже их обнаружил рабочий, лопатой раскидывающий кучу земли на другое место. Чтобы не связываться с милицией, он снова их закопал и тщательно утрамбовал. И никому про это не рассказал. Только задумался — а что тут случилось… Сколько… Лет десять-пятнадцать назад?

Поутру, часов в одиннадцать, Миша вышел на крыльцо старого, довоенного еще домика, и поглядел в синее небо на поздний октябрь. Тучки собираются. В плодовом приусадебном саду, что крутыми уступами поднимался к забору ботанического сада, пахло яблоками — спелыми и подгнившей падалицей. Выше, по краю ботсада белели с желтой листвой березы, мелко трепеща под налетевший от Днепра ветерок.

А с соседнего холма, через Наводницкий овраг, выглядывала спиной мужеподобная, стальной наружности статуя Родины-матери, облаченная в одежду греческой богини. Воздетыми руками она держала меч и щит с гербом недавно исчезнувшего государства.

Нельзя на вид сказать, сколько Мише лет. Щеки его покрыты бачками, рот обрамлен густыми черными усами и бородой, на глазах темные очки. Одет в черный костюм — брюки с пиджаком, под ними домашний, маминой вязки свитер да светлая рубашка с воротником навыпуск. Ноги обуты в черные туфли. Как диковинный жук. Соседи говорили, что похож на работника похоронного бюро, сам же он считал, будто косит под лабухов семидесятых.

Те же соседи знают, что Миша по возрасту старшеклассник или недавно закончил школу, но туда он кажется никогда не ходил, а слонялся днями в саду родного дома — дома семьи Гнутовых на улице Мичурина, крутил с чердака сарая патефон на всю округу, или лазал по крыше, настраивая какие-то мудрёные антенны из жестяных банок и проводов.

Пределы усадьбы он покидал по особым делам или к почтовому ящику. Синий, кривой, на двух ногах, со множеством дверок и треугольной крышей, ржавел этот ящик на изгибе улицы. Еще нужен, служит.

Потом наступит время, когда старые, исконные дома здесь снесут, а склоны разроют, словно могилы. Падет садовое древо, сгинет под гусеницей экскаватора куст крыжовника, и вместо хатки из дранки вырастет терем новый, богатый — да нам так далеко не нужно, мы остановимся во времени, когда нет мобильных телефонов, а на Мичурина всего две таксофонные будки, одна стоит на углу с переулком Пырятинским, а другая почти в самом начале улицы, обнимающей верховье севера Зверинецкого холма.

Эта вторая будка — внизу битой лесенки, сходящей от шестнадцатиэтажки к частному сектору Мичурина. Граница квартала советских высоток по Бастионному переулку, что белыми коробками растут у горы, подрезанной могучей опорной стеной из бетонных блоков.

Миша поднимается в лифте наверх шестнадцатиэтажки и выходит на маленький балкончик. Обозревает.

Справа панельные здания, от оснований увитые лозами винограда. Прямо — крыши домиков в садах, а повыше, на горе ботсада, великанами выстроились в ряд особые акации, у них стручки размером с половину локтя, и семена будто у арбуза. За ними лежат опытные участки сельскохозяйственных растений.

В пору урожая, Миша, даже средь бела дня, отправляется туда с мешком. Бывает, тащит домой корневища топинамбура, вырвав их за длинные, поболе подсолнечных, стебли. Много надо наломать, а корешки маленькие, зато сладкие. Кабачки еще разные, баклажаны, патиссоны. Пока сотрудники ботсада не дождались, Миша действует на опережение. Кое-что впрочем оставляет, не жадничает, да и понимает — с этими овощами научные работники проводят исследования, борются за морозоустойчивость например, или чтоб у помидоров остюков не было.

Поначалу Миша лазал туда через дырку в заборе прямо у плантации. К частному сектору на Мичурина примыкала Собачка — овражистый склон между опорной стеной и забором ботсада. Собачка заросла вишней, кленами да орешником, скрывавшими проложенную по верху народную тропу вдоль ботсадовской ограды, где неизвестные доброжелатели выпиливают болгаркой прутья.

Была дырка и поближе, в Землянском переулке, но хотелось носить овощи тайно. Однажды на опытный участок пришли сапать две тетки. Миша как раз, забыв нож, с усилием откручивал от жилистого стебля длинную тыкву. Тётка в синем платке сказала:

— Я вас знаю, вы за забором там живете, у вас же и так свои грядки есть.

Стебель оборвался, Миша, уцепившийся за тыкву, резко упал с ней на спину.

— Дура! — крикнул плаксиво, вскочил, отбежал на метров на тридцать, прижимая к себе тыкву, повернулся, скинул к носу солнцезащитные очки и взглянул опущенной головой.

— Что ты пялишься? — спросила другая тетка.

— И ты дура! — Миша припустил по тропке под акациями, между топинамбуром и забором.

Потом он придумал попадать в бостад сразу со своей усадьбы. Перекидывал через верх забора, что из металлических прутьев, завязанную в кольцо веревку. Получались две свисающие по обе стороны петли, на уровне груди. Ступал на бетонную опору, затем продевал ногу в петли и спокойно оказывался по ту сторону — уже на стыке березовой рощи и больших, раскидистых деревьев лещины в том углу ограды, что глядит на золотые купола Лавры и серебристую Мать-родину.

Лещина около березняка большей частью оказывалась пустой. За хорошей надо было идти на другую часть ботсада, к хоздвору. Зато среди березок водились сыроежки. Миша снаряжался кульком и перочинным ножом, рукоять коего украшали коричневые пластмассовые половинки, в них отлита была прыгающая белка.

Осенью Миша собирал в ботсаду, на склонах за участком хвойных, над котловиной с Выдубицким монастырем, кизил да боярышник. Свой кизил в усадьбе Гнутовых не приживался, был мелок и кисел до судороги. Миша продавал его в свернутых из газеты кулечках, на Пятачке, подносил к тамошнему стихийному базарчику.

Дальние и дерзкие налёты на дары природы, например в охраняемый питомник с алычой, Миша проворачивал с соседом дядей Колей — Николаем Власовичем. Лет шестидесяти отроду, тот проживал с ровесницей-женой Людмилой и часто приходил с нею ко Гнутовым в гости — вечерами вместе с мамой Миши, Татьяной, и самим Мишей они играли в обычного и переводного дурака, постоянно совершенствуясь в присказках.

Смеркалось, в саду забито скрежетал сверчок.

Картежные сражения разворачивались на деревянном, обитом клеенкой столе под домом, почти напротив кухонного окна, при деревянных же лавочках, сохранявших вековые следы отшелушившейся белой краски, под желтым светом закрепленной на стене лампочки в литровой банке. Распухшие, засаленные и мягкие по краям карты щелкали по столу.

— Восемь, — ложил карту Миша.

— Когда надо, тогда спросим, — говорила Людмила, хотя не ее была очередь ходить.

— А что козырь? — глядел по сторонам Николай Власович.

— Бубна, вот же, — Татьяна показывала на лежащую под колодой, поперек, даму. Сама она нисколько не походила на эту даму, а была стрижена соседкой Галей той особой круглой — домашней — прической под копну, которой матери награждают своих полных дочерей.

Бубновая дама с овечьим лицом щурила припухшие глаза и подносила к носу непонятный цветок, с плеча ее свисала маскарадная маска. Это была та колода атласных карт петербуржского художника Адольфа Шарлеманя, где трефовый валет похож на д'Артаньяна, пиковая дама выглядит испанской донной, король бубен — восточный шах в чалме, трефовый — европейский монарх, а пиковый — вылитый король Артур, только постаревший. Миша никак не мог решить, какая из дам красивее — трефа или чирва. Первая сдержанная, холодная, а последняя та, кажется, родная сестра бубновой — такие же глаза, но сонные.

— Беру, — дядя Коля присовокуплял карту к своим.

— Как, нечем бить?

— На погоны собираю.

— Ну тогда вот еще.

— И эту возьму.

Потом снова забывает:

— Так что у нас козырь?

— Крести.

— Сиди дурак на месте…

Темнеет, толстые ночные бабочки тихо и гулко бьются в банку с лампой. Игру расстраивают комары. Коваленки отправляются к себе ужинать, кушает и Миша с матерью, обычно на кухне, где тихо гудит синим пламенем газовая колонка. Стол в большой комнате накрывается редко. На стенах покойно висят фотографические портреты в рамках — родители отца Миши, Василия Дмитриевича, старший брат его — Виктор Дмитриевич, его супруга Алина Тимофеевна. Василий, на снимке черная ленточка наискось, намекая на Берцовецкое кладбище. А старики лежали ближе, на Зверинецком, что отсюда на другом холму, через овраг.

Дом Гнутовых развивался подобно раковине, с годами по спирали. До Великой Отечественной войны Дмитрий Гнутов выстроил здание о двух просторных комнатах с пристроенной сбоку кухней. Позже старший сын надумал жениться, для него приделали новую комнату, таким образом окна главной, «залы», одной стороной смотрели теперь в коридор между нею и новой комнатой. Возмужал Василий — и снова прибавили комнату. Около кухни образовался перекресток: в залу, кухню, к Василию да выдвижная лесенка на чердак. Дверь же комнаты Виктора была на полпути до кухни по коридору. В коридоре есть приступка, бордовых досок пол дальше идет немного выше, если об этом не знать — споткнешься.

Сейчас Миша стоит на крыльце, еще не прикрыв за собой дверь, и позади этот коридор, просторный, но темный. А зачем свет включать? И так всё знакомо. Обувь вдоль стен, платяной шкаф тоже, не мешает. На шкафу старый глобус, поставленный на веки вечные Виктором Дмитриевичем и доселе нетронутый, только пыльный очень.

Стук об асфальт. Это с яблони упал зрелый плод. Миша давно должен был заняться сбором яблок. Мать сушила их на зиму, складывала в мешочки. Как назло, яблоки у Гнутовых были годны разве для этого, да свежими в компот — кислые, мелкие. Дед, посадивший сад, всю жизнь оправдывался:

— Я только такие и люблю!

А у соседей разные водились. Дальше по улице жили Коваленки, а до — Караваевы, чуть ли не потомки того знаменитого врача Караваева, что владел в девятнадцатом веке дачей на околице нынешнего ботсада, ближе к железной дороге. Но у Коваленко как яблоко с горы покатится, так дядя Коля наперегонки бежит, с вытянутой рукой, чтобы схватить. Об штанину вытрет да в карман положит. Или перед этим воззрится:

— О, будет чем перекусить.

Не раз Миша пробовал палкой подкатить из-под ихнего забора сладких яблочек. Коваленки приметили. Николай Власович приспособил поперек склона, на колышках, доски. И пришел ко Гнутовым хвастаться:

— Заграждения эти сделал. Теперь всё равно что я бы внизу лежал, а яблоки мне сами в рот катились.

— Пытливая инженерная мысль приносит плоды, — смеялась Татьяна.

— А вы если яблочки нужны, обращайтесь, свои же люди, как родные, — уже в калитке говорил дядя Коля.

— Да у нас есть.

— А, я же забыл, вы кислые любите. Зато наши — сахар-мёд, нигде таких не купишь. Покойнику отцу саженцы передал ученик Мичурина, был такой ученик, не помню фамилию. Эти саженцы, сказал, выведены были для Сибири, у них же с яблоками туго, экзотика, там они в природе не растут.

— Зимой вымерзают.

— Да. Так вы это, Мише-то скажите, чтобы — зачем стараться палкой-то достать, — Николай Власович засмеялся, — Вот же, налицо дядя Коля! Скажи мол, угости дядя Коля яблочком, что, разве не дам? Да всегда пожалуйста!

Тут только у Татьяны на щеках появились бледные, но темно-красные пятна. Она закивала:

— Передам ему, передам, спасибо!

Собственные яблоки Миша снимает особым шестом с пластмассовой чашей с лепестками. Вот он сошел с крыльца, направился к сараю у подножия горы. Сарай — такая же хата из дранки, как дом Гнутовых, только грузнее. Чердак полностью деревянный, также есть подвал. К стене с маленьким окошком прислонены орудия труда, в дождливую пору накрываемые клеенкой.

Шест достигал верхом до половины оконца чердака. Миша взял, вернулся ко крыльцу. Напротив входа росла старая яблоня. Лениво Миша начал приставлять шест чашей к яблоку и крутить древко. Чтобы углядеть плод, Мише надо откинуть на кончик носа темные очки. Следующим жестом водворяет их на место, и по запомненному снимает яблоко. Вниз летят обрывки листьев.

Скоро он устал поднимать руки, а гладкое, за десятилетия потемневшее от ладоней древко грозило натереть мозоли. Миша оставил шест у крыльца и отправился на самый верх, где вдоль террасы чуть пониже ботсадовского забора скорчилось несколько горбатых слив. Собрать на полдник, или мама сварит компот.

Сегодня в ботсаду понедельник, санитарный день. Аллеи пустынны, по ним не таясь может шляться всякая нечисть. Миша опасался ходить туда, чтоб не повстречать живых мертвецов, как уже однажды было. Даже и в людные дни он пробирался в ботсад крадучись, перебегал от куста к кусту, прятался за стволами деревьев, и достиг в этом такого искусства, что если хотел, мог перемещаться совершенно скрытно.

Незримый, сам он видел всё. Гуляющие в березовой роще или участке хвойных растений и не ведали, что за ними следят.

Сейчас Миша поднимался наверх по террасам лестничкой, состоящей из нескольких частей. Деревянные ступени сменялись просто выкопанными в глинистом грунте, а к особой крутизне был приставлен настоящий трап с речного катера, уже порядочно проржавевший. Покуда Миша восходил, созрела мысль оставить сливы в покое, перемахнуть через забор и набрать в ботсаду барбариса.

Там, сразу за забором, через полосу берез, в долгой низине проходила дорога, и за нею был пригорок. От знакомой краеведки Миша слышал, что этот пригорок с его ровными очертаниями — остатки земляных укреплений Зверинецкой крепости, венчавшей некогда добрую половину горней части ботсада. Рядом с большой поляной в березовой роще, по склону пригорка росли колючие, густые кусты барбариса.

Миша подумал, что надо бы вернуться в дом за перчатками, но увидал, что на поперечных металлических прутьях забора кто-то стоит. Иногда посетители ботсада лезли на эти прутья, дабы обозреть окрестности, насладиться видом. Миша ругал их, скалил зубы, стрелял из рогатки или самострела вишневыми косточками, однако тропинка к секциям забора над сливами не зарастала.

Решив вселить страх, Миша задвигал ртом, издавая бессмысленные, низкие звуки, и потащился вверх уже вне закончившейся лестнички, прямо по траве, протягивая вперед руки.

— Медицина бессильна, — заметил девичий голос.

Миша увидел девушку в коричневых вельветовых джинсах и светлой блузке, с волосами, стянутыми лентой вокруг лба. Растопырил руки и просипел:

— Хххыы…

Жаль, что мать заставила закопать на террасе ниже прошлогоднюю яму, вырытую им для восстания из могилы. Предоставленный сам себе, Миша придумал забаву, являясь в своем обычном черном костюме-двойке из довольно глубокой четырехугольной ямы. Он поднимался к забору и ждал, когда начнут приближаться люди. Тогда сбегал к могиле и прятался в ней, чтобы неожиданно встать и с хрипами судорожно двигаться к зрителям.

Девушка отпустила прутья и шагнула назад, на расстояние вытянутой руки. Миша выбрался к забору и сказал:

— Я писатель-фантаст, изучаю человеческие страхи. Ты меня не испугалась, почему?

— Потому что это глупо, маскарад какой-то. А как зовут писателя-фантаста?

— Михаил Гнутов. Но печатаюсь я под псевдонимом, и он может быть тебе известен.

— А какой?

— Из скромности умолчу.

— И что же может дать для писательства подобный опыт… Нагнетать ужас на прохожих, или как это назвать…

— Я проверяю, что пугает людей, а что нет. Страшное в жизни напугает и на страницах произведения.

— Если хорошо это описать, — заметила девушка.

— Да. Вообще у нас тут есть и настоящие ужасы.

— Какие например?

— Про Зверинецкие пещеры слышала?

— Смутно.

— Сейчас туда паломников начали водить, через ботсад. А раньше… Нашли сеть подземных коридоров, в них тела погибших, вроде бы монахов. В неестественных позах. В справочнике об этом еще написано — «свидетельствующих, вероятно, о какой-то трагедии».

— А вы, местные жители, что об этом знаете?

— Ничего, они же не при нас погибли. А над входом в пещеры вообще долгое время стоял туалет.

— А далеко эти пещеры?

— Да вот там, — Миша показал рукой направо, — Но это не самое страшное в наших краях.

— А что еще страшнее?

— Кабал.

— А кто это?

Миша задумался. Представилось виденное как-то холодным летним рассветом — за шатким забором у перекрестка, в садике, среди грядок ходит человек в синеватом рабочем халате, как на уроках труда. На голове мешок с прорезями, при дыхании то прижимается к лицу, то отстает. На руках — грязные, грубые холщовые рукавицы. Он сутулится, шаркает на полусогнутых ногах. И никто не знает, даже живущий напротив прокурор, кто это такой — то ли сын хозяев усадьбы, то ли родственник, и почему он таков. Говорят что прокаженный, только не хочет жить в особом заведении. Но Миша предполагает другое.

— Это долгий разговор. Давай ты перейдешь по эту сторону забора, я поведу тебя к дому Кабала и по пути всё расскажу.

— Я тут не перелезу, — сказала девушка.

Миша указал рукой:

— Там дальше в заборе есть дырка, в конце Пырятинской улицы. Иди туда, а я обойду и тебя там встречу.

— Хорошо.

Миша повернулся и начал шажками сбегать с лестницы, иногда прыгая через ступени и сразу пролетая очередную террасу. Ближе к низу он подвернул в щиколотке ногу — боль полукругом отозвалась в голове, резанув ото лба к виску. Миша присел на одно колено, скривился, но распрямился и заковылял дальше, снова набирая скорость. Выбрался на улицу.

Пустынная, меж заборов. Сады карабкаются на гору справа, а влево сползают по склону к большому оврагу с бульваром Дружбы, и там на другом берегу раскинулось, по высотам земляных горбов, в деревьях, закрытое Зверинецкое кладбище.

Миша побежал. Мимо многоквартирного почтового ящика — синего, ржавого, раскрывающего пасти незапертых дверок. Мимо стоящего бурым исполином деревянного, двуногого столба. На него Миша давно собирался залезть как-нибудь ночью, чтобы вести наблюдение за Кабалом.

От столба улица Мичурина спускалась к перекрестку с Пырятинской. Там была, квадратным козырьком из стекла и металла, будка синего таксофона — второго на весь район. Вооружившись телефонной книгой, не раз отсюда звонил Миша в разные учреждения, по шуточным делам. За будкой — усадьба Кабала, без движения.

Свернул вправо, поднимаясь проулочком к ботанической ограде. Здорово будет оказаться там раньше девушки и крикнуть:

— Я тебя обогнал!

Секция ботсадовского забора там варенная-переваренная, носит следы долголетней борьбы сотрудников ботсада с местными жителями. Только дырку заварят, а ну ее ножовкой! И ходит в проем горбатая бабка с палкой, а за нею куцехвостые козы — белая, серая, снова белая.

Вот он, в тупике. На той стороне — огромная, больше своей тени, лещина, и небо синее. Никакой девушки. Не дошла еще? Подождать ее тут или пойти навстречу?

Миша пролез через дырку, покрутился на траве. Никого, пусто. Еще и санитарный день. Как же девушка попала в ботсад? Наверное через другую дырку, со стороны Собачки, что за Бастионной улицей, или вообще снизу от Выдубицкого монастыря, там где проем между воротами и бетонным столбом.

Миша пооколачивался минут пять, и потопал вперед, к углу земляного вала, оставшегося от крепости. Наверх вала, к большой поляне среди березовой рощи, уже желтой и красной, вела широкая тропа. Миша поднялся туда и осмотрелся.

Безлюдно, только на дальнем конце поляны молча темнея окошками, приютилось здание туалета, и напротив него через дорожку — навес со скамейками. Если в туалете прячутся мертвецы, от них можно залезть по ржавым, металлическим опорам навеса к самой его крыше. На какое-то время хватит сил там провисеть, а потом придется спрыгнуть и бежать к дырке. За забор они никогда не заходят, их привязывает к ботсаду проклятие.

Сегодня самый разгул нечисти в ботсаду. Может быть девушка подошла раньше и ее утащили в туалет? Надо пойти разведать. Миша пожалел, что не взял с собой оружие — толстую дубинку с рукояткой, обмотанной изолентой, или хотя бы крепкий ореховый посох, где на закаленном в огне конце была стальная насадка. С таким посохом, гудящем в воздухе при размахе, легко получится отбросить нескольких противников, или даже справиться с целой толпой, если взобраться на дерево и поражать оттуда тычками в головы.

На поляну недавно, этим летом, часов в девять вечера садилось НЛО — большой оранжевый шар. Миша наблюдал со своего участка, а утром ходил смотреть. На поляне осталась примятой по кругу трава.

Мишин дядя, Андрей Андреевич, снова привел своих друзей-уфологов и какого-то экстрасенса с рамкой, что вращалась в руке, обозначая границы незримой области. Впервые этих же товарищей дядя Андрей приглашал по поводу домового на чердаке.

Годами, Гнутовы жили, редко слыша будто кто картошку рассыпает там, над люком в потолке, где еще с довоенного времени хранился разный хлам. Иногда эти стуки перемещались в сарай во дворе, но зимой обычно это происходило на домашнем чердаке. А если приставляли лестницу и поднимались туда, в электрическом тусклом свете никого не было видно, а посторонний звук замирал.

Сначала Мишин дядя увлекался уфологией постепенно, собирал в папку газетные вырезки о летающих тарелках, но вдруг его увлечение пошло по нарастающей, он стал посещать клуб «Тау», заседавший по субботам в подвальном помещении на левом берегу, на улице Бажова. Туда сходились большей частью седые, косматые бородачи с острым взглядом из-за очков, обменивались ксерокопиями и самиздатом, наводили мосты с другими уфологами и однажды едва не свели в подвале непримиримых друг к другу Ажажу и Шуринова, однако диспут был сорван, когда неформальный председатель клуба, Игорь Птица, узнал, что члены клуба не поставили обоих уфологов в известие про одновременное приглашение. Кривя рот, Птица кричал, что не допустит скандала. И не допустил.

Дядя Андрей искал выходы и на группу уфологов, пригревшуюся в зверинецком Институте проблем прочности, что напротив входа в ботсад. Но безуспешно.

А в подвальном клубе была своя общая библиотека, хранящаяся впрочем не в подвале, а дома у Птицы. Жемчужинами ее считались знаменитая «Синяя книга» со штампом библиотеки американской военной базы в Сайгоне, и неопубликованная рукопись Зигеля, «которой всего один экземпляр и он у нас».

Рано полысевший, но без того выглядевший старше своих лет, дядя Андрей пару раз брал с собой совсем юного тогда Мишу. Уфологи пили в подвале то коньяк, то винцо, а Миша — лимонад, купленный предусмотрительным дядей. Миша в разговоры не вмешивался, только слушал, иногда тихо иронически посмеиваясь, будто человек, обладающий знаниями неизмеримо большими, однако держащий их при себе.

Постепенно в ряды уфологов затесались новые люди, со стрижками покороче и очками потоньше. Пошли разговоры о Шамбале и Туринской плащанице, на языках закрутилось слово «теософия», и члены клуба стали покидать темный свой подвал, дабы посещать киевские церкви и дремучие склоны Днепра.

Затем Птица начал утверждать, что они предают Зигеля. И как-то один за другим новые люди отваливались от собраний, а с ними ушли и разговоры о Рёрихе и Блаватской. Лишь один эзотерик окопался, с виду старый хиппи, по имени Лёша, в расклешенных джинсах затёртых годов. Он говорил, что принимает все доктрины и поэтому ему уютно всюду. Он застолбил за собой в клубе теорию, что НЛО это полевые формы жизни, а не инопланетяне, и порой бунтовал, чтобы клуб переименовали из «клуба по изучению НЛО» в «клуб по изучению паранормальных явлений».

Вдруг Птица умер, и поскольку был он одинок, квартира пошла прахом, а библиотеку таки перевезли в подвал. Бразды правления взял Лёша и заявил, что смотреть надо более широко. Некоторые не хотели смотреть шире и ушли, но дюжина человек осталась, среди них дядя Андрей.

Почему туда перестал ходить Миша, или вернее, почему дядя прекратил его брать на собрания? А Миша однажды слушал-слушал Лёшу и вдруг громко засмеялся, запрокинув голову. Лёша удивленно на него посмотрел, ничего не сказал. Миша снисходительно пояснил:

— Сразу видно, что вы некомпетентны в этом вопросе.

Молчаливое отлучение Миши от клуба поставило крест на его тщательно вынашиваемой и воображаемой во множестве вариантов мечте зачитать свой доклад «Наблюдения НЛО над ботсадом», где он собирался впервые обнародовать свои дневниковые записи. Черновик доклада был готов, Миша порой подумывал, что сойдет и за чистовик, и тянул, тянул. Теперь же дядя Андрей на его вопросы, когда же очередное собрание клуба, пожимал плечами или ссылался то на болезнь Лёши, то на его занятость, то на занятость участников — а ради двух-трех человек не стоит и собираться, можем созвониться.

Изучать домового, или как его уже назвали, зверинецкого Барабашку, пришло пятеро аномальщиков, и Лёша с ними. Стало быть, все обиды забыты. Миша продавливал коленями топчан у окна — выглядывал в окно, что выходило на двор, не идут ли. Невзначай на столе перед телевизором разложил свои бумаги — не только фантастические рассказы, но и эзотерико-философское сочинение с рабочим названием «Роль, механизм и структура бытия». Здесь он пьет чай, здесь он работает. Чтиво легкое и тяжелое, по плечу любое. Он универсал.

Уфологи всё не шли. Миша выбрался во двор, приотворил калитку, постоял минут пять. Обещали к шести. Вернулся. А Татьяна Степановна убрала все бумаги и расставила там стаканы для чая, в золотистых подстаканниках с оленями, и старыми, где потемнели узоры, ложечками.

— Зачем ты? — крикнул Миша.

— А ты чего разложился, если люди придут?

На стене часы — коричневый домик с кукушкой. Крыша двухскатная, под нею белый циферблат, вниз свисают на цепочках две тяжелые, длинные шишки в диагональных полосах. Стрелки показывали шесть. А потом вдруг послышался скрип калитки, и тихие шаги во дворе, и за занавесками окна призраками проплыли пожилые уфологи.

Миша рыпнулся, отправился в другую комнату, дальнюю, свою, где всегда тишина, где умерла когда-то бабушка — всё, что он про нее помнил. Полез под кровать, высокую, с набалдашниками, с горкой из трех подушек, одна другой меньше. Из пыли достал в зеленом дерматиновом переплете книгу, огромную книгу, какая не уместится даже в школьный ранец. Толстенный гроссбух с листами в клеточку. Таким можно убить. На обложке клеющим карандашом прикреплена бумажка «Беседы с домовым. Протоколы».

Почти год Миша общался с домовым при помощи стука. Когда мама уходила на работу, он, если было настроение, брал гроссбух, авторучку и, подставив к чердачному люку складную лестницу, прислонял к ней словно к пюпитру гроссбух. Стучал в люк и начиналось. Задавал вслух вопросы, получал ответы. Один стук — да, два стука — нет. Всё очень просто.

Но когда в соседней комнате заздоровались уфологи, Миша засунул книгу обратно.

…И стоя на поляне в березовой роще, припомнил, как эти же уфологи, словно гусята, ходили за Лёшей по траве, галдели и щупали глазами примятости, а один заметил кривые березки и значимо кивнул другим, а Миша пояснил, что это карельские, они должны быть такими, но от него отмахнулись — знаем, мол! И бородач Куликов стал щелкать фотоаппаратом.

Сама собой родилась мысль пойти на другой конец ботсада. Сегодня пусто, санитарный день. Путешествие может быть опасным, но игра стоит свеч — там, у обрыва за участком степей Украины, на свалке, небось завезли новую порцию мусора со всех урн, и если повезет, Миша найдет там пустые прямоугольные кассеты от «Полароида». В этом сезоне в моде фотоаппараты «Полароиды» — вставляешь в такой черную кассету, а в ней внутри целая химическая лаборатория. Снимаешь и почти сразу получаешь готовый бумажный снимок, кассету же выкидываешь. Но внутри ее остается еще живая батарейка. Вскрываешь кассету, подсоединяешь к батарейке копеечную лампочку, и фонарик готов!

Оглядываясь, Миша спустился в небольшой ров под валом. Наверху росли березы, вдоль рва на некотором расстоянии была аллея около лещины. Весной тут, на дне, скапливалась и замерзала вода, и было здорово бегать по хрусткому льду, кроша его ногами.

Из рва Миша вышел на перекресток, где березовая роща граничила с участком хвойных. Серебрились впереди высокие пихты, слева стояли мягкие лиственницы, а за ними маячила на холму соседнем статуя Родины-матери и слепяще желтели купола Лавры.

Свернул по аллее вдоль подпиравшего лиственницы, приземистого разлапистого можжевельника. В серебристой пахучей зелени прятались в норах из паутины пауки-крестовики.

Надо было, если б та девушка не свалила, завести разговор о литературе. Недавно Миша купил в книжном на Бастионной, в угловом доме, где так Бош, а так Бастионная, купил там двухтомник Дюма «Анж Питу» на темной, плотной бумаге. По дешевке почему-то продавался. Два толстых тома. И можно было бы сказать небрежно:

— А я сейчас читаю старого доброго Дюма.

И затем, когда девушка бы проявила интерес, что же именно, он бы ответил:

— Из всего наследия Дюма выше всего я ставлю «Анж Питу». Его сейчас и читаю.

А вернувшись домой девушка рассказывает своему отцу, седому профессору в роговых очках, что живет еще один человек на белом свете, который, как и отец-профессор, выше всего ставит «Анж Питу».

Прокручивая в голове эту сценку на разные лады, Миша зашел в темный сосновый лесок. По другую сторону забора с дырками между прутьями, в переулке, рос огород и через дорожку от него были частные дома. Между забором и соснами стояли, роняли рыжие мягкие свои иголки лиственницы. Впереди широкой тропы показалось пустое небо. Дальше склон понижался к Днепру, и Миша знал — если пойти вперед и чуть левее, а не свернуть направо, то будет крутой обрыв над рекой, где высоченные деревья равняются с тобой кронами. А чуть ниже кромки обрыва — пещерка тайная, малая. Ход туда только снизу, надо сначала сойти и не упасть, а потом перебраться через студёный родничок и карабкаться вверх по заросшему диким кустом да деревом склону, и будет осыпаться из-под ног песочная земля. Запыхавшись и ободрав руки, доберешься ты до суглинного карниза и над страшной высотой пойдешь по нему вправо, и откроется, что в горе есть нора. Внутри — ниша в задней стенке, а пол устлан сухой травой. Сидишь, ноги вытянув — они высовываются наружу, а перед тобой будто окно, и видно в нем небо, Днепр и весь левый берег.

Грунтовка вывела Мишу из соснячка в буковую рощу и стала асфальтовой аллеей. Слева в котловине через деревья проглядывали купола церквей Выдубицкого монастыря — зеленый и синий в звездах. Миша остановился у куста кизила, растущего близ обочины, и минут пять поедал тёрпкие спелые ягоды.

Потянувшись за очередной, он заметил, что манжета пиджака лоснится. Пиджак был старый, из тех нескольких дедовских костюмов, кои мама Миши нашла в сундуке на чердаке и собиралась выбросить, но сын воспротивился. Так пахнущие сыростью костюмы перекочевали в платяной шкаф. Штаны от костюмов оказались велики в талии, а вот пиджаки вполне, и Миша стал их носить. Запах придавал пиджакам особенную похоронность, что Мише нравилось.

Обычно он клал в нагрудный карман блокнот и карандаш, а в правый внешний карман — перочинный ножик-белку. В левом кармане обычно лежала болониевая сумочка и маленькая Библия, которой Миша намеревался отпугивать мертвецов или вампиров, если его окружат.

По низовью сиреневого сада Миша добрался до перекрестка. Одна дорога оттуда поднималась, заворачивая, к верхней террасе сирингария, хоть и не к вершине горы. Другая — узкая, вдоль оврага, спускалась изогнутой лентой в сторону Днепра и Выдубицкого монастыря, а овраг тот был ущелистым началом удолья давних Выдубичей. Но Миша пошел прямо, по аллее. Над нею нависали плодоносящие райские яблочки. Они румяными шариками скатывались по склону прямо на дорогу. По правую руку они росли, а за ними выше виднелся желтый ботсадовский корпус, дореволюционный дом, со столовкой на первом этаже. Туда можно было зайти и купить пирожное «язычок», если б не санитарный день. Или слойку. Но слойки не всегда продавались.

Слева за кустами и елями, глубоко внизу, белела монастырская стена, над нею упирались в небо синие, зеленые купола в звездах. Среди хмеля спряталась многовековая лестничка по другому краю оврага, клином разведшего плоть крутого, дикого непролазного склона. Дальше склон расчищался, и подымались с несусветно далекого дна громадные деревья, разменявшие не одно столетие.

Погрузившись в мысли, Миша Гнутов свернул вправо, прошел под горой с Ионинской церковью, мимо магнолий к еще одному большому перекрестку, откуда вверх шла большая дорога, бывшая улица Караваевская, а слева от нее, за темным леском, высилась гора с острой вершиной. Ее можно было обойти, но Миша полез по глинистой тропе, хватаясь иногда за сухую траву.

Тяжело дыша, он добрался наверх. С голого утоптанного пятачка открывался вид на весь ботсад и окрестности. Уходящий к югу вдоль холмов синий Днепр. Зеленый, поросший деревьями соседний холм Лысой горы, а между ним и Зверинцем — промзона Телички с трубами ТЭЦ и деревообрабатывающего комбината. Бусова гора с лабиринтом переулочков и лестничек частного сектора. Далекий левый берег — дачи на Осокорках и Позняках, со стороны которых в ботсад еще в восьмидесятые годы зимой, по заледеневшему Днепру перебирались из лесов дикие кабаны.

Рядом с вершиной была еще одна такая же, но уже не угловая, а росшая из общего с этой пригорка. Ниже лежал степной участок. Ветер гулял по седоватому ковылю. На двух курганах, вдоль коих рыжела грунтовка, торчало по каменной бабе скифских времен. За ними, через заросли, угадывался Днепр, отделенный чудовищной высотой изрезанного оврагами Зверинецкого холма.

Миша перебежал с вершины на вершину, потом по колено в ковыле добрался до одной из баб. У нее была длинная, вытянутая назад голова, и сложенные на груди руки, а плечи сутулились. Направо от нее, и потом налево пологой дорогой, Миша дошел до свалки, заканчивающейся обрывом, вровень с которым качались кроны деревьев.

На площадке перед обрывом были ссыпаны в кучи груды строительного мусора, гнилые кочаны капусты, прочие дохлые растения. Миша заметил непривычное.

Как железные кони, на небольшом расстоянии друг от друга стояли четыре швейные машинки. Черные, тяжелые, на деревянных досках, закрепленных на темных металлических козлах с поперечной надписью ZIENGER.

— Трофейные, — сказал Миша и принялся ходить вокруг, прикидывая, что делать. Это большая ценность, нельзя их оставить тут. Надо перетащить домой в сарай, а потом продать, может даже какой-нибудь швейной фабрике. Оторвут с руками. Он слышал, что только эти старые Зингеры могут прошивать классические джинсы знаменитой марки «Лэвис».

Проще было придумать, что делать с теми колбами, которые он нашел пару лет назад, когда еще посещал школу. На следующий день Миша явился в класс, вытащил из портфеля и поставил на парту одну такую колбу, наполненную коричневой жижей. Объявил:

— Редкий элемент ванадий.

И стал смеяться.

А сейчас не до смеху, надо решать, как перетащить эти швейные машины. Дома есть садовая тачка на колесах.

Перебирая в уме все предметы из закромов сарая, Миша отправился обратно. Замыслил. Если получится, то и с машинками получится.

Вернувшись в свою усадьбу, Миша запёр наверх, к забору, тачку. В дырку, через забор, она не проходила. Но замыслено было вот что — сидя на заборе, с помощью веревки подтянуть тачку наверх, перекинуть ее по другую сторону и опустить. А с машинками придется наверное поднапрячься. Жаль что сразу их на вес не попробовал.

С горем пополам Миша перетянул тачку в ботсад. К себе подтащил, а когда перекидывал, то упустил и тачка просто упала, хорошо хоть не сломалась.

Тайными тропами, в стороне от аллей, время от времени останавливаясь и весь, как ему казалось, «обращаясь в слух», Миша добрался с тачкой до свалки и погрузил в нее одну машинку вместе с деревянным ее постаментом. Пришлось уложить на бок.

К тому времени Гнутов уже порядком подустал, и перед обратной дорогой присел рядом, глядя на гору испорченной, вывезенной сюда селекционерами капусты. Стоило, наверное, порыться среди кочанов и отыскать целые, но сейчас дело куда более важное.

Мысли однако переметнулись за несколько сотен метров отсюда, где начинались сады этих самых селекционеров. Там росли чудесные яблоки и желтая алыча. Миша и сам селекционер-любитель, хочет сделать на своем приусадебном участке вишни слаще, покупает журнал «Садовод», а осенью посещает ботсадовские питомники и смотрит, как и что устроено. Набирается опыта. Берет с собой и опытные образцы — сладкие! Дома с мамой варят компот и варенье.

Как-то раз отправился Миша с рюкзаком обносить алычу, но увидел, что в саду трудятся уже два мужчины. Один сидел на дереве и трусил ветки, а другой подставлял внизу расстеленную клеенку.

Миша покумекал и быстро посетил домик сторожа, неподалеку. Дядя сторож, там два какие-то дядьки у вас урожай воруют, в промышленном масштабе. Седой крепкий сторож, сунув в рот свисток, бежал молча, по-каменному топая ногами, и каждые дюжину шагов издавал резкий свист. Миша служил ему проводником, а когда прибыли они на место, скрылся в кустах, пережидая, пока ругались сторож и два мужчины. А потом они вместе ушли, и снова был каменный топот, но уже трех пар ног, и свистки. А когда стихло всё, сам принялся за дело — залезал на деревья, трусил, потом слезал, собирал с травы да прятал в кульки, а часть в рюкзак.

Красный и потный от натуги, согбенный, с рюкзаком за плечами, он пёр в каждой руке по кульку. Поднимался по крутенькой дороге наверх к перекату горы, откуда будет видна Ионинская церковь. Когда-то здесь была не дорога, а улица Печерско-Караваевская, и вокруг не питомник раскидывался, а вдоль улицы прятались в садах частные домики, но Миша об этом ни фига не знал.

Как не знал он, что сзади тихо подкатывает «Волга». Непонятно, как так можно, чтобы не услышать ее, но ведь не услышал, или наоборот, услышал, но виду не подал, честному человеку нечего рыпаться, он простой посетитель ботсада, отягощенный алычей из питомника. Скорее так и было. Услышал, но не побежал, алычу не бросил, понадеялся на авось, пронесет.

Автомобиль поравнялся с ним и притормозил:

— Пацан!

Миша повернулся. За отодвинутым окошком сидел милиционер в фуражке. Какой-то светлый околышек у фуражки, или это так кажется? Может особый милиционер, не совсем настоящий, наполовину, карательной власти не имеющий.

— Что? — Миша остановился.

— Это ты фрукты несешь? — упор на «фрукты».

— Да. А что? Сторож мой дядя, мне разрешил.

— А ты куда дальше пойдешь?

— Ну, к выходу конечно.

— Тогда жду тебя на выходе, — и милиционер медленно поехал дальше.

Так Миша и не понял, то ли милиционер в самом деле собирался ждать его на выходе из ботсада, то ли решил припугнуть и отпустил. Тогда-то Миша думал, что конечно же милиционер его ждет. А сейчас — черт его знает. Конечно, Миша сразу свернул на тайные тропы, хотя это удлиняло путь раза в два, а то и три.

Вспоминая этот случай, Гнутов примерил его к Зингерам и тоже решил, что идти в открытую не следует, хотя пробираться матюками с таким грузом будет трудно. А ведь предстояло несколько ходок туда и обратно. Дело обещало затянуться чуть ли не до ночи. Но оставлять машинки бесхозными, под открытым небом, где каждый мог их стянуть, он не собирался. Каждую такую машинку если продать — только за одну можно купить цветной телек, игровую приставку и новый велосипед. Это же антиквариат, причем рабочий.

Толкать тележку тайными тропами оказалось делом трудным, ибо тропы то сходили по склону вниз, то круто взбегали на порядочную высоту, и Миша, согнув руки в локтях, вприсядку, надрывался. Ехали подошвы, взрыхляя усыпанную вековой листвой землю, надувались жилы на шее. Темные цветные пятна возникали в глазах.

Тут во сне, ниже, в сторону забора ботсада, лежащего к шоссе и Днепру, есть несколько огромных бетонных шахт и уходящие в гору тоннели. А наяву нет ничего, кроме великанских деревьев, всё покрывающих тенью, да входа в дренажку и редких пещерок, куда не достичь, не добраться, один только Миша…

Поскользнулся, упал, разжались руки. Тележка, увлекаемая весом Зингера, подскоками покатила в овраг. Всё это время Миша протягивал к ней руки и кричал, тянул непонятный звук, а тележка не слушалась и скоро исчезла внизу, с хрустом ломая сучья. Затихла.

Миша поднялся, отряхнулся, и боком стал сходить по склону, высматривая тележку. Впереди он заметил пещерку малую и приблизился к ней. В суглинок норой уходила чистая, светлая ниша, словно огромным пальцем кто вдавил на длину примерно человека.

На спине Миша вполз туда. Сухо, никаких листьев на полу — странно. Потрогал потолок, стены. Гладкие-гладкие.

Кто это выкопал и когда, и зачем? Верно свежая, потому что нет внутри осенних листьев. Но ведь не видно выкинутого из-под земли грунта, куда же он девался? Чем удалось так гладко обработать потолок и стены?

Миша вылез из пещерки и спустился в овраг к перекинутой тележке. Зингер оттуда вывалился и лежал рядом. Гнутов понял, что наверх его уже не поднять. Поэтому, с трудом положив машинку в тачку… Тут Мишу поразило гениальное открытие — надо было взять с собой веревку, чтобы закрепить Зингер в тачке. И везти было бы много легче!

Миша начал осторожно катить тележку по нисходящему в сторону трассы дну оврага, усеянному буграми, старой листвой и сучьями. Впереди внизу среди деревьев, покрывающих всё густой тенью, белел просвет. Слышался шум трассы.

Когда показался нижний забор ботсада и за ним крыши проносящихся мимо машин, Миша вместе с тачкой загруз в вязкой, рыжей жиже родника. Обессилив опустился на колени и стоял так несколько минут, не в силах подняться.

Метрах в тридцати, по ту сторону увитого хмелем забора из серых металлических прутьев, проносились машины. Внутри в удобстве, мягкости и тепле, при незначительном запахе бензина, сидели люди, ничего не знавшие, не думающие о том, что совсем рядом, на коленях в бурой жиже стоит Миша.

Он сжал зубы и захрипел — эээээээ! Этого никто не слышал, кроме оврага.

Мокрый почти до трусов, Миша оставил тачку, вышел на сухое место — в крапиву, и осмотрелся. С тачкой через забор он не переберется, хотя так заманчиво покатить сейчас ее по гладкому асфальту. Положим, Миша выбросит Зингер и поднимется с тачкой обратно на холм. Тогда можно будет сделать сразу еще одну ходку на свалку…

А силы? Да нет никаких сил, сейчас бы сесть и заплакать.

Посетила очередная мысль, из тех, что нагоняют уже после. Когда он спускался оврагом, то заметил на склоне вход в дренажку. Если дверь открыта, то — спрятать Зингер туда, и вернуться за ним например завтра, подогнав тачку уже со стороны трассы и прихватив в собой веревку. Так, это вариант. А сегодня попробовать забрать остальные швейные машинки.

А силы? Да сейчас речь о них не идет, Миша сверхчеловек, если надо — сделает и глазом не моргнет. Вопрос только во времени.

Вместо того, чтобы сразу тащить машинку к дренажке, Миша отправился туда налегке и, взобравшись по осыпающейся земле, убедился, что дверь не заперта. На ней хотя и висел замок, но только для вида.

Вытащив его из петель, Миша отворил дверь и посмотрел внутрь. Темнота уходящего вглубь горы коридора дохнула на него сыростью и холодком. Был бы фонарик — сходил бы исследовал.

Приглушенно, в недрах, чисто журчала вода. Если держаться всё время правой рукой за стену и идти по лабиринту, то непременно из него выйдешь. Попробовать, что ли?

Миша приложил ладонь к шершавой бетонной стене и шагнул в темноту.